VI. Великий индийский путь

 

ОГЛАВЛЕНИЕ 

1. «Мы слышим шепот столетий»

2. Путешествие во времени и пространстве

3. Мудрость веков

4. Индуизм – что это?

Н.К.Рерих

 

 

Н.К.Рерих

 

Н.К.Рерих

1. «Мы слышим шепот столетий»

ИЛЛЮСТРАЦИИ К ГЛАВЕ

Я стоял на холме Мохенджо-Даро в долине Инда, на северо-западе Индии, а вокруг себя видел дома и улицы этого древнего города, существовавшего, как говорят, более пяти тысяч лет назад; причем уже тогда это была древняя и высокоразвитая цивилизация. <...> Трудно себе представить, чтобы какая-нибудь культура или цивилизация могла просуществовать в течение пяти, шести или даже больше тысячелетий, и не в статичном, неизменном виде, ибо Индия непрерывно изменялась и прогрессировала. Она вступала в тесное соприкосновение с персами, египтянами, греками, китайцами, арабами, народами Средней Азии и Средиземноморья. Но, несмотря на то, что она оказывала влияние на них и, в свою очередь, испытывала на себе их влияние, ее культурная основа оказалась достаточно прочной, чтобы сохраниться. В чем был секрет этой силы? Где был ее источник?

Я прочел историю Индии, а также часть произведений ее необычайно богатой древней литературы, и на меня произвели огромное впечатление заключенные в них сила мысли, ясность языка и богатство ума. Я странствовал по Индии вместе с великими путешественниками из Китая и Средней Азии, которые побывали здесь в далеком прошлом и оставили описания своих путешествий. Я думал о том, что было сделано Индией в Ангкоре, в Боробудуре и многих других местах. Я бродил по Гималаям, которые тесно связаны с древними мифами и легендами и оказали такое большое влияние на наше мышление и литературу. Моя любовь к горам и родство с Кашмиром с особой силой влекли меня к ним, и я видел там не только жизнь, силу и красоту настоящего, но и сохраненное до нас историей очарование прошедших веков. Меня привлекали к себе могучие реки Индии, текущие с высоты этого великого горного массива в наши долины. <...>

Я познакомился со старыми памятниками, руинами, древней скульптурой и фресками в Аджанте, Эллоре, пещерах Элефанты и других местах; я видел также прекрасные сооружения более поздней эпохи в Агре и в Дели, где каждый камень рассказывал историю прошлого Индии.

В моем родном городе Аллахабаде и в Хардваре я часто отправлялся на празднества омовения Кумбх мела, наблюдая за тем, как сотни тысяч людей приходят, чтобы совершить омовение в Ганге, подобно тому, как сюда приходили со всех концов Индии на протяжении тысячелетий их предки. Я вспоминал описания этих празднеств, оставленные китайскими паломниками и другими путешественниками, – описания, имеющие 1300-летнюю давность, причем уже тогда эти мела были древними и происхождение их терялось в седой старине. Какая могучая вера, спрашивал я себя, влекла наш народ на протяжении многих поколений к этой знаменитой индийской реке?

Эти мои странствия и поездки и та основа, которую мне дало чтение, позволили мне глубже проникнуть в прошлое. К несколько бесцветному интеллектуальному пониманию добавлялось эмоциональное восприятие, так что образ Индии, который я создал в своем воображении, стал постепенно приобретать черты реальности, и страна моих предков предстала передо мной населенной живыми существами, которые смеялись и плакали, любили и страдали. Среди них были люди, по-видимому, знавшие жизнь и понимавшие ее. Их мудрость и помогла им создать тот фундамент, который обеспечил Индии устойчивость культуры, сохранившейся на протяжении многих тысячелетий. Сотни живых картин прошлого теснились в моем воображении, и они тотчас же вставали передо мной, как только я посещал какое-либо место, с которым они были связаны. В Сарнатхе, близ Бенареса, я почти видел перед собой Будду, произносящего свою первую проповедь, и некоторые из его слов доносились до меня, как эхо, из глубины двадцати пяти веков. Каменные колонны времен Ашоки с их надписями говорили со мной на своем величавом языке, рассказывая о человеке, который, будучи правителем, превосходил своим величием всех королей и императоров. В Фатехпур-Сикри восседал Акбар, который, позабыв о своей империи, беседовал и спорил с учеными богословами – представителями самых различных религий, горя желанием узнать что-нибудь новое и найти разрешение вечной загадки человека.

Так передо мною медленно развертывалась панорама истории Индии с ее взлетами и падениями, победами и поражениями. Я видел нечто исключительное в том, что на протяжении пятитысячелетней истории вторжений и переворотов Индия сохранила непрерывную культурную традицию – традицию, широко распространенную среди масс и оказавшую на них огромное влияние. Только Китай знает такую же непрерывность традиции и культуры» [1].

Я привела этот уникальный исторический обзор Индии целиком, поскольку в нем главное место отведено культуре, и обзор этот был сделан индийцем, который, как каждый индиец, слышал «шепот столетий» и различил самое главное для своей страны – непрерывность культурной традиции и культурной преемственности. Это был Джавахарлал Неру, первый премьер-министр независимой Индии. Он был широко образованным человеком, крупным мыслителем и личностью, сохранившей непрерывность в концепции мышления, и это свидетельствует о том, что мы имеем дело с достойным представителем своей великой и уникальной страны. Из приведенного обзора можно понять, что индийская многотысячелетняя культура стоит на непреходящих ценностях, связывающих воедино прошлое, настоящее и будущее. Такая связь вырабатывается в течение тысячелетий в пространстве метаисторического процесса. Этот процесс напоминает полноводную реку, то широко разливающуюся, то сужающуюся до узкого ручейка, то на какое-то время исчезающую где-то под землей, чтобы вновь разлиться и расширить свои вечные берега. В отличие от других стран, река метаисторического процесса в Индии была широкой и свободной. Такая река не дает даже иллюзии прерывности, ибо в Индии она питала не только ее культуру, но и ее земной исторический процесс. Метаисторическое творчество захватывало целый ряд областей индийской жизни и обеспечивало ту ее устойчивость, которую мы наблюдаем до сих пор.

«Невозможно чем-либо насильственным или противоестественным развить в себе эту чуткость. Лишь веками, в великом ритме, в постоянном мышлении о предметах высоких развивается это чрезвычайное качество» [2], – так писал Рерих об индийцах. Чуткость – главное качество, которое мы сразу замечаем, общаясь с индийцем. Оно – выражение его богатой духовной традиции. Слова «великий ритм» относятся ко Времени, которое течет над снежными горами и жаркими долинами Индостанского полуострова. Время это имеет в Индии свои особенности. Бесследно исчезли с лица нашей планеты древние египтяне, шумеры, тольтеки... И лишь мертвые реликвии в сухой и выжженной земле напоминают о них. В Индии же память обо всех тех, кто когда-то прошел по ее древним дорогам, бьется живой кровью в тех, кто живет теперь. Древнейшая культура Мохенджо-Даро и Хараппы, захороненная в покрытых скудной растительностью холмах долины Инда, продолжается в душах и обычаях тех, кто населяет современные города Индии. Ранняя заря каменного века австралоидных племен еще горит в фольклоре и танцах Южной Индии. Безупречно действовавший в течение веков и тысячелетий механизм культурной преемственности сформировал в «великом ритме» индийский культурный феномен. В этом феномене есть один важный момент, без которого нельзя понять ни самой страны, ни ее духовной традиции. Индия, как и любая другая страна, подвергалась нашествиям, вторжениям и даже завоеваниям. Но в отличие от других она довольно быстро ассимилировала культуру пришельцев, превращая ее в органическую часть уже сложившегося своего культурного комплекса. Эта загадочная способность не объяснена и не изучена. Джавахарлал Неру утверждал, что Индия на заре своей истории была уже «зрелой во многих отношениях» [3].

Это – «зрелая во многих отношениях» – проливает какой-то свет на такую способность, хотя и не объясняет самого феномена. В течение веков и тысячелетий Индия ассимилировала иранцев и греков, парфян и бактрийцев, скифов и гуннов, тюрков и евреев. «.В прошлом, – писал Дж.Неру, – господствующей чертой развития индийской культуры и даже народностей было некое внутреннее тяготение к синтезу, вытекающее в основном из индийского философского мировоззрения. Каждое новое вторжение иноземных элементов было вызовом этой культуре, но ему успешно противостоял новый синтез и процесс поглощения. Это был также процесс омоложения, на почве которого выросли новые цветы культуры, хотя основа осталась в общем без изменений» [4].

Неру связывал «тяготение к синтезу» с индийским философским мировоззрением. Возможно, в какой-то мере он прав, придавая философскому мировоззрению такое значение. Оно, без сомнения, составляло суть многовековой духовной традиции Индии, формировавшейся в русле ее культурной непрерывности. Сама духовная традиция, складывающаяся, казалось бы, из самых разных компонентов, таких как философия и народные верования, различные религиозные системы и фольклор, а также многое другое, тем не менее представляет собой нечто целостно синтетическое, обладающее особенностями, лежащими «поверх» (по выражению Рериха) этого целостного явления. Эти особенности «поверх» дают нам возможность увидеть существенные «непреходящие» моменты самого явления и понять то, что Неру назвал «философским мировоззрением», а один из крупнейших индологов мира Макс Мюллер – «коррективами». «И если бы я, – писал последний, – сам задал себе вопрос, из какой литературы мы, европейцы, воспитанные почти исключительно на идеях греков и римлян, а также одной из семитических рас – евреев, можем почерпнуть те коррективы, которые наиболее желательны, чтобы сделать внутренний мир человека более совершенным, более обширным, более объемлющим и, в сущности, более человечным, обращенным не только к этой жизни, но и к жизни вечной, – я опять-таки указал бы на Индию» [5].

Различные философские системы Индии возникали на многовековом дереве духовной традиции подобно свежим побегам, питавшимся теми же корнями, которые взрастили их предшественников. Старое не отрицалось, не отсекалось, а как бы канонизировалось в новом своей лучшей частью, в первую очередь той, которая была способна к развитию, дальнейшему движению и трансформации. В результате, например, в трудах ведантистов мы находим продуманный анализ других философских систем, таких как чарвака, буддизм, джайнизм, санкхья, йога, миманса, ньяя, вайшешика.

В основе этого исторического механизма лежала концепция диалектического единства прошлого, настоящего и будущего. Эта концепция и формировала индийскую духовную традицию как таковую. Не исключено, что именно эта концепция, действовавшая многие века, привела к тому, что в стране не существовало противостояния элитарной культуры народной. Одни и те же идеи, одни и те же истины воспринимались и использовались самыми различными слоями индийского общества в форме, соответствующей сознанию и образованности этих слоев. Богатая устная традиция играла при этом важнейшую роль.

Народ знакомился с философскими истинами через эпические поэмы «Махабхарата» и «Рамаяна», через мифологию Пуран и заклинания Вед, через устные рассказы о жизни Будды.

Однако ни жрецы в храмах, ни деревенские сказители не смогли бы сами по себе сформировать упомянутое Дж.Неру философское мировоззрение целого народа. Этим занимались другие. Я имею в виду древний институт духовного наставничества, сохранившийся в Индии до наших дней. Санскритское слово «гуру» (духовный учитель) со временем получило такое же распространение на планете, как и русское «спутник». С этим традиционным институтом я столкнулась буквально с первых дней моего пребывания в Индии. У всех моих знакомых индийцев были свои гуру. Отсутствие гуру считается большей бедой, нежели потеря родителей. К гуру приходят поговорить, поразмышлять, посоветоваться. Гуру бывают разные: последователи ортодоксальных систем, самобытные философы, просто чуткие и мудрые люди. Но все они, несмотря на различия, творят духовную традицию, не дают ей умереть и бережно передают ее из поколения в поколение. Гуру как бы замыкают на себе бесконечную цепь культурной преемственности. Несмотря на различия в методах и идеях, они несут в себе непреходящие черты индийского философского мировоззрения. Одна из них – целостный, или синтетический, подход к изучаемому явлению.

Индийская философия рассматривает явление с многих точек зрения, таких, как, например, метафизика, этика, логика, психология и, наконец, теория познания. Но, подходя таким образом к определенному явлению, она не покушается на его целостность, не дробит его на не связанные друг с другом части. Этот подход некоторые индийские исследователи называют синтетическим.

Такая особенность индийской философии уходит своими корнями в ранние слои мифологического мышления, которому были присущи целостность и образность. Трансформируясь и изменяясь в течение веков, она теряла свои прежние черты, но тем не менее сохраняла целостность подхода. Возможно, этому в немалой степени способствовало и то обстоятельство, что главным предметом изучения индийской философии оставался всегда человек, явление, соединившее в себе различные аспекты Бытия, начиная с Космоса и кончая внутренними движениями души. За последние века философская традиция Индии сумела устоять против соблазнов современной мысли, и прежде всего европейской, стремившейся в процессе познания разъять неразнимаемое. Индийские философы, серьезно занимаясь проблемами человеческого сознания, сравнительно рано пришли к пониманию его роли и места в культурно-исторической эволюции. Они рассматривали сознание в качестве основного движущего фактора в переходе от низшего к Высшему. Глубокое изучение сознания привело к проникновению во внутренний мир человека, к установлению закономерностей этого мира на уровне его я. «Философская попытка определить природу реальности, – писал один из крупных философов современной Индии С. Радхакришнан, – может начинать либо с размышления о я, либо с размышления об объекте мысли. В Индии интерес философии сосредоточен на я человека. Когда мысленный взор обращен вовне, человеческий ум поглощен быстрым потоком событий. “Атманам виддхи” – познай самого себя – резюмируют законы и учения пророков в Индии. В человеке есть дух, являющийся средоточием всего сущего. Психология и этика являются основными науками» [6].

В индийской философской традиции этические и нравственные моменты не отделяются от теории познания, а составляют с ней единое целое. Уровень и качество первых определяет эффективность последней.

Индийская философия рассматривает человека не только как целостное явление, но и осмысливает его в неразрывном единстве с природой и Космосом. С древнейших времен в различных формах и понятиях индийская мысль утверждала единство микрокосма и макрокосма. То космическое сознание, которое стало у нас формироваться в XX веке в связи с выходом человека в Космос, уже много веков назад зародилось и развивалось на основе духовной традиции Индии в специфических, присущих этой традиции формах. Слова «Космос», «Вселенная», «Мироздание» можно услышать из уст простых, а нередко и неграмотных индийцев. Отшельник, которого я встретила в глухих горах Южной Индии, вел со мной беседу о космической ракете. В полутемной, чуть освещенной огоньком единственного масляного светильника пещере как бы сомкнулась древность с новейшими достижениями. И тогда, к собственному удивлению, я обнаружила, что мне труднее принять и осмыслить эту древность, чем ушедшему от мира индийскому отшельнику – советскую космическую ракету. В нем была какая-то гибкая и открытая восприимчивость ко всему тому, о чем я рассказывала, и, как ни странно, отсутствовало отрицание даже тогда, когда он чего-то не понимал. Позже я обнаружила, что эта особенность была свойственна духовной традиции Индии в целом. Конечно, гибкость в восприятии нового диалектически дополнялась устойчивым консерватизмом, и тем не менее все это образовывало какую-то целостную и даже гармоничную структуру, напоминавшую мне порой все то же дерево, которое ушло своими корнями в древнюю землю и в то же время добавляло новые побеги к разросшейся кроне. Стремясь всегда сознательно или неосознанно к истине, индиец не может себе позволить роскошь отрицания, ибо твердо знает с ранних лет, что отрицание – препятствие, задержка на пути к истине. Известно, что любая философская система Индии рождалась не в отрицании истины предыдущей системы, а с ее помощью. Философско-духовная традиция Индии включала в себя и примиряла нередко противоположные понятия, которые в рамках самой системы не сталкивались лбами, не затевали бесполезной борьбы, а дополняли друг друга, делая всю систему широкой, гибкой и жизнестойкой. Возможно, в этой особенности индийской духовной традиции и кроется секрет жизнестойкости и долговечности самой индийской культуры.

Занимаясь своим главным предметом – человеком, индийская философия в течение веков разработала методику познания и совершенствования его духовной и физической сути. Иными словами, она была тесно связана с духовной и социальной практикой, служила как бы средством ее духовного осознания.

Примером такого осознания, проявившим себя в социально-политическом становлении страны, является деятельность Махатмы Ганди, который применил один из важнейших этических принципов – ахимсу, или ненасилие, подчинив ему методы освободительной борьбы индийского народа. Интерпретация этого древнего принципа в духовной традиции Индии несла в себе диалектику исторического процесса. «Весь эпос, – писал Дж.Неру, имея в виду «Махабхарату», – строится вокруг великой войны. Очевидно, понятие об ахимсе, т.е. ненасилии, тесно связано с мотивом действия; оно имеет в виду отсутствие агрессивных намерений, самодисциплину и обуздание гнева и ненависти, а не физическое воздержание от насильственных действий, когда они становились необходимыми и неизбежными» [7].

Ганди всякий раз прекращал антианглийские кампании гражданского неповиновения, как только они выходили за этические рамки ахимсы, а ее участники становились агрессивными и неуправляемыми.

В культуре многих стран давно исчезли духовные путешествия, так распространенные на Востоке и на Западе в период Средневековья. Странствия паломников в наш прагматический и утилитарный век превратились в редкие явления. В Индии же все по-другому...

Ежегодно в сроки, установленные еще в древности, сотни тысяч, а возможно, и миллионы индийцев снимаются со своих мест и устремляются в самые разные стороны обширного континента. Они идут и едут поклониться богам и мудрецам, героям и философам, а то и просто природному чуду – горе, пещере, дереву.

Эта сохранившаяся до сих пор традиция паломничества является неотъемлемой и, пожалуй, самой интересной в социальном плане частью индийской духовной культуры. В ней как бы содержится ее динамизм, синтетически переплетаются самые различные возможности и средства духовного воздействия на человека. На древних путях паломничества находится то лучшее, что было создано в течение веков: пещерные храмы Эллоры и Аджанты, уникальные храмовые комплексы Рамешварама, Мадурай, Джамму, древние придорожные статуи и святилища, чьи алтари украшены бесценными произведениями индийских художников. Паломничество воспитывает миллионы индийцев Красотой. Не на его ли длинных путях обретали многие поколения индийцев ту особую чуткость к Красоте, являющейся одним из важнейших духовных накоплений человека? Веками духовная традиция Индии вырабатывала молитвенное отношение к Красоте, вне зависимости от того, где находилась эта Красота: в храме, музее или выставочном зале.

Однажды я зашла в мадрасский государственный музей и наткнулась на группу крестьян из соседнего штата Андхра Прадеш. Экскурсанты из самых различных мест Южной Индии часто приезжали в музей. Но крестьяне из Андхры вели себя несколько необычно. Они переходили от экспоната к экспонату и перед каждым читали молитву. В музее было много старинных и уникальных статуй индуистских богов, и я подумала, что крестьяне молятся этим богам. Через некоторое время я заметила, что этой чести удостаиваются и другие предметы искусства.

– Это не бог, – сказала я пожилому крестьянину, который только что кончил молитву перед изображением древнего правителя.

– Ну и что? – живо повернулся он ко мне.

– Как «что»? – не поняла я. – Зачем молиться, если это не бог?

– Я молюсь Красоте, – снисходительно улыбнулся крестьянин. – Отойди и не мешай.

Фраза «Я молюсь Красоте» осталась в моей памяти на всю жизнь. Ни в какой другой стране я подобного не слышала.

Живя в Индии, я иногда сама вовлекалась в паломничество, стараясь постичь его духовно-этическую суть. Тогда я и поняла, что любое паломничество – это коллективное действо, в котором стираются кастовые и социальные различия и царит дух взаимопомощи, доброты и братства, как будто на его путях оживает и получает свое воплощение извечная человеческая мечта о добром мире, где человек человеку друг и брат. Этот мир рождает радость действительного духовного общения, где звучат и утраченное прошлое, и еще не наступившее будущее.

«...Мы очень древний народ, и мы слышим шепот столетий, отошедших в незапамятное прошлое. Однако мы знаем, как обретать молодость вновь, хотя воспоминания и мечты этих минувших веков остаются с нами. На протяжении всех этих долгих столетий не какая-нибудь тайная доктрина или сокровенные знания поддерживали жизнеспособность Индии, а величайшая гуманность, разнообразная и исполненная терпимости культура и глубокое понимание жизни и ее таинственных путей» [8].

Слова Дж.Неру «мы слышим шепот столетий» емко и образно выражают суть духовной традиции Индии. И где бы мои дороги ни пересекались с этой традицией, я всегда различала тот «шепот столетий», без которого не существует ни культура Индии, ни ее стержень – духовная традиция. Именно «шепот столетий» побуждал индийца поклоняться не только Красоте, но и Мудрости и Знанию. Народ Индии, в отличие от народов многих других стран, обожествил создателей философских систем, мудрецов и учителей.

Если в Древней Греции поклонялись героям, то в Индии – мудрецам, а потом уже героям. Мудрецы – создатели и творцы духовной традиции Индии – были особым ее явлением.

История мудрецов Индии начинается с древних мифов и сказаний. Мифы рассказывают о многих событиях, связанных с мудрецами-риши, и в частности повествуют о Великом потопе. Прародитель теперешнего человечества Ману, спасая, подобно библейскому Ною, «каждой твари по паре», прежде всего позаботился о мудрецах. Будучи настоящим индийцем, Ману не мог себе представить послепотопный мир без мудрецов. Семь божественных риши первыми взошли на корабль, влекомый огромной рыбой по бурным волнам расходившейся стихии. Сакральное созвездие Саптариши, или Семь мудрецов, которое мы называем Большой Медведицей, сверкало на небе и указывало путь кораблю. После того как сошла вода Великого потопа, семь могущественных мудрецов, познавшие тайны природы и способные управлять ее силами, приняли самое активное участие в жизни богов и людей. От семи божественных риши, как утверждает мифологическая традиция, пошли все мудрецы Индии, вплоть до живущих ныне. Один из древних литературных источников Индии «Шатапатха брахмана» называет их имена: Готама, Бхарадваджа, Вишвамитра, Джамад-агни, Васиштха, Кашьяпа, Атри. Правда, на страницах эпической «Махабхараты» мы встречаем иные имена: Маричи, Атри, Ангирас, Пулаха, Крату, Пуластья, Васиштха. Если существует расхождение в именах мудрецов, то число их всегда остается постоянным – семь. Эти семь первых риши обитали на золотой горе Меру, стоявшей в центре Земли и Вселенной. Они составили священные Веды, передали людям священный огонь, основали жреческий род, создали космогоническое учение, изобрели музыкальные инструменты. Иными словами, выполнили роль тех, кого мы называем культурными героями или основателями духовной традиции.

Конечно, я далека от мысли воспринимать семь риши как реально существовавших мудрецов. Однако вряд ли можно сомневаться в том, что за мифом стояли какие-то реальные явления. Последующие поколения мудрецов продолжали традиции своих предшественников. Они создавали священные книги, просвещали народ и устанавливали этические нормы. Имена мудрецов передавались из поколения в поколение. На площадях у храмов и на узких деревенских улицах сказители пели об их деяниях и высоких достоинствах. Вереницы паломников тянулись к тем местам, где жили и творили мудрецы. До сих пор в Индии живы культы, связанные с мудрецами. Среди исторических мудрецов Индии были «чистые» философы, религиозные реформаторы, политические деятели. Будда и Махавира, Нагарджуна и Нагасена, Шанкара и Рамануджа, Рамакришна и Вивекананда, Ауробиндо Гхош и Махатма Ганди, такие разные по своим идеям и деятельности, были едины в гуманистическом устремлении осмыслить культурно-историческую эволюцию человечества, помочь человеку стать более совершенным и осознать свое место в этой эволюции.

Одних мудрецов мы знаем, другие остаются для нас анонимными, плотно сокрытыми цветным занавесом мифа. Но есть среди них и те, для которых анонимность является не мифом, а реальностью. Они представляют своего рода анонимное течение в традиционном институте. Веками целые группы мудрецов и учителей оставались будто бы за экраном истории. Однако мудрецы стояли у самого начала индийской культуры, и ее духовные истоки были связаны именно с ними.

2. Путешествие во времени и пространстве

ИЛЛЮСТРАЦИИ К ГЛАВЕ

Я иду по маршруту Центрально-Азиатской экспедиции Н.К.Рериха. Мне надо пройти Западные Гималаи – штат Джамму и Кашмир, частично штат Химачал Прадеш с гималайскими долинами Кулу и Чамба. Времени у меня для этого путешествия около года. Мое время помещается в два года – 1979 и 1980-й. Начинаю со штата Джамму и Кашмир. Двойное название штата имеет свое основание. Кашмир – большей частью мусульманская территория, в Джамму основное население индусы-догры. Обе части имеют богатейшую древнюю историю, изученную мало, чему были причины. Небольшая индусская часть Кашмира до сих пор славится учеными-пандитами, которые, я полагаю, знают немало о своей древней истории. Кроме пандитов есть два источника: один – историческая хроника пандита Калханы «Раджатарангини» («Река царей»), и другой – «Ниламатпурана», книга из уникального пуранического цикла, где заложена индийская мифология. «Река царей» пока считается единственной исторической хроникой Индии. Я начинаю с нее и сижу допоздна в деревянном доме, принадлежащем Сринагарскому университету, гостем которого являюсь. Преподаватели университета народ общительный и любознательный.

– Почему у вас допоздна горит свет? – спрашивает один из них.

– Я читаю, – отвечаю я.

– Позвольте узнать, что именно.

– «Раджатарангини».

– О, это очень достойная книга. Но я никак не доберусь до нее. Когда кончите, вы мне расскажете, что там написано?

– Конечно, – соглашаюсь я.

Написано в «Реке царей» было немало, и все очень интересное.

«Раджатарангини» была самой ранней хроникой Кашмира, написанной в XII веке пандитом Калханой на санскрите. Многое из сообщенного Калханой подтвердили источники и исследования. Но многое осталось и неясным. Калхана писал свою хронику, используя древние источники, до наших дней не дошедшие. Одни были безвозвратно утеряны, другие погибли во времена бедствий и вторжений. Если судить о «Реке царей» строго, с позиций исторического времени, то нужно признать, что проверке поддается только период, начинающийся с VII века нашей эры, когда в Кашмире воцарилась могущественная династия царей Каркота. То, что было до этого, несет на себе печать мифического времени. Летосчисление, которым пользовался ученый-пандит, не совпадало с нашим. Оно называлось Саптариши, или Семь мудрецов, и начиналось в 3076–3075 годах до нашей эры.

В этот период произошел ряд внеисторических событий, таких как Великая война между Пандавами и Кауравами, отраженная со всеми подробностями в эпосе «Махабхарата». От Пандавов будто бы и пошла династия древних царей Кашмира, тридцать пять из которых были потеряны где-то на перекрестке мифического и исторического времен. С этими «потерянными царями» были связаны таинственные легенды, повествующие о затонувших городах. «Река царей» как бы пересохла и прервалась на этих исчезнувших правителях. А потом снова наполнилась, забурлила и потекла уже к историческому времени. Поэтому официальная история Кашмира начинается с III века до нашей эры, когда в Индии правил император Ашока.

Историческое время оставило свои вполне четкие материальные следы. Руины прекрасных храмов Авантипура, Мартанда, Бабора, разрушенные фанатиками-мусульманами, напоминали своей красотой иное время и иную жизнь. Здесь было все ясно и понятно. Я долго бродила среди этих руин, любуясь древней скульптурой, поросшей травой и частично ушедшей в землю. Но пандит Калхана меня заинтересовал мифическим временем «Саптариши» – «Семи мудрецов», или, если быть точной, времени созвездия Большой Медведицы. Это время, я была тогда уверена, не оставило после себя никаких следов. Но все-таки я решилась проверить и это.

В Кашмире в наше историческое время началась зима. Настоящая зима, со снегом, морозными ветрами и туманами. Туманы, промозглые и серые, плыли над долиной Кашмира, лежащей у Великого Гималайского хребта, и казалось, что им не будет конца. Горные дороги были размыты и стали ненадежными. Они вели к древним источникам-святилищам, носящим имена таинственных нагов: Анант-наг, Веринаг, Сеш-наг, Нила-наг. Последний интересовал меня больше всех. Нила-наг, или Синий наг, был легендарным автором реально существующей книги «Ниламатпурана». Книга, по утверждению ученых, была написана в VI–VIII веках. Из нее я узнала, как после осушения богом Вишну древнего озера Сатисара возникла Кашмирская долина, Ниланаг был, согласно мифу, покровителем и царем Кашмирской долины. Слово «наг», в прямом переводе с санскрита «змея», почему-то меня привлекало и даже очаровывало. Однако такой перевод не давал нужной информации для осмысления этого слова, в разных сочетаниях и самых различных случаях звучавшего по всему мусульманскому Кашмиру. Я же знала только одно – слово это древнее и древней является его суть. Но какая? И я продолжала сквозь снег и туман идти по его следу, надеясь наконец поймать его смысл. Моя гипотеза, что понятие нага было связано с метаисторическим процессом, как и мифологическая часть хроники «Реки царей», не имела никаких оснований. Но расставаться с ней мне почему-то не хотелось. Различные мифы и предания о нагах затемняли их первоначальный смысл и безнадежно запутывали меня. С ними мифы связывали циклы в природе, стихии и многое другое, что перечислять я не буду. Я передвигалась по зимнему Кашмиру самыми разными способами, и таинственное слово «наг» вело меня невесть в какие углы Кашмирской долины. Слово «наг» добавлялось к названиям многих источников и водоемов в Кашмире. И я решила начать с них.

Первый в моей жизни наг, представлявший собою пруд, был расположен на окраине небольшого городка Патан. Тихая гладь его воды была затянута зеленой ряской, и от этого вода в пруду казалась зеленой. В центре возвышался искусно сделанный миниатюрный храм, не более полутора метров высоты. Почти такой же храм, но нормальных размеров, я видела в Пандретане. Он был посвящен богу Шиве. То же четырехскатное покрытие, те же колонны у входа, на которых держались входные арки, заканчивающиеся остроугольными навершиями. Тот храм был тоже окружен водой, и массивное его основание глубоко ушло в илистое дно, которое просматривалось на небольшой глубине. Все это производило странное, почти фантастическое впечатление. Казалось, храм был последним из того, что осталось от древнего и таинственного города, поглощенного водой и разверзшейся землей и спавшего уже многие века в этой илистой глубине. Город этот был так же прекрасен, как и его последний тонущий храм, сложенный из гранитных блоков, искусно подогнанных друг к другу. Здесь, у подножия безлесой горы, оживала старинная легенда о затонувшем городе, или древний миф о гневе богов.

А в наге Патана стоял такой же храм, но во много раз уменьшенный, как бы напоминание о том, что здесь происходило много веков назад. Из зеленой ряски пруда поднимался человек со змеиным капюшоном над головой, похожим на корону неведомого короля. Человек был высечен на каменной стеле и назывался Сикнаг. Он и взаправду являлся королем окрестных нагов. Так гласило местное предание.

– Король нагов, – сказал мне Низамуддин, живший неподалеку от пруда, – обитает в своем подводном дворце и редко поднимается на поверхность.

– А кто-нибудь его видел, когда он поднимался? – поинтересовалась я.

– Да, однажды, много лет назад, его видела женщина из нашей деревни.

– Где же теперь эта женщина?

– О, женщина давно умерла. Но мы помним ее рассказ. Однажды Фатима, так ее звали, припозднилась, возвращаясь из соседней деревни. Вот, смотри, – Низамуддин поднял сухую морщинистую ладонь и показал куда-то вниз. – Там стоит наша деревня, совсем недалеко от Пандретана, и дорога в нее идет мимо жилища нага. Когда Фатима дошла до этого места, в небе стояла полная луна. И было светло, как днем. Она уже миновала пруд, как что-то заставило ее обернуться. И тогда она увидела, что на берегу, вон там, где стоят камни с Сикнагом, кто-то появился. Сначала от страха она не могла разглядеть, кто именно. Но потом поняла, что это Сикнаг, король нагов. На нем были блистающие одежды, украшенные драгоценными камнями, а над головой поднимался змеиный капюшон. Наг был очень красив. Фатима никогда не видела таких красивых. Она хотела закричать, но голос ее пропал, а ноги прилипли к земле. Сикнаг увидел Фатиму и поманил ее пальцем, на котором был сияющий перстень невиданной красоты. Тут Фатима пришла в себя и бросилась бежать прочь. Она бежала без остановки до самого дома и так запыхалась, что долгое время не могла вымолвить ни слова. А потом обо всем рассказала. Вот какая история, – закончил Низамуддин.

Небольшой городок Анантнаг расположен вокруг священного водоема, по имени которого и назывался. Водоем был убежищем нага и тоже являлся по существу древним святилищем. Рядом с ним стояли три индуистских храма. И хотя храмы были поздние, построенные, может быть, совсем недавно, тем не менее они свидетельствовали о давней, но вместе с тем и определенной связи канонизированных индуистских богов с древним культом таинственных нагов. В восточном углу водоема находилась платформа со стелой. Изображение на ней сохранилось хорошо, и я без труда различила удлиненный разрез глаз, правильной формы нос с горбинкой, полноватые губы. Стела отражалась на зеркальной поверхности нага, и казалось, что из глубины его на меня глядит неведомый пришелец из прошлого.

Вода в наге была прозрачной и чистой. На его дне виднелась целая гора керамической посуды. Видимо, ее приносили в жертву нагу.

– Идем, я кое-что тебе покажу. – Я повернулась к говорившему. Передо мной стоял жрец. У него была густая борода и волосы до плеч.

– Я давно за тобой наблюдаю. Интересуешься нагами? – как-то очень по-дружески спросил он.

Я кивнула. Мы обогнули водоем, и там, за храмом, я увидела небольшой пруд, так же тщательно выложенный камнем, как и основной.

– Это тоже наг, – сказал жрец. – Но здесь уже нет наших храмов, а только святилище. Смотри, – и он указал на стелу, потемневшую от времени и сырости. – Это король нагов.

На короле нагов была странная, похожая на высокую шапку корона, и я снова увидела удлиненный разрез глаз, тонкий нос и полноватые губы.

– Когда-то для нагов строили храмы, но теперь остались только эти святилища, – жрец провел рукой по стеле, очищая ее от темного налета.

После Анантнага удача, казалось, покинула меня. Я двигалась на юг по зимним размытым дорогам на попутных машинах, на расхлябанных, медленно ползущих местных автобусах, а то и просто пешком. Я шла от нага к нагу, но ни святилищ, ни их остатков там не было. Люди уже давно забыли о королях нагов и не помнили красивых легенд о странных полулюдях-полузмеях.

Через несколько дней я добралась до Веринага, где находились истоки главной реки Кашмира – Джелама, которая в древности называлась Витаста, по имени теперь уже забытой богини. Туманы и размытые дороги остались где-то внизу, а здесь ярко-синее небо прорезали снежные вершины гор, и кедровые леса спускались со склонов хребта сюда, к самому священному водоему-нагу, откуда вытекала река. Водоем назывался Ниламнаг, или Синий наг. Он действительно был синий – наполненный той густой прозрачной синевой, которая встречается только в горных озерах. Невысокая стена со сводчатыми нишами окружала его. Стену сделали при могольском императоре Джехангире.

Придворный историк императора Акбара Абул Фазл в своей хронике «Айн-и-Акбари» писал, что Ниламнаг выложен камнем и что к востоку от него стоит Каменный храм. Но никаких сведений об этом храме не дал. Зато сообщил о другом, не менее интересном: «В древние времена книга, которую называют Ниламат, всплыла из его (Ниламнага. – Л.Ш.) глубин; в ней содержится детальное описание Кашмира, его история и подробности о храмах. Говорят, что цветущий город с прекрасными зданиями находится в глубинах его вод и что во времена Боду Шаха один брамин спустился в него и вернулся через три дня. Он принес некоторые редкости и рассказал об этом событии» [9].

Мифы и предания домусульманского Кашмира повествуют о том, что в Ниламнаге обитает главный наг Кашмира – Синий наг. А задолго до него в озерце находился индуистский бог Вишну в форме той рыбы, которая спасла прародителя людей Ману во время бедственного потопа. Сведения, которыми я располагала, сходились в этом месте в какой-то своей, не лишенной логики стройности. Здесь жил таинственный Синий наг, главный наг Кашмира. Отсюда всплыла мудрая книга «Ниламатпурана». В глубинах спрятан загадочный «цветущий город с прекрасными зданиями». И, наконец, рыба Вишну – рыба потопа – плавала тут же. Мифическое время, казалось, поднималось из синих глубин, сворачивалось кольцами и устремлялось к поверхности сверкающими солнечными пузырьками. Я сидела на каменном парапете, смотрела в бездну Ниламнага, и она казалась мне такой же бесконечной, как и загадочная глубина тех мифов, что пришли из бездонного прошлого и принесли с собой отголоски какой-то реальной, но давно уже исчезнувшей жизни. Источники нага били бесчисленные века, сотни тысячелетий, а может быть, и миллионы лет, и не иссякали, как не иссякали мифы и легенды, которые как бы несла эта вода с собой.

У самой поверхности синего озера плавала форель. Потом с горы спустилось целое крестьянское семейство – отец, мать и трое детей. Мужчина, повернувшись к востоку, совершил дневной намаз, а женщина, развернув узелок с едой, усадила детей на каменные ступени. Но перед тем как приступить к скромной трапезе, все они бросили часть еды в водоем, и рыбы жадно и торопливо набросились на кусочки, опускающиеся ко дну. Мусульманское семейство принесло жертву Ниламнагу.

В горную долину Лолаб, откуда шли пути на таинственный Гильгит и к величайшей вершине Великого Гималайского хребта – Нанга Парбат, я попала в самый разгар зимы. Снег, снег, снег. Густой, безостановочный. Маленький старый автобус угрожающе скрипит на поворотах и медленно ползет по замерзшей грунтовой дороге. Сквозь щели дует морозный ветер со снегом, и на грязном, затоптанном полу салона возникают снежные бурунчики.

Из белой пелены временами появлялись одинокие дома под соломенными крышами и, медленно проплывая, как призраки, тонули в снежной мгле. Через каждые двести-триста метров автобус останавливался, и в него вваливались заснеженные люди, закутанные в толстые грубошерстные одеяла. У них были обветренные лица и сильные руки, привыкшие к тяжелой работе. Они стряхивали с себя тут же в автобусе снег и шумно рассаживались. А снег все валил и валил. Он стал таким густым, что пропали из виду даже придорожные деревья. Час шел за часом, а автобус все полз сквозь снежное белое марево, скрипел и гудел, предупреждая невидимых путников. Казалось, что пространство потеряло видимые ориентиры, что время давно уже остановилось и всю оставшуюся жизнь я так и буду ехать через этот снежный заколдованный мир. Иногда откуда-то снизу возникал шум реки, но там, где она должна была быть, плыл туман, смешанный со снегом, и казалось, что шумит не река, а нечто призрачное и неуловимое, стараясь сбить нас с пути.

Потом мотор стал натужно реветь, автобус замедлил ход, и я почувствовала, что мы взбираемся вверх – то ли на перевал, то ли на пик, то ли на саму Нанга Парбат. Колеса пробуксовывали в снежной дорожной каше, задыхающийся мотор с трудом вытягивал их из нее, и они снова катились куда-то, то вверх, то снова вниз. Потом в мире что-то произошло, снег утратил белизну, синий сумеречный свет заструился в его хлопьях, и я поняла, что наступил вечер. Мои ноги, обутые в легкие туристские ботинки, совсем закоченели, я перестала их ощущать и уже не представляла себе, как смогу на них встать, если мы когда-нибудь все-таки доедем до большой деревни Сагам, которая стоит в центре глухой горной долины с манящим именем Лолаб. Я пыталась задремать, но у меня это не получилось из-за пронизывающего холода.

Потом наступило какое-то забытье, очевидно, просто от усталости, потому что это был третий день путешествия через снег и горы. И, как сквозь вату, прозвучал чей-то голос, и кто-то настойчиво сказал: «Сагам». Я открыла глаза. Автобус стоял на месте, и крестьяне в грубошерстных одеялах толпились у выхода. Я с трудом поднялась на окоченевших ногах и шагнула куда-то в темноту и снег. В Сагаме пристанища не оказалось, и пришлось еще пять километров идти до деревни, которая называлась Чандигам – «Лунная деревня». Снег продолжал падать, ноги тонули в нем по колено. Мы шли через лес, но кедры и ели только угадывались в темноте, слабо подсвеченной снегом. Наконец из-за деревьев вынырнул огонек, и мы подошли к небольшому деревянному дому, который оказался деревенской гостиницей. В гостинице было холодно, сквозь щели окон и стен дул морозный ветер. Сторож, разбуженный нами, быстро затопил бухари, воздух стал нагреваться, и благодатное тепло охватило мое тело.

Утром, когда я проснулась, снегопад уже прекратился и сквозь грязные окна домика пробивались неяркие лучи зимнего солнца. Я вышла на крыльцо и остановилась пораженная. В сугробах стояли огромные ели, опушенные снегом. Чуть ниже, на склоне, обозначилась деревенька. Бревенчатые избы, крытые соломой, плетни, сделанные из жердей. Над крышами поднимались струи синего дыма. Где-то призывно замычала корова. Пахло парным молоком, намокшим сеном и навозом. С ветки на ветку деловито скакали воробьи. Когда останавливается Время, в Пространстве происходят неожиданные события. Старый расхлябанный автобус вместо долины Лолаб, видимо, привез меня в Подмосковье. Значит, я так и не попала в долину Лолаб. Заспанный сторож, завернутый в одеяло, вышел на крыльцо.

– Нравится? – спросил он и махнул рукой в сторону леса, темневшего рядом.

– Очень, – ответила я.

– Здесь красиво, когда нет снегопада.

– А наги у вас есть? – спросила я напрямую. Мой вопрос сторожа не смутил.

– Есть, – просто ответил он. – Даже несколько. Вон в том лесу, где живет Бабаджи, есть один. И в Сагаме есть несколько.

Я поняла, что нахожусь все-таки в долине Лолаб.

Бабаджи действительно жил в соседнем лесу. Он был отшельником. Его глинобитная хижина стояла под высоким кедром, а рядом с хижиной был наг – родник, аккуратно вымощенный камнем. Сначала я увидела этот родник и остановилась около него. Над крышей глинобитной хижины вился дымок, значит, хозяин был дома. Совсем рядом заскрипел снег под чьими-то ногами, я обернулась и увидела перед собой риши. Древнего риши, пришедшего из темного, заснеженного кедрового леса. Его голову украшал пук густых волос, грудь закрывала седая борода, огромные, как будто подсвеченные изнутри глаза смотрели на меня доброжелательно и заинтересованно.

– Я – Бабаджи, – сказал риши и открыто улыбнулся. – Будьте моим гостем.

Потом по той же дороге я дошла до Сагама. Но там, вместо храма нага, я увидела груду развалин. В священном водоеме плавали остатки крыши, сломанные балки и доски. Пожилой мужчина с длинными черногорскими усами объяснил, что снегопад прошлой ночью разрушил храм Нила-нага. Не выдержала крыша.

Через нагромождение разрушенных стен я спустилась к нагу. Как ни странно, упавшие балки и перекрытия не нарушили того, что находилось внутри храма. Там все осталось по-прежнему. Около обломков, прислоненные к каменной кладке водоема, стояли древние стелы. Я снова увидела продолговатый разрез глаз, тонкие носы. На женщинах и мужчинах были короткие юбки с поперечными полосками, причудливые шапки, напоминавшие колпаки, украшали их головы. Мужчины держали мечи и щиты. Трехзубчатые короны неведомых королев или богинь проступали на намокших камнях. Фигуры были вырезаны четко, просто и выразительно. В них отсутствовала вычурность и мягкость поздних кашмирских стел. Здесь работали иные руки.

Я уже давно стояла по щиколотку в ледяной воде, но не ощущала почему-то холода. В самом углу каменной кладки я нашла осколок стелы с прекрасным женским лицом, тонким и вдохновенным, с нарочито удлиненными глазами. Долго не могла оторваться от него.

– Салям алейкум, – раздалось откуда-то сверху. Я подняла голову и увидела ожившую женщину со стелы. Удлиненные глаза, тонкий нос, красиво очерченные губы. Женщина улыбалась и протягивала мне в металлическом стаканчике горячий чай.

– Пей, пей, – приговаривала она. – Мне сказали, что ты уже полдня сидишь в этой воде и снегу. Тебе надо согреться.

Я взяла стакан и ощутила приятное тепло в окоченевших руках. Лицо у женщины было слегка смугловатым, и я подумала, что такой же цвет кожи был и у той, которая смотрела на меня из камня. Невидимая ниточка, беспрерывная и живая, связывала этих двоих. Ту, которая пришла из древности, и эту, которая жила рядом со священным нагом в заснеженной деревне Сагам.

Главная святыня храма – водоем чистой родниковой воды – хранила мифы и легенды о Великом потопе и затонувших городах. Там, на дне темного нага, как считали жители Сагама, до сих пор жили те, чьи города были погребены под большой водой. Это были наги в сверкающих коронах и одеждах, шитых драгоценными камнями.

К вечеру снова пошел снег. Он засыпал руины рухнувшего храма, и они превратились в белый холм, в глубине которого продолжала свою особую жизнь древность, явившаяся к нам водоемом родниковой воды и загадочными старинными стелами. Леса на склонах гор тоже покрылись снегом. Огромные ели и кедры напоминали безмолвных стражей в причудливых шлемах и белых древних одеждах.

И снова шла заснеженная, промерзшая дорога, и снова скрипели расхлябанные автобусы, выныривали из снега манящие огоньки придорожных харчевен, и были ненадежны ночлеги. Теперь я направлялась к озеру Вулар, к самому большому озеру Кашмирской долины. Здесь весной 1925 года участники Центрально-Азиатской экспедиции провели несколько дней. Николай Константинович записал в своем дневнике: «Самое большое озеро – Вулар. Самое красивое. Самое грозное. Две ночи опасно било лодку о глинистую отмель. Еще остались бы, еще поработали бы, но “ковчег” может треснуть. На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панджал на западе. Густые горы – на север и восток. Даль Сринагара – на юг. Перед закатом строится изумительная Вальхалла над Пир-Панджалом, а утром – кристально синие горы востока. На отмелях – стада, и каждый конь виден на далекой мели – так воздух небывало прозрачен» [10].

И еще Николай Константинович упомянул об островке на озере. Там лежали руины разрушенного храма. Не совсем обычного храма. «Детали разрушенного храма на островке могут быть перенесены в любой романский собор. Много ходили готы и всюду посеяли свой стиль» [11].

Но Вулар весны 1925 года совсем не был похож на зимний Вулар 1979-го. И хотя все было на прежнем месте: и само озеро, и горы, и даже стада – Вулар выглядел совсем по-иному. Лето 1979 года выдалось в Кашмирской долине сухим и жарким. Озеро стало высыхать. Вода уходила от его плоских берегов, оставляя за собой заболоченные пространства. И за этими болотами, над простором свинцово-серой воды, плыли туманы. Они поднимались вверх и скрывали горы, которые наступали на берег Вулара. Временами туманы редели, и сквозь их прозрачную оболочку проступали лилово-черные скалистые громады хребта Пир-Панджал. Туманы двигались вдоль хребта, и казалось, что пики и каменистые склоны плывут вместе с этим туманом куда-то в неизвестность и безвременье. Когда небо расчищалось, возникала еще одна скалистая гряда гор, надвигавшаяся на озеро с севера. За ней поднималась еще одна, а выше нее лиловели пики со снежными вершинами. Туда от Бандипура – прибрежного поселка – уходила серая лента дороги. Она взбиралась на первую гряду и исчезала за ней, растворившись в лиловых скалах и белых снегах. Дорога шла на Гилгит, который лежал где-то за этими горами. Тогда, той весной, Николай Константинович назвал Гилгит «значительным углом». Он предполагал, что в этом месте будут сделаны ценные исторические находки. Рерих не был в Гилгите, но многое знал о нем. Его картина «Дорога на Гилгит» как бы подтверждала это знание, которое хранили синие хребты.

«На северо-востоке озера Вулар горы сходятся. В этом проходе какая-то зовущая убедительность.<...> Здесь подымается в горы дорога на Гилгит. Вы проходите до первого подъема и следите за извилинами восходящего пути. На вершине перевала – первый ночлег. Потом путь сперва идет по самому гребню, где еще белеет снег полоскою, а затем окунается в новое преддверие. Гилгит и Читрал берегутся особо. Если трудно идти на Ладакх, то Гилгит и Читрал всегда под особым запретом. Лиловые и пурпурные скалы. Синева снежных вершин. Каждый всадник в чалме привлекает внимание: не с севера ли? Каждая вереница груженых лошадок тянет глаз за собою. Значительный угол [подъема]!» [12]

Казалось, что Рерих кого-то ждал из-за этих синих хребтов. Человека или вести. Весть пришла много позже. В 1931 году в двух старинных ступах, стоявших на дороге Гилгит, были найдены манускрипты. Их потом и назвали «Гилгитские манускрипты». Это были ранние и ценнейшие источники по буддийской философии Махаяны. Веха на гильгитской дороге оправдала себя. Но только ли это имел в виду Николай Константинович, когда писал о Гильгите?

На остров, где лежали руины старинного храма, я не попала. Уровень воды в озере понизился, и подходы к нему были заболочены. Никто из рыбаков не хотел рисковать. Они качали головами и отказывались плыть на остров. Но я не теряла надежды и продолжала в поисках смельчака месить грязь на деревенских улицах. Я, конечно, не представляла себе в полной мере те опасности, с которыми могла встретиться утлая лодчонка на пути к желанному острову. Понять это мне помогла женщина по имени Насима. Она появилась из-за глинобитной хижины – босая, в длинном свободном платье и платке, надвинутом на самые брови. Туфли она держала в руках и, размахивая ими, что-то кричала. Завидев меня, она подскочила ко мне и замахнулась этими туфлями. Я успела увернуться. Но Насима ринулась во вторую атаку.

– Ты что, с ума сошла? – не выдержала я.

– Я? – закричала Насима, но туфли опустила. – Я с ума сошла? Я? Добрые люди, послушайте, что она говорит!

Добрые люди немедленно собрались послушать.

– Оказывается, я сошла с ума, а не ты! – кричала она на одной какой-то пронзительной ноте. – Я собралась на Сона Ланку, чтобы там погибнуть в бездонном болоте! Я, а не ты! Это я толкусь в деревне уже второй час и ищу дурака, который умрет вместе со мной! Я, а не ты! Так кто же сошел с ума? Ты что, не понимаешь, что ищешь своей погибели? Не делай этого! Плюнь на этот остров и его не нужные никому развалины. Это я тебе говорю, Насима, потерявшая мужа и сына в этом предательском озере! Не пущу! – И она снова ринулась на меня с туфлями наперевес.

Я невольно отступила, но круг добрых людей был плотен, и пути к отступлению не было. Я поняла, что сейчас начнется потасовка. Но Насима неожиданно замолчала, бросила туфли, обессиленно опустилась на мокрый камень, лежащий посреди грязной дороги, и заплакала тихо и безутешно. И столько было в этом плаче безысходного отчаяния и горя, как будто она оплакивала сразу всех не вернувшихся с озера. Добрые люди сразу стали расходиться, а я стояла над плачущей Насимой, понимая, что права она, а не я, и ощущала какую-то вину перед ней, ее погибшим мужем и не вернувшимся сыном. Я не знала, что ей сказать в утешение. Она кончила плакать так же неожиданно, как и начала. Шмыгнула крупным носом и уже спокойно и печально посмотрела на меня. Она поняла, что я сдалась.

– Идем ко мне пить чай, – тихо и мирно сказала она. Подняла туфли и зашагала, прямая и независимая, мать рыбака и жена рыбака с озера Вулар. И вот там-то, в убогой хижине, где, кроме нескольких горшков и старых одеял, почти ничего не было, Насима и рассказала мне удивительную и странную историю, которая приключилась с ее мужем лет двадцать пять назад. Тогда она еще не подозревала, что предательские воды Вулара поглотят ее Фахруддина и не вернут ей даже его тела.

...Фахруддин вышел на своей лодке ранним утром. Лов был удачным, и можно было уже возвращаться домой. Но что-то помешало ему сразу это сделать. Сложив сети, он задумчиво смотрел в воду. В тот летний день озеро было на удивление спокойным и напоминало огромное зеркало, над которым в вышине стояло солнце. Был полдень, и солнечные лучи отвесно падали в воду. И ему казалось, что он видит плоскую равнину озерного дна. Фахруддин не помнил, сколько времени он так смотрел в воду, как вдруг заметил, что на этой плоской равнине стало твориться что-то неладное. Сначала он увидел какие-то движущиеся тени, потом различил зубчатую стену. За стеной, кольцом окружавшей город, стояли каменные дома, а среди них огромный и прекрасный дворец. И чем больше он разглядывал подводный город, не в силах оторваться от него, тем большее беспокойство овладевало им. Он понял, что его взору предстал запретный город Великого нага Махападмы, живущего с незапамятных времен в этом озере. Рыбак чувствовал таинственные чары волшебного города, они кружили ему голову, лишали сил. И как бы затягивали его в глубину, туда, где темнели стены и возносились причудливые башни.

И тогда огромным усилием воли он призвал спасительное имя Аллаха. Подводный город затуманился, заклубилась глубинная темнота, башни и дворец ушли куда-то в бездну. Фахруддин стер холодный пот, выступивший на лбу, и схватился за весла. Но они никак не могли побороть воду, такой она стала тяжелой и вязкой. Великий наг заколдовал ее. И снова Фахруддин призвал спасительное имя Аллаха и бесконечно его повторял, пока плыл к берегу. У самого берега силы окончательно покинули рыбака, и встречавшая его Насима с трудом довела мужа до дома. Когда Фахруддин пришел в себя, он рассказал жене о том, что видел.

– Вот какая история, – сказала Насима. – В тот злосчастный день Фахруддин увидел подводный город Великого нага. И наг, господин нашего озера, не простил Фахруддину этого. Только десять лет после этого прожил мой муж. И однажды больше не вернулся на берег. Ты человек образованный, как ты думаешь, может быть, наг когда-нибудь вернет моего мужа? Старики не раз рассказывали о таких случаях. Человек уходил к нагам, а потом возвращался живой и невредимый. Да еще с подарками. Как ты думаешь?

Как я думала? Я объяснила Насиме, что в моем образовании есть существенный пробел. Я ничего толком не знаю о нагах, а уж о Великом наге Махападме слышу впервые.

– Ну и образование, – насмешливо протянула Насима. – Даже неграмотные знают о нагах. Что же это за образование? Ну-ка скажи! – повысила она голос.

Я с опаской покосилась на туфли Насимы, стоявшие у порога, и предпочла уйти от ответа. Но про себя решила, что образование надо пополнить. Великий наг Вулара стоил того.

Позже я узнала, что в санскритских хрониках Кашмира озеро Вулар называлось Махападмасара, или Падманагасара, – Озеро Великого Падмы, или озеро нага Падмы.

...Все началось с того, что наг Махападма потерпел поражение в борьбе с таинственной птицей Гарудой и попросил у главного нага Кашмира Нила-нага убежища. Тот принял нага Махападму, но вскоре выяснилось, что все места в Кашмире уже были заняты другими нагами. Тогда Нила-наг решил провести ревизию среди подопечных нагов, выгнать недостойных, а на освободившееся место поселить пришельца. Самым недостойным среди нагов оказался король Сагангула. Его поведение было столь вызывающим, что Нила-наг не колеблясь изгнал его из своих владений. Жилище наказанного находилось как раз там, где сейчас лежит озеро Вулар. Мифическое время течет совсем по-другому, нежели историческое. Пока все это происходило, царь Висвагасва, обычный человеческий царь, успел выстроить в этом месте прекрасный город Чандрапура. В этом городе были богатые дворцы, крепкие дома и сторожевые башни. Но однажды здесь появился риши – великий мудрец Дурвасас. Он долго бродил по улицам прекрасного города, стучался во многие двери, но никто не захотел пустить мудреца в дом, никто не подал ему даже кружки воды. И тогда разгневанный Дурвасас проклял прекрасный город. «Пусть он превратится в озеро!» – воскликнул он и покинул Чандрапуру. Нила-наг, король всех королей нагов, конечно, сразу узнал о случившемся, призвал нага Махападму и велел ему занять место будущего озера.

– Неужели никого нельзя спасти от надвигающейся катастрофы? – спросил Махападма.

– Наверно, можно, – ответил король королей нагов. – Только ты сам теперь, раз уж я отдал тебе это место, должен во всем разобраться.

Махападма до последнего момента не верил, что жители целого города могут отказать путнику в пристанище. Он пошел в город и убедился, что это так. Единственным, кто впустил его в свое жилище, оказался сам царь Висвагасва.

– Уходи отсюда, – сказал он царю, – вместе с караваном лошадей, слонов и колесниц, со своими согражданами и возьми с собой все свое богатство и имущество. Скоро твой город превратится в большое озеро.

Царь так и сделал. Он ушел на запад и там воздвиг новый город Висвагасвапур. С тех пор на месте проклятого города плещется огромное и прекрасное озеро Вулар, а в нем обитает наг Махападма.

Я была бы склонна принять эту легенду за поэтический вымысел, навеянный мифом о потопе, и даже не обращать внимания на рассказ о Фахруддине, если бы не одно обстоятельство. Просматривая труды крупного археолога Аурелла Стейна, я натолкнулась на одно его высказывание, связанное с легендой об озере Вулар. «Воспоминание об этой легенде, – писал он в своих комментариях к хронике «Река царей», – до сих пор живет в народной традиции, и руины погибшего города, говорят, иногда можно видеть в воде» [13].

И старинные хроники Кашмира, и его устная традиция были наполнены преданиями и легендами о таинственных нагах. Одни повествовали о необычной повседневной жизни нагов и их любовных похождениях, другие – об их мудрости и знаниях, третьи – о погибших и потопленных городах. Нагам принадлежали подводные и подземные сокровища, которые они ревниво охраняли. Они владели целыми древними городами, которые вследствие катаклизмов затонули в морях или озерах или просто провалились под землю. В этих городах и других подобных местах у королей нагов были собственные дворцы. На их украшение шли золото, серебро и драгоценные камни. В залах звучала музыка и прекрасные танцовщицы демонстрировали свое искусство. Дворцы были окружены садами, где росли невиданные деревья и цветы. Короли носили золотые короны и одежды, расшитые драгоценными камнями. Их ожерелья, браслеты и кольца сверкали редкими и чудесными алмазами, изумрудами, рубинами, аметистами, жемчугами.

Наги были не только королями, но и мудрецами, наставниками, магами, волшебниками и, наконец, культурными героями. Главный наг Кашмира – Нила создал книгу, которая всплыла из синей воды Ниламнага. В книге содержались мудрые советы, как жить, кому поклоняться, как вести себя в тех или иных случаях. Нила привил людям Кашмира прочные культурные традиции. Наг Такшака принес из неизвестных краев семена ценного шафрана. Недалеко от Пандретана, в деревне Джайявана, которая называется теперь Зеван, он показал жителям, как его сеять и выращивать, и шафран стал одним из богатств Кашмира. Кроме этого наги управляли погодой, обладали глубокими познаниями в медицине, а также были ясновидящими и яснослышащими.

Культ нага, четкие следы которого проглядываются в современной культуре Кашмира, отличался удивительной живучестью. Он выдержал испытание различными религиями: индуизмом, буддизмом, исламом. В этом культе существовала какая-то необъяснимая сила, неведомая привлекательность, можно сказать, очарование. Даже агрессивный ислам не смог вытравить из души народа тысячелетнее уважение к священным источникам нагов, к их священным пещерам и убежищам.

Абул Фазл, придворный историк великого императора Акбара, с удивлением отмечал: «...в Кашмире было 45 мест, посвященных Шиве, 64 – Вишну, 3 – Брахме и 22 – Дурге, но было 700 мест в долине, где были высечены изображения змей, которым молились жители» [14]. Культ уходил корнями в глубокую древность, и ему сопутствовал какой-то обязательный ассортимент верований и ритуалов, например поклонение солнцу, священным деревьям и, наконец, богиням-матерям.

Последние играли особую роль. Если озера и источники Кашмирской долины названы в честь нагов, то реки, вытекающие из них, носят имена древних богинь: Витаста, Трикоти, Харсапатха, Чандравати, Висока. Сам Кашмир назван по имени богини гор Касмиры. В святилищах нагов молились и богиням. Это неразрывное сочетание сразу заметил Николай Константинович Рерих. Заметил, возможно, самую важную черту культа. Жена и змий. «Древность этого символа уже неисчислима» [15], – писал он.

Знаменитый китайский путешественник Сюань-цзян в VII веке посетил много мест, связанных с нагами. Это были озера, пруды и прочие водоемы. Сюань-цзян был одним из первых, кто пытался в таинственном культе нагов увидеть элементы исторической реальности. Рерих высоко ценил достоверность старинных китайских хроник. «Вообще нужно отдать справедливость, – писал он, – старым китайцам за точность их описаний, в чем мы убеждались не раз» [16].

Одна из ранних и блестящих династий царей Кашмира, правившая в VII–IX веках, называлась по имени короля нага Каркота. Ее основатель, царь Дурлабха, как утверждает историческая хроника, родился от самого нага. Один из выдающихся царей этой династии, Лалитадитья, оставил яркий след в истории Кашмира. Он правил в VIII веке и был покровителем искусств и литературы. При нем строили те удивительные храмы из огромных каменных блоков, которые позже были разрушены мусульманскими правителями и лежат сейчас в руинах.

С нагами и их культом была связана и древнейшая цивилизация Индии, открытая в долине Инда в 20-е годы XX века. На стеатитовых печатях Мохенджо-Даро сохранились изображения змей и фигур людей со змеиными капюшонами над головами. Еще раньше, в 1905 году, английский археолог Маршалл раскопал в Раджагире древнее святилище нагов. Это было каменное круглое здание, на внешней стороне которого стояло десять статуй, хорошо сохранившихся. Пять из них изображали нагов и одна – нагиню.

У всех шести были удлиненные глаза, тонкие носы с горбинкой, полноватые губы. Кем они были, из каких глубин прошлого всплыло их мифологическое наследие? Индийский ученый Вед Кумари в своем предисловии к «Ниламатпуране» («Наставления Синего нага») тоже не смогла ответить на этот вопрос. «Трудность в отношении идентификации нагов, – писала она, – состоит в том, что до сих пор они скрыты завесой легенд и мифов и возникают из глубин времени то как змеи, то как люди» [17].

Скрытые этой сложной завесой, наги не поддавались ни археологической, ни этнографической расшифровке.

В эту кашмирскую трудную зиму слово «наги» было слишком часто у меня на слуху. Оно выплывало из туманов, скрывавших горы и озера, возникало из снегопадов, звучало на замерзших дорогах. Наги, наги, наги. Боги, духи, хранители стран света, короли, люди, змеи. Культурные герои, маги, волшебники, воины, мудрецы, хранители знаний и сокровищ, реально существовавшие царские династии. Слово было похоже на заклинание, на какой-то древний символ, на загадочный рисунок на скале. И я вновь и вновь возвращалась к этой таинственной вехе, оставленной Рерихом. Вглядывалась в его картины, с которых вставали мифические наги, вчитывалась в скупые, сказанные им слова...

Наиболее важным источником по нагам Кашмира является книга «Ниламатпурана», автором которой был, по некоторым утверждениям, сам Нила-наг, или Синий наг. Согласно «Ниламатпуране», Нила-наг, как и другие наги, был потомком риши Кашьяпы и женщины по имени Кодру. Когда бог Вишну осушил древнее озеро Сатисара, он сделал Нила-нага хранителем долины и ее королем. У короля был подземный дворец, находившийся в кашмирских Гималаях. Синий наг появлялся перед теми, кто этого заслуживал, в сверкающей короне, в одеждах, шитых драгоценными камнями. Над его головой неизменно поднимался змеиный капюшон. Он был мудр, обладал тайными знаниями, в совершенстве владел искусством магии и мог проявить могущество, которое было под силу только истинным сиддхи.

Осушенная долина, по свидетельству «Ниламатпураны», была заселена не сразу. Первыми ее жителями были наги. Вслед за ними появились загадочные пишача. Потом пришли люди, потомки Ману, спасенного во время Великого потопа. Отношения между всеми ними складывались непросто. Конечно, наги как первые поселенцы имели кое-какие преимущества. Их необычные способности, знания и богатства заставляли их уважать и даже поклоняться им. Пишача же вели себя своеобразно, и люди долгое время не могли с ними ужиться. Нагам они также доставляли немало беспокойства. Говорят, что пишача были злыми колдунами, одевались в шкуры и не стригли волос. Они не умели строить дома и предпочитали ютиться в пещерах и других естественных убежищах. На поле боя пишача пили кровь побежденных врагов и устраивали дикие оргии. Некоторые вообще не считали их людьми и называли злыми духами. Этому можно было бы поверить, если бы они не оставили свой вполне реальный язык – пишача, или дардский, который английский лингвист Грирсон отнес к индоарийской языковой ветви.

У пишача был грозный вождь Никумба. Все воинственные дела, все походы совершались под его руководством. В отличие от людей, которые долго не выносили кашмирской зимы и жили в долине только шесть месяцев в году, пишача спокойно оставались там зимой. Но когда наступала весна, Никумба собирал свое воинство и они, захватив женщин и детей, отправлялись на войну в «Океан песка» – так они называли великую Центрально-Азиатскую пустыню. Поскольку дело происходило в мифическое время, то и география тогда была мифической. Где находился этот «Океан песка», выяснить пока не удалось. Там пишача воевали против каких-то духов, населявших эту пустыню. Война продолжалась целых четыре юги. К зиме пишача регулярно возвращались в Кашмир, на короткое время заставали там потомков Ману и успевали доставить последним кучу неприятностей. В связи с этим Синего нага, главного короля Кашмирской долины, беспокоили два обстоятельства – уход людей на зимнее время из долины и скверное поведение воинственных, ничего не признающих пишача.

Случилось так, что любопытный и не лишенный храбрости брамин Чандрадева решил остаться на зиму в Кашмирской долине. Но замученный холодами и затравленный пишача, он метался из конца в конец долины, пытаясь найти тихое пристанище. Во время скитаний он и попал в прекрасный подземный дворец Синего нага и только там перевел дыхание. Великий наг отогрел его и накормил, а потом дал ему свои первые наставления.

– Люди, потомки Ману, – сказал Синий наг, – могут жить в долине круглый год. Только они должны соблюдать определенные ритуалы. И тогда пишача не будут их беспокоить.

– Какие ритуалы? – поинтересовался брамин. И мудрый Синий наг назвал первый из них.

– Когда армия Никумбы, – сказал он, – будет отправляться в «Океан песка», потомки Ману не должны швырять в них камнями и орать непристойные песни. Они должны устроить этой армии достойные проводы, чтобы пишача почувствовали, что они тоже люди, а не какие-то злые духи. Когда же пишача к зиме начнут возвращаться в долину, они должны знать, что их там ждут друзья, а не враги. Пусть потомки Ману помолятся за Никумбу, а ночью зажгут светильники около своих домов, чтобы армия Никумбы не заблудилась, если она войдет в долину ночью.

Потомки Ману вняли наставлениям мудрого Великого нага, и, когда армия Никумбы вошла ночью в Кашмирскую долину, она глазам своим не поверила. Повсюду в долине приветливо светились огоньки, а от прежней затаенной враждебности не осталось и следа. В каждом доме славили великого полководца Никумбу и его воинство. Армия пишача была растрогана, а Никумба произнес речь. Смысл этой речи заключался в том, что если кто-либо из его воинов посмеет хоть раз поднять руку на этих добрых людей или пристанет к их женщинам, то этот воин будет иметь дело непосредственно с ним, грозным и могучим Никумбой. И с тех пор пишача и потомки Ману все зимы мирно жили бок о бок. Когда же пишача отправлялись в «Океан песка», то им устраивали такие торжественные проводы, что даже старые, видавшие виды воины и те не могли удержаться от слез. Так продолжалось много веков подряд, и уже было трудно понять, где пишача, где потомки Ману, так все смешалось.

Великий мудрый наг, покровитель долины, дал людям много других наставлений, научил их искусству и ремеслам, рассказал, как устроены Земля и Вселенная, показал, как надо писать и беречь книги, как поклоняться другим богам, появившимся в долине после Синего нага. Он уважал и почитал великого учителя Будду и указал своим подданным также почитать и его. Основы жизни людей Кашмирской долины, заложенные Синим нагом, продержались очень долго и незаметно перешли в то историческое время, когда была написана реальная, историческая «Ниламатпурана».

В VI–VII веках долину населяли красивые, утонченные и образованные люди, у которых кроме Синего нага были и свои человеческие короли и правители. Основные занятия жителей долины, земледелие и торговля, как бы соперничали друг с другом. Когда условия благоприятствовали выгодной торговле, жители долины бросались торговать. Когда торговля на древнем караванном пути замирала, снова брались за земледелие. Таков уж был характер народа: торговали с большей охотой, пахали землю – с меньшей. Что-то от тех времен осталось и сейчас.

В долине Синего нага поклонялись нагам и матерям-богиням. Поэтому женщины в жизни долины занимали особое место. Они пользовались полной свободой и не знали, что такое женская половина дома и темная парда. Они имели непререкаемое право голоса в любых делах, участвовали во всех религиозных церемониях и праздниках. Во время праздника цветов их украшали цветами и гирляндами и поклонялись как богиням. Им молились по специальным праздникам, делали ритуальные подношения, зажигали в их честь священные огни. В праздник Чатуртхитритайя прославляли верных жен. Устраивались даже специальные спортивные состязания для женщин. Среди них были поэты и художники, правители и придворные советники. Они были куртизанками и храмовыми танцовщицами-девадаси. Куртизанки занимали высокое положение и соперничали с королевами и знатными дамами. Они появлялись при королевских дворах, утонченные и образованные, искусные в пении и танцах, затмевавшие своей красотой и манерами тех, кто привык к почету и роскоши. Придворные открыто боролись за внимание этих женщин и похвалялись своими победами над ними. Иногда престиж знатного придворного оценивался благосклонным взглядом, брошенным на него той, красота и искусство которой ценились в те времена столь высоко.

Искусству и красоте поклонялись. Так предписал Великий наг. По особым дням молились божеству архитектуры Васту, молились узорам на одежде, молились актерам, дававшим представления, молились инструментам, с помощью которых художники и ремесленники создавали свои произведения. Танцы, пение и музыка были неотъемлемой частью повседневной и ритуальной жизни. Музыканты, танцоры и актеры занимали высокое социальное положение. Талант и одаренность уважались больше, чем знатность и богатство. К книгам и знаниям, в них содержащимся, относились с огромным почтением и тоже молились им в храмах. Слава о кашмирских ученых-пандитах распространилась далеко за пределы долины.

Праздники в долине были веселыми, красочными и содержательными – с музыкой, танцами, песнями, цветами, яркими огнями, с обязательными благовониями, пирами, на которых пили вино, и, наконец, с различными молитвами. Содержание молитв зависело от характера праздника. Были праздники цветов, первого снега, первой виноградной лозы, первого зерна, собранного осенью, первой борозды, проведенной весной. И конечно, были праздники в честь нагов, когда молились им и сверкающим снежным вершинам Гималаев. Устраивались праздники в честь богини земли, богини дома, богини виноградной лозы, богинь рек. Были также праздники, когда поклонялись солнцу, луне, планете Венере, созвездиям... Синий наг, предписавший эти ритуалы, напоминал людям об их таинственной связи с Космосом, о том, что они, как солнце, луна, планеты и созвездия, являются частицами Великой Беспредельности.

Он также не давал забыть им о том, что произошло в глубочайшей древности в Гималаях и Кашмирской долине. Праздновался, например, первый день творения или, вернее, «Новый день творения» – Навасамватсара. Одно только перечисление объектов поклонения может дать вполне ясную картину того «Нового дня творения», который выплывал из глубин мифического времени и становился реальностью на удивительном празднике. Поклонялись индуистской троице богов: Брахме, Вишну и Шиве. Кроме них этого удостаивались: планеты, созвездия; божества, управляющие Временем; все четырнадцать Ману – прошлые, будущие и настоящие; все риши – Великие мудрецы; богини-матери; семь континентов; семь миров, в том числе и нижние; девять земель Бхараты (Индии), пять стихий, человеческий ум и душа, всемогущий Пуруша, горы, реки и почти все божества, которые содержатся в священных книгах, начиная от Вед и кончая Пуранами. Торжественно отмечалась дата извлечения земли Кашмира из вод Великого потопа. Отмечали начало новой Крита-юги, дни рождения семи Ману и появление самой большой реки Кашмира – Джелама. В ней омывались, ей молились, приносили цветы. И голубая река еще много дней после праздника несла на своих водах гирлянды цветов и изысканные кушания, предложенные ей благодарными людьми.

Праздники порождали в людях долины Синего нага чувство причастности ко всему совершающемуся на земле, в Космосе и у богов. Даже бог Вишну, своим выдохом создающий каждый раз новую Вселенную, а вдохом погружающий ее в длинную ночь Пралайи, а затем отдыхающий на космическом змее Сете, имел непосредственное отношение к людям долины. В Кашмире существовало твердое убеждение, что если не устроить праздника в честь засыпающего Вишну, то бог не уснет. Бог засыпал, но иногда ворочался на своем ложе, и тогда шел подземный гул и сотрясались окрестные горы.

Когда его будили, то пять дней все танцевали, пели и играли на музыкальных инструментах. К концу пятого дня Вишну не выдерживал этого шума, просыпался, и люди успокаивались. Они знали, что Вишну снова взялся за работу. Кроме праздников были длительные паломничества к местам, связанным с нагами, богами и богинями. В те далекие времена, несмотря на обилие праздников, люди исправно пахали землю, растили ячмень, пшеницу и рис, строили храмы из каменных блоков, украшали их изысканной скульптурой, ткали одежду и расшивали ее яркими узорами, создавали из серебра, золота и драгоценных камней тонкие и изящные украшения, строили дома и дворцы, писали книги и сочиняли стихи. Короче говоря, делали все, что делали другие народы, и не хуже остальных, а иногда и лучше.

Праздники несли в себе мифологическое время и память о свершенном в его глубинах. История же Кашмира была иной, хотя и соприкасалась с мифологическим прошлым, как бы вытекала из него. Она была наполнена усобицами, враждой, предательством и убийствами. В ней были войны, справедливые и несправедливые, грабежи и насилия. И поэтому книги «Ниламатпурана» и «Раджатарангини» («Река царей») так не похожи. Но как бы то ни было, их миры существовали рядом в пространстве этой удивительной долины.

«И мир роз и шалей кашмирских не похож на забытый и скрытый мир кашмирских клинков» [18], – писал Рерих в экспедиционном дневнике. В современном Кашмире Николай Константинович сумел увидеть эти два мира – мир кашмирской культуры и мир кашмирской политики.

Потом, века спустя, унылый плач муэдзина на минаретах мечетей заглушил веселье древних праздников долины Синего нага. Похожие на мешки покрывала скрыли красоту женщин. Их прекрасные лица стали замкнутыми, в удлиненных глазах затаился испуг. Женская половина дома стала их миром и уделом. Они разучились петь и танцевать и превратились из богинь и королев в людей второго сорта. В тех, кто ничего не может и не умеет. Древняя культура, в которой жили чудесные мифы и легенды, царили красочные праздники, музыка и танцы, которая помнила о Великих мудрецах, Синем наге и ученых-пандитах, обладавших тайными знаниями, гибла под пятой мусульманских завоевателей.

Характер народа, прежде веселый и легкий, менялся. Исчезала былая утонченность, глаза теряли зоркость, уши – слух. Но культуру как таковую уничтожить нельзя. Ибо она находится в самих людях. И пока эти люди живы, жива и она. Темными зимними вечерами кашмирцы рассказывали своим детям чудесные истории о нагах, мудрецах и погибших богах. Те, вырастая, передавали истории своим детям. И так из поколения в поколение. Возвращаясь из мечети, люди приносили жертвы у источников, где затаились древние и могущественные наги. На шали, вазы и ковры, которые разрисовывали по-прежнему искусные руки кашмирских ремесленников, ложились узоры-воспоминания. Они нарушали традиционный мусульманский орнамент. В них по-прежнему царили сказочные птицы и цвели невиданные цветы. Мудрые наги изображались на блюдах, украшенных вязью арабских письмен. Великий Синий наг продолжал жить в синей чаше истока древней Витасты.

Когда последние завоеватели, англичане, ушли из Индии, культура Синего нага получила второе рождение и стала жить в музеях, в археологических раскопках, в переводах древних книг, в научных исследованиях, в полуразрушенных храмах и святилищах, охраняемых государством независимой Индии...

Я предположила, что если память о нагах сохранилась в мусульманской части штата, то в индусской, а именно в Джамму, могло обнаружиться еще более значительное, связанное с нагами. В один из последних дней 1979 года я во время снегопада преодолела перевал Банихол, связывающий Кашмирскую долину с Джамму, и оказалась в этом месте уже в 1980 году. В Джамму не было зимы, а стояла великолепная весна, наполненная запахами цветущих деревьев, пением птиц и солнечными теплыми лучами. По воле судьбы и собственных усилий я очутилась в городке Бхадрава, расположенном на склоне Великого Гималайского хребта.

Удача сопутствовала мне с самого первого дня в этом месте. Я остановилась в старинном доме, где обитало большое семейство родственников моего проводника.

Хозяева дома были гостеприимны, заботливы и проявили к неожиданному гостю самый искренний интерес. Мне была предоставлена полная свобода, и если нужно, то и помощь, как сказал хозяин этого дома Гупта. В первое же утро, знакомясь с домом и его обитателями, я наткнулась на небольшую комнату, где находился алтарь, очень непохожий на те домашние алтари, которые я видела раньше. На алтаре горели масляные светильники, а за ними возвышалась фигура всадника. Перед неизвестным мне всадником стоял сухонький старик в белом тюрбане.

Горбоносое его лицо было странно приподнято, а выцветшие глаза смотрели поверх меня. Старик был слеп. Я поздоровалась.

– Да, я слепой, – подтвердил он, как будто сразу уловил мою мысль. – Но я вижу много больше, чем зрячие. Я вижу прошлое и могу предсказывать будущее. Великие наги одарили меня этой способностью. Мне сказали, что ты ищешь нагов. Ты прошла много дорог, и теперь они привели тебя в единственно правильное место. Здесь ты многое узнаешь, и я, слепой жрец Лал, помогу тебе. Если, конечно, ты захочешь, чтобы я тебе помог.

– Кто вы? – спросила я.

– Я старинный друг этой семьи. Отец Гупты был моим близким другом. Мой дед был другом прадеда Гупты. И вот я здесь. Что ты хочешь узнать о Великих нагах? Спрашивай.

Я оторопела. Старик узкой ладонью ткнул в черноликого всадника в красном тюрбане.

– Ты знаешь, кто это?

– Нет, – ответила я.

– Это наг Мандалик. Добрый дух этого дома. Алтарь воздвигнут в его честь. Наги охраняют наши дома. Они же дают нам пропитание. От Великих нагов зависит наш урожай, наше благополучие. Васуки-наг является главным божеством Бхадрава. Мы поклоняемся в первую очередь ему. Потом остальным богам – Вишну и Шиве. Здесь, в этих древних горах, на которых лежит отблеск вечности, нет богов выше нагов. Они были здесь, когда эти вершины поднимались из океана, когда рушились древние города, о которых люди не сохранили даже воспоминаний. У людей короткая память. Спроси, многие ли помнят, как погиб прежний Бхадрава? А ведь это произошло совсем недавно, сорок лет тому назад. Кто скажет тебе, где стоял прежний Бхадрава? Никто. Только слепой Лал помнит это место, расположенное на склонах священного Кайлаша. Сам Васуки-наг заложил его, и город стоял много веков. Но в тот черный год Великие наги отвернулись от нас. Жители перестали почитать их, как требовалось. И ночью с Кайлаша раздался страшный грохот. Земля дрогнула и поползла. Потоки воды, смешанной с грязью, обрушились на нас. Жители покинули дома и метались в поисках спасения. Они гибли и умирали на глазах своих родственников. К утру на месте города были лишь потоки бушующей воды и огромные трещины и провалы, избороздившие склоны. Но великодушие Великих нагов не знает предела. Они вновь снизошли к нам, и здесь, у склона священного Кайлаша, в этой горной долине, вновь возродился Бхадрава.

– А, вот вы где! – на пороге комнаты возникла миссис Гупта. – Хватит болтать и спорить. Идемте завтракать.

Несколько месяцев спустя мне в руки попала книга. Она называлась «Джамму. Святилища и паломничества». Ее автор писал: «В то время как в других частях страны (Индии. – Л.Ш.) нагам поклоняются так же, как и другим богам и богиням, в Бхадрава и теперь наги считаются более высокими в сравнении с другими богами и богинями» [19].

Ни в самом Бхадрава, ни в его окрестностях я не обнаружила традиционных индуистских храмов. Если они и есть, то, видимо, их мало. Зато почти в каждой деревне встречаются храмы, посвященные нагам и местным богиням. Они тянутся от самого Бхадрава, пересекают Великий Гималайский хребет и уходят за него к востоку, туда, где в Падаре находятся древние сапфировые шахты. Многие века там добывали синие и голубые сапфиры. Легенды украшали этими камнями короны королей нагов.

Первый храм нага, который я увидела у Великого Гималайского хребта, был храм Васуки-нага, верховного покровителя многострадального города Бхадрава. Мы отправились к храму со жрецом Лалом. Слепой Лал, безошибочно определяя дорогу, провел меня туда кратчайшим путем. Деревянное здание храма с четырехскатной крышей стояло на каменистом склоне на окраине Бхадрава. За храмом тянулся снежный хребет с двумя пиками: Кайлаш и Ашапаги. Мы поднялись по каменной лестнице на веранду, за резными колонками которой темнел проем входа. Жрец в желтом тюрбане, сидя на полу, нараспев читал молитвы, раскачиваясь перед зажженными светильниками. На алтаре, похожем на каменный саркофаг, стояли две двухметровые статуи, задрапированные белыми покрывалами. И только ступни, видневшиеся из-под покрывала, свидетельствовали о том, что статуи были сделаны из черного мрамора. Слева от них стояли три каменные стелы со свернувшимися в спираль змеями, несколько каменных линг и металлические трезубцы. Трезубцы были массивными, их металл отливал синевой крепкой закалки, а остро заточенные концы напоминали боевые копья. Лал, сложив руки в пранаме, поклонился ступням статуй, а потом жрецу в желтой чалме. Жрец прервал молитву, поднялся и подошел к нам. Узнав, откуда я, он оживился и стал почему-то благодарить Лала за то, что тот привел меня именно в его храм. Потом показал на трезубцы и сказал:

– Это оружие Великих нагов. Они сражались им с врагами и всегда побеждали.

– А сколько же лет этому оружию? – поинтересовалась я.

– О! Очень много. Тысячелетия, – ответил за жреца Лал.

– Но ведь сталь изобрели совсем недавно, – возразила я.

– Это у вас там, на Западе, изобрели ее недавно. А могущественные наги умели ее делать многие тысячи лет назад и научили этому нас, людей, живущих в Великих Гималаях. Когда тряслись горы и воды подступали к самым высоким пикам, могущественные наги сохранили это оружие, чтобы потом передать его нам, тем, которых тогда еще не было.

То, что говорил жрец, было так неожиданно, интересно, что я невольно открыла рот.

Храм Васки-нага, так произносил имя Васуки жрец, по его утверждению, стоял здесь двадцать тысяч лет. Статуи в белых покрывалах назывались одна Васки-наг, а другая – Муктивахана. Так звали князя, друга Васки-нага, который, согласно легенде, отдал свое тело на растерзание и тем спас своего господина от беспощадной птицы Гаруды, преследовавшей нагов. Статуи были задрапированы по случаю ухода нагов в Поталу – подземный мир, где они пребывают до 13 апреля. В этот день Нового года эры Викрам они вновь появляются в Бхадрава и других местах, где их чтут как богов.

У статуй нагов, целиком сделанных из черного мрамора, широкий разворот прямых плеч, мощные обнаженные торсы. Широкие пояса обхватывали талии, короткие штаны плотно облегали бедра. Над головами, украшенными трехзубчатыми коронами, вздымались девятиглавые змеиные капюшоны. И у Васуки-нага, и у князя Муктивахана – по четыре руки. Но вторая пара рук обозначалась только ладонями на предплечьях. Над ними символы бога Вишну – диски и раковина. Две другие руки, опущенные книзу, опирались на головы двух небольших фигурок, чуть превышавших уровень колен обоих нагов. Статуи из черного полированного мрамора производили впечатление чего-то необычного, не похожего на все то, что мне пришлось видеть раньше. Кто и когда их высек в этих мраморных монолитах, не знал даже слепой жрец Лал.

Храм был не единственным местом в Бхадрава, где хранили память о загадочных нагах и молились этим нагам. В центре города, в конце узкой улицы, находился колодец, перед которым прохожие обязательно останавливались и кланялись. В колодце, запорошенном снегом, у самой поверхности воды лежал камень, напоминающий своими очертаниями лошадь. Говорят, она принадлежала самому Васуки-нагу. Везде в домах стояли алтари нагов. Мы шли с Лалом от одного дома к другому, стучали в двери, нам открывали и впускали в дом. Нас поили чаем, угощали горячими лепешками и рассказывали о нагах, хранителях этих домов, о завещанном ими гостеприимстве, о предписанных ими обычаях. Вся история бывшего гималайского княжества Бхадрава наполнена легендами и рассказами о них. От нагов вели свой род раджи Бхадрава. Начало их династий уходило глубоко в мифическое прошлое. Мифическое время переплеталось с историческим. И это смешение неуловимо меняло реальные события, неизменно увязывало их с Великими нагами. И поэтому жизнь легендарных нагов и бытие жителей деревень и поселков Бхадрава представляли собой одно неразрывное целое.

Раджа Наг Пал был реальной исторической личностью, современником великого могольского императора Акбара. Оба жили в XVI веке и встречались в его пространстве. Отцом Наг Пала был раджа Вишамбал Пал. Но жители Бхадрава утверждают, что отец Наг Пала – Васуки-наг. Мать Наг Пала, рани Бхадрава, говорят они, овдовела через шесть месяцев после замужества. Легенда начиналась с той ночи, когда мать будущего, самого могущественного и самого блестящего раджи Наг Пала была оставлена в храме Васуки-нага. С той ночи она и понесла. Через положенное время она родила сына со змеиным капюшоном над головой. Это и был Наг Пал, сын великого Васукинага. Раджа Наг Пал оказался наделенным достаточным политическим талантом, который позволил ему укрепить свое княжество в трудных условиях феодальной усобицы. Как сын могущественного Васуки-нага, Наг Пал обладал рядом чудесных способностей, символом которых был змеиный капюшон над головой. Но этот капюшон не всегда был виден, потому сам великий Акбар был введен в некоторое заблуждение, когда Наг Пал, приглашенный на императорский дурбар, появился при его дворе.

Дурбар заседал в огромном дворцовом зале, где стоял трон самого Акбара. Каждый входящий почтительно приветствовал великого императора, кланяясь ему до земли. Наг Пал вместе с остальными вошел в зал, но императору не поклонился. Акбар ничем не выдал своего недовольства, но велел Наг Палу появиться вновь при дворе на следующий день. Когда Наг Пал пришел, его не пустили в широко открытые двери тронного зала, а предложили пройти через низкий боковой вход. Император рассчитывал, что непокорный раджа волей-неволей должен будет нагнуть голову. Но Наг Пал, входя через низкую дверь, выбросил сначала вперед ноги и избежал невольного поклона головой.

– Подойди сюда! – приказал ему Акбар. – И объясни, почему ты, наш вассал и подданный, не кланяешься мне, императору, как это делают другие.

Наг Пал бесстрашно подошел к трону.

– Я склоняю свою голову только перед Великими нагами. И если бы, о император, на твоем месте сидел бы сейчас могущественный Васуки-наг, я бы поклонился ему.

– Кто этот твой Васуки-наг? – спросил император. – Если, как ты утверждаешь, он великий и могущественный, то пусть покажет свое могущество. Даю тебе на это один день.

Наг Пал в растерянности и печали покинул императорский дворец. Он не был уверен, захочет ли Великий бог и царь всех нагов Васуки показать свою силу и могущество Акбару. Но когда раджа лег спать, Васуки-наг предстал перед ним во сне во всем своем блеске.

– Не беспокойся, – сказал Великий наг, – смело отправляйся во дворец.

Когда Наг Пал вновь предстал перед всесильным императором, Васуки-наг, грозный и устрашающий, поднялся громадным змеем над тюрбаном раджи. Постоял так несколько мгновений, а затем растворился в воздухе. За то, что Наг Пал сказал правду, Акбар щедро вознаградил его. Он подарил ему много золотых и серебряных украшений, а также шелковую одежду, которую в империи Моголов могли носить только особо отличившиеся.

Описанное выше событие не нашло отражения в исторических хрониках могольских императоров. Однако это не смущает жителей Бхадрава. Они твердо уверены, что наги принимали, принимают и будут принимать участие во всех событиях и происшествиях, происходящих в Бхадрава. Об этом свидетельствуют хроники самого княжества. В них можно найти описание войны 1808 года между Бхадрава и Чамбой, начавшейся с того, что раджа Бхадрава отказался платить вассальную дань радже Чамбы. Раджа Чамбы – Чарат Синг, узнав об этом, разгневался и послал через горные перевалы свою армию в Бхадрава. Пахар Чанд – раджа Бхадрава выслал ей навстречу свою. На знамени, развевавшемся над головным отрядом, был изображен Васуки-наг. Кроме этого командующий армией Бхадрава призвал на помощь самого Васуки-нага. Тот сошел с алтаря и, прихватив с собой боевые трезубцы, сел на белую лошадь и отправился вместе с раджой, у которого была тоже белая лошадь, на поле сражения. Когда оба всадника подъехали к тому месту, где сейчас находится колодец с каменной лошадью Васуки-нага, то увидели советника раджи. Тот, опечаленный, сидел у колодца и задумчиво смотрел в черную его воду. Дело в том, что советник отправился в храм, чтобы вознести молитву Васуки-нагу, но не обнаружил его там. Обстоятельства усугублялись тем, что без молитвы нагу советник не мог приступить к еде. Васуки-наг долго смеялся над затруднениями советника, а потом посерьезнел и сказал:

– Раз ты так беспокоишься о своем желудке, когда над родиной нависла опасность, то ясно, что ты за человек. Но я облегчу твои страдания. Иди и организуй женщин, чтобы они приготовили пищу для войска. Мы будем сражаться, и все сильно проголодаемся. Пусть они сразу накормят воинов. Ты же будешь при них и при еде. Когда голодный видит еду, ему становится легче.

Когда маленькая армия раджи Пахара Чанда появилась на перевале Падри, воины большой армии Чамбы захохотали. Васуки-нагу надоел этот хохот, и он приказал солдатам смело броситься на армию противника. Битва была долгой и жестокой. Многие с той и с другой стороны пали смертью храбрых. Но маленькая армия Бхадрава, вдохновленная присутствием Васуки-нага, дралась отчаянно и к концу дня обратила в бегство большую армию Чамбы. Ее полководец, униженный поражением, громко выл и рвал на себе волосы. Армия Пахара Чанда с песнями вернулась в Бхадрава и съела все, что приготовили для нее женщины. А Васуки-наг вновь занял свое место на алтаре храма, где и пребывает по сей день.

Знамя же, под которым маленькая армия Бхадрава победила большую армию Чамбы, до сих пор хранится в старинной крепости, стоящей на скалистом склоне над городом.

Знамя, которое развернул передо мной сторож крепости, было сшито из оранжевого шелка, а в центре выткан Васуки-наг. Над его головой, как корона, поднимался змеиный капюшон с девятью головами, рядом стоял боевой трезубец.

– Смотри, – сказал сторож, – девять змеиных голов – девять племен, над которыми царствовал Великий наг Васуки. Наше племя – одно из них.

В Гхату, где находился первый храм, посвященный Васуки-нагу, мы отправились втроем: Шибар – раджпут и сын солнечной расы, Лал – жрец и прорицатель, и я. Дорога шла из зимы снова в весну. Она спускалась из Бхадрава в широкую речную долину, где лежала Гхата, небольшая и уютная деревня. Вокруг зубчатой стеной синели горы, к ним от реки тянулись квадратики полей. День был ясный и тихий. На обнажившейся земле лежали остатки тающих сугробов. На пустынной дороге никого не было, и только река, перекатываясь с камня на камень, журчала о чем-то своем. Земля вокруг была прекрасна, а дорога – гладкой и наезженной.

Наконец впереди показались плоские крыши Гхаты, а со стороны Синих гор послышалась песня. Пели женские голоса, слаженно и красиво. Потом появились сами женщины. На них были красные и малиновые покрывала, шитые серебром и золотом, короткие, чуть ниже колен платья. В левой ноздре поблескивали жемчугом массивные кольца. Золотые резные бляхи на тонких цепочках спускались на лоб. На медных подносах, которые несли женщины, лежали весенние цветы, лепешки, стояли медные горшочки и горели светильники. Женщины проплыли мимо нас, как видение, неожиданно возникшее из горной синевы и золотых солнечных лучей. Одна из них, с гордо поднятой головой и смеющимися удлиненными глазами, отделилась от остальных и бесстрашно направилась к нам.

– Это Сумитра, – быстро определил Лал, услышав ее шаги. – Самая красивая женщина в деревне и самая умная.

Сумитра почтительно поклонилась Лалу, озорно сверкнула удлиненными глазами на раджпута Шибара и, осведомившись о моем имени, немедленно увлекла меня за собой.

В деревне был женский праздник «Канчут», на котором отмечают годовщину свадьбы бога Шивы и богини Парвати. Праздничная процессия тянулась к храму Васукинага, стоящему тут же, у дороги. Горели всеми оттенками красного одежды, сверкали жемчугом и золотом старинные украшения. Непрерывно звонил медный колокол, висевший на потемневшей балке веранды. Женщины по очереди вручали жрецу подносы с угощением для нага. Жрец, темнолицый и строгий, молча брал поднос, читал над ним заклинания или молитвы и возвращал его владелице. Цветы же и лепешки клал на алтарь у ног таких же черномраморных статуй, какие я видела в храме Бхадрава.

От храма женщины направились к роднику, который бил неподалеку. Там они колдовали с подносами и медными горшочками, читали одним им только ведомые молитвы и бросали в воду весенние цветы. Когда праздник кончился, Сумитра увела меня в свой дом, усадила перед горящим очагом, над которым было изображено солнце, и принесла крепкий душистый чай. Рядом с комнатой, где весело горел очаг, находился алтарь в честь нагов. Муж Сумитры, немногословный и крепкий, с тяжелыми натруженными руками крестьянина, сказал, что Гхата является родиной Васуки-нага и всем давно известно, что родился он именно здесь, а ни в каком другом месте. И поэтому домашние алтари в честь нагов в деревне Гхата имеют больше веса, нежели подобные алтари в самом Бхадрава. А чела, или жрецы, при этих алтарях много сильнее чела Бхадрава. Они обладают способностью напрямую общаться с Великим нагом. Когда последний вселяется в чела, жрец превращается в прорицателя. Ему открывается прошлое, и он видит будущее. Но для того, чтобы так случилось, надо долго читать заклинания, прыгать, танцевать, а если это не помогает, надо ткнуть себя трезубцем, священным оружием Великих нагов, и пораниться до крови. Древнее искусство чела передается из поколения в поколение. Некоторые из них владеют тайнами колдовства, занимаются астрологией, ходят по раскаленным углям, изгоняют злых духов из тех, кто ими одержим, излечивают болезни, могут даже вызвать дождь или засуху.

– А, вот вы все где! – громко раздалось от дверей, и в комнату вошел, постукивая палкой, слепой Лал.

Сумитра захлопотала, стараясь усадить Лала поудобнее и напоить его чаем. Но Лал не стал задерживаться, а мне велел немедленно следовать за ним. Я пыталась выяснить, куда и зачем. Но он коротко бросил на ходу: «Срочное дело» – и не снизошел до объяснений. Мы миновали храм Васуки-нага и остановились у аккуратного одноэтажного дома.

– Эй, Тхакур! – крикнул Лал в раскрытую дверь. – Мы пришли.

На пороге показался высокий человек в шерстяном плаще и белом тюрбане. Он некоторое время изучал нас обоих, как будто оценивал, чего стоит каждый из нас.

– Мы пришли, – повторил Лал.

– Хорошо, – ответил тот. – Я сейчас.

Через несколько минут он снова появился в дверях, неся на вытянутых ладонях какую-то книгу. Он бережно положил ее на скамейку, стоявшую перед домом, и отошел в сторону.

– Смотри, – торжественно произнес Лал.

Я взяла в руки книгу. Полированные дощечки заменяли ей переплет. И когда я ее раскрыла, то увидела пожелтевшие края старинной, похожей на пергамент бумаги и красные и черные строчки текста, написанного на санскрите. Это была старинная рукопись. От нее исходил тонкий аромат, какой исходит от засушенных цветов или шкатулки, где когда-то хранились сосуды с ароматными маслами.

– Васукипурана, – торжественно изрек Лал.

– Васукипурана, – подтвердил Тхакур и согласно кивнул головой.

Я держала в руках редчайшую рукопись, о которой знали только те, кто жил на этих склонах Великого Гималайского хребта. Вернее, я держала только ее часть. Небольшую оставшуюся часть, все остальное исчезло при загадочных обстоятельствах.

– Это двадцатая часть того, что было, – сказал Тхакур. – Мы храним Васукипурану в нашем роду, передавая ее из поколения в поколение. Но нагам было неугодно, чтобы она целиком дошла до наших дней.

Я листала пожелтевшие страницы и думала о том, сколько же веков прошло с тех пор, когда писались эти строки. Десять или двенадцать? А может быть, больше?

Тхакур как будто уловил мой немой вопрос.

– Рукописи две тысячи двадцать шесть лет, – сказал он тихо.

На одной из последних страниц я увидела миниатюру. Во весь рост стояли два нага, очень похожие на тех, которые в храме Васуки были высечены из черного мрамора. Это были Васуки-наг и его ближайший сподвижник князь Джимутвахана.

После Гхаты я прошла немало других горных дорог, и силы мои были на исходе. Они совсем истощились, когда я оказалась у шумной речки Ниру, вытекавшей из священного озера Кайлаш. На ее берегу стоял храм речной богини Гунт Ганга. Храм был древен, как эти горы, земля, река и пещера, над которой он был сооружен. Из пещеры вытекал родник, и его прозрачная вода неподвижно стыла в каменной чаше чуть ниже по склону. Говорили, что из пещеры ведет подземный ход прямо в Кашмир. Братья Пандавы, выйдя из Кашмира этим ходом, попали на берег Ниру. Здесь они стояли, пораженные красотой открывшихся гор. В отличие от Пандавов, я использовала наземный путь, но так же, как и они, была поражена красотой снежной горы Кайлаш.

Гора нависала над храмом, рекой и сугробом, в котором я сидела, потому что уже не могла идти. Белые снега слепили глаза, было пустынно, и только шум реки нарушал тишину. Мне казалось, что если я протяну руку, то достану до вершины священного Кайлаша. Но я не могла этого сделать, потому что рука не поднималась. Я откинулась на сугроб и погрузилась в мягкий сверкающий снег. «Боже мой! – подумала я. – Какая прекрасная смерть – в снегах Гималаев». Мысль о том, что меня может избавить от нее лишь появление самого нага, была, кажется, последней и почему-то утешающей. Я уже перестала ощущать свое смертельно усталое и натруженное тело, что-то во мне освобождалось и отлетало куда-то в неизвестную высь.

– Тебя как зовут? – раздалось вдруг откуда-то сверху.

«Приехали», – отрешенно подумала я и приоткрыла глаза.

Но окружающая действительность почему-то не изменилась. По-прежнему в яркосинем небе сверкал треугольник Кайлаша, а надо мной стоял человек в теплом шерстяном кафтане и белом тюрбане. Удлиненные глаза на узком лице смотрели удивленно и встревоженно.

– А тебя? – спросила я.

– Меня? – удивился почему-то он. – Меня зовут Наг. Мистер Наг.

Я приподнялась. Изумление живительной силой прошло по моему телу.

– Как? – не поверила я.

– Мистер Наг, – подтвердил он.

Смерть в снегах Гималаев на этот раз отменялась. Передо мной стоял Наг, живой во плоти человек, и называл себя мистером. Не бог и не царь, а человек, которого я так долго и безуспешно искала. Выяснилось, что кроме него было еще восемь других Нагов.

В один из вечеров, приняв мое приглашение, все они пришли к гостеприимному мистеру Гупте. Горбоносые и длинноглазые, чем-то неуловимо похожие друг на друга, они сели у огня и заговорили. И вновь, воскрешенный их памятью и воображением, возник бог и царь Васуки, и солнечная птица Гаруда распростерла над ним свои беспощадные крылья.

Легенда о сражениях Васуки-нага с Гарудой была длинна, эмоционально насыщена, а иногда и запутана. Когда возникал такой узел, мистеры Наги возвращались назад, пытаясь внести ясность, но, не преуспев в этом бесплодном занятии, шли в своем повествовании вперед, придерживаясь красной нити здравого смысла. В тот вечер и последующие вечера я узнала не только о Васуки-наге, но и о самих нагах Бхадрава, имевших обычное людское обличье. С древнейших времен до нашего времени дошли немногочисленные семьи нагов. Они обитали в самом Бхадрава, в окрестных деревнях Гхата, Туба, Чинба и в округе Риаси, расположенном на склонах хребта Пир-Панджал. Именно там, по утверждению мистера Нага, сохранились и старинные одежды нагов. Мистер Наг видел их в деревне Гулабгарх. Там женщины до сих пор носят головные уборы в виде змеиных капюшонов и длинные свободные платья. Такие же платья мистер Наг видел и на мужчинах, только они были перехвачены тугими кушаками. Семьи нагов Риаси и Бхадрава принадлежали кланам Такшака-нага, Васуки-нага, Анантнага. Сам мистер Наг был из клана Такшака-нага. Из поколения в поколение в этих семьях передается генеалогия клана, восходящая к одному из Великих нагов, которым поклоняются в храмах на склонах Великого Гималайского хребта.

Но меня больше всего интересовали мифические наги, за которыми стояла своя реальность, возможно связанная с нагами-людьми. Для последних эти наги были богами, могущественными царями и волшебниками, свободно управлявшими Майей-иллюзией, способными менять свои формы и совершать различные чудеса. Они прекрасные лекари и мудрецы. Им были доступны тайны природы, их они иногда передавали самым достойным из людей. Мифические наги оказались свидетелями великих катастроф. Их украшенные золотом и драгоценными камнями дворцы поблескивали сквозь воду горных озер и волшебным светом озаряли таинственные подземные ходы и священные, спрятанные глубоко в горах пещеры. Легенды и мифы доносили отголоски каких-то неизвестных истории войн, сотрясавших в древности Гималаи и заставивших Великих нагов покинуть свои места и бежать на склоны Великого Гималайского хребта.

Устойчивость культа нагов поражала. В нем, по всей видимости, и заключалась та реальность, на глубоком дне которой покоилась загадка таинственных нагов-мифов.

Я отправилась в деревню Туба, где стоял храм Такшака-нага, пасмурным ветреным утром. Крутая тропа неуклонно ползла в гору, по ней мне предстояло пройти семь километров. Ветер разогнал свинцовые тучи, и синий купол неба засверкал над горными снегами. Солнечные лучи танцевали на мощных стволах кедров и разлапистых темно-зеленых елей, и от этого они становились легкими и почти прозрачными. Сквозь эту прозрачность лился голубой, насыщенный небом свет, горы и лес казались синими и как бы невесомыми.

От земли, обнажившейся под тающим снегом, поднимался весенний парок. В лесу резко пахло хвоей и солнцем. Кое-где среди камней скал пробивались желтые с острыми лепестками цветы, первые предвестники гималайской весны. За каждым поворотом тропы, упрямо карабкающейся кверху, возникали новые горные пики, менялись сочетания склонов и ущелий. Навстречу мне попались два горца с тяжелыми вязанками дров. Они остановились, сбросили вязанки и вежливо поздоровались. Потом уселись на вязанки и молча долго смотрели мне вслед. Когда я наконец поднялась на вершину горы и синий лес расступился, показались дома деревни Тубы. Выше нее поднималась только соседняя вершина, густо покрытая лесом. Утопая по колено в снегу, я поднялась к этому лесу и увидела среди кедров и елей четырехскатную деревянную крышу храма Такшака-нага. Храм стоял на высоком фундаменте, сложенном из необработанных камней, на самом краю каменистой площадки. Отсюда лес спускался в ущелье, на дне которого лежали снежные сугробы. А над ущельем и храмом мощной синей стеной стоял Великий Гималайский хребет. Храм был заперт, но через некоторое время появился чела – он заметил меня из деревни.

Чела, высокий и чернобородый, выслушав меня, молча подошел к двери храма и, ловким движением распахнув ее, сделал приглашающий жест. Свет, проникший в открытую дверь, осветил гладкие дощатые стены, несколько трезубцев и одинокую фигуру Такшака-нага на алтаре. Статуя, сделанная из черного камня с сероватым отливом, была до плеч покрыта красной тканью. С темного лица смотрели грустно и удивленно удлиненные глаза. Из-под трехзубчатой короны на плечи падали длинные волосы. Над короной поднимался пятиглавый змеиный капюшон. В храме не было никаких атрибутов, свидетельствующих о связях Великого нага с индуистскими богами. Святилище горной деревни Тубы было свободно от тех влияний, которые текли от нижних равнин в древний Бхадрава. Чела рассказал мне историю Такшака-нага, изгнанного врагами из его родного Кашмира. Великий наг долго скитался по горам Бхадрава, пока жители Тубы не решили выстроить для него убежище-храм. Вот тут-то и случилась история, которую в Тубе передают из поколения в поколение.

Когда начали класть фундамент храма, трижды приползал большой змей, и люди в страхе разбегались. Тогда чела обратился за разъяснениями к самому Такшака-нагу. И Великий наг сказал: «Постройте мой храм на высоком месте, чтобы я мог видеть землю моего Кашмира». И тогда жители Тубы построили храм в священной деодаровой роще на той горе, где он сейчас стоит. Отсюда в ясную погоду, если стать лицом к северо-западу, виден снежный хребет Пир-Панджал, а за ним лежит долина Кашмира.

Я уезжала из Бхадрава на рассвете. Над городком и Великим Гималайским хребтом еще стояло ясное звездное небо. Там, за снежными вершинами хребта, лежали древние сапфировые шахты нагов. Я не смогла туда добраться. Снег, покрывавший перевал, сделал его непроходимым. Дорога петляла среди гор и ущелий и все дальше и дальше уводила меня от Бхадрава. Становилось светлее, откуда-то сверху пробивались золотистые солнечные лучи. Заснеженные кедры и ели медленно выплывали из-за каждого поворота дороги и неслышно исчезали. Розовели снега Великого Гималайского хребта. По дну коричневого ущелья тек бирюзовый Ченаб, расцвеченный серебряными прожилками бурунов. Там, за розовыми вершинами, осталось старинное королевство Бхадрава, в котором жили наги и их потомки. Осталась крепость, где в пропыленном углу стояло оранжевое знамя нагов, остались храмы Великих нагов со статуями из черного мрамора на алтарях. Остались люди и боги, воины и землепашцы, сохранившие память о разрушительных катастрофах, о Великой войне, о подземных ходах и священных убежищах-пещерах. Чью же культуру хранили долины за розовыми снегами Великого Гималайского хребта? Дорога то взбиралась вверх, то спускалась вниз. Она пробивалась не только сквозь Пространство, но и через Время...

Через некоторое время после отъезда из Бхадрава я отправилась в Чамбу, бывшее гималайское княжество, а теперь часть штата Химачал Прадеш.

Горная деревня Кхаджияр стояла на веселой зеленой лужайке, окруженной высокими кедрами и соснами. В самом центре лужайки голубело озерцо с заболоченными берегами. Отсюда шли лесистые обрывистые ущелья, вдоль которых вилась грунтовая дорога. Под соснами и кедрами лежал недавно выпавший снег, а лужайка зеленела свежей травой, как будто здесь столкнулись и на какое-то время мирно ужились весна и зима.

Четырехскатную крышу храма Кхаджи-нага я увидела сразу. На ступеньках сидел садху. Космы нечесаных волос падали на его плечи, прикрытые засаленной шерстяной хламидой. У него было темное лицо, отрешенное и замкнутое. Я поздоровалась, но он не ответил и отвернулся. Позже я узнала, что садху, поселившийся в храме около очага, был молчальником. Он молчал много лет, а с жителями деревни, которые кормили его, общался только жестами. Храм был большой и добротно сработанный. К святилищу примыкал просторный и светлый зал. Его потолок поддерживали деревянные колонки, покрытые искусной резьбой. Незастекленные окна шли вдоль противоположных стен зала, и от этого он напоминал итальянское палаццо. Солнечные лучи свободно лились из окон и освещали пять деревянных фигур, покрытых темно-красной краской. Удлиненные глаза фигур светились серебром, над головами поднимались похожие на нимбы змеиные капюшоны. Все пятеро были вооружены мечами, луками и щитами.

Появился чела – молодой, застенчивый и предельно вежливый. Он объяснил, что пятеро воинов были Пандавами из «Махабхараты». Я знала, что эпическая традиция связывает Пандавов с нагами. Но эта связь была сложной, противоречивой и не всегда ясной. В самом святилище царил полумрак, и масляные светильники, борясь с ним, изливали слабый призрачный свет на потемневшую от времени каменную стелу. На стеле был изображен сам Кхаджи-наг, появление которого в этих местах было связано с голубым озерцом, поблескивавшим в центре зеленой лужайки. Над трехзубчатой короной нага поднимался традиционный змеиный капюшон. В правой руке он держал меч, в левой – палицу. У Кхаджи-нага были удлиненные глаза, красиво очерченные губы с уголками, поднятыми кверху, и длинные усы. Рядом со стелой находилась другая. На ней был высечен тхакур-телохранитель. С кедровой балки потолка свешивались два медных колокола. Жрец-чела протянул руку к одному из них – раздался мелодичный чистый звон. Потом мы долго беседовали с челой, и я узнала, что по праздникам из храма выносят маски нага. Я видела мраморные статуи нагов и нагов, высеченных на стелах. Но масок еще не встречала и попросила челу показать мне их. Но тот заупрямился.

Мы стояли на ступеньках храма и пререкались, когда из-за угла появился человек. Он был высок и крепок, за широкой спиной на сыромятном ремне висело ружье давнего и неизвестного мне образца. Длинные, спускавшиеся к уголкам жесткого рта усы делали его похожим на черногорца. Сходство усиливал крупный нос с горбинкой и густые черные брови. Человек остановился и прислушался к нашему разговору.

– Чела! – сказал он густым сочным басом. – Ты же не распоряжаешься масками. Чела смутился и умолк.

– Кто же распоряжается? – спросила я незнакомца.

– У кого ключи от сокровищ храма, тот и распоряжается. Хочешь, я отведу тебя к нему, если уж тебе так нужны эти маски. Почему не показать человеку, пришедшему издалека, то, что у нас есть хорошего? – повернулся он к челе. Но того уже не было, он исчез.

– Сбежал, – улыбнулся охотник добродушно и открыто. – Пойдем. Ключарь – мой свояк. Я попрошу показать тебе маски. А зачем они тебе? – поинтересовался он.

Я объяснила.

– Так, так, – соглашался охотник. – Раз нужно, так нужно.

Мы долго шли по снегу через кедровый лес, потом поднимались по скользким камням на крутой склон и наконец, почти на самой вершине горы, вышли к деревне и остановились перед одноэтажным домом с плоской крышей.

– Эй, Чохан! – крикнул охотник. – Принимай гостей!

На веранду вышел Чохан, сухой и маленький, совсем не похожий на своего крупного и сильного свояка. Увидев того, он обрадовался и заторопился навстречу. Но, обнаружив за свояковой спиной меня, оторопел и превратился в безмолвное изваяние. Придя через некоторое время в себя, он выслушал мою просьбу и молча исчез в доме. Потом вновь появился, неся что-то завернутое в кусок красной ткани. Охотник присел на корточки перед свертком и бережно развернул ткань. На красном полотне лежали две отлично сработанные серебряные маски. Одна, побольше, в трехзубчатой короне и с позолоченными глазами, принадлежала Кхаджи-нагу, другая была маской тхакура-телохранителя.

Эти маски были первыми, но не последними, которые я увидела. Потом я встречала такие же маски и в других местах Чамбы. Они хранились в храме горной деревни Бхандал, стоявшей над лесистым ущельем, и в святилище Индер-нага в деревне Гера. В эту деревню, вцепившуюся в крутой скалистый склон, привел меня Мадан Чохан, помощник декана колледжа мистера Шармы. Храм Индер-нага, сложенный из кедровых бревен, находился в самом ее центре. Два фантастических зверя охраняли алтарь Великого нага. Здесь я впервые увидела бронзового нага. Рядом с алтарем стоял деревянный резной сундук, где держали маски нагов. Еще один храм Индер-нага находился у подножия заснеженной горы, нависавшей над деревней Читрари. Храм был деревянный, квадратный, размером не более чем три на три метра. На его четырехскатной крыше красовались рога горного козла. В самом святилище стояла глиняная платформа, а на ней – высеченный из темного камня Индер-наг. У нага была круглая голова с хохолком на темени, прямостоящие уши и лихо закрученные усы. Чуть выше храма находилась священная пещера, куда могли входить лишь жрецы храмов нага. Некоторые называли ее Пещерой нагов. Из нее шел длинный ход, который тянулся на многие километры. Куда он вел, никто точно не знал. И только один старый с больными ногами читрарец утверждал, что он ведет в подземное царство нагов Поталу.

В деревне рассказывали историю чела, предшественника теперешнего. Он часто посещал священную пещеру, особенно перед храмовыми праздниками, а однажды вошел туда и больше не вернулся. Я предположила, что чела мог заболеть или заблудиться в длинных подземных галереях. Но читрарцы качали головами, выражая тем самым несогласие с моими предположениями.

– Нет, чела заболеть не мог, – говорили они. – Он был молод и здоров. И заблудиться не мог, он хорошо знал подземные ходы. Просто Великие наги позвали его к себе.

В святилище Индер-нага я увидела и деревянную маску. Вырезанная из кедра, она находилась чуть в стороне от нага и его телохранителя. Черты ее лика были резкими и скупыми, прямой рот приоткрыт, крепкие деревянные зубы обнажены. Удлиненный подбородок свидетельствовал о наличии бороды.

Потом я попала в храм Маху-нага, в предгорьях Гималаев, недалеко от Симлы. Он стоял в лесистой лощине, чуть поодаль от небольшой деревушки. Над ним развевались красные и оранжевые флаги, входная дверь была покрыта искусной резьбой. В храме только что кончилась служба, которую я слышала еще на вершине горы. Туда доносился глухой рокот барабана и резкие звуки длинных медных труб.

Я остановилась у открытого входа и остолбенела. Посередине святилища возвышалось сооружение, похожее на иконостас, покрытое сверху донизу металлическими масками. Бронзовыми, медными, серебряными. Их венчали короны самых разных форм и фасонов. Верх «иконостаса» был украшен серебряным зонтиком, а внизу горели медные светильники. Длинные точеные ножки светильников покоились на капюшонах кобр. Чуть в стороне от «иконостаса» стояла бронзовая маска Шивы. На ней была корона, сотканная из змеиных капюшонов, серебряный серп молодой луны поблескивал над бронзовым лбом, щегольские усики прикрывали верхнюю губу. Перед алтарем, спиной к двери, на каменном полу сидел грузноватый седой чела-жрец. Чела, видимо, почувствовал мое присутствие, обернулся и вежливо поздоровался.

– Это что? – задала я какой-то нелепый вопрос, указав на «иконостас».

Чела тяжело поднялся с пола и удивленно-укоризненно глянул на меня.

– Наги, – ответил он тихо. – Вот в центре – главный наг Маху. По бокам – его телохранители. Дальше опять наги, но не такие важные, как сам Маху-наг. Старый храм Маху-нага находится в Татапани. Там хранятся очень древние маски богов, нагов и великих мудрецов-риши. Великие мудрецы, риши и сиддхи, они же и есть наги.

Последнее утверждение уже не явилось для меня новым. Повсюду в горах говорили о том, что Великие мудрецы-риши и наги – это одно и то же.

– Много тысяч лет, – продолжал чела, – стоят эти горы, и столько же времени живут в них люди и их покровители – великие и мудрые наги. С глубокой древности мы делаем их священные маски и ставим в наших храмах. Нигде такого больше нет. Во всей Индии не найдешь таких храмов и таких масок, как у нас.

В музее в Симле оказалась богатейшая коллекция масок. Они были разные. Деревянные и металлические, золотые и серебряные. С глазами из драгоценных камней и отштампованные на латунных листах. Наги, матери-богини, бог Солнца Сурья, реже – боги индуистского пантеона. Традиция гималайских масок уходила в глубину прошедших веков и самым неожиданным образом оказалась связанной с древнейшей культурой Инда. Обнаружив обмазанные глиной деревянные маски в храме Читрари, я как-то сразу не поняла их значения. Хотя жрец, показывавший мне их, сказал очень важные слова:

– Все древние маски были глиняные. Только теперь люди разучились их делать. И я велел их обмазать глиной. Все, кто на них смотрит, думают, что это древние маски.

...В Дели стояла весенняя изнурительная жара. Раскаленный воздух насыщен бензином, выхлопными газами, пылью, идущей из пустыни Раджастхана. Город наполнен шумом и суетой, от которых я отвыкла за время моего гималайского путешествия. Я вспоминала тишину и прохладу снежных вершин, полумрак кедровых лесов. Но приходилось со всем этим мириться. В Дели находились Национальный музей и библиотеки. В музее хранились реликвии древней культуры долины Инда, а в библиотеках лежали отчеты об археологических раскопках в Мохенджо-Даро и Хараппе.

Я ходила по залам музея, подолгу стояла перед стеклянными витринами, разглядывая терракотовые статуэтки, стеатитовые печати, наконечники стрел, поблескивающие полированным агатом и сердоликом бусы. Но того, что я искала, там не было. Я знала, что экспозиция музея неполная. Многое хранилось в запасниках, многое осталось в музеях Пакистана, на территории которого теперь оказались основные центры археологических раскопок этой древней культуры. Я листала толстые тома археологических отчетов Маршалла и Маккея, руководивших раскопками в двадцатые годы. Тома были щедро иллюстрированы, казалось, ни одна, даже самая мелкая находка не была обойдена вниманием. Все было сфотографировано, описано и систематизировано.

Раскаленный воздух беспрепятственно проникал в зал библиотеки. Зал был душным и жарким, и от этого голова делалась пустой и звонкой, перед глазами, размываясь, плыли страницы отчетов. Иллюстрации становились нечеткими, а строчки плясали и смешивались. К концу дня я одуревала, захлопывала очередной тяжелый том и покидала библиотеку. Утром я возвращалась. И наконец нашла то, что искала. Но поняла это не сразу. Голова, уставшая от жары, духоты и шума, отказывалась сразу воспринимать что-либо. Терракотовые маски проплыли перед моими глазами, но оставили меня в тот момент совершенно равнодушной. То, что это были они, я сообразила только через несколько дней и сразу же снова поспешила в библиотеку. По дороге мне казалось, что это просто иллюзия, возникшая в раскаленном воздухе. Но мне не хотелось упускать даже иллюзию.

Я стала лихорадочно листать тяжелый том Маккея. Нет, это была не иллюзия. Четыре маски, сделанные из обожженной глины, смотрели на меня с иллюстрированной таблицы. Четыре вместе, а потом еще одна. Я не могла точно определить их размер, они были небольшими, относились к разряду мелкой пластики, строго говоря, назывались не масками, а маскоидами. Но ведь и изображения нагов и богинь Гималайских гор, которые я видела, тоже относились к разряду маскоидов. Здесь не было противоречий. Терракотовые маски, или маскоиды, Мохенджо-Даро найдены в нижнем, самом древнем слое. Верхние слои уже не давали таких находок. Если не ошибались те, кто датировал культурные слои, маскоидам было, по крайней мере, пять тысяч лет. Все они походили друг на друга: удлиненные глаза, наклеенные глиняные рты, длинные, мягко очерченные носы. Головы всех четырех украшали рога. Такие же рожки вместо короны я заметила на бронзовой маске богини в музее в Симле. Сомнений не было. Маски принадлежали древним божествам Мохенджо-Даро и Хараппы и являлись той нитью, которая связывала Гималаи с Индом. Конечно, найденная нить традиции хотя и являлась важной, но всего объяснить не могла. И прежде всего она не отвечала на вопрос – кем же все-таки были эти таинственные наги, мудрецы и волшебники, чьи маски, вделанные в своеобразные иконостасы, стояли в горных святилищах и выносились на обозрение по большим праздникам? Кого же обожествили в этих горах? Какие похожие на сон воспоминания об ушедших в небытие тысячелетиях несут в себе эти таинственные маски?

Маскоиды Мохенджо-Даро оказались не единственной ниточкой, связующей глубокую древность с современностью.

Через некоторое время я снова вернулась в Национальный музей в Дели и к томам археологических отчетов по раскопкам в Мохенджо-Даро и Хараппе. Меня почему-то все это время беспокоили терракотовые фигурки. Большинство их археологи назвали богинями. На фигурках, которые были как бы обобщающими, отсутствовали мелкие детали. И только головные уборы на некоторых из них что-то смутно мне напоминали. Они не походили на уже виденные мною на экспонатах древней Индии. И снова я бродила по залу Мохенджо-Даро и Хараппы, стараясь разгадать, что же это за головные уборы. Они были чем-то похожи на кокошники, но ими явно не являлись.

Как говорится, количество переходит в качество. Это касается и времени. В один прекрасный день, который я, как всегда, начала с терракотовых фигурок, в моей памяти почему-то возникла голова нага с поднимающимися несколькими змеиными капюшонами. И общая форма этих капюшонов походила на головные уборы древних фигурок. В их головных уборах отсутствовали детали, но форма явно свидетельствовала о нескольких капюшонах. И я поняла – это были наги, самые древние наги этой земли. Я не знала ни их функций, ни мировоззрения, ни происхождения. В археологических отчетах ничего о них не говорилось. Но там шла речь об одной структуре в древнем городе, которую авторы отчетов назвали ритуальным бассейном. В какой-то мере они, видимо, заменяли храмы, уверенности в существовании которых у археологов не было. Форма этих бассейнов явно напоминала священные наги Кашмира и Джамму. Так связь древнейшей культуры Индии – Мохенджо-Даро и Хараппы – на моих глазах крепла, и аргументов для отрицания ее не было. Укрепляла ее и география этого района – полноводная река Инд связывала древние равнины Индии с Гималаями. И эта связь и исторически и географически была неразрывна. Сейчас трудно точно установить, откуда и куда пришли наги-мудрецы – из Гималаев в Мохенджо-Даро или из Мохенджо-Даро в Гималаи.

Но точным остается одно – в древнейшем центре индийской культуры существовали наги и их культ. Имея в виду некоторые основания, я бы предположила, что мудрецы-наги пришли в Мохенджо-Даро от Гималаев. Убедительных доказательств этого у меня не было, но я была уверена в том, что только изучение метаисторического процесса может дать что-то новое для утверждения того или иного направления движения нагов или, согласно мифологическому определению, – культурных героев нашего человечества.

Древняя долина Кулу вытянулась между Западными и Восточными Гималаями. Бурная горная река Беас течет вдоль нее и является одним из важных источников ее жизни. Жители долины сохраняют самые древние верования, своих древних богов и богинь, а их древние святилища не похожи на более поздние индуистские храмы. И наги занимают важное место в мифах, преданиях и жизни жителей Кулу.

У меня временами возникало ощущение, что загадочные наги избрали древнюю долину главным местом своего жительства. Наги и нагини населяли горные озера и пещеры, имели свои храмы и святилища почти в каждой деревне. Около семидесяти нагов сейчас обитают в долине. Каждая деревня поклоняется своему нагу. В Джагатцуке чтут Сарган-нага и Фахал-нага, в Барагархе – Дхумал-нага, в Наггаре – Пили-нага и т.д. Но среди этого множества нагов был самый главный, с которого и начался этот таинственный род. Его звали Басу-наг. Я встречала его раньше под именем Васуки-нага, или Васки-нага. Однажды я услышала легенду о том, как появились наги в Кулу.

...Много веков назад в деревне Гошала, что стоит к северу от Манади, жила прекрасная женщина. В один летний день она поднялась на крышу своего дома, чтобы сделать кое-что по хозяйству. Не успела она осмотреться на крыше, как налетел порывистый ветер с дождем, солнце закрыла черная туча, и какая-то сила подхватила женщину и понесла по воздуху. Этой силой оказался великий и мудрый наг Басу, которому приглянулась красивая женщина из долины Кулу. Он привел женщину в свой дворец, украшенный золотом, серебром и драгоценными камнями. Во дворце было много слуг, которые прислуживали Басу-нагу и беспрекословно выполняли все его распоряжения. Дворец был окружен великолепным садом, по которому гуляла женщина, но за ограду сада Басу-наг не позволял ей выходить. Так, не зная никаких забот и труда, женщина из деревни Гошала прожила во дворце несколько месяцев. Но однажды она вспомнила, что в Кулу, на ее родине, скоро состоится веселый праздник с музыкой и танцами. И так ей захотелось повеселиться и потанцевать на этом празднике, что она заплакала от досады. Она не знала дороги обратно и не представляла себе, как выбраться из дворца Великого нага. Басу-наг услышал плач женщины и поинтересовался его причиной. Когда женщина изложила ему эту причину, Басу-наг рассмеялся.

– Раз ты так хочешь повеселиться на празднике, – сказал ей мудрый наг, – я задерживать тебя не стану. Не успеешь и глазом моргнуть, как окажешься в своей деревне. Но знай, через некоторое время ты родишь восемнадцать нагов, моих сыновей. Давай им каждый день молоко и кури им благовония. Если ты согласишься делать то, что я сказал, я отпущу тебя.

Женщине ничего не оставалось, как согласиться. И действительно, не успела она и глазом моргнуть, как оказалась вновь в своей деревне на крыше своего дома, откуда ее похитил Басу-наг. Через некоторое время женщина родила восемнадцать нагов. И поскольку наги все-таки были змеями, она поместила всех в большой глиняный горшок, поила их молоком и курила им благовония, которые медленно тлели на раскаленных углях жаровни. И все было бы хорошо, если бы не любопытство ее молодой невестки. Невестка видела, как ее свекровь брала молоко и жаровню с углями и удалялась в комнату, куда никого не допускала.

Однажды, когда свекровь отправилась на поле, невестка взяла молоко, жаровню с благовониями и вошла в запретную комнату. Там она увидела большой глиняный горшок, подошла к нему и открыла, чтобы узнать, что в нем такое. Наги, почуяв запах молока, все разом выпрыгнули из горшка. Невестка громко закричала от неожиданности и страха и выронила из рук жаровню с раскаленными углями. Начался пожар, и многие наги сгорели в огне, но некоторым из них все-таки удалось спастись. А те, кто спасся, тоже пострадали. Так, Фахал-наг обжег руку, Джалсу-наг потерял слух, Гошали-наг ослеп и навсегда остался в деревне Гошала. Шарган-наг разбил себе голову. Кали-наг и Харканди-наг почернели от огня. Но, несмотря на увечья, полученные уцелевшими нагами, люди пригласили их в свои деревни, построили им святилища и стали им поклоняться.

Из всех нагов самым воинственным оказался Харканди, которому построили храм в деревне Ширар. Этот наг, неуступчивый и упрямый, с молодых лет враждовал с богом Вишну-Нараяной. Известно, что последний появился в долине много позже нагов. Возможно, в этом и заключалась причина взаимной вражды. Поводом же послужил один случай, возмутивший Харканди-нага до глубины души. Вишну-Нараяна проявил к брату Харканди Кали-нагу непростительную грубость. Вишну натянул свой лук и выстрелил Кали-нагом как стрелой. Кали-наг пронесся над всей долиной Беаса и шлепнулся в деревне Ширар, где обитал его родной брат Харканди-наг. Харканди поклялся отомстить Нараяне за такое оскорбление рода нагов. Кали-наг же решил проблему мщения по-иному. Он соблазнил сестру бога Нараяна и сбежал с нею в горы. А Харканди-наг до сих пор затевает каждый год битву с Вишну-Нараяной. И делает он это, когда жители Ширара устраивают праздник в честь своего нага. Битва гремит на хребтах между Беасом и Сарвари, а деодаровые рощи пронзают синие ослепительные стрелы молний. Эти регулярные битвы пока не принесли убедительной победы ни одной из сражающихся сторон. Иногда отступает Вишну-Нараяна, а иногда сам могущественный Харканди-наг.

Факт сражения Харканди-нага с богом Вишну сам по себе примечателен. Нигде в других местах Гималаев я не слышала о подобных сражениях. Там наги мирно уживались с индуистскими богами, и особенно с Вишну и Шивой. Но долина Кулу – особая долина, и здесь много случается такого, о чем даже не помышляют жители других гималайских долин. Необычным в жизни нагов Кулу является и то обстоятельство, что в их среде уже сложилось определенное разделение труда. Одни наги сражаются и ничего иного не хотят признавать. Другие управляют дождем и грозой, как, например, Туру-наг, родной брат великого Басу-нага. Он живет в пещере высоко в горах. И если подняться к этой пещере, всегда можно узнать, будет дождь или нет. Перед дождем из пещеры начинает течь вода. Откуда она берется, никто не знает. Ибо никто не имеет права войти в пещеру и выяснить, в чем дело. Третьи склонны к земледельческому труду.

Среди них особенно отличается пятерка нагов, которую так и называют – Панч-наг. Эти пятеро спят всю зиму и просыпаются только весной, когда поля освобождаются от снега и можно начинать пахать.

Мне так и не удалось выяснить, связан ли этот зимний сон пяти нагов с их уходом в таинственную Поталу или нет. Жители Наггара, с которыми я беседовала чаще, чем с представителями других поселков и деревень, отвергали версию о Потале сразу и категорически. Они не могли представить себе, что наги могут покинуть Кулу даже ради таинственной и чудесной Поталы.

– Они спят здесь, – решительно заявил старый Шамграм, – и никуда не уходят. Что, у нас мало места для спанья? Наги – наши боги, и каждый рад приютить их на зиму. Зачем им уходить в эту неизвестную мне Поталу? То уходить, то приходить – нет, это занятие не для наших нагов. Нет, – мотнул головой Шамграм, и золоченая серьга блеснула в его ухе, – нашим нагам такая жизнь не подходит, нам не нужно никаких Потал.

У каждой богини, у каждого нага в Кулу есть свои гуры, владеющие древним искусством прорицания. Представить себе бога долины Кулу без такого прорицателя просто невозможно. Каждый гур ревниво хранит тайны своей профессии и неохотно ими делится. Однажды я наблюдала работу гура, но не на храмовом празднике, а во дворе виллы Рерихов.

Гур как-то боком вошел во двор виллы, голоногий, в коротком кафтане. Ноздри его широкого носа раздувались, как будто он принюхивался к чему-то незнакомому. На толстых губах застыла какая-то странная улыбка. Так же боком, загребая ногой садовый песок, стал передвигаться от дерева к дереву. Два лохматых тибетских терьера – Тинку и Пинку, выскочив из-за угла виллы, набросились на него, подняв невообразимый лай. Он неловко и беспомощно пытался отбиться от собак, отталкивая их ногами, но не смея ударить. Наконец сдался, прижался спиной к стволу дерева, вытянул руки по швам и обреченно застыл в такой позе. Тинку и Пинку от удивления перестали лаять и растерянно поглядывали друг на друга. Гур сделал попытку оторваться от дерева, но терьеры пронзительно и непристойно заголосили.

– Что здесь происходит? – поинтересовалась я, отгоняя терьеров.

Женщина, открывшая ворота виллы, сказала:

– Пророк пришел, мэм-саб. Будет предсказывать. Но это, – она пренебрежительно хмыкнула и с сочувствием посмотрела на меня, – пророк не первого класса.

– А что, пророки делятся на классы? – удивилась я.

– Ну конечно, – утвердительно кивнула женщина. – Есть экстракласс, просто люкс. Когда люкс – пророк прорицает, он может даже подняться над землей. А этот, – она критически оглядела пришедшего гура, – не поднимется. Он какой-то второклассный.

Поначалу все складывалось очень благоприятно. Пророк экстракласса жил в Наггаре и обслуживал богиню Трипурасундари. У него была густая борода и глаза с сумасшедшинкой. С ним мы почти договорились. Но в долине Кулу никогда не знаешь, что тебя ждет через час. Все испортила сама Трипурасундари. Сидела себе спокойно на месте целых три дня и вдруг пожелала отправиться в гости к соседу-богу. Бородатый пророк немедленно увязался за ней. Конечно, я расстроилась. Святослав Николаевич Рерих немедленно пришел мне на помощь.

– Я нашел хорошего гура, – сказал он, – и дал ему денег.

И хотя это был пророк первого класса, тем не менее, получив деньги, он немедленно отправился на ярмарку. Там и нашел его в конце дня Вишну, хранитель виллы Рерихов. По его словам, пророк первого класса вел себя весьма сомнительно. Он лежал на зеленой лужайке, на краю ярмарочной площади, и поносил нехорошими словами всех богинь, богов и духов вместе взятых. Пустой горшок из-под местного пива стоял рядом с гуром. Гур время от времени совал туда свой длинный нос и, не найдя ничего, вновь брался за небожителей, «непристойно отзываясь об их личной жизни», как сказал Вишну.

И вот теперь передо мной стоял только второклассный представитель этой древнейшей профессии. Гура звали Текрам, и он пришел из горной деревни Шорон. Обойдя виллу и сад, гур нашел веселую зеленую полянку и заявил, что прорицать он будет на ней, и нигде больше. Подняв полы шерстяного кафтана, гур извлек из набедренной повязки кусочек смолы. Смола называлась «гугаль» и была добыта из какого-то священного корня. Усевшись на поляне, Текрам поджег смолу, и синеватый пахучий дымок поплыл над полянкой. Гур вдыхал его и что-то читал нараспев. Потом я узнала, что это были заклинания в честь богини Маниша Деви, прорицателем которой и был Текрам.

Светило солнце, пели птицы, в небе пролетел самолет на Чандигарх, а наш второклассный пророк все раскачивался над голубой струйкой дыма. Потом в лице его произошла какая-то перемена. Оно как будто омертвело, стало невыразительным, закрытые веки перестали вздрагивать. Так продолжалось несколько мгновений. Внезапно тело гура сотрясла крупная дрожь. Она прошла, как волна, от плеч до острых голых коленок. Казалось, пророка бьет лихорадка. Рот раскрылся, обнажив ряд неровных желтых зубов. И снова волна дрожи. Вслед за нею полился поток каких-то бессвязных слов. Сначала я ничего не могла понять. Голос пророка то становился до пронзительности высоким, то съезжал куда-то вниз, переходя в хриплое бормотание. Наконец я различила слова: «Бара саб, бара саб» (большой господин). Эти слова относились, по-видимому, к Рериху. И снова: «Бара саб, бара саб, твое место охранено, твое место охранено! Препятствий не будет, препятствий не будет!» Богиня, вселившаяся в пророка, высказалась кратко, но определенно. Святослав Николаевич смотрел на гура и теребил в задумчивости седую бородку.

Гур прокричал еще что-то, но в воздух не поднялся, а остался сидеть на земле. Ну что поделаешь? Ведь Текрам был пророком только второго класса...

Пророки-гуры ходят из деревни в деревню и прорицают. Без них не обходится ни один храмовый или деревенский праздник. Без них до сих пор житель Кулу не мыслит свое существование. Если однажды из долины исчезнут гуры, там наступят тяжелые времена. Пророки решают споры и конфликты, они советуют, когда сеять и где пасти скот, они назначают время для праздников, они предписывают, как лечить больных, они находят воров и уличают мошенников, они. да мало ли что еще. Всего не перечислить. Гурам верят, потому что их устами говорят богини, боги и многочисленные духи. Правда, гурам иногда и достается. Время от времени их поколачивают за неудачное прорицание. До бога добраться трудно. Зато его ближайший представитель – пророк – всегда рядом. Поэтому пророчество испокон веков было занятием небезопасным.

Но вернемся к нагам. Храмы нагов такие же древние, как и храмы матерей-богинь. Они разные и разбросаны по всей долине. Есть большие, как, например, в деревне Джари на реке Парбати, притоке Беаса. Массивный, построенный из кедра и сосны. Веранда украшена искусной резьбой, и змеи являются основным ее мотивом. При храме – зернохранилище и даже небольшая гостиница. Над входом прикреплены рога горных козлов, принесенных в жертву нагу. Нагам до сих пор приносят в жертву коз и козлов по особым праздникам. В храме хранятся серебряные и бронзовые маски и есть маски самого Кали-нага, того, который сбежал с сестрой Нараяны. По праздникам эти маски купают в священном горном источнике. Маски нагов можно увидеть и в других храмах. В торжественные дни их выносят на паланкинах, и они, как и маски богинь, участвуют в процессиях и отправляются в гости к другим нагам и богиням.

Таких храмов, как в деревне Джари, в Кулу немного. Чаще это просто святилище, сооруженное в честь «своего» нага. На каменной платформе устанавливается небольшой домик с двухскатной крышей, крытой серебристым сланцем. Иногда это просто платформа, где стоят металлические изображения змей. Некоторые наги не имеют и этого. Они просто живут в священных горных озерах или поселяются в священных деодарах. Поэтому около храмов и святилищ нагов почти всегда находится такой деодар.

Покровители долины – и Гуга Чохан, и Нар Синг – имеют самые близкие отношения с нагами. И не только отношения, но и сами иногда превращаются в нагов и называются нагами.

Каждый древний храм имел свою сокровищницу. Там хранились тайные реликвии и ценности, накопленные веками. Жрецы говорили, что в сокровищницах спрятаны богатые одежды богов, жемчуг, золото и серебряные маски. В поздних индуистских храмах, где царили новые боги, таких сокровищниц не было.

Старые боги, новые боги. А между ними стоят те, которые имеют отношение к тем и другим. Они сами как боги, но особенные. Это великие мудрецы – риши и махариши. Их признают все, и им поклоняются все. Долина наполнена легендами о них. Короткий период буддизма оставил в Кулу память о Гаутаме-риши, и храм, посвященный ему в Гошале, совсем не похож на буддийский. Австрийский ученый Ж.Ф.Фогель, побывавший в Кулу в двадцатые годы XX века и писавший о Гаутаме-риши, с удивлением отмечал, что риши, «странно сказать, считается нагом» [20]. Боги, наги, риши. Где та граница, которая отделяет одних от других? Ее просто не существует. Всем им приписывается мудрость, чудесные способности и всемогущество. Риши жили в этой долине, являлись людям по их зову и помогали всегда тем, кто нуждался в их помощи. Бронзовые и серебряные маски риши несут по праздникам на паланкинах вместе с масками богинь и нагов. Места, где они проходили или жили, считаются священными. Около пещеры риши Пахари Баба построен небольшой храм. Вход в пещеру, под которой течет горный ручей, заложен камнями. Пахари Баба ушел, но его жилище остается неприкосновенным. Вокруг покинутой пещеры шумят деодары и гималайские сосны. Солнечные лучи дрожат на хвое и делают ее синей, как сами горы.

– Ушел не значит умер, – объяснил мне как-то жрец Джаядева. – Риши не умирают. Они приходят и уходят, поступая так по одним им известным причинам. Они наполняют места своего обитания благодатью, поэтому люди всегда стремятся посетить их, даже если приходится преодолевать большие расстояния.

И действительно, летом в Кулу появляются паломники из всех уголков Индии, которые по пути к священным Гималаям заходят в долину, чтобы почтить риши, живших там. Риши принадлежат не только Кулу, они принадлежат всей Индии. Но в гималайской долине о них рассказывают больше, чем в других местах страны.

Риши Виаса, чье имя связано с «Махабхаратой», риши Васишта, риши Капила, риши Гаутама, риши Пахари Баба. И в одном ряду с ними Гуга Чохан и Нар Синг. В легендах боги и риши часто представляли одно нераздельное целое. Эту особенность сразу заметил Николай Константинович Рерих. «Гур много рассказал нам, – писал он, – о великих местных Риши: боги в долине живут в процветании. У них много имущества и земли. Без их разрешения никто не может срубить дерево. Боги приходят друг к другу в гости. Многие люди видели богов путешествующими. Иногда они летают, иногда ходят, делая огромные прыжки, опираясь на посохи» [21].

Среди жителей Кулу передаются легенды о том, что если уйти в горы и там вести какое-то время уединенную жизнь и обращаться к риши с молитвой, то кто-нибудь из них да появится. Среди риши Кулу есть лица исторические и легендарные. Но и за легендарными опять-таки стоят реальные люди, когда-то жившие и оставившие о себе память в этой долине.

«Не в предании, но в яви жили Риши, – писал Рерих. – Их присутствие оживляет скалы, увенчанные ледниками, и изумрудные пастбища яков и пещеры и потоки гремящие. Отсюда посылались духовные зовы, о которых через все века помнит человечество» [22]. И еще: «...к северу от Кулу поднимаются пики основной цепи Гималаев. За ними лежит дорога на Лахул и Ладака, а главный белый исполин называется Гуру-Гури-Дхар – “Путь Духовного Учителя”. Эта концепция объединяет всех Риши в великое единое целое, ведя по пути к Высотам» [23].

Николай Константинович всегда умел за легендой и мифом увидеть реальность. Великие мудрецы-риши, Великие души – Махатмы, духовные учителя возникают за красочными волшебными рассказами долины Кулу. Не боги, но люди. Люди великой мудрости и этим похожие на богов в глазах обычного горца. Одного из них Рерих изобразил на своем полотне. Он написал эту картину в Кулу в 1931 году. На верху каменной лестницы, идущей среди скальных уступов, стоит человек. У него седая борода и узкие глаза. На нем длинные светлые одежды, на плечи наброшен плащ. В руках человек держит светильник. Голубоватое сияние разлито по каменной стене, где виднеется проем высеченного входа. Картина называлась «Гуру-Гури-Дхар» – «Путь Духовного Учителя». Николай Константинович изобразил на этой необычной картине одного из риши Кулу как образ великой мудрости – той, которая с глубокой древности живет в Гималайских горах, в их долинах и пещерах. Той мудрости, которая озарила древнюю Кулуту светом своей Истины. И каждый живущий там вобрал частичку этой Истины, увидел в ней свое и по-своему о ней поведал.

Как ни странно, в Кулу Н.К.Рериха называли Махариши, или великим риши-мудрецом. Полагаю, для этого были свои основания. На месте кремации Николая Константиновича стоит камень, и на нем написано: «Тело Махариши Николая Рериха, великого друга Индии, было предано сожжению на сем месте 30 магхар 2004 года Викрам эры, что соответствует 15 декабря 1947 года. Ом. Рам».

Рядом с этим камнем лежат другие. На них высечена буддийская молитва – «Ом мани падме хум». 15 декабря 1947 года на этой площадке было кремировано тело Махариши Рериха. Его положили на костер головой на север. Там, на севере, были видны снежные пики Великого Гималайского хребта и двуглавая вершина Гепанга – Горы «М». Так назвала эту вершину Елена Ивановна. Вокруг площадки росли гималайские кедры и сосны, а там, за снежными пиками и хребтами, на север отсюда, лежала Россия, откуда пришел Махариши. Теперь его имя встало в ряд с другими риши-мудрецами долины. Со временем в Кулу сложат о нем легенды. Таков закон творческого мышления народа. И будущий исследователь будет пытаться увидеть за этими легендами реальность. Но пока этого не произошло, и реальность остается реальностью, а великий мудрец – просто человеком. И об этом человеке премьер-министр Индии Джавахарлал Неру сказал такие слова: «Я поражаюсь размаху и богатству его деятельности и творческого гения. Великий художник, великий ученый и писатель, археолог и исследователь, он касался и освещал так много аспектов человеческих устремлений. Уже само количество картин изумительно – тысячи картин, и каждая из них – великое произведение искусства. Когда вы смотрите на эти полотна, из которых многие отображают Гималаи, кажется, что вы улавливаете дух этих великих гор, которые веками возвышались над равнинами Индии и были нашими стражами. Картины его напоминают нам многое из нашей истории, нашего мышления, нашего культурного и духовного наследства, многое не только о прошлом Индии, но и о чем-то постоянном и вечном...» [24]

И эти слова подтверждают, что Николай Константинович Рерих был назван в Индии Великим мудрецом не зря. Он, как и любой риши, нес людям знание и в своих научных и литературных работах, и в своих картинах. В них он изображал риши и нагов в их мифологической форме, но можно понять, какая реальность стояла в них за мифологией.

Две картины Рериха, которые мне были известны, непосредственно относились к нагам и были по своей сути метаисторичны. Одна из них называлась «Змий Древний» (1924). Из воды, заливавшей предгорья, две женщины извлекали третью. Этот сюжет с древнего греческого барельефа, посвященный Афродите, был точно повторен на картине Рериха. В небе, стоявшем над горами, был изображен Змей. Картина была символична и передавала момент появления из волн Всемирного потопа нового вида человечества, которое символизировала Афродита. Змей, или наг, свидетельствовал о связи последнего с этим эволюционным процессом. Картина по своей символике была, вне всякого сомнения, космична. Другая называлась «Нагарджуна – Победитель Змия» (1925). Она повествовала о мифе, связанном с крупным буддийским философом Нагарджуной, который получил необходимые ему знания от мифического змея, или нага.

На берегу неведомого озера или моря сидел лама. А недалеко от берега на острове поднимался огромный Змей, или наг, который и передал Нагарджуне Знание, легшее в основу философской книги Нагарджуны, посвященной буддизму.

Между сюжетами этих двух картин прошло немало тысячелетий реального времени. Если осмыслить обе картины с точки зрения метаисторической, то мы поймем два важных момента – связь нага, или нагов, с процессом созидания нового вида человечества, согласно Живой Этике, 5-й расы, и самое близкое соприкосновение этой космической личности со стихией Всемирного потопа. Иначе говоря, с реальными историческими событиями. Из картины «Нагарджуна – победитель Змея» мы получаем метаисторическое подтверждение того, что наги (мифологическим символом которых является змей) приносили человечеству знание и, прежде всего, космическое, дающее людям представление о связи нагов с Космосом и мирами иных, более высоких измерений. Обе картины заставляют заглянуть в глубь мифологической символики как таковой.

Мифология была первым пространством, откуда человечество получало знание. Но процесс передачи знания от Высшего к низшему, от невидимого к видимому был крайне сложен и труден. Ибо это знание с языка Высшего должно было быть переведено на «язык», если можно так сказать, низшего. В этой ситуации единственный выход – перевести Высшее знание в символику земных образов, что и было сделано в эпоху первого знания – мифологическую. Однако до конца это проблему не решило. Мифологические образы-символы были многослойны и требовали немалого ума для их осмысления. Но у наших предков не всегда хватало на это сообразительности. Поэтому в самой мифологии образы-символы не всегда понимались правильно, и за длинную историю мифологического мышления возникло немало искажений.

Исторически сложилось так, что метаисторический процесс и культурная традиция Индии не прерывались в течение тысячелетий. Но так или иначе небесное в этом процессе соединялось с земным, космическая материя с плотной, метаисторическое с историческим, Высшее знание с низшим символом. И между тем и другим всегда существовала связь. Понимание этой двойственности дает возможность разобраться в проблеме нагов, в которой также соединилось небесное и земное – космическое знание и земные предания и легенды. За многие века все это так объединялось, что реальность не была уделом явлений какого-то определенного характера. Реальность стояла и за мифом, преданием и легендой. Их невозможно было разделить, что затрудняло понимание сути нагов как таковых. Мысль, впервые высказанная австрийским ученым Ж.Ф.Фогелем: риши – это наги, мудрецы – это наги, носит методологический характер. Наги-мудрецы, обнаружившие себя в мифологическую эпоху, также составляли сложное явление. Правильно поставленное космическое мышление дает возможность в какой-то мере разобраться в этом явлении.

Нам известно о существовании в Гималаях Обители Учителей, представляющих Космическую Иерархию и осуществляющих творчество космической эволюции на Земле. Проходя через метаисторию планеты, они были связаны прежде всего с нашим, современным видом человечества. Эта связь возникла в конце предыдущего четвертого вида, и природные катаклизмы, сопровождающие смену видов человечества, были хорошо им известны. Огромные наводнения, получившие в ряде текстов название

Всемирного потопа, наблюдались ими воочию. Память об этих событиях запечатлелась в почитании водоемов, озер и ритуальных бассейнов и в связанных с ними историями о нагах-мудрецах. Предания и легенды добавили к ним подводные дворцы нагов. Земное воображение придало им яркие образы богатства и роскоши. В какой-то мере к этому можно также отнести реально затонувшие города и здания, время от времени открываемые археологами. Легенды о подземных ходах и подземных дворцах нагов связаны также с Обителью Учителей. Их Твердыня, расположенная в глубине недоступного места в Гималаях, соединена подземными ходами с различными регионами Гималаев.

Образное мышление людей объединяет эти ходы с нагами, которые на зиму уходят под землю. Все это свидетельствует не только о богатом воображении жителей Земли, но и о популярности среди широких масс, я не ошибусь, таких чудесных существ, которыми наги предстают перед народами самых различных стран. Но откуда же возник связанный с нагами символ змеи? Говорят, что змея символ мудрости. Это прямое соотношение символа с его высшим понятием. Такое соотношение крайне неплодотворно и не дает возможности понять его суть. Но тем не менее что-то реальное за этим стоит.

Реальность эта находится в самом человеке, в его энергетической системе. Известно, что в структуре человека существует энергетический узел, который индийцы называют кундалини. Когда духовное развитие человека на нуле, кундалини напоминает свернувшуюся змею. Кундалини начинает подниматься, когда начинается духовное развитие и повышается сознание человека. Она, как змея, устремляется вверх, движется по энергетическим центрам и выходит наверх к «лотосу». Змеиный капюшон над головой означает высокий уровень духовного совершенства. Число капюшонов означает уровень сознания. Самый высокий уровень расширенного сознания – девять капюшонов. Конечно, мы все это не видим, а лишь ощущаем, и только искусство живописца или скульптора делает невидимое видимым символом. Учителя Гималайской Обители стоят много выше нас на лестнице космической эволюции и обладают знаниями и способностями, нам еще не доступными. Это самая высокая духовная ступень на Земле. Их символ – наги-мудрецы или культурные герои, согласно мифологическому мышлению. Иногда народное сознание определяет их как богов, суть которых точно не сформулирована. Вторая категория мудрецов-нагов – это воплощенные на Земле Великие духи. Каждый из них приходит с миссией, связанной с Высшими мирами космической эволюции. Учителя земной Обители в своей деятельности и творчестве опираются, в первую очередь, на них. Обе категории нагов-мудрецов являются творцами метаисторического процесса и земной культуры. Индийские культуры долины Инда результат их творчества.

В горах у Великого Гималайского хребта до сих пор сохранился культ этих нагов в той мере и в той степени, я полагаю, в которых он существовал в Мохенджо-Даро и Хараппе. Как ему удалось сохраниться – это уже другой вопрос. Жители Бхадрава и окрестных деревень считают, что мудрецы-наги по своим духовным качествам выше индуистских богов. Существование в этом районе такого культа, за которым стоит реальность Космической Иерархии и космической эволюции, является ценнейшим наследием культуры Индии. Этот район, с моей сточки зрения, может рассматриваться как музей метаисторического процесса. Таким же бесценным наследием является и частично сохраненная «Васукипурана» и полный санскритский текст кашмирской «Ниламатпураны». Все это наследие создает и утверждает непрерывность метаисторического и культурного процесса в Индии.

Во всей культурной традиции в индуизме, буддизме и других духовно-философских системах мы находим мудрецов-нагов. Николай Константинович Рерих, проживший в гималайской долине Кулу около двадцати лет и хорошо знавший ее мифы, предания и легенды, с полным основанием связывал мудрецов-нагов с Учителями Гималайской Обители. На его картинах «Гуру-Гури-Дхар» (1931), «Сожжение тьмы» (1924), «Fiat Rex. Да здравствует король» (1931), «Сокровище гор» (1933), «Тень Учителя» (1932) мы видим уникальный удивительный мир мудрецов-нагов или реальных Космических Иерархов.

Осмысление «Ниламатпураны» дает возможность понять, как мудро Нила-наг насаждал космическое мировоззрение среди народа Кашмира и формировал метаисторический процесс со всеми его мировоззренческими особенностями. Традиция миролюбия проходит через все творчество Нила-нага, и особенно ярко оно выступает в ликвидации вражды между цивилизованными кашмирцами, или людьми Ману, как называет их Пурана, и диким племенем пишача. Синий наг постепенно приучал народ Ману к искусству, красоте и радости познавательных праздников. Влияние могущественного Нила-нага на народ Кашмира было таким сильным, что много веков спустя, когда Кашмир стал мусульманским, люди помнят предания и легенды о Ниланаге и не переименовывают водоемы, носящие имена нагов. И до сих пор любовь к искусству, привитая Нила-нагом людям Ману, создает великолепные изделия, которыми Кашмир славится по всей Индии. Нила-наг принес людям знания об иных мирах, об особенностях Вселенной и о сотворении того мироздания, в котором мы все сейчас обитаем. Знания о Космосе закладывали основания жизни народа и учили их связывать эту жизнь с особенностями космической эволюции. До сих пор кашмирские ученые пандиты хранят и передают из поколения в поколение тайные знания, принесенные в Кашмирскую долину Нила-нагом. Непрерывность метаисторического процесса и культурных традиций Нила-нага сохранилась в Кашмире, несмотря на все трудности исторического процесса и исторических условий. Надо сказать, что знания, принесенные космическими мурдецами-риши, сохранялись многие века и тысячелетия. В этом одна из тайн метаисторического процесса. Ибо знания, идущие от высшей космической материи, носят непреходящий характер. И если народ их принимает с пониманием, то эти знания держат на себе непрерывность культурной традиции.

3. Мудрость веков

Так называемые священные книги или тексты, которые мы находим в ряде стран Востока, со всеми особенностями, присущими таким произведениям, в древности и даже в Средневековье по традиции относят или к мифологическому периоду, или к религиозному. Такого рода характеристика, полагаю, недостаточна. Подобные тексты, как бы то ни было, в той или иной степени являются метаисторическими источниками, на которых формировался метаисторический процесс. Данный процесс представляет собой духовную, обязательную часть земного исторического процесса. Священные книги и тексты имеют различную историческую судьбу, и только некоторая часть их дошла до наших дней и принимается во внимание современниками. Священные книги Индии в их числе. Они составляют главную часть индийского культурного наследия и являются основой метаисторического процесса Индии.

В отличие от древней, большей частью мертвой культуры многих стран индийское культурное наследие, сложившееся в непрерывном процессе, – это живая и жизненно важная часть культуры Индии. Никакие изменения в ходе исторического развития этой страны начиная с глубокой древности, никакие передвижения народов не смогли поколебать сложившееся в метаисторическом процессе культурное наследие. Некоторые причины такой ситуации стали ясны во время исследований исторического процесса Индии, другие еще ожидают своих открытий. Но кое-что об этом можно сказать и сейчас. Археологическими исследованиями была установлена связь между духовными моментами древнейшей культуры Мохенджо-Даро и первыми метаисторическими источниками Индии. Есть нечто общее между мифологией Мохенджо-Даро IV–III тысячелетий до н.э. и древнейшим письменным текстом Ригведы. Очень трудно определить такой процесс во времени. Пятитысячелетняя культура долины Инда имела уже свою письменность, еще не расшифрованную. Письменность в самой Индии возникла много позже, в конце II – начале I тысячелетия до н.э.

Известно, что метаисторические тексты священных книг Индии передавались устно, и значительно позднее были оформлены письменно индийскими мудрецами. Сам этот институт мудрецов – вестников космической эволюции – многое решил в непрерывности метаисторического процесса и непрерывной преемственности культуры Индии. Оформляя письменно устные варианты текстов, мудрецы сохранили важное культурное наследие страны и сделали его доступным для многих в течение сотен веков. Они же, развивая эти тексты, укрепляли метаисторический процесс и не давали ему ослабеть. Поэтому первоначальные мифологические тексты постепенно были превращены ими в философию. Этот уникальный феномен отличал метаисторический процесс Индии от многих стран. Именно живой институт мудрецов и учителей держал на себе непрерывность метаисторического процесса Индии, который с мифологической эпохи имел космическую суть.

В метаисторическом процессе Индии возникает еще одна проблема. Ее можно сформулировать как «мудрецы-жрецы». Она появилась в связи с процессом «оземления», через который проходит на Земле информация Высших миров. Именно мудрецы имели непосредственное отношение к этой информации и представляли собой небесную метаисторию, если можно так сказать. Жрецы же, используя знания, находящиеся в пространстве тех или иных текстов, в данном случае Вед, «оземляли» эти знания культом, ритуалом, обрядом. Веды – от слова «ведать», «знать», – обремененные земным творчеством, со временем стали рассматриваться не как метаисторические тексты, а как религиозные. И многие духовные и интеллектуальные системы получили такое же неверное определение.

Надо сказать, что реальная религия точно не определена. В конце концов любая метаисторическая информация – это знание. Введение в пространство знания неточного слова «религия» в значительной степени затрудняет определение сути метаисторического процесса. А в самом метаисторическом процессе шла скрытая борьба между мудрецами и жрецами, между знанием и ритуалом. Эта ситуация сказалась и на понятиях, которыми мы определяем индийскую культуру и ее ранние и поздние структуры. В результате метаисторический процесс, по сути своей процесс космической эволюции, был подменен религией с расплывчатым определением. В отличие от исторических условий появления христианства индийское духовное знание возникло на единстве территории, языка, исторических условий и психологического склада народа. Это определило огромное влияние метаисторического процесса на формирование народа и его культуры и привело жизнь страны к тем результатам, которые мы сейчас имеем. И сформировавшийся под этим влиянием в течение многих веков тип человека в Индии оказал на окружающий мир значительное воздействие.

В одной из книг Живой Этики мы читаем о проявлениях такого воздействия: «Только что Индия испытала незапамятный сдвиг. Можно ожидать, что не скоро установится почва в некоторых местах. Среди потрясений произошло несколько видений Тонкого Мира. Потрясение атмосферы создало полезные волны для появления тонких тел. Пусть эти появления были скоропреходящими, но и такое наблюдение полезно. Также можно заметить среди самых обычных условий особые вибрации или звучания. Нужно отличать все такие тонкие проявления» [25]. Речь идет о тонких проявлениях, возникающих в пространстве качественной энергетики, развивающейся в Индии с помощью метаисторического процесса. В одном из писем Е.И.Рерих писала: «...нигде вы не встретите такой духовности и утонченности, как здесь (в Индии. – Л.Ш.)» [26]. Смею утверждать, что это результат направленного метаисторического процесса, идущего в Индии в течение тысячелетий непрерывно. Веды являются одной из основ такого процесса. Среди них самая древняя, начавшаяся еще в мифологическую эпоху, Ригведа. Первый поток знаний в Индию пошел через гимны Ригведы. К религии, в нашем понимании этого слова, гимны не имели отношения. Мифологические символы, обозначающие богов, давали представления о космических процессах, силах природы и необходимые для человека этические правила поведения. В Ригведе мы также находим мифологические символы, обозначающие борьбу Космоса и Хаоса, Света и Тьмы, Добра и Зла. Космогоническая часть Ригведы значительна по своему содержанию. Она начинается с «Песни творения».

«1. Не было тогда ни несуществующего, ни сущего: не было царства воздуха и неба над ним.

Что же служило покровом и где? И что давало защиту? Была ли вода, бездонная водная гладь?

2. Не было тогда ни смерти, ни того, что живет вечно; никакого признака, разделяющего ночь и день.

Это единое, бездыханное дышало лишь собственной своей сущностью. Помимо него не было ничего вообще.

3. Была тьма: скрытое сперва во тьме, все это было бесформенным хаосом.

Все, что существовало тогда, было пустым и бесформенным. Великой силой тепла (огня. – Л.Ш.) рождено было это единое.

4. Затем возникло вначале желание – первичное семя и зародыш духа.

Мудрецы, которые искали мудростью своих сердец, обнаружили родство существующего в несуществующем.

5. Поперек была проведена их линия раздела: что же было над ней и что под ней?

И были там создающие, были могучие силы, здесь – свободное действие, там – энергия.

6. Кто знает воистину и кто может здесь сказать, когда это родилось и когда свершился этот акт творения?

Боги появились позже сотворения этого мира.

Кто же тогда знает, когда появился мир?

7. Он, первоисточник всего созданного, все равно, создал ли он все это сам или же нет.

Тот, чье око надзирает за этим миром с высоты небес, он воистину знает это, а может быть, он и не знает» [27].

Эта удивительная «Песнь творения», или гимн Ригведы, показывает всю энергетическую сложность творения из Хаоса Вселенной. Земными словами этот процесс крайне трудно описать, но тот, кто передавал эту метаисторическую информацию, сумел в какой-то мере изобразить процесс творения, процесс создания видимого из невидимого. Тому, кто это сообщил, был известен процесс творения, но у него не было для этого описания нужных слов. Поэтому читающему или слушающему этот текст оставалось самому постараться понять происходящее в глубинах космической эволюции, но это не всегда удавалось. Отсюда шли и определенные разногласия и противоречия. Реальность совершаемого космического творчества была заключена в «Песни творения», оставалось лишь добиться этой реальности в земном понимании. Интересна одна мысль в этом гимне – боги появились позже сотворения мира. Это можно понять как существование в Космосе единой созидающей силы. Здесь мы ощущаем созидательный подход к проблеме творения. Множественность так называемых богов, не относящихся непосредственно к первичному творению, заставляет предполагать стоящих за ними мудрецов и Космических Иерархов.

Удивительное по своему смыслу посвящение мы находим в Ригведе. Оно помогает понять главный смысл этого произведения – «провидцам, нашим предкам, первооткрывателям пути» [28]. Можно не сомневаться, что путь, начавшийся с Ригведы, и есть тот Великий индийский путь, который имел в виду Великий риши Николай Константинович Рерих. Путь, проходящий сквозь метаисторический процесс, начиная с древности и кончая нашими днями. Это путь Духа и Знания, который несет на планету Земля космическая эволюция. Это путь космического расширенного сознания. Мы видим развитие этого пути в священных книгах Индии, начиная с Вед и кончая ее современной философией. Начало пути в Ригведе было связано с двумя важнейшими моментами – Знанием и этическими наставлениями.

Самая первичная передача знания в мифологической форме прослеживается в гимнах Ригведы и свидетельствует о ее глубокой древности. Весьма значителен в этом отношении гимн Солнцу.

Особенность гимнов Ригведы и остальных Вед заключается в сообщении знания через поэтическое искусство и мифологическую образность. Гимн Солнцу является одним из примеров этого уникального метода, который был разработан риши с помощью метаисторической информации Высшего.

Все ведийские гимны, написанные в поэтической форме, исполнялись и исполняются пением, сопровождаемым музыкой. В этих двух последних видах искусства, в его мелодии, в его интонации заложены также знания и ощущение смысла самого текста. Эта форма исполнения ведийских гимнов является уникальной, начиная с древнейших времен и кончая нашими днями. Правильное исполнение ведийских гимнов есть целая профессия, которой овладевают с помощью мудрого Учителя. Поэзия, пение и музыка придают словесному смыслу текста объемность и как бы иное измерение. И самое интересное, что смысл этот меняется в примитивную и часто в искаженную форму, если этот текст только читать. Ибо между обычным чтением, неважно, устное оно или, как говорится, «про себя», и пением существует большая разница. И в связи с этим обстоятельством к способностям мудрых риши нужно добавить абсолютный музыкальный слух и умение пением передать скрытый таинственный смысл самого слова. Риши Вьяса был одним из таких Учителей. Известно, что у него было четыре ученика, каждый из которых обучался у Вьясы уникальнейшему искусству передавать смысл одной из четырех Вед. Это сакральное искусство в течение многих веков передавалось от Учителя к ученику и сохранилось в современной Индии. Вместе с тем эти века внесли в Ригведу и свою долю из процесса «оземления» космической информации. Эти земные добавления были связаны с упомянутыми выше ритуалами и обрядами. И эти последние в какой-то мере поддержали оценку Вед как религиозной литературы. Однако, по замечанию нашего индолога И.Д.Серебрякова, такая оценка не имеет особых оснований, и смысл самих Вед, связанных прежде всего со Знанием, много шире тех источников, которые мы можем назвать религиозными.

В Ригведе насчитывается 1200 гимнов. В них наряду с мифологическими первичными образами мы находим значительную космогоническую информацию, вполне реальную для философского и научного исследования. Точного времени начала создания Ригведы у нас нет. Сведения, которыми мы располагаем, могут быть лишь приблизительными и фрагментарными. Временной промежуток между устной формой Ригведы и письменной также не поддается точному исчислению. В самом тексте этого источника мы находим моменты, указывающие на глубочайшую его древность. В частности, Ригведа считает групповой брак, практиковавшийся в самых первых структурах человеческого общества, недопустимым по ряду реальных оснований. Некоторые ученые датируют оформление Ригведы II тысячелетием до н.э. Не исключено, что дальнейшие исследования могут внести в датировку Ригведы значительные коррективы.

Риши, или воплощенные Великие духи, являются реальными вестниками космической эволюции. Они, как Учителя, идут через всю историю Индии, пользуясь в ее народе глубоким уважением, и до сих пор считаются необходимыми для развития духовной жизни страны. Ибо эта духовная жизнь происходит и творит в пространстве непрерывного метаисторического процесса. Через них индийцы с самой глубокой древности узнали о существовании в мироздании Хаоса и Космоса, или тьмы и беспорядка, с одной стороны, и Света и порядка, с другой. Они получили представление, которое мы находим в Ригведе, о взаимодействии Хаоса и Космоса в процессе творчества упорядоченного мироздания. Этот космический порядок тесно связан с человеком. Ибо этот человек на высокой ступени своего космического сознания может защитить Космос от возвращения в Хаос. Космический порядок, или Рита, действует и творит согласно космическим законам. И закон кармы, или причинно-следственных связей, является одним из важных законов. Этим законам подчиняются и Высшее, и низшее, Космический Иерарх и человек, Высшая сила и энергетика планеты.

«Одинаковая подчиненность людей и небожителей единой вселенской безличной силе является кардинальной идеей ригведийского мировоззрения. <...> “Ригведа”, прежде всего ее последняя книга, демонстрирует и качественно новую в истории индийской духовной жизни тенденцию – своего рода философское осмысление процессов в природе и обществе» [30].

Но Ригведа становится не только философией, но и частью метанауки, которая является первичным фундаментом будущей науки. Можно без колебаний перечислить предметы, берущие свое начало в Индии и имеющие ведийский фундамент: астрономия, медицина, наука о лекарственных травах, гомеопатия, математика, этика, грамматика. Что касается астрономии, то в Древней Индии знали, что Земля круглая. Нам известна драма, много веков спустя произошедшая в Европе, из-за формы и движения Земли. Ригведа оказала и до сих пор оказывает значительное влияние на духовную и культурную жизнь Индии. «Из этих далеких источников глубокой древности, – писал Дж.Неру в книге «Открытие Индии», – берут свое начало реки индийского мышления и философии, индийской жизни, культуры и литературы» [31]. И начиная с Вед эти «реки», как выразился Дж.Неру, были пронизаны космическим мировоззрением, не прерывавшимся в течение тысячелетий.

После Вед космическое мировоззрение получило дальнейшее развитие в Упанишадах, своеобразном философском заключении самих Вед. Но вместе с этим в Упанишадах оказался целый ряд новых знаний. Создавали Упанишады риши, которые высшим знанием признавали интуитивное знание, что лишний раз свидетельствует о метаисторическом творчестве в процессе их работы над Упанишадами. Первые 13 Упанишад были оформлены в VIII веке до н.э. Последняя Упанишада была создана по указу императора Акбара в XVI веке. Именно в процессе творения Упанишад мудрецами развилось и укрепилось учительство, созвучное космическому закону Учитель – ученик. Благодаря этому обстоятельству в Упанишадах мы имеем развитую систему космического мышления и методологию его передачи в процессе обучения. В глубоком прошлом Упанишады значительно повлияли на развитие мысли в других странах. Особенно это относится к Древней Греции, где философы, заинтересовавшись индийскими Упанишадами, восприняли ряд их идей. За длительное время было создано 108 Упанишад, которые вместе с Ведами представляли и представляют бесценное наследие индийской мысли и духовности.

«Богатое воображение, величественный полет мысли, – писал один из крупных философов Индии Ч.Раджагопалачария, – и безудержный дух исследования, с которым учителя и ученики, побуждаемые неуемной жаждой истины, пытаются проникнуть в “открытую тайну” вселенной, делают этим самые древние из священных книг самыми современными и убедительными» [32]. Этот фрагмент об Упанишадах дает нам представление о «связи времен», которая проходит через непрерывность познания в индийской мысли. Древняя мифологическая мысль Вед, философски озвученная в Упанишадах, обретает «современность и убедительность». Этому в значительной мере способствует реализация космического закона об учительстве.

«“Бхагаватгита” и Упанишады, – отмечал английский философ Д.Рассел, – содержат такую божественную полноту мудрости по всем вопросам, что мне представляется: их авторы – прежде чем суметь написать с такой уверенностью о вещах, истинность которых ощущает душа, – должны были, со спокойствием оглянувшись в прошлое, проследить тысячу жизней, полных страсти и борьбы с призраками и за призраки» [33]. Английский философ справедливо дает высокую оценку Упанишадам и, отметив в них «полноту божественной мудрости», теряется от этого обстоятельства и объясняет такую полноту лишь познанием тысячелетий прошлого. В какой-то мере это верно. Однако метаисторический процесс космической эволюции, его информационная наполненность теснейшим образом связаны с авторами-риши, чего Рассел, естественно, не учел. Простим ему это за высокие слова, определяющие суть мудрости Упанишад.

Основная суть этих философских комментариев в поиске Истины в главных направлениях жизни – в человеке, Космосе, Вселенной. Слова Упанишад подтверждают эту мысль. «Веди меня от нереального к реальному! Веди меня от тьмы к свету! Веди меня от смерти к бессмертию!» [34]. В этом коротком фрагменте просто и доступно поставлены главные задачи человечества в космической эволюции. Последняя фраза, завершающая этот уникальный фрагмент древней мудрости, дает представление о восхождении человека по ступеням космической эволюции и достижении им материи высокого состояния. И еще: «Тот, кто видит единый дух во всем и все в духе, не может теперь относиться с презрением ни к одному созданию» [35]. Эта уникальная мысль есть основа этического поведения человека.

Космическое и монистическое воззрение, которое мы находим в Упанишадах, меняло сознание человека. Иначе говоря, в этом смысле шел и развивался метаисторический процесс целой страны. В философии Упанишад со временем сложились целые учения о космических процессах, истории мироздания. Особый интерес представляет учение о пралайе – дне и ночи Брахмы – и о космических катастрофах, в которых заложена идея цикличного развития планеты и Вселенной. Мудрецы-риши, создавшие Упанишады, взяли из Вед основные идеи и объяснили их философски. Но в то же время мудрецы отказались вводить в тексты Упанишад обрядовую и ритуальную часть Вед.

Вслед за Упанишадами так же неразрывно и органично последовала Веданта, которая дала возможность возникнуть индийской философии различных направлений. Веданта в переводе значит «Конец Вед». И скорее, не конец Вед как таковых, а определенной методологии, связанной с их мифологической частью. Ибо ведийская идея, перейдя из мифологической формы в философскую, сохраняет свой основной смысл. «Упанишады, – писал крупный исследователь древнеиндийских текстов Макс Мюллер, – это... источники... философии веданты, системы, в которой, на мой взгляд, человеческое умозрение достигло высшей точки» [36].

Веды были источником Упанишад, Упанишады – источником Веданты. Так продолжал развиваться непрерывный метаисторический процесс, держа на себе многовековую культурную преемственность Индии. Этим путем шли не только вышеупомянутые источники, но и другие близкие к ним по времени и идеям.

К IV веку до н.э. оформился индийский эпос, состоящий из двух крупных произведений: «Махабхарата» и «Рамаяна». И оба они были уникальны и по идеям, и по времени. Как и предыдущие тексты, «Махабхарата» и «Рамаяна» были тесно связаны с метаисторическим процессом и космическим сознанием. Традиционная точка зрения о принадлежности «Махабхараты» и «Рамаяны» к земному историческому процессу ничем пока не доказана. Их реальность другая. К «Махабхарате», как известно, имеет отношение риши Вьяса, который собрал, записал и обработал этот эпос. Соприкосновение текстов с творчеством великого мудреца свидетельствует о космических связях «Махабхараты». В ней мы находим и мифологическую образность, и реальность космической эволюции, и духовную философскую концепцию. Последняя подтверждает уникальность этого великого произведения, которое касается многих проблем и вопросов философии и духовной жизни человека.

Энциклопедичность многих томов «Махабхараты» не подлежит никакому сомнению. На мой взгляд, и «Махабхарата», и «Рамаяна» отражают не земные исторические события, а скорее метаисторические. Джавахарлал Неру, крупный мыслитель Индии и человек широко образованный, ощутил всю исключительность индийского эпоса. «Я не знаю в какой-либо стране книг, – писал он, – оказавших столь длительное и глубокое влияние на умы масс, как эти два произведения («Махабхарата» и «Рамаяна». – Л.Ш.). Созданные в глубокой древности, они все еще являются живой силой жизни индийского народа» [37]. И еще: «...вымышленная история, смешение фактов и вымысла, а иногда и чистый вымысел становится символически истиной и повествует нам о мыслях, чаяниях и целях людей той эпохи. Она истинна также в том смысле, что становится основой мышления и действия, основой будущей истории. В древней Индии вся концепция истории испытала на себе влияние умозрительных и этических тенденций философии и религии» [38].

В этих двух замечательных фрагментах довольно четко отображена позиция Неру в философии индийской истории. В ней ясно проглядывает метаисторический процесс в его «символической истине» и этическом умозрении. Именно метаисторический процесс индийского эпоса сделал это пространство непреходящим моментом культуры Индии и ее народа. Все ее искусство и в значительной мере философия проникнуты идеями, которые мы находим в эпических произведениях «Махабхарата» и «Рамаяна». До сих пор в индийских деревнях начинается праздник, когда туда заглядывают сказители и певцы, повествующие о героических делах глубокого прошлого. Эти сказания звучат актуально и современно, потому что были взяты из метаисторических источников древнего эпоса.

«Символическая истина» становится реальной, ибо является результатом метаисторического познания и творчества. Неру сумел в этом «смешении фактов и вымысла» ощутить два потока – земной и небесный, и реальность этих потоков в эпосе Индии не подлежит сомнению. Этот эпос играл важнейшую роль в космической эволюции Древней Индии, служа уникальной по форме связью между метаисторическим и историческим процессами страны. И, конечно, на этой связи держалась в пространстве эпоса и культурная непрерывность. И именно здесь, в эпических поэмах, яркие и красочные символы мифологических образов привлекали и привлекают не только художников, певцов, музыкантов и танцоров, но и простой народ, который через эти непреходящие образы познает метаисторические идеи добра, этики и высокой нравственности, идеи, вечные и безвременные, действующие как бы «поверх» исторического процесса, не взирая на время и пространство. За всем этим стояла Великая Космическая Истина, к которой стремится индиец, ощущая в себе бесценное наследие прошлых веков и его непреходящую мудрость. Именно метаисторическая часть эпических произведений Индии делает их уникальными и вечными. «Будучи таким образом проецирована на космический фон, – писал индийский исследователь «Махабхараты» В.С.Суктанкар, – история битвы Бхаратов сама должна была обрести космическую значимость и потому стать всеобщей ценностью. Она отражает конфликт между агрессором и несчастным объектом его агрессии, между тираном и покоренным народом, оказавшимся под его пятой» [39].

У «Махабхараты» не только космический фон, но и космическая суть, связанная с метаисторической частью самой поэмы. Эта космическая часть представлена бого-людьми не только в «Махабхарате», но ив «Рамаяне», которые являются личностями высокого эволюционного значения. Это они реализуют одну из главных идей индийского эпоса – борьбу Добра и Зла, Света и Тьмы, Космоса и Хаоса. Это они обладают высокими этическими и нравственными качествами. Арджуна, сын бога в «Махабхарате», и Рама, воплощение Вишну, являются главными героями космических деяний. В «Махабхарате» эти деяния представлены битвой двух царских родов, Пандавов и Кауравов, положительного и отрицательного начал, на поле Курукшетры, а в «Рамаяне» – битвой Рамы с Раваном, имеющей ту же самую суть. В том и другом эпосе рассматривается проблема богочеловека во всем его богатстве. Многое из того, что мы черпаем в индийском эпосе, соотносится с идеями о богочеловечестве, являющемся высоким уровнем эволюционного развития, о котором писал крупнейший философ Серебряного века В.С.Соловьев, рассматривавший проблемы космической эволюции. И то, что эти боголюди действуют вместе с обычными людьми, дает нам некоторое основание считать именно индийский эпос переходной структурой от метаистории (мифологии) к реальной земной истории.

В эпосе есть элементы земной реальности, соединенные с реальностью космического бытия, которое основывается на материи более высокого состояния со всеми ее неземными особенностями. В том и другом эпосе небесное (мифология) сочетается с земной историей глубокой древности. Однако это происходит в виде смешения, а не синтеза. Это дало основание исследователям отнести метаисторию, составляющую фундамент того и другого произведения, к вымыслу, фантазии или сказке. Тем самым метаисторический процесс был выведен из пространства научного исследования. Это относится, в первую очередь, к европейской науке. Связь людей с богами, в той или иной форме, определяется религиозными действиями, или фантастическими. На самом деле такое вмешательство можно отнести к земному творчеству космической эволюции. Поэтому понятие «религиозный» нужно заменить на «космический». Ибо глубоко космическое мышление пронизывает и «Махабхарату», и «Рамаяну».

В «Махабхарате» есть одна особенность, отличающая ее от эпических произведений других стран. В ее 6-й книге содержится уникальное философское произведение – «Бхагавадгита». Оно не является чем-то отдельным в этом эпосе, навязанном извне, а есть органическая часть этого великого эпоса Индии, где рассматриваются проблемы, связанные с событиями, описанными в самом эпосе. Но тем не менее текст этой части отличается от остальных. Имея в виду, что над собиранием и записыванием работал великий риши Вьяса, можно предположить его авторство этого уникального философского комментария к событиям в «Махабхарате». Сам мудрец Вьяса был Великим духом, воплощенным на Земле и имевшим метаисторическую миссию укрепления и развития идей, отображенных в священных книгах Индии, в частности в эпических поэмах. Его глубочайшие знания были, без сомнения, связаны с информацией миров высокого состояния материи. Это дает нам основание считать историческое лицо риши Вьясу одним из великих творцов метаисторического процесса в Индии в I тысячелетии до н.э., традицию которого он блестяще продолжил в философии «Бхагавадгиты».

Здесь мы имеем яркий пример обеспечения непрерывности культурной традиции одним из уникальных мудрецов Индии, реализующим, несомненно, творчество Космической Иерархии. Именно на таких учителях-мудрецах держалась культурная преемственность в метаисторическом процессе Индии, и деятельность таких риши вдохновила на создание философии Веданты. Безусловно важным является то, что время создания «Бхагавадгиты» в определенной мере совпадает с оформлением философии буддизма, в результате чего в ряде моментов возникла идейная общность между этими двумя философскими системами.

«Бхагавадгита» написана в форме диалога между двумя личностями, Арджуной, воином-кшатрием из славного рода Пандавов, сыном бога, и Кришной, его другом и двоюродным братом. Личность Кришны более сложная и высокая, а его роль в эпосе является очень важной. Он был воплощением Вишну, одного из высоких творцов космической эволюции. В данном случае появление воплощения космического масштаба свидетельствовало о предстоящих событиях космического характера. Это была гигантская по числу участников битва на поле Курукшетра между двумя царскими родами Пандавов и Кауравов, представлявшими собой Добро и Зло, Свет и Тьму. В силу этих обстоятельств битва носила кульминационный космический характер и требовала присутствия не только высочайшего Космического Иерарха, но и того, кто назывался божественным Учителем. Обе эти функции объединились в одном Кришне. Сама эта космическая битва решала многие проблемы мироздания, поэтому посланец Высшей космической силы был столь высок и всемогущ. Мы видим Арджуну и Кришну в канун этой битвы. Диалог, который они ведут через все 18 глав «Бхагавадгиты», решал именно космические проблемы взаимодействия человека с Высшим и низшим. В этом диалоге Кришна выступает как Учитель высочайшего уровня. Именно такой Учитель был необходим в событии космического масштаба. Арджуна – кшатрий и воин – был обеспокоен предстоящим и обратился к Кришне с рядом вопросов. Первый вопрос его касался убийства на войне и карме тех, кто это делает.

«“Ты печалишься о том, о чем не должно печалиться”, – говорит Кришна. – Убить можно лишь то, что и без того, само по себе смертно, обречено на гибель. А то, что обладает истинным бытием – неуничтожимо. Бытие и небытие – две совершенно различные “вещи”:

Далее «.Кришна продолжает “дискурс” о человеке:

В конце главы Кришна объясняет так называемое незаинтересованное действие в любой острой ситуации, которое при выполнении долга облегчает карму.

Первая глава, где Кришной решается проблема Арджуны – «Быть или не быть», участвовать ли в битве или нет, – представляется очень важной и интересной. В ней четко отражается традиция индийской философии. Кришна решает проблему Арджуны с точки зрения философской, основываясь на космическом законе эволюционных перевоплощений человека. И самый острый момент в проблеме Арджуны – убить или не убить. Согласно космической эволюции, человек состоит из уничтожаемого временем и обстоятельствами элемента и из неуничтожаемого. В процессе убийства разрушается уничтожаемое плотное тело, которое меняется в процессе перевоплощения, а неуничтожаемая часть – духовно-энергетический комплекс, переходит из тела в тело. Этот духовно-энергетический комплекс содержит наследие предыдущих жизней и их особенностей. В этом комплексе также заключены знания и характер самого человека. Эта мысль Кришны как бы продолжается в философии космической реальности. Если убивают или казнят злодея, то тем самым не уничтожают зло. Оно переживает плотное тело такого человека и продолжает существовать в тонком его теле и, будучи сильнее плотного тела энергетически, будет в различных формах оказывать влияние на земное человечество. Мы знаем, что после массового уничтожения во время войны людей самых различных состояний сознания увеличивается земное зло и количество самых жестоких и извращенных преступлений. Эти следствия массовых убийств могут существовать многие десятилетия и, может быть, не один век.

В связи с этим разъяснения, которые дает Арджуне Кришна, представляются не только полезными и интересными, но и очень важными. В них Кришна основывается на двух моментах, связанных с кармой тех, кто убивает или во время войны, или в силу каких-либо других обстоятельств. Первый момент заключается в незаинтересованности действия, которое человек по какой-то причине должен произвести. Если в подобном действии нет его личной заинтересованности, то это не влияет на его карму в пространстве причинно-следственных связей.

Второй момент имеет в виду дхарму человека, или его долг или цель жизни, которая сложилась у него в процессе космической эволюции. В данном случае речь идет о дхарме Арджуны, которую Кришна определяет кшатрию (воину) Арджуне как участие в праведной войне против аморального рода Кауравов. Праведность этой войны основывается на личной дхарме Арджуны. Праведность или неправедность участия в какой-либо войне делает саму эту войну праведной или неправедной. Это в какой-то мере отвечает мысли XX века о справедливой и несправедливой войне, но такая суть этого понятия не выходила за рамки политических амбиций. Постановка Кришной вопроса о сути войны и судьбе ее участников много глубже и философичней и отвечает энергетическим закономерностям самой космической эволюции. Эта концепция открывает два следствия участия Арджуны в предстоящей битве. Одно – быть убитым. В этом случае он попадает на небо, или в более высокую сферу космической материи, т.е. поднимается выше по лестнице космической эволюции. Этому содействует явная незаинтересованность Арджуны в своем участии в этой войне и его эволюционная дхарма – принять такое участие. Второе следствие – победа Арджуны и слава, которой он может воспользоваться как победитель. В этих двух следствиях сталкивается небесное и земное. Можно сказать, что рассуждения Кришны по части войны и убийства вполне метаисторичны. Следуя космическому закону о двух сторонах земного явления, небесной и земной, Учитель Кришна показывает пример анализа в пространстве космической эволюции. И слова Кришны, обращенные к Арджуне: «вставай, о сын Кунти, решившись на битву», определяют позицию самого Учителя в отношении космической битвы на поле Куру, где сошлись Добро и Зло, Свет и Тьма. Речь Учителя дает нам пример глубокого анализа сложнейшей проблемы, вставшей перед Арджуной, – «быть или не быть, убить или не убить».

Затем Кришна поднимает ряд этических вопросов, решение которых он считает необходимым для Арджуны:

Здесь мы видим явное влияние на «Бхагавадгиту» Среднего пути буддийской философии.

Вместе с этим Кришна рассказывает Арджуне о трех путях совершенствования в космической эволюции – путь знания, путь деятельности, путь бхакти – любви и преданности. Все три пути ведут к Высшему по ступеням эволюции. Сам Кришна не только Учитель, но и бог. Это слово, которое четко не определяется в нашей научной, философской и религиозной литературе, дает основание говорить о «Бхагавадгите» как о религиозно-философской поэме. Но слово «бог» употребляется нередко в работах философов, занимающихся эволюционными проблемами, как высшая ступень в эволюции самого человека. Такое определение, как богочеловек, концепцию которого дал В.С.Соловьев, есть одна из высоких ступеней человеческой эволюции. И боги, и богочеловек занимают самые высокие ступени космической эволюции. В философии Реального Космоса это явление называется Космической Иерархией. На ней, собственно, этот Космос, в самых разных состояниях его материи, и держится. Явление Кришны как бога, воплощенного в человека, есть живое свидетельство творческого процесса космической эволюции. Полагаю, что в этом большая заслуга великого риши Вьясы.

Уникальны разъяснения Кришны, которые мы находим в Бхагавадгите:

В этом фрагменте «Бхагавадгиты» Кришна открывает бесконечность эволюционного процесса человека, в котором «подвижничеством познания достигают моего бытия». Иначе говоря, достигают ступени Космического Иерарха, называемого богом. И поскольку речь идет о «подвижничестве познания», можно предположить, что в цепи Космических Иерархов у Кришны главное «дело божественное» – руководство путем знания и помощь тем, кто по нему идет. Здесь вскрывается еще один важный момент, связанный с космическим законом «Высшее в эволюции ведет низшее». Для Космического Иерарха в этом процессе необходимо войти в инволюцию, т.е. воплотиться в человека мира низкого состояния материи – плотной, чтобы реализовать свою дхарму в космической эволюции. В случае с Кришной мы имеем четкий и живой пример воплощения его на Земле для участия в главных событиях определенного времени, именно противостояния двух царских родов, Пандавов и Кауравов. Поддерживая во всех отношениях светлую силу Пандавов, он участвует в творчестве метаисторического процесса, который и дает возможность Высшему повести за собой низшее в космической эволюции. Иначе говоря, он сам участвует в «подвижничестве познания», одаряя Высшим знанием земного человека в пространстве земного исторического процесса, что, собственно, и происходит в диалоге между Кришной – божественным Учителем, и воином Арджуной. Связывая знания, в первую очередь, с мудрецами, Кришна определяет последних как «преданных благу всех существ». Подобным мудрецом является и риши Вьяса, записавший великий эпос «Махабхарату», много обусловивший и в культуре Индии, и в ее метаисторическом процессе. Обращаясь к Арджуне, Кришна говорит:

В этом тексте Кришна дает понять Арджуне, сколь труден путь познания и что на самом Кришне он не завершается, а есть следующий Космический Иерарх, достичь которого могут лишь редкие Великие Души, или Махатмы высочайшего уровня. Вот что Кришна сообщает «полностью» Арджуне.

Но, кроме этого, Кришна сообщает Арджуне и другие сведения о знании, повторяя еще раз сказанное раньше:

Это краткое определение знания дает нам понять данное явление во всем богатстве его космического значения. Ибо само зло выступает здесь во многих своих качествах, прежде всего, своей теснейшей связью с Хаосом и его последствиями. Таким образом, Кришна поднимает знание на высочайший уровень творческой силы космической эволюции, пронизывающей миры самых различных состояний материи и энергетики. Можно в этом случае определить знание как двигатель космической эволюции на самых ее разных уровнях. Самое сложное знание, которое сообщает Кришна Арджуне, является знанием о самом Кришне как Космическом Иерархе высшей эволюционной ступени. Это самое тайное, что сообщил Кришна Арджуне:

Я, я, я – это может показаться нескромным. Но это «я» не принадлежало обычному человеку, а было результатом высокой структуры Космического Иерарха, или божественной сущности, согласно культурной традиции, и имело совсем другие качества. И эти качества связывали Кришну со многими людьми, с их сердцами и их чувствами. Его «я» стояло над всеми другими «я» и было сущностью его божественной натуры, которая не имела уже ничего общего с качествами земного человека. Это обстоятельство крайне затрудняло существование на Земле воплощенного бога, или Космического Иерарха. По-видимому, объяснения Кришны не удовлетворили Арджуну, и он попросил Кришну показать ему его, Кришны, реальную божественную суть. Кришна согласился это сделать, но перед этим одарил Арджуну способностью видеть невидимое и сказал следующее:

[Арджуна сказал:]

[Кришна отвечает:]

Картина-видение, которую наблюдает Арджуна по воле Кришны, представляет собой космический вариант тайны, стоящей за Космическими Иерархами, или богами, говоря мифологическим изначальным языком, каким пользовалось метаисторическое познание в самом начале своего земного творчества. Картина эта потрясает своей неожиданностью, и даже смелый воин Арджуна трепещет при ее виде, как и все три мира. Перед Арджуной Кришна раскрыл многослойную тайну космического творчества высочайшей (на определенном этапе) личности, достигшей этой ступени в результате сложного процесса космической эволюции.

Картина, описанная Кришной, уникальна и удивительна и по своим художественным образам и идеям, заложенным в эти образы. При осмыслении этой картины надо учитывать то обстоятельство, что она появляется в земных условиях плотного мира, но свидетельствует об особенностях мира Высшего, которого достигает в своем эволюционном развитии главный герой «Бхагавадгиты» – Кришна, божественный Учитель. Хотя Кришна и постарался как можно ближе приблизить Арджуну к материи высшего состояния, тем не менее плотная земная материя поставила свои границы. Но как бы то ни было, уникальная космическая картина сути высшего существа возникла на средостении плотной и огненной материи. Трудно сказать при этом, какой степени эта огненная материя оказалась. При всех затруднениях, которые испытывал Учитель Кришна, определенная мера космической реальности в ней присутствовала, что дает основание считать уникальным знание о высшем Космическом Иерархе, столь щедро представленном последним воину Арджуне накануне великой космической битвы, в которой сплелось земное и небесное. Это сплетение оставлено риши Вьясой и в самом эпосе «Махабхарата» не зря. Индийская культура знала с незапамятных древних времен искусство изощренного мышления. В данном случае Учитель дает ученику проявить свои способности в этом отношении.

В той сути, которая показана Кришной Арджуне, есть две стороны. Но обе они представляют единую цельность. Высшая личность в своей эволюции проходит и то и другое. Дхарма этого Иерарха решает, как соотнести эти два противоположных явления. Дхарма бога и дхарма человека подчинены космическим законам. Космическое творчество состоит из обоих явлений и их взаимодействия. Причем в этом процессе важнейшую роль играет время. Когда Арджуна в очередной раз спрашивает Кришну «Кто ты?», тот отвечает «Время Я». Но сразу взять за основу этот ответ нельзя. Ибо время земное отличается от времени мира Высшего, где существует бог Кришна. С точки зрения земной в таком мире времени, в нашем понимании, нет. Но действие в безвременье, по определенным причинам, опережает время земное. И Иерарх или бог несет в себе, в своей высшей структуре, со всеми ее особенностями, это безвременье. И определение Кришны своей сути как времени заключает в себе важную особенность бога, прошедшего к этой ступени эволюцию от человека.

Время Кришна связывал с разрушением и уничтожением. И все, через что проходил в эволюции Иерарх, оказалось на высшей ступени в нем в виде знания. Когда Арджуна попросил показать ему божий лик, то Кришна показал лик предстоящей войны, страшный и ужасный, в образах которого были убиты враги Арджуны. И Кришна сказал ему идти и сражаться и не уходить от битвы. Уход от битвы Арджуны все равно не спас бы его врагов. Они, перечисленные Кришной, уже были обречены на смерть в этой битве. То, что было совершено в Высшем мире и Высшей личностью на Земле, должно было совершиться. Знание о времени Высшего и низшего связывало между собой и то и другое. То, что совершалось в Высшем, обязательно через какое-то время совершится в низшем.

Кришна, выполняя просьбу Арджуны, показал ему суть божества таким образом, что Арджуна обрел новое, нужное ему знание, озарившее пониманием то, что Арджуна увидел в символах и образах, близких к земным.

Подобная демонстрация смысла того или иного высшего явления философски была важна не только для самого Арджуны, но и для метаисторического процесса, в котором Арджуна принимал участие. И в заключительной части своего диалога с Арджуной Кришна вернулся к бхакти – духовной любви, которая, как и знание, была важнейшим компонентом в творчестве космической эволюции. Совершенное Кришной и увиденное Арджуной соответствовало дхарме бога Кришны и объясняло его явление в земном воплощении в связи с кульминационной битвой двух царских родов. Ее смысл сводился к борьбе между Добром и Злом, Светом и Тьмой, Космосом и Хаосом. Таким образом, «Бхагавадгита» дала философское пояснение космическому творчеству, связывающему Землю и Высшую космическую материю. Или, можно сказать, что в философии «Бхагавадгиты» содержится идея сочетания метаисторического и исторического процессов при господствующем и ведущем положении первого, как связующей нити между Высшим и низшим, между материей высшего состояния и плотного.

«Бхагавадгита» представляет цельное философское учение, в основе которого лежит не религия, в традиционном смысле этого слова, а космическое мышление великого эпоса.

Предположительно в это же время оформления «Махабхараты» был письменно воссоздан и другой уникальнейший источник – Пураны. К Пуранам имеет отношение все тот же риши Вьяса. И «Махабхарата» и Пураны в своей метаисторической части в чем-то перекликаются друг с другом. Существует 18 главных Пуран и 70 второстепенных. Риши Вьяса записал 18 главных Пуран. По ряду данных, Пураны были записаны позже «Махабхараты». Мы имеем возможность датировать, и тоже приблизительно, только письменный вариант эпоса и Пуран. Что же касается начала возникновения Пуран, то оно уходит в далекие глубины древности. Сколько времени существовали Пураны в устной форме, даже трудно предположить. Фактический материал, который мы находим в этом источнике, проблему датировки не проясняет, ибо, существуя долгое время в устной форме, Пураны вбирали в себя разновременной материал, попадавший к сказителям. Кто они были и сколько времени и когда несли с собой рассказы о пуранических деяниях, также установить пока невозможно. Даже Пураны, записанные риши Вьясой, имеют довольно значительный разброс дат – от последних веков I тысячелетия до н.э. и до первых веков I тысячелетия н.э. О нем самом мы знаем очень мало. Есть сведения о том, что Вьяса является земным воплощением бога Вишну. Эту информацию ряд историков и индологов относят к мифологической.

Считая подобный факт мифологическим, ученые не снизошли к анализу эволюционных явлений. Вьяса, подобно Кришне, был воплощением Высокого духа – Вишну, который явился в момент крайней необходимости, и культурной, и эволюционной, записать очередной метаисторический источник, в данном случае Пураны. В результате в Индии был создан бесценный памятник, вряд ли имеющий аналогию в других древних странах.

Исследователи, занимающиеся Пуранами, по-разному классифицируют их. И.Д.Серебряков перечислил главные сюжеты, проходящие через значительную часть Пуран.

1. Сотворение мира.

2. Сотворение рода человеческого.

3. Рассказ о древних династиях.

4. Сведения о различных Ману – прародителях человека.

5. Сведения о царских родах Солнечной и Лунной династий [49].

 

«В Пуранах, – отмечал И.Д.Серебряков, – увязываются мифология и космогония Вед с эпосом, разрабатываются вопросы культа» [50].

Список этот можно продолжить вплоть до обычаев и определенных жизненных обстоятельств. «Отражая почти все стороны жизни древних индийцев, – пишет индолог Г.М.Бонгард-Левин, – они (Пураны. – Л.Ш.) содержат обширный материал о состоянии научных знаний, философских течениях, изобразительном искусстве, теории музыки, а также социально-кастовых отношениях, семейных установлениях, быте, нравах и т.д. <...> Основная задача виделась в создании своего рода мифологической картины диахронического развития мира. Эта тема раскрывается в текстах, начиная с сотворения земли и космогонических представлений и кончая историческими сведениями, где легенды переплетаются уже с реальными фактами. Значение пуранических свидетельств в данной области очень существенно, ведь литература брахманизма не проявляла интереса к проблеме временной эволюции вселенной, только в эпико-пуранический период данная тема находит отражение в источниках» [51].

Во многом с вышесказанным можно согласиться. Но ученый оценивает перед этим Пураны как религиозную литературу и в этом фрагменте пишет о «мифологической картине геохронического развития мира», которую создают на своем материале Пураны. Если посмотреть глубже в уникальный материал Пуран, то можно разделить его на две главные части – метаисторическую и историческую. Метаисторическая часть, связанная со Знанием и познанием этого Знания, получила в нашей традиционной науке наименование или мифическое, или религиозное. Но ни тот, ни другой термин не раскрывает сути самого метаисторического процесса. И миф, и так называемая религия – это форма Знания, полученная из высшей космической материи в пространстве космической эволюции. Именно в Пуранах этот момент отображен достаточно ярко. Если мы выделяем из материала Пуран метаисторическую часть, то она охватывает и мифологию, и религию. Мифологию – потому что это начальная форма знаний из мира высшего состояния материи, религию – поскольку само слово «religio» означает «связь», и опять-таки с Высшим. И то, и другое духовное явление есть части метаисторического процесса. Здесь, конечно, есть и своя проблема: как понимается и трактуется самим человеком смысл того и другого. Если трактуется хотя бы приблизительно верно, то метаисторический процесс понимается во всем его богатстве и глубине как космическое творчество. В материале Пуран мы можем проследить небесное и земное, что является одной из особенностей главных священных книг Индии. Вот эту небесную, или метаисторическую, часть Пуран, к сожалению, не учитывают их современные исследователи. Нет сомнения, что глубокое проникновение в метаисторическую часть Пуран откроет нам не одну тайну этого уникального источника и, в первую очередь, проблему воплощения божественных Учителей. И «Махабхарата», и ее часть «Бхагавадгита», и 18 книг Пуран – все, чего коснулась мудрость и рука Великого духа риши Вьясы, несет нам космическое знание, которое так или иначе начинает признавать лучшая, но очень малочисленная часть ученых в нашей современной науке.

Живая Этика, или философия космической реальности, высоко оценивает знания, записанные в Пуранах. «Можно находить среди Пуран много указаний научных. <...> Особенности Кали Юги были описаны в Пуранах, но даже внимательные умы не останавливали своего внимания на таких ясных указаниях» [52]. Значительная часть сведений, приведенных в Пуранах в их метаисторическом разделе, носит пророческий характер для историков, несмотря на многовековое пространство, отделяющее нашу современность от глубокой древности. «Агни-Пураны, – читаем мы в Живой Этике, – Упанишады и другие старинные Заветы в своих основных частях совершенно точно передают законы Бытия. Нужно не отвергать, но очень внимательно прислушиваться к искрам Истины» [53].

«Искры Истины» – так оценивает философия космической реальности знания, содержащиеся в Пуранах. Эти знания давались Индии в течение тысячелетий. Они укрепляли метаисторический процесс и развивали в индийцах начиная с древности космическое сознание или мышление. Космичность самих Пуран не оставляет сомнения. И эта космичность не мифическая, не религиозная, а реальная, связанная с космическими процессами и сроками космической эволюции. «Нужно наблюдать явления космические в связи с жизнью земной. Много сопоставлений будут очевидны. Теперь суровое время. Можно прочесть в разных Пуранах о сроках» [54]. Это опять Живая Этика. Знания, закрепленные в Пуранах, шли из мира другого времени, и поэтому их актуальность в наших земных условиях может исчисляться тысячелетиями.

Конечно, в Пуранах немало сведений реальной истории, как называют ее традиционные историки. Но есть там и другие исторические факты, связанные с неведомыми нам царскими династиями, их жизнью и деяниями, не похожими на наши. Эта часть Пуран была названа мифической, и историки не стали ею заниматься. Но она имеет бесценное значение, ибо эти не подтвержденные никем династии были связаны с творчеством самой космической эволюции. Сейчас трудно сказать, на каких ступенях эволюции они возникли, на каких исчезли и какому пространству принадлежали – небесному или земному. А может быть, они соединяли собой то и другое. Однако это только предположения, и можно не сомневаться, что придет время, и их историческая суть и тайна будут открыты. Очевидно, что они сыграли свою таинственную роль в метаисторическом процессе и ушли, оставив о себе память в Пуранах, источнике, который мы можем считать метаисторическим.

На Западе существует версия, что у Индии долго не было истории. Но эта версия не выдерживает критики. Безусловно, исторический процесс в Индии отличался от подобного процесса в других странах. Но история в Индии начиналась с метаистории, и эта метаистория представляла мощное духовное течение, на фоне которого был мало заметен земной исторический процесс. Сведения о господствующем положении метаисторического процесса мы находим и в главных священных книгах Индии. Наиболее древние Пураны, такие как Вайю-пурана, Вишну-пурана и Матсья-пурана, в отличие от поздних Пуран, содержат полный набор метаисторических сведений и сюжетов. Они представляют наибольший интерес для исследователей, хотя с точки зрения метаисторической эти тексты еще серьезно не изучаются. Время полного отрицания исторической наукой Пуран прошло, но то, на что обратили внимание современные ученые, еще недостаточно для убедительного заключения о них.

«С течением времени, – пишут российские индологи, – ученые изменили свое отношение к Пуранам. Была доказана их тесная связь с общеиндийской культурой и выявлены древние корни пуранической литературы. <...> В пуранической литературе действительно содержится немало легендарных свидетельств, которые представляют интерес прежде всего для изучения мифологии древних индийцев и круга их представлений. Немало в Пуранах и чисто религиозного материала. <...> Весьма полезны материалы Пуран для изучения исторической географии и для решения проблем этногенеза. Для воссоздания политической истории и хронологии ряда конкретных периодов Древней Индии данные Пуран часто являются единственным источником. <...> Ядро сказаний восходит к очень древнему периоду...» [55].

Приведенный фрагмент несколько противоречив в своей основе. Упомянутые авторами материалы частично относятся к метаистории и частично к земной истории. Здесь нет системы в восприятии самого материала. И в то же время материалы преданий и религиозных источников только упоминаются, но научно не оцениваются. В оценке авторов значения Пуран еще остаются моменты прежних традиций – не касаться так называемого вымышленного и религиозного материала. Между тем подобный материал занимает законное место в метаисторической части Пуран и также имеет свою реальность, не менее важную, чем историческая география или этногенез народов Индии. И историческая география, и этногенез для науки очень важны. Но оставшиеся без внимания предания и некоторые другие духовные моменты также нуждаются в исследованиях.

Мне хотелось привести пример преданий из одной из Пуран – Матсья-пураны. «Матсья» в переводе с санскрита значит «рыба». В Пуране есть предание о потопе. Но не том потопе, который в разных частях нашей планеты и в разных временах подтверждает археология. Это был потоп совсем иного качества, он скрыл под водой всю землю и погубил все когда-то жившее на нашей планете человечество. Это было разрушение, повторяющееся в космических циклах. И когда после такого разрушения надо строить все новое, на разрушенную Землю приходит новый прародитель или новый Ману. Человечество не может сохранить память о процессе разрушения. Ее хранят другие – Космические Иерархи, мудрецы и те, кого мы называем богами. В это страшное время только немногие из них оказываются на Земле, остальные уходят в другие пространства иных состояний материи. Момент, описываемый в Пуране, связан с новым прародителем Ману. Ману плыл на лодке по безбрежному огромному океану, в котором не было даже одного островка. Ману плыл в своей лодке много времени, но то, что ему было нужно, все не появлялось. И наконец он увидел огромную рыбу. На ее голове торчали два рога. Ману, согласно пураническому преданию, направил лодку к рыбе и привязал ее к рыбьим рогам. Рыба была воплощением бога Вишну, в разных обликах появлявшегося на Земле в самые нужные и критические моменты земной истории. Рыбье воплощение для Вишну было вполне естественным, поскольку на планете не существовало ни клочка суши и все было покрыто водой. И Матсья-Вишну снабдил нового прародителя информацией, необходимой Ману для его нелегкого дела. Именно от Вишну Ману узнал следующее: как был создан мир и как был разрушен, о родословной богов, о времени предыдущих прародителей Ману, о родословных царей, о странах света, о религиозных деяниях, об обязанностях сословий, об обязанностях человека в разные периоды жизни, об освещении изображения богов и о многом другом, – все это содержит Матсья-пурана. Речи Вишну в этой Пуране занимают около 300 глав. Все это можно отнести к мифологии или к образам, через которые высшая космическая материя передает знания на Землю. В данном случае можно вскрыть суть каждого из них. Рыба-матсья – это образ, связанный с земной водой, высокий Космический Иерарх передает через Ману нужные знания новому человечеству. Другой мифологический образ – змей, которым Ману привязывает свою лодку к рогам божественной рыбы. Змей – символ мудрого нага – выступает посредником между Ману и Вишну в качестве веревки, связывающей двух ведущих диалог.

Можно было бы информацию, идущую на Землю из космических глубин, заменить объяснением самого процесса передачи Знания, но вряд ли древний земной язык смог бы передать смысл происходящего. Здесь в мифологической образной форме мы видим сам метаисторический процесс. С ним же связана и информация о родословных царей. Никто и ничто не может подтвердить существование этих царей и их время, ибо их время не поддается никакому исчислению. Это личности, которые существовали на планете, а возможно, и в другом пространстве, предшествующем этой планете до разрушения. Нашим языком не совсем точно можно выразить то, какое историческое знание Вишну передал Ману, представляющему новое человечество на Земле. Знание это тоже было метаисторическим. Мы узнаем более подробно о нем, когда научимся читать метаисторию и переводить ее на наш современный научный язык. Бездонная историческая память космической беспредельности сделала свою зарубку не в одной, а во многих из известных нам Пуран.

Пураны, и прежде всего Вишну-пурана, тесно связаны с космогоническими текстами, предваряющими все остальные материалы. Возникновение Вселенной, ее циклическое развитие, ее «ночи и дни Брахмы», космические законы, пронизывающие всю духовную Космическую Иерархию, человек как часть Космоса – это составные моменты космической эволюции, в которой Знание занимает главное место. Проблема Знания и особенности космического творчества – все это мы находим в Пуранах в различных формах их отображения.

Наряду с этими моментами ряд ученых считают Пураны завершающим этапом индуизма и на основе этого рассматривают Пураны как религиозно-философскую литературу. «Влияние пуранической традиции, – отмечает Г.М.Бонгард-Левин, – оказалось настолько сильным, что она пронизала собой весь поздний индуизм и даже создала положение, при котором более древние слои религии, сохранившие авторитетность для живого культа, стали восприниматься главным образом сквозь призму их отображений в пуранических текстах» [56]. В этом фрагменте есть значительное противоречие, требующее объяснения, но объяснения так и не получилось. Если мы примем индуизм как религию за основу Пуран, то становится неясной его уникальная способность удержать непрерывность религиозной мысли от древнейших времен до средних веков Индии. Отсутствие анализа причины подобной особенности Пуран требует своего восполнения. Если, например, в Матсья-пуране знания, сообщенные Ману, носят чисто религиозный характер, то какое может быть этому доказательство? Только одно: Вишну – бог, и значит, все, что от него идет, будет религией. Но такая постановка вопроса неправильна. Само понятие «бог» также неясно. В том, что в Пуранах содержится метаисторическая часть, вряд ли можно сомневаться. Следует рассмотреть взаимодействие индуизма как религии и метаистории в пространстве Пуран.

4. Индуизм – что это?

Всем нам известно, что Индия уникальная страна. Другой такой на нашей планете нет. Уникально пространство, на котором она расположена, – от вечных снегов до жарких тропиков, от Гималайских гор до Индийского океана. Уникальна ее метаистория, уникальны ее мудрецы, ее духовность и мышление ее людей. Уникальна ее культура. И, наконец, уникально то, что называется индуизмом. Уникальность несет в себе понятие исключительности. Но это в других странах. В Индии же если мы начинаем проникать в уникальность того или иного предмета или того или иного явления, то выяснится, что слово «уникальность» в нашем понимании может не подойти ни к предмету, ни к явлению. Оно уловит лишь поверхностный смысл того и другого, а глубинная их суть окажется для нас закрытой. И так во всем, и прежде всего в важнейшем явлении индийской жизни, которое мы называем индуизмом, не задумываясь над тем, что оно обозначает и какова глубина того, на чем оно стоит. В международных справочниках мы находим информацию, что главной религией Индии является индуизм. Его исповедуют почти миллиард индийцев. Такое количество людей, вовлеченных в его орбиту, ставит индуизм на третье место после мировых религий – христианства и ислама, но при этом, как ни странно, мировой религией не считается. Это был первый момент, о который я споткнулась, когда вплотную занялась индуизмом.

Второй момент был еще серьезней. Пандит Джавахарлал Неру, первый премьер-министр независимой Индии, крупный ученый и мыслитель, в своей уникальной книге «Открытие Индии» написал, что индийскому народу свойственно философское мировоззрение. Это мировоззрение как-то не вязалось с религией. Если почти все индийцы исповедуют религию индуизма, то каким образом они дошли до философского мировоззрения? Не верить Неру я не могла. Изучая его работы, я понимала, что имею дело с широко образованным индийцем, крупным ученым и мыслителем, постигавшим Индию не извне, а изнутри. Для меня это было очень важно. И в то же время я знала, что индологи не только моей страны считали индуизм религией.

И был еще третий момент, заставивший меня серьезнее, чем обычно, рассмотреть проблему индуизма. Я прожила в Индии около десяти лет, проехала и обошла ее пешком во многих направлениях, обрела немало друзей-индийцев и более-менее представляла себе эту полюбившуюся мне страну. И постепенно я стала понимать, что индуизм – это не только религия, но и образ жизни целого народа. Я активно участвовала в этом образе жизни и видела, как идеи индуизма пропитывают ее насквозь. Вся жизнь индийцев связана с индуизмом. Он составляет основу богатейшей духовной жизни Индии, начиная от самых простых ее представителей и кончая ее духовными учителями. Вскоре я поняла, что ни христианство, ни ислам в такой мере не являются образом жизни, как индуизм в Индии. Образ жизни в христианских и мусульманских странах не совпадает с их религией. Религия, конечно, там есть, но она имеет свое место и свое время, все остальное находится за ее пределами. И я подумала, что религия, в ее традиционном смысле, не стала и не может стать образом жизни ни в нашей стране, ни в Европе, ни в Америке, ни даже в арабских странах. Но тогда если индуизм религия, то эта религия уникальна и не похожа на другие религии, а если она не религия, тогда что это такое? Эти размышления не давали мне покоя. Должна добавить, что я вела частые и длительные беседы с духовными учителями (гуру), с мудрецами-отшельниками, со жрецами и просто умными и образованными людьми, но особых результатов эти разговоры не дали. Самым интересным и неожиданным в этих беседах было одно обстоятельство: через некоторое время мои собеседники переходили на космические темы: духовные – их и материальные – мои рассказы о полетах в космос. И только один мудрец, сидевший в своей пещере, видимо интуитивно поняв, чего я добиваюсь, произнес фразу, которую я через короткое время приняла как ключевую: «все познается в сравнении». А сравнивать было что. Сначала я решила выяснить, каких определяющих мировые религии особенностей нет в индуизме.

Прежде всего в нем отсутствует исторический или мифический учитель, создатель данной религии. Но возможно, его имя затерялось в глубоком прошлом. Также в индуизме нет единого канонического текста учения, подобного Библии или Корану. Нет и центральной организации, которую в мировых религиях называют церковью. Храмовый жрец не входит в жизнь народа, как, например, христианский священник или исламский мулла. В индуизме отсутствует какая-либо миссионерская деятельность, поскольку индуистом нельзя стать, им нужно родиться. Каждый родившийся индиец есть потенциальный индуист. Для подтверждения этого его состояния не нужно никаких процедур или ритуалов. Возможно, я кое-что пропустила из того, что есть в мировых религиях, а в индуизме нет, но это уже второстепенное. Я не касаюсь религиозных концепций, поскольку сравнивать их трудно – в каждой религии своя суть.

Теперь необходимо рассмотреть то, что есть в индуизме и нет в так называемых мировых религиях и что существенно отличает его от последних.

Индуизм является древнейшей духовной системой, назовем его сейчас так. Его история начиналась от древнейшей культуры Хараппы и Мохенджо-Даро и продолжается без какого-либо перерыва до наших дней. Ни одна из мировых религий такой истории не имеет. Индуизм впитал в себя все древние духовные знания и бережно пронес их через тысячелетия. Древние источники или священные книги до сих пор играют в нем важнейшую роль.

Непрерывность духовных знаний в течение многих веков поддерживалась уникальным институтом, если можно так сказать, мудрецов и духовных учителей. Именно они передавали знания из поколения в поколение, и они же при возникновении письменности записали их с устной передачи. Эта уникальная непрерывность духовной традиции самым лучшим образом сказалась на различных направлениях жизни Индии. Она содействовала и тому, что основные духовные идеи древних источников были приняты и реализованы практически, а не остались лишь теорией, как в христианстве и исламе.

Следует отметить, что, когда христианская религия и ислам уничтожали накопления духовных знаний и тем самым прерывали духовную космическую эволюцию планеты,

Индия осталась единственной страной, сохранившей целостность этой эволюции. И поэтому индуизм оказался единственным эволюционным путем на планете. Ни одна из мировых религий не породила из своего лона никаких других духовных систем или религий. Из индуизма вышли духовные системы, очень важные как для самой Индии, так и для мирового развития. Из него вышла философия буддизма, научные предметы джайнизма и бескастовое равенство сикхизма. Индуизм дал начало Веданте и ряду направлений индийской философии, имеющей сейчас мировое значение. Ни одна религия, которая нам известна сейчас, не могла сотворить такого. То, что он создавал, было чуждым религии вообще. И Джавахарлал Неру был глубоко прав, говоря о философском мировоззрении индийского народа.

Индуизм никогда не испытывал влияния ни христианства, ни ислама. Он прочно стоял, как крепость космической эволюции, не поддаваясь ни зарубежным миссионерам, ни завоевателям. Правда, возникает вопрос, откуда в Индии христиане и мусульмане. Христианство принимали, но в очень незначительном числе, низшие касты, угнетенные духовно и социально. Мусульман делали насильно исламские правители, вторгавшиеся в Индию. Но многого они сделать не могли. Несмотря на огромные территории Могольской империи, к 1947 году в Индии было всего лишь 15% мусульман. Да и их верования носили смешанный характер. Индуизм никогда ни с кем не вел религиозных войн и относился крайне терпимо к представителям иных верований и нередко включал их идеи в свою систему. До сих пор, начиная с глубокого прошлого, в индуизме существуют духовные учителя, не имеющие никакого отношения к жрецам, и мудрецы, пользующиеся огромным уважением народа и влияющие на его жизнь в различных направлениях.

В индуизме, как и в христианстве и исламе, существует паломничество. Но оно мало похоже на религиозное действо. Скорее, это коллективное культурное творчество, всегда связанное с далеким прошлым и памятью о нем. Именно в этих паломничествах более, чем где-либо, ощущается мифологическая древняя идеология, в них она, подхваченная сотнями тысяч, а иногда миллионами людей, становится живой и востребованной в этой жизни. Мне довелось участвовать в таких паломничествах, и первое, что меня потрясло и удивило, что при огромном стечении народа, скапливающегося на небольшом пространстве, всегда присутствовало уникальное чувство взаимопомощи и, я бы сказала, любви. Именно во время этих паломничеств нравственные и этические нормы индуизма проявляются с особой силой. Так исторически сложилось, что дороги паломничества оказывались трудными. Многие из них проходили по району Гималаев, но никогда на них не оставляли слабых без помощи, а голодного без лепешки и стакана горячего чая. Именно в этих паломничествах я ощущала удивительную духовную силу индуизма и опять-таки уникальную терпимость по отношению к представителям других религий. Ибо в паломничествах этих участвовали и мусульмане, и христиане, и буддисты, и сикхи, и джайны, и, возможно, немало других представителей иных, незнакомых мне верований. В эти благословенные дни паломничеств все были равны и никто не испытывал никакого ущемления или ограничения.

Я столкнулась в Индии и с другим интересным явлением. Мои контакты с разными людьми – мудрецами и гуру, жрецами и духовными иерархами, учеными и философами, художниками и простыми людьми – привели меня к неожиданному выводу: в самых разных слоях индуизма существует высокая оценка Знания. Знание воспринимается ими вне зависимости от формы, в которой оно существует: в духовных источниках, у ученого, бродячего садху или дилетанта-мыслителя. И когда я соприкоснулась с древними текстами индуистской духовной литературы, я обнаружила там богатейшие россыпи различных знаний. Одно Знание само говорило о себе, другое требовало расшифровки, третье ждало своего времени. Священные книги начинались с описания космических процессов мироздания и роли человека в нем. Размышляя об отношении к знаниям в пространстве индуизма, я невольно вспоминала об истории христианской Церкви. Какие баталии разворачивали церковные иерархи по поводу того, крутится ли Земля и какой она формы, и других, не менее важных вопросов мироздания. Баталии заканчивались кострами церковной инквизиции, жесточайшими пытками, тюрьмами и отлучением от Церкви тех, кто посмел принести новое Знание. А в Древней Индии давно знали, и что Земля круглая, и о многих других фактах, связанных с космическими процессами. Индуизм был своеобразным источником Знания, чего нельзя сказать о христианской религии.

В индуизме существует удивительная терпимость к взглядам и верованиям других. Сохранение древнейших слоев индуизма – результат этой терпимости, а также высокого интеллекта и духа тех, кто формировал и развивал индуизм.

Нравственные и этические, познавательные и творческие моменты, принесенные из мира высшего состояния материи, сохранялись в течение тысячелетий и постепенно становились практикой и образом жизни. Можем ли мы сказать это о мировых религиях? Думаю, что нет. Это принадлежность индуизма. Этому способствовала также непрерывность процесса почитания Учителей, мудрецов, Космических Иерархов и культурных героев. В какой из современных религий, служащих религиозным критерием, можно найти такое явление? И опять я смею ответить, что в религии такого явления нет. В христианстве вполне заслуженно почитают христианских святых и вместе с тем церковных иерархов различных степеней и Папу Римского, «наместника бога на земле». Неясно, как земной человек, каким бы прекрасным он ни был, может заменить бога? Наоборот, бог может заменить человека и явиться на Землю в его облике.

Это явление существует в концепции индуизма как основополагающее, связанное с творчеством космической эволюции и космическим законом «Высшее в эволюции ведет низшее». Для того чтобы это водительство реализовалось, Высшее должно войти в контакт с низшим, иначе говоря, оказаться на планете низшего состояния, т.е. на нашей Земле. В индуизме есть концепция Великих Душ, или Махатм. Эта концепция теснейшим образом связана с космической эволюцией. В процессе этой эволюции человек достигает степени Махатмы. Это одна из высоких степеней, и Махатм за эволюционный цикл формируются единицы. Именно они, облеченные определенной эволюционной миссией, входят в инволюцию, чтобы оказать помощь низшему миру. Махатмы действуют согласно космическому закону, которому подчинены не только они сами, но и боги, или Космические Иерархи высочайшей духовной ступени. Когда интересы космической эволюции этого требуют, боги спускаются по инволюционному коридору, чтобы достичь того или иного низшего мира. Они воплощаются в человеческом обличии, живут среди людей и выполняют свою эволюционную миссию. Мифология многих стран рассказывает нам о времени, когда боги жили среди людей. За таким мифом стоит несомненная реальность космической эволюции. Вспомните картину «Жертва» гениального Чюрлёниса. Она посвящена именно эволюционному процессу. На картине изображен высокий таинственный алтарь, на котором стоит человек, устремивший свой взор на небо. На утреннем небе мы видим следы неведомой орбиты. Этот след оставил стоящий на алтаре человек, принесший себя в инволюционную жертву низшему миру.

Надо сказать в связи с этим и о другом космическом законе – теснейшей связи эволюции с инволюцией. Эволюции нет без инволюции, а инволюции нет без эволюции. Индуистская мысль утверждает процесс воплощения Высочайших Духов, или богов, или Космических Иерархов, в человека в целях творчества космической эволюции. Древние тексты индуизма приводят факты такого воплощения бога Вишну, хранителя мироздания и Знания. Рама, герой эпоса «Рамаяна», Кришна, герой «Махабхараты», великий мудрец Вьяса, записавший «Махабхарату», Пураны и учивший Ведам – все они были воплощением Вишну. Полагаю, что это далеко не все появления Вишну на нашей Земле. За мифологией этого таинственного процесса стоит не религия, а реальность космической эволюции, творящей на Земле. В христианской религии также есть такой момент, связанный с появлением Христа – бога и человека. Однако объяснения этого момента церковниками неясны и туманны. Хотя, конечно, созвучие явное.

Индуистские храмы (а я побывала во многих из них, и знаменитых, и самых простых) всегда казались мне музеями. Наверное, так оно и есть, ибо эти храмы в своей деятельности содержат не только культовую сторону, но и познавательную. В них я видела изображения планет, читала надписи, в которых человек связывался с Космосом. Из гимнов Вед, исполняемых в храмах, я узнала о происхождении Вселенной и циклах ее развития. Иными словами, так или иначе в храме, как и в музее, существуют определенные знания и о прошлом, и о Космосе. Боги индуизма, несмотря на их мифологическую форму, тесно связаны с космическими процессами. Вишну, спящий на змее, наге, делал вдох, и Вселенная уменьшалась до атома. Потом он выдыхал, и она вновь возвращалась к жизни и постепенно расширялась до беспредельных размеров. Бог Шива совершал свой космический танец, и круг огненной энергии вращался вокруг него. Скульптурные изображения богов, мудрецов, учителей и знаменитых исторических личностей наводили на мысль о том, что само искусство вышло из этих уникальных храмов-музеев. Из храмов вышли такие танцы, как «Бхаратнатьям» и «Катакхали», там же впервые прозвучали знаменитые и удивительные музыкальные раги «Рага утренняя», «Рага дня», «Рага вечерняя». Если христианская Церковь использовала искусство в своих целях, то индуистские храмы творили его и для себя, и для народа с момента своего возникновения. Индуистские храмы совсем не похожи на христианские церкви и мусульманские мечети. В храмах индуизма все шире, свободней, живей. Там нет каких-то ограничений, каких-то ритуальных канонов.

Одной из важных особенностей самого индуизма является сохранение древнего слоя духовной культуры, чего мы явно не находим в мировых религиях в таком количестве и таком качестве. Нужно также отметить, что сознание, сложившееся в индуизме в течение тысячелетий, можно назвать космическим. Индийцы мыслят глубоко, никогда не теряют космических ориентиров и космических закономерностей, которые они впитывают с молоком матери.

Духовная система индуизма тем не менее имеет определенные религиозные элементы, в первую очередь, связанные с культом, обрядами и ритуалом. Но эти элементы не господствующие. Они не стоят выше космического знания в индуизме. И поэтому назвать индуизм религиозной системой нельзя. Можно говорить о религии в отношении индуизма только как его части. Возможно, этим объясняется и религиозная терпимость, так развитая в индуизме. Ни претензии на монополию истины, укоренившейся в мировых религиях, ни той ограниченности, бытующей там – Христос только для христиан, а Мухаммед – для мусульман, – в индуизме не существует.

Верховный суд Индии сформулировал правовое определение индуизма и уточнил семь его основополагающих характеристик. Это: «1) признание Вед в качестве наивысшего авторитета в религиозных и философских вопросах и единственного фундамента индусской философии; 2) наличие духа терпимости по отношению к иной точке зрения, вытекающей из признания того, что истина многогранна; 3) признание бесконечности космического цикла созидания, сохранения и разрушения; 4) вера в перерождение и предыдущее существование; 5) признание того, что освобождение достижимо различными путями; 6) осознание равных возможностей идолопоклонства и отрицания почитания зримого образа богов; 7) понимание того, что в отличие от других религий индуизм не привязан к определенному набору философских положений» [57].

Верховный суд Индии в этом юридическом документе уклонился от прямолинейного определения индуизма как религии. Более того, два пункта (6-й и 7-й), которые в некотором смысле касаются религии, тем не менее определенным образом противопоставлены каноническим религиям, таким, как христианство и ислам. Опираясь на документ Верховного суда Индии, можно считать, что единого мнения об индуизме нет. Надо отметить, что и мнения индологов в этом отношении достаточно противоречивы.

И все же – что такое индуизм? Ответить на этот вопрос можно, если не придерживаться традиционных взглядов, существующих в науке и современной философии. Как ни странно, решение этого важного вопроса связано со многими особенностями индийской жизни и в прошлом, и в настоящем. Философское мировоззрение народа, согласно Джавахарлалу Неру, без сомнения, открывает путь для такого решения. Совершенно ясно, что философское мировоззрение – это ни религиозное мировоззрение, ни религиозное сознание.

Особенности индуизма дают о нем реальное представление. Некоторые из них, о которых говорилось выше, я повторю, чтобы о нем создалось более-менее полное представление. То, что индуизм есть образ жизни, уже не приходится доказывать. Это доказала сама жизнь великой Индии. Ни одна религиозная система на нашей планете не охватывает так широко самые различные области жизни и творчества, как индуизм. В него входят и в нем развиваются знание, искусство, философия, религия как часть культуры. Ни один вид творчества не избежал всепроникающего влияния индуизма – художество, музыка, танцы, поэзия – все это от индуизма и таковым остается до сих пор. Не ошибусь, если скажу, что духовной основой индийской культуры является индуизм. И, будучи до сегодняшнего дня беспрерывным процессом, он определил непрерывность культурной преемственности Индии. Ни вооруженные ряды захватчиков, проносившихся по территориям страны, ни двухвековое правление Англии, принесшей Индии беды колониального режима, ни внутренние неурядицы не смогли сломать явления, называемого индуизмом. Он прошел через тысячелетия и века как движущая сила индийского народа, его знания, его духа, его интеллекта и сердца, и, наконец, его космического сознания. Для такой силы у индуизма была своя основа, и она определила всю его суть. Этой основой был метаисторический процесс, который начался в Индии с глубочайшей древности, с метаисторических источников, называющихся священными текстами, и продолжается до сих пор в философском мировоззрении индийского народа и в его космическом сознании.

Метаисторическая связь индуизма с Высшей космической материей и Космической Иерархией никогда не прерывалась и, я полагаю, не прервется. Именно в Индии в полную меру был реализован космический закон – «Высшее в эволюции ведет низшее». Это дало уникальный и богатейший результат и в качествах характера индийцев, и в их знании, мышлении, устойчивости, творчестве и организации. Только воспитанная в течение тысячелетий на идеях индуизма и следующая в своей эволюции за Высшим, Индия за короткий срок, получив независимость, смогла сбросить с себя колониальное иго и в материальном и духовном смысле превратиться в одну из культурных и экономически развитых стран.

Индуизм есть результат многовекового метаисторического процесса, протекавшего на равнинах и в горах Индии. Этот процесс никогда не прерывался и нес в себе устойчивые непреходящие духовные элементы.

Великий русский художник и мыслитель Николай Константинович Рерих назвал одну из первых своих статей об Индии – «Великий индийский путь». Не сомневаюсь, что он имел в виду индуизм основой этого пути. Поэтому у индуизма может быть другое название – Великий индийский путь. И если бы мы все могли следовать такому пути, на нашей планете была бы совсем другая жизнь. Но что есть, то есть. Однако не все еще пропало. Такой путь вполне возможен, если мы осознаем необходимость космического мышления и сотрудничества с творчеством космической эволюции на нашей Земле.

Великий индийский путь держится на трех явлениях: на бережно охраняемом метаисторическом процессе, на риши (мудрецах и учителях) и на космическом знании и сознании. Слова великого Вивекананды, сказанные им на одной из лекций в Америке, – «Любите Индию» – подтверждают уникальность и истинность Великого индийского пути.

---

 

Печать E-mail