Часть вторая. МЕЧ МУЖЕСТВА

Озарение. Ч. I, VI, 11

Глава первая

ЭПИЧЕСКИЕ УЗОРЫ

Р.Роллан

Первый раз он видел этот город поздним вечером. Арка ворот из темно-розового песчаника уходила куда-то в небо, которое висело над сухой каменистой долиной черным звездным пологом. Звезды цеплялись за зубчатые стены и ровно мерцали в теплом нагретом воздухе. И возникало ощущение, что розовая арка ворот поднялась среди звезд, а земля была где-то там, далеко внизу. От ворот начинался мощеный двор, где стоял мавзолей Салима Чишти. Там, у его стен, светились огоньки. Их пламя почти не колебалось в теплом вечернем воздухе, и, только когда кто-то тихо проходил рядом, огоньки вздрагивали и чуть-чуть отклонялись в сторону от проходившего.

Фигуры, завернутые в белые одежды, скользили по каменным плитам двора, шаркали подошвы сандалий, похожих на те, которые носили древние греки. И это легкое шарканье было единственным, что нарушало тишину места, где покоился святой, знавший Великого императора. Мощеный двор с розовой аркой был частью города, который построил император. Но теперь в этом городе никто не жил, и мощеный двор с мавзолеем был, пожалуй, единственным местом, где появлялись люди, чтобы в вечерней тишине посидеть у стен священного мавзолея.

Сам же город, звавшийся Городом Победы – Фатехпур Сикри, – лежал мертвый и безмолвный. Зубчатая розовая стена окружала его и надежно защищала от нападения. Но на город теперь никто не собирался нападать. И никто не собирался его защищать. Город был мертв уже несколько веков. Но все в нем осталось так, как при императоре. Мощенные каменными плитами улицы, дворцы, увенчанные куполами и украшенные легкими изящными павильончиками, просторный зал, где император вел беседы с мудрецами.

Утром Рерих снова пришел сюда. Яркое солнце освещало город, который оставался по-прежнему тихим и пустынным, как будто его жители забыли проснуться... Он постоял около резных розовых стен дворца раджпутской принцессы, любимой жены императора, затем прошел под колоннадой дурбара и двинулся туда, где плиты площади были превращены в шахматную доску. На доске когда-то стояли живые люди в полном одеянии воинов, слуг, королей. Император играл ими в шахматы со своими женами.

Николай Константинович миновал эти плиты и двинулся вдоль городской стены. За стеной дышала жаркая каменистая равнина.

Где-то внизу среди деревьев протяжно и печально свистнула какая-то птица. Раз. Другой. Свист тревожной болью отозвался в нем. Он вспомнил мудрую заповедь: «Никогда не возвращайся в те места...» Он вышел из города, а потом еще раз оглянулся. Розовая зубчатая стена высилась гордо и неприступно. Неведомая птица печально и надрывно продолжала свистеть, как будто хотела что-то вернуть и не могла. Он пришел в гостиницу и записал в своем дневнике: «Все остатки строительства Акбара имеют налет какой-то грусти. Здесь великий объединитель страны хоронил свои лучшие мечты, так непонятные современникам. В Фатехпур Сикри он беседовал со своим мудрым Бирбалом и с немногими, понявшими его уровень. Здесь он строил храм единого знания. Здесь он терял немногих друзей и предчувствовал, что не сохранится созданное им благополучие государства. И Агра, и Фатехпур Сикри – все это полно безграничною грустью. Акбар знал, как будет расхищено достояние, данное им народу. Может быть, уже знал, как последний император Индии дотянет до половины девятнадцатого века, торгуя мебелью своего дворца и ковыряя из стен дворца в Дели осколки мозаик...» [1]

Эта запись была так не похожа на то, что знали его современники о Великом индийском императоре Акбаре из династии Великих Моголов.

Рерихи уже месяц путешествовали по Индии. Они осмотрели древние пещерные храмы Элефанты и Аджанты, посетили юг Индии. Чем-то эти поездки напоминали хождение по городам Руси. Было нечто общее в этих двух маршрутах – русском и индийском. Каждый из них был связан с выдающейся личностью страны. Русский – с Сергием Радонежским, индийский – с императором Акбаром. Дели, Агра, Фатехпур Сикри, Джайпур. Казалось, что еще до приезда в Индию Рерих уже многое знал об императоре. Официальная история Индии, писанная англичанами, перечисляла завоевания Акбара, исследовала его реформы, несколько иронично повествовала о странных его попытках объединить различные религии, считая последнее вовсе не императорским делом.

Годы спустя первый премьер-министр независимой Индии Джавахарлал Неру напишет: «Смелый и отважный, талантливый полководец и в то же время великодушный и милосердный, идеалист и мечтатель, он был одновременно человеком действия и вождем, снискавшим беззаветную преданность своих последователей. Как воин он покорил обширные территории Индии, но мечтал он о другом, более прочном завоевании, о завоевании умов и сердец людей. <...> Акбар возродил древнюю мечту о единой Индии, не только политически объединенной в одно государство, но и органически слившейся в один народ» [2].

В этих двух оценках Акбара, данных русским и индийцем, было много общего. Пожалуй, оба сходились в том, что мысли и идеи императора, жившего в XVI веке, опережали свое время.

Дела же его оставили по себе добрую и богатую память в народе. Своей фольклорной популярностью он может сравняться лишь с королем Артуром и его рыцарями Круглого Стола. Дела императора были обычными и необычными. К обычным относились, например, завоевательные походы. Благодаря этим походам он расширил свою империю, часть которой была утрачена его предшественниками.

Он сам принимал участие в них, был бесстрашен, вынослив, силен, прекрасно владел мечом и мог пешком пройти большие расстояния. Он обладал огромным организаторским талантом и сумел создать дисциплинированную армию.

Акбар вступил на престол в 1556 году, четырнадцати лет от роду, получив в наследство небольшую часть Пенджаба. Остальная страна давно вышла из подчинения и была разорена междоусобными войнами. По дорогам Индии бродили толпы бездомных обнищавших людей. Ни у кого не было уверенности в завтрашнем дне. Крестьянин боялся засевать поле, а купец скрывал свое состояние и старался не вести торговых операций. Всевластие и произвол мусульманских князей и индусских раджей поставили страну на грань катастрофы. Эпидемии чумы и холеры свирепствовали и в городах, и в деревнях. Северная Индия в это время напоминала Русь под татарским игом. Но для того, чтобы все это превратилось в обширную процветающую империю, занимающую две трети Индии, мальчику, вступившему на престол, потребовалось всего 50 лет. Он сумел так много сделать, что его незадачливым наследникам понадобилось более двух веков, чтобы все это разрушить.

Акбара знали самые разные люди: придворные, ученые, поэты, историки, европейские путешественники, христианские миссионеры. Все они по-разному относились к императору, но сходились в одном: император имел необыкновенную внешность. «По действиям и движениям, – отмечал его наследник Джехангир, – он не был похож на людей этого мира, и величие Бога проявлялось в нем» [3].

Иезуит Монсеррате записал:

«В его лице и осанке так чувствовалось достоинство царя, что любой даже при первом взгляде легко узнавал в нем этого царя. Его плечи были широки и ноги слегка изогнуты и приспособлены для верховой езды. Цвет тела был светлый, но с легким смугловатым оттенком. Он нес свою голову слегка наклоненной в одну сторону, к правому плечу; у него были широкие брови, и его глаза искрились, как море, освещенное солнцем. У него были тяжелые веки, как у сарматов, китайцев, японцев и почти всех азиатов более северных регионов. <...> Когда он бывал спокойным и задумчивым, то обладал благородством и великим достоинством. В гневе он был величествен» [4].

Будучи высоко одаренным, он тем не менее не смог овладеть арабским алфавитом и поэтому так и не научился писать и читать. Он обладал феноменальной памятью и легко запоминал то, что читали ему каждый день другие, а иногда даже ночью. Но информация, почерпнутая из книг, не являлась для него главной. Казалось, что он обладал запасом какого-то внутреннего знания, через таинственную призму которого он и воспринимал книжную информацию. Его ближайший друг и историк Абул Фазл, написавший книгу о деяниях Акбара, по-своему объясняет эту удивительную особенность императора.

«Его святое сердце и священная душа, – писал Абул Фазл, – никогда не поворачивались в сторону внешнего обучения, и его владение наиболее прекрасными знаниями вместе с его нежеланием учить буквы было методом показать человечеству... что высшее понимание заключалось не в обучении или овладении (знаниями. – Л.Ш.), но было даром Бога, в котором человеческие усилия не играют роли» [5].

Абул Фазл считал эту необычную одаренность Акбара «даром Бога». Мы же, очевидно, можем найти этому иное объяснение. Он многое знал и многое умел. Ему была известна духовная практика и мусульманских суфиев, и индусских мудрецов. Один из его современников, Бадауни, отмечал: «Много дней подряд по утрам можно было видеть, как он, погруженный в молитву или грустное раздумье... сидел возле дворца (в Фатехпур Сикри) в безлюдном месте, склонив голову на грудь и вбирая в себя благодать утренних часов» [6].

Такие состояния часто отвлекали его от непосредственных обязанностей правителя. Но он умел сочетать в себе мысль и действие, трудоемкую духовную практику отшельника с повседневными делами своей империи. В XVI веке император Индии был великим тружеником.

Ежедневно во дворце происходило три приема. Первый был общим. На втором обсуждались текущие дела государства. Вечером, на третьем, вырабатывались важнейшие линии государственной политики. Раз в неделю происходило судебное разбирательство. Акбар был центром каждого из этих заседаний. Помимо этого он вел беседы с учеными по сложным проблемам философии, теологии, литературы, истории, поэзии. Ученые и мудрецы, мусульманские суфии и индусские святые, парсийские богословы и джайнские философы жили подолгу при дворе Акбара.

«Акбар был крайне любознателен, – писал Д.Неру, – он всегда стремился проникнуть в природу явлений как религиозных, так и мирских. Он интересовался техническими изобретениями и военным делом» [7].

Император и воин, он оказал огромное влияние на культуру своей страны. Он хорошо понимал, какое значение культура имеет для развития народа и как она содействует его объединению. Другие правители вопросами культуры не занимались. У них были иные дела. Монархи вели войны, с удовольствием участвовали в дворцовых интригах, заботились о благосостоянии своих дворов, выжимая из своих подданных все, что могли, используя при этом всю силу своей монаршей власти, и занимались еще многим другим, что к культуре отношения не имело. Культура стояла вне государственной политики.

Акбар же, как ни удивительно, считал культуру и образование частью этой политики. В деревнях и городах возникали школы. Увеличивалось число учебных заведений, которые давали высшее образование индусам и мусульманам. Акбар ввел в них предметы, которые считал необходимыми: науку о морали и поведении в обществе, арифметику, геометрию, экономику домашнего хозяйства, медицину, историю. Он лично основал учебные заведения в Фатехпур Сикри, Агре, Дели и других местах. При храмах были учреждены школы, где учили читать, писать, считать. Культурные традиции Индии, нарушенные в период феодальных усобиц и нестабильности, вновь стали восстанавливаться. Двор Акбара играл большую роль в этом возрождении.

Культура Индии при Акбаре переживала своеобразную эпоху Ренессанса. Восстанавливалась древняя индусская традиционная культура. Формировалась новая мусульманская. Происходил своеобразный синтез двух культур: коренной и пришлой. И этот синтез захватил многие области искусства и творческой деятельности: архитектуру, литературу, музыку, живопись, танцы, обряды, праздники и даже нормы поведения. Акбар оказался вдохновителем этого процесса. Ибо он как никто другой понимал, что политическое единство может быть временным, культурное – долгим.

XVI век был сложным и противоречивым. В его недрах происходили процессы, оказавшие потом влияние на многие области человеческой истории и культуры. Ко всему прочему это был век религиозной нетерпимости, которая разделяла страны и народы, разрушала культуру и превращала людей в ограниченных обезумевших фанатиков. Лишь немногие выдающиеся умы находили в себе смелость и духовные силы противостоять этой разъедающей и разъединяющей человечество болезни. Среди них Акбар принадлежал к самым значительным. Политику религиозной терпимости, которая противоречила всему духу этого страшного и неоднозначного времени, он реализовал на огромных территориях своей империи. Он хорошо понимал, что религиозная терпимость является одним из факторов культурно-исторического единства страны.

Несколько веков спустя, уже в середине XX века, когда Индия будет ввергнута чужеземными правителями в огонь и кровь межрелигиозной войны, имя Акбара вспыхнет на знамени тех, кто свяжет воедино свободу и единство страны. Однако политика только религиозной терпимости не удовлетворяла императора. В стране, где существовало минимум пять религий, он хотел создать единую религию, объединив в ней лучшие, с его точки зрения, элементы всех верований. Задача была тяжелейшей, а в то время попросту невыполнимой. Но это не остановило Акбара. Часами продолжались его дневные и ночные беседы. Он внимательно выслушивал индусских жрецов и святых, зороастрийских священников и христианских миссионеров, мусульманских мулл и буддийских лам. Он искал. Искал то общее, что присутствовало во всех системах, искал скрытую в них истину. В этом своем поиске он был рационален в той степени, в которой ему позволяло время. Можно даже утверждать, что Акбар был не чужд научного подхода, когда осмысливал различные религиозные системы.

«День и ночь, – пишет Бадауни, – люди ничем не занимались кроме того, что выясняли и исследовали глубокие тайны науки, тонкости откровения, любопытные эпизоды истории и чудеса природы... Его величество вникал в различные фазы религиозной практики и в сектантские поверья и собрал все, что можно было найти в книгах, с талантом систематизатора и духом исследователя...» [8]

Критический поиск в области религиозных систем, предпринятый императором, постепенно менял и его собственные взгляды. Рожденный мусульманином, он стал отходить от ислама и отвел ему скромное место среди других подобных учений, лишив его проповедуемой муллами исключительности. Случилось непостижимое. Император пошел против собственной религии, отказав ей в праве превосходства над другими. XVI век не знает подобных примеров, так же как не знает их и век ХX. Мусульманские богословы зловеще шептались по углам дворца. Муллы в мечетях распространяли об императоре сомнительные слухи. Среди мусульманской знати зрело враждебное недовольство и возникали заговоры. Но он не обращал на это внимания.

В 1580 году ко двору Акбара прибыли первые христианские миссионеры. Он позволил «отцам» построить церкви в Агре и Лахоре и разрешил им обращать в христианство индусов и мусульман, если те согласятся. Миссионеры были из Португалии и со свойственным католикам рвением принялись за самого Акбара. Они надеялись обратить и его в христианство. Он внимательно слушал то, что миссионеры читали и рассказывали ему о Христе. Ему казалось, что истина где-то совсем близко. Но церковная трактовка Христа его коробила. Она казалась ограниченной и не отвечающей тому, что он думал и знал о Христе. Проблески истины гибли под церковными догматами. Миссионеры не вызывали симпатии у императора. В черных сутанах, похожие на воронов, они шныряли по дворцу, вынюхивали и выглядывали. Они недовольно поджимали губы, когда узнавали, что Акбар беседует не только с ними. Они видели во дворце зороастрийцев, индусов и джайнов. Время от времени писали в Лиссабон донесения. В них отцы-иезуиты обвиняли императора в распущенности, склонности к колдовству и приверженности к греховным идеям. По счастью, костры инквизиции пылали на значительном расстоянии от розового города Фатехпур Сикри.

В течение многих лет Акбар выработал целую систему мировоззрения, которая являлась скорее философско-этической, нежели религиозной. Он создал при дворе своеобразный орден, куда вошли лишь немногие его единомышленники. Новая система, названная дини-плахи, заняла место официальной государственной идеологии.

Орден, собравший духовных приверженцев Акбара, назывался Братством. Это Братство стремилось объединить различные религиозные общины в единую человеческую общность. Цель эта в те времена не была и не могла быть достигнута. Но чем безнадежнее условия и время, тем прекраснее и мужественнее благородная попытка духовного объединения людей. Из тьмы и невежества Средневековья в будущие века пошла удивительная посылка, значение которой, может быть, до сих пор не осмыслено до конца...

Так уж повелось, что каждая великая личность в истории человечества окружена легендами. Акбар не был исключением. Легенды эти носят самый разный характер. Они рассказывают о находчивости и смелости Акбара, о тех чудесах, которые приключались с ним. Одна из них повествует о волшебном камне, которым владел император.

«Однажды в лесу у границы двух царств повстречались иранский шах и падишах Акбар. После вежливых приветствий шах спросил у Акбара:

– Нет ли у вас волшебного камня?» [9]

Падишах Акбар ответил на это уклончиво. Вернее, просто отшутился.

Два таких, казалось бы, далеких человека, как русский инок Сергий и индийский император Акбар, имели, как ни странно, некоторые черты сходства. Как будто оба они принадлежали к одной и той же породе людей, к одному и тому же их типу. Их разделяло более двух веков во времени и высочайшие горы Гималаи – в пространстве. Но тем не менее... Даже внешне они были чем-то похожи друг на друга. Чуть косо поставленные глаза, высокие скулы. Оба отличались большой физической силой и выносливостью. Оба родились в неспокойное для их родины время. Их детство было омрачено войнами и кровавыми усобицами. Оба рано почувствовали то призвание, которое было заложено в них. Один был рожден духовным пастырем, а другой – воином и царем. Но различие в призвании скорее объединяло их, нежели разъединяло. Духовный пастырь был в душе воином, связанным с ратными делами русского народа. Воин же Акбар был духовным наставником своего народа.

Два этих качества – мужество воина и духовная утонченность – сочетались в них в разных проявлениях. Оба умело достигали намеченной цели, сопрягая мысль и действие. Оба были великими тружениками, отличались внутренней мягкостью, великодушием и обладали редким качеством сострадания. Тот и другой были по-своему популярны в своем народе и оставили о себе добрую память.

Во многом совпадали и их взгляды. С Акбаром и Сергием связаны целые культурные эпохи Индии и России. Оба боролись за единство своих стран, выступали, каждый по-своему, против феодальных усобиц. Тот и другой считали, что для действительного объединения народа только политического единства недостаточно. Они пытались заложить основы духовного единства. Один выдвинул идею монастырской общины, другой создал Братство единомышленников.

Современники отмечали в каждом из них высокую духовность, которая покоряла самых разных людей и сделала одного Святым, а другого – Учителем. Они были столь похожи и во многом остальном, что иногда кажется, что в разное время и в разных странах жил и действовал один и тот же человек...

Возможно, это странное сходство двух людей, разделенных временем и пространством, заставило Рериха поместить часовню Сергия в Гималаях, а Учителя, стоящего на гималайском уступе, наделить чертами русского монаха и индийского императора. Может быть, это таинственное обстоятельство привело и самого Рериха к розовому городу Фатехпур Сикри. К мертвому, уже замолкшему городу, где в сиреневых сумерках возникает замирающий звук шагов Великого императора, где сдвигается Время и становится неясным, то ли это шаги императора по розовым плитам индийского дворца, то ли это шаги инока по ноздреватым камням русского монастыря.

Путешествие по Индии продолжалось. Один город сменял другой. И каждый из них имел свое неповторимое лицо. Звучали древние полузабытые названия. Шумели яркие базары. Катили тонги и рикши. Стройные смуглые женщины, завернутые в древние одежды, несли на головах кувшины с водой. Длинноволосые садху в набедренных повязках бормотали молитвы и заклинания. Солнце всходило на плоской равнине Ганга и освещало тонкие, протянутые к свету руки паломников. В прохладном сумраке храмов удлиненные глаза многоруких и многоглавых богов равнодушно взирали на простертых перед ними людей. Полуобнаженные жрецы со шнурами дважды рожденных совершали таинственные ритуалы в алтарях и алчным движением тянули руки за приношением. На храмовых лестницах сидели нищие и прокаженные, стуча чашами, сделанными из кокосового ореха. На узких улицах звучали флейты и барабаны, и пестрая толпа, украшенная гирляндами цветов, устремлялась куда-то в праздничной беззаботности.

Земля была древняя, опаленная солнцем и временем. Но Земля была желанной, той, куда он стремился так долго и неодолимо. Она предстала перед ним во всей своей красоте и во всем своем безобразии. Красота исходила от старинных резных камней, от смелых и грациозных линий скульптурных изображений, от гармоничных и неожиданных сочетаний цветов в одежде. Она звучала в языке и в зовущих мелодиях утренних и вечерних раг, светилась в утонченных лицах людей и дарила незабываемые минуты общения с ними.

Однако мир наживы и угнетения уже наложил на все безвкусные и безобразные мазки. Ростки утонченной культуры, лелеемой тысячелетиями, умирали под напором чего-то чуждого и неприемлемого. Он искал эти ростки, вдыхал их забытый аромат и пристально вглядывался в причудливые узоры, сложенные вечностью. Тонким чутьем ощутил суть противоречий этой страны. Сумел увидеть все в целом, как оно есть, но смог отличить вечное от преходящего, красоту от безобразия, будущее от настоящего. И он поверил в это будущее. И не изменял этой вере до конца своей жизни.

Его характеристики были глубоки и кратки. В них он отразил самое существенное из того, что увидел и что почувствовал. В своем дневнике он писал:

«В эпических узорах Индии все укладывается. Окажется в толпе вашим ближайшим соседом остов человека, побелевший от проказы, – вы не пугаетесь. Прислонится к вам садху, выкрашенный синими разводами, с прической из коровьего помета – вы не удивляетесь. Обманет вас факир с беззубыми кобрами – вы улыбаетесь. Давит толпу колесница Джагарната – вы не поражаетесь. Движется шествие страшных нагов Раджпутаны с кривыми жалами клинков – вы спокойны. А где же те, ради которых вы приехали в Индию? Те не сидят на базарах и не ходят в шествиях. И в жилища их вы не попадете без их желания. Да правда ли они есть? Не пишут ли о них досужие писатели только для необыкновенности? Есть, есть и они. И есть их знание и умение. И в этом изощрении человеческих качеств возносится вся человеческая сущность, и никакая проказа не отвратит вас от Индии...» [10]

Индия становилась его судьбой. Личной судьбой. Он видел язвы на ее теле и указывал на губительные последствия британского господства. К ним он отнес сохранение кастовой системы, разложение и коррупцию жречества, самодурство и деспотизм индийских князей, являющихся одной из главных опор колонизаторов, нищету и развращенность, которые несли в индийские города капиталистические отношения. Он с болью и горечью писал о кварталах публичных домов в Бомбее, о невежестве жрецов-браминов, об унижении женщины, о неравенстве, царящем в стране, о княжеских забавах.

«Рычат тигры в Джайпуре. Махараджа запрещает стрелять их. Пусть лучше пожирают его подданных, но его светлость должна иметь безопасную забаву – стрельбу тигров из павильона на спине слона» [11].

Эти язвы не помешали ему увидеть то лучшее, что в стране было. В ее людях был заложен огромный творческий потенциал, созданный накоплениями многовековой культуры, которая сформировала великих писателей, ученых, философов. Такие личности, как Рабиндранат Тагор, Джагдиш Бос, Ауробиндо Гхош, притягивали его к себе.

Они становились его друзьями, и он поддерживал с ними постоянные связи. Но он общался не только с ними.

В первый же месяц путешествия по Индии он понял, как утончен, восприимчив и творчески одарен обычный индиец, как развита в нем духовная сторона его натуры. Индийцы воспринимали человека сердцем и душой. И в этом восприятии было много того интуитивного, внутреннего знания, которое не могли заменить ни широкая информация, ни образование. Ему было легко с индийцами, взаимоотношения с ними складывались просто и естественно. Эта особенность народа, среди которого пройдет вся его оставшаяся жизнь, облегчит ему эту жизнь, поможет перенести долгую разлуку с Родиной. «И сердце Индии, – напишет он, – отзывчиво там, где оно почует взаимность. Никакие слова и уверения не сравняются с великим знанием сердца. Зато и неизменен приговор сердца. Оно знает, где настоящее добро, под любою поверхностью сердце определит сущность» [12].

«Приговор сердца» Индии был однозначен. Оно приняло его. Как примет потом многих русских, которые пойдут его путями. И в этом приятии переплетутся объяснимые и необъяснимые моменты и возникнет то состояние отношений, которое не удается определить лишь одними словами. «Если поискать да прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о филологии думаем, но о чем-то глубочайшем и многозначительном» [13]. Это «глубочайшее и многозначительное» он объясняет фразой «сердце сердцу весть подает» [14]. За этим будет стоять многое. И в настоящем, и в будущем. Но тогда это многое только начинало в нем формироваться и складываться.

Он удивлялся и радовался тому, как подчас правильно и тонко разбирается в искусстве обычный индиец. Как доступен его внутреннему пониманию мир гармонии и красоты. Он общался и беседовал с разными людьми. Знатными и простыми, образованными и необразованными. И вновь удивлялся тому, как порой бывает утонченна и точна их мысль, как доступны их пониманию сложности человеческого духа. Он назвал эти качества знаками. Знаками богатой и тонкой культуры, которую так и не смогли окончательно погубить ни иноземное господство, ни мутный поток современной цивилизации. Эти знаки он искал, погружаясь в прошлое Индии. Он искал их в фресках Аджанты, ступах Сарната, изваяниях Элефанты. «В усвоении песенного лада, в характере зова, в движениях вы видите старую мощную культуру <...> – записывал он в своем дневнике. – И никакого Рима и Греции не было, когда цвела Индия. И последние раскопки начинают поддерживать этот несомненный вывод» [15].

Первое беглое знакомство со страной обогатило его, разбудило в нем жажду действия и напитало чем-то новым и бесценным тот творческий поток, который никогда в нем не иссякал. Казалось, что сама атмосфера Индии насыщена чем-то живительным и утонченным, без чего он теперь не представлял свою жизнь.

«Сложны складки одеяния твоего, Индия. Грозны покрывала твои, раздутые вихрем. И смертоносно палящи неумолимые скалы твои, Индия.

Но мы знаем благоволения твои. Но мы будем вспоминать тебя с тем же трепетом, как лучший первый цветок на весеннем лугу» [16].

Индия действительно оказалась первым цветком в том удивительном и своеобразном венке древних стран, которые ему еще предстояло пройти. Он поспешил в Гималаи, на прохладных высотах которых легче дышалось и думалось. Там он начал подготовку к экспедиции, ставшей главным деянием его жизни.

Глава вторая

СВЯЩЕННЫЕ ЗНАКИ

Н.К.Рерих

...Они уже миновали монастырь Гум, и автомобиль повернул на узкую дорогу, ведущую к Дарджилингу, когда шофер неожиданно притормозил. Они даже не сразу поняли, в чем дело. Но когда посмотрели на дорогу, увидели необычное зрелище. Оно возникло как в сказке и совсем не вязалось с тем, что их окружало. Как будто пришло из другого мира. Четверо слуг, одетых в серые одежды, несли портшез. В портшезе сидел нездешний король. Иначе его нельзя было назвать. На короле было красно-желтое одеяние. Из-под короны на плечи падали густые черные волосы. Черная бородка была аккуратно подстрижена и отливала синевой. Когда портшез поравнялся с автомобилем, король улыбнулся и склонил голову в поклоне. Затем кивнул им еще несколько раз, как старый знакомый. Потом они встретились с ним в небольшом придорожном храме... После Лондона это была вторая встреча с Великим Учителем и Великой Душой, Зов которого они слышали еще в далекой Карелии.

Они приехали в Дарджилинг в конце 1923 года, почти накануне нового, 1924 года. Сам город не произвел на Николая Константиновича особого впечатления. Ближние горы были закрыты плотным туманом. Ни просвета, ни щелки. Узкие улочки города, разбросанного по пологим склонам, то карабкались вверх, то спускались вниз. Многие из них упирались в глухие заборы. Солдатские унылые бараки, деревянные, кое-как сколоченные дома. Массивные плантаторские бунгало. Хозяевам этих бунгало принадлежали чайные плантации, покрывавшие окрестные склоны. Неудобные, сомнительной чистоты гостиницы, наспех построенные и не привлекающие взгляда. Шумный грязный базар, где набирали оборванных кули для переноски тяжестей. Унылый колокольный звон по воскресеньям и традиционный духовой военный оркестр по вечерам на тесной площади города. Дома смотрели друг другу в окна, их обитатели громко перекликались между собой. Было шумно, неспокойно. Все это не соответствовало тому, к чему он так нетерпеливо стремился. Поиски жилища ничего утешительного не принесли. Их водили по грязным улочкам, предлагали неуютные, наполненные шумными постояльцами гостиницы. Гуляя по городу, они случайно наткнулись на гору, которая называлась Березовой.

На горе стоял буддийский храм. Звонили колокольчики, ветер играл разноцветными молитвенными флагами.

Вдоль склона тянулась дорога. Она уходила куда-то вдаль от серых деревянных домов, от грязного базара и городского шума. На обочине дороги росли сосны. Пахло хвоей и смолой. Они двинулись по ней. Через некоторое время среди сосен показался шпиль церкви. Это была церковь святого Андрея. Он вспомнил, что его крестили в Петербурге в Андреевском соборе. Случайное совпадение или знак? Они миновали губернаторский дом, помпезный и тяжелый, и к северу от него на склоне увидели еще один дом. Он стоял на отшибе, среди сосен. Сюда с невидимых гор стекал прозрачный, пронизанный солнцем воздух. Пели птицы. И их пение было единственным, что нарушало тишину.

Дом был старинный и большой. От склона, на котором стоял дом, начиналось пространство, заполненное туманом до самого горизонта. Они остановились у края. Туман заклубился и вдруг стал рассеиваться. И неожиданно сквозь его рваные, причудливые космы встало в полнеба видение. Возник хребет священной Канченджанги. Ее пики, покрытые снегом, засверкали ослепительно и бело. Все четверо долго стояли молча, изумленные и потрясенные открывшимся. Порывы ветра гнали прочь остатки тумана, обнажались изломы гигантской стены. Синие тени делали эти изломы графически четкими. И в памяти Николая Константиновича возникли деревянный дом с индийским именем «Извара», стоявший на лесистой равнине под Петербургом, и картина, висевшая там. Те же очертания пиков, те же синие тени в изломах горных нагромождений. На какое-то мгновение исчезло время, отделявшее его, стоявшего здесь, от него, смотревшего на ту картину там. Ему показалось, что рама размылась и исчезла, заклубились туманом деревянные стены и то, что было на картине, стало увеличиваться, расти и заняло полнеба. Теперь сомнений больше не было. На картине в Изваре была изображена Канченджанга.

От дома к ним уже спешил маленький, в темно-красном одеянии лама и приглашающим жестом показывал на двери. Дом оказался не занятым, и им разрешили в нем поселиться. Он назывался по-тибетски Талай-Пхо-Бранг. Потом выяснилось, что в нем провел три года Далай-лама XIII, бежавший в 1910 году из оккупированной китайцами Лхасы. Здесь второй раз пути Рериха пересеклись с судьбой главы Тибета. Третьего было не миновать.

Там, за каменной стеной Канченджанги, лежала таинственная, малодоступная страна, и в ней сейчас происходили события, значение которых было еще неясным. Из Тибета в Китай бежал Панчен-лама. В связи с этим наблюдалось большое оживление на дорогах Сиккима. Буддийский мир был встревожен. Из уст в уста передавались различные слухи. Говорили, что в старинных пророчествах было предсказано бегство Панчен-ламы, что последний Панчен-лама велел нарисовать на стенах своих покоев маршрут будущего своего исхода.

«Сейчас волна внимания к Тибету, – писал Рерих за своим рабочим столом в Талай-Пхо-Бранге. – За стеною гор идут события. Но тибетская тайна велика. Сведения противоречивы. Куда исчез Таши-лама? Какие военные действия на границе Китая? Что делается на монгольской границе? Год событий» [17].

Восток стал подвижен. Русская революция сдвинула в нем дремавшие до сих пор пласты. Эти движения имели свою внешнюю форму и внутреннюю суть, сплетавшуюся в сложном, живом и меняющемся рисунке. Рерих стремился постигнуть эту внутреннюю суть там, где были расставлены самые важные знаки. Он шел по ним, как по вехам. Они вспыхивали жемчужинами в хитросплетении событий. Он подбирал эти жемчужины и осторожно нанизывал их на нить Времени. Жемчуг исканий. Эта нить напоминала ожерелье синих огоньков, вспыхнувших на гигантской стене Канченджанги в одно прекрасное утро. Опять знаки? Знаки гор, знаки событий, знаки людей. «Все полно знаками» [18], – записывал он.

Талай-Пхо-Бранг, где он жил, был местом паломничества. Пестрый, таинственный мир Востока вращался вокруг дома, притянутый к нему, как магнитом. Паломники на лужайке пели молитвы и били в маленькие барабаны. Приходили художники. Появлялись ламы. Были тибетцы, непальцы, бутанцы, монголы. Яркие краски одежд, яркие краски картин. Все это билось, как прибой волшебного моря, о порог дома, вынося на поверхность свои легенды, сказания, тайны. Странным, непостижимым путем доставлялась информация.

Ламы рассказывали о снах, о видениях, о пророчествах. Откуда они приходили и куда уходили – никто не знал. Один из них описал весь маршрут предстоящего Рериху путешествия. Ламы рассказывали о Махатмах, Великих Душах. Когда-то в Сиккиме находилась их обитель, или ашрам.

Рерих знал о Великих Душах больше рассказчиков. Он с ними уже встречался, и для него они были не легендарными азарами, а реальными людьми, мудрыми и совсем не похожими на остальных.

«В то время, когда в Европе спорят о существовании Махатм, – писал он, – когда индусы проникновенно молчаливы о Них, сколько людей в просторах Азии не только знают Махатм, не только видели Их, но и знают многие реальные случаи Их дел и появлений. Всегда жданные, нежданно Махатмы творили в просторах Азии великую, особую жизнь. Когда нужно, Они появлялись. Если нужно, Они проходили незаметно, как обычные путники. Они не пишут на скалах имен Своих, но сердца знающих хранят эти имена крепче скал. Зачем подозревать сказку, воображение, вымысел, когда в реальных формах запечатлены сведения о Махатмах. <...> Не оторванное от жизни, не уводящее, но созидающее – таково учение Махатм. Они говорят о научных основах существования. Они направляют к овладению энергиями» [19].

...Храм был небольшой, странный, не похожий на другие. Он стоял чуть в стороне от дороги, ведущей от монастыря Гум к Дарджилингу. В храме, казалось, сошлись все религии. Его покрывал купол мусульманской мечети, готические химеры смотрели с фронтона, напротив изображения Будды стоял божественный пастух индусов Кришна, небольшое святилище было сооружено над протекавшим рядом источником. Такие святилища у источников ставят до сих пор в горах те, кто поклоняется древним нагам.

Елена Ивановна и Николай Константинович вошли в храм. Там их уже ждали. В храме не было двери, и в него мог войти любой прохожий. Но пока они беседовали, никто не вошел. Дорога у храма была пуста, и их никто не заметил. Говорили о предстоящей ЦентральноАзиатской экспедиции. Россия по плану Махатм была важнейшим этапом в маршруте экспедиции. Рерихи должны были доставить в Россию их письмо.

В Сиккиме Рерихи прожили около девяти месяцев. Мир гор полностью захватил их. «Все семнадцать вершин Гималаев, – записывал Николай Константинович, – сияют над Сиккимом. <...> Целая снеговая страна, меняющая свои очертания при каждом изменении света. Поистине, неисчерпаемая впечатлениями и неустанно зовущая» [20].

Они откликнулись на этот зов и остались в горах и снегах Сиккима. Их маршруты были трудными и разнообразными. Они уходили на север от Дарджилинга, туда, к границе Непала, где от Сандакпу и Фалюта открываются громады Эвереста и близкой Канченджанги. Они шли по руслу Рангита, пробивающего себе путь в камнях и скалах. На темных скалах цвели ярко-красные рододендроны и бело-желтые, пронизанные солнцем орхидеи. С отвесных уступов срывались серебряные водопады, а стволы деревьев были переплетены лианами. Они направлялись в сердце Сиккима, туда, где на горах стояли старинные буддийские храмы и монастыри, где еще помнили основателя красношапочной секты Падму Самбхаву. Низкорослые аборигены-лепча несли по горным крутым тропам грузы от монастыря к монастырю, от поселка к поселку. Страна была труднопроходимая. Гигантские горы, увенчанные снеговыми вершинами, круто и отвесно вздымались от жаркой земли, как будто вселенский катаклизм исторг их из самого ее чрева и неведомой силой вознес к лазури чистого неба.

Тропинки петляли между густыми зарослями вечнозеленых деревьев. Мелькали крупные бабочки сказочных расцветок. От запаха орхидей кружилась голова. Но через несколько часов крутого подъема душные субтропики вместе с облаками и туманами оставались внизу, и все пространство от горизонта до горизонта наполнялось сверканием снежных вершин. Потом снова тропа уходила вниз, в туман, к пряным запахам субтропических лесов, к пьянящим ароматам орхидей. И вновь почти сразу начинала ползти вверх.

Они пересекали горные реки и потоки, над которыми опасно и ненадежно раскачивались бамбуковые мостики. Вверх – вниз, вверх – вниз. Из одного мира в другой. Из мира сочной земной красоты, пересеченного лесистыми холмами и глубокими сырыми оврагами, к строгому суровому миру неба и снегов. Облака и туманы разделяли оба мира, но не могли оторвать их друг от друга, и они существовали рядом, один внизу, другой вверху, на небольшом клочке гористой земли. «Два мира выражено в Гималаях» [21], – записал Николай Константинович. – Мир земли и мир неба.

И снова вверх – вниз, вверх – вниз. Болят натруженные ноги. Хочется пить. Но до привала далеко. И так день за днем «человеческими ногами и человеческими руками». И вдруг: «Как в сказке. Как на блюдечке за серебряным яблочком, открываются холмы и ступени Гималаев. Сто монастырей Сиккима. Наверное, гораздо больше. Каждый из них увенчал вершину холма. Малый храмик в Чаконге. Большой субурган и монастырь в Ринченпонге. На следующей горе белеет Пемайанцзе. Еще выше – Санга Челлинг. Ташидинг мало виден. По другую сторону долины – Далинг. Против него – Роблинг. Ближе – Намцзе. За сорок миль видны монастыри. Забываем, что здесь видится необычно далеко» [22].

Здесь дули бодрящие прохладные ветры. Хрусталь воздуха наливался синевой неба и высоких снегов. И снова хребет Канченджанги возносился над долиной. Среди залитых солнцем зарослей стояли старинные буддийские храмы, похожие на игрушечные терема под разноцветными крышами. Окна и двери горели яркими красками. По резным наличникам вились сказочные цветы, сквозь затейливые легкие решетки глядели голубые стекла. Зеленые и золотые драконы взлетали над дверными проемами, узорчатые колонны светились пурпуром и киноварью. В полутьме храмов мерцали светильники перед статуями Будды, Падмы Самбхавы, Майтрейи. Их удлиненные глаза загадочно и отрешенно смотрели с золотых лиц. На свежем ветру празднично шумели разноцветные молитвенные флаги.

В Ташидинг они попали в Новый год. Был февраль, и к монастырю стекались толпы людей. Длинные кафтаны, загнутые носки сапог, цветные шапки, отороченные мехом. Перед Рерихом наяву возникали костюмы из «Снегурочки», нарисованные им когда-то. Люди много пели и танцевали. И он узнавал то стремительные половецкие пляски из «Князя Игоря», то плавные русские хороводы. Оживало знакомое, когда-то сделанное и воплощенное. Как будто подмостки сцены слились с тем, что происходило здесь, на зеленых горах Сиккима. Настоятель монастыря, степенный седобородый лама, встречал их у входа.

«После заката по зигзагу тропинки засверкали огни и загудели трубы. И вот пришло, привалило. Пестрое, шумное, трубное, барабанное. И с драконом, и с самодельными конями, и с бумажными яками. И с хлопушками, и с разноцветными огнями. И само действо, и пестрая толпа, уходящая в лиловую эмаль ночи, и взрывы пламенных искр» [23].

И снова поднималось солнце над горами, и снова ревели медные длинные трубы, раскачивались шитые золотом высокие шапки лам, звенели храмовые бронзовые тарелки, гремели расписные барабаны. И хранители веры, стражи заповедных снегов, совершали извечный танец, исполненный таинства древнего, неутраченного Знания. Их устрашающие и предупреждающие маски-лики плыли над толпой. Красные, желтые, черные, синие, зеленые. Они повествовали в грозных и резких движениях о завещанной победе светлого над темным, доброго над злым. Они напоминали об этом, не позволяли забывать. Звучали заклинания, возникали протяжные песенные молитвы. А над всем этим парили, распластав свободные крылья, орлы. В Новый год вскрывали в Ташидинге вещую чашу, которую вновь наполняли каждый год. За год уровень воды менялся. По нему предсказывали хорошее и плохое. Воды стало меньше – предстоит счастливый год, больше – надо ждать беды. В тот год воды было меньше.

Мир необычный, мир сказочный и таинственный открывался их взору. Но они в нем находили знакомые приметы, знакомые формы. Николай Константинович слушал песни и улавливал в них близкий ему русский лад. Его мысль неустанно работала. Он не мог все сразу объяснить и доказать, но он все запоминал и ставил вехи.

Здесь, в далеких Гималаях, непостижимым образом существовало то, что напоминало ему Россию. Каким образом переплелись пути таких далеких друг от друга стран? Он долго ходил по монастырю Пемаянцзе. «И резьба наличников сказочна, – записывал он. – И высокие пороги тяжелых дверей переносят в древние деревянные храмы России» [24].

Он останавливался перед входом в Долинг. Внимательно всматривался в росписи и орнаменты. И как восклицание вырывались у него слова: «Вот они, мои милые новгородские и ярославские дверки. Вот она, прекрасная фресковая живопись. Вот они, цветные орнаменты, обвившие все наличники оконцев и дверей» [25].

Бродил по сказочным лесам царя Берендея. Перед ним возникали в сверкании ярких красок берендеевы слободы. Все переплеталось, все спутывалось. Декорации на сцене Петербургского драматического театра и поселок лам в Пемаянцзе, ярославские церкви и монастырь Долинг, русские деревенские хороводы и новогодние танцы в сиккимском монастыре Ташидинг. За этим всем стояло какое-то еще не полностью осмысленное единство. Возможно, таинственное, частично еще не проявленное единство времени и пространства. Театральные декорации, предвосхитившие встречи в Гималаях, славянские узоры и хороводы, мелькнувшие сном снежных вершин. В этом удивительном пестром мире, над которым господствовал снежный гигант Канченджанги, казалось, сочеталось все.

Ему рассказывали о чудесных явлениях, которые не могли объяснить, но в существовании которых не сомневались. О «нам-иг» – письмах и священных книгах, падающих с неба, которые находят те, кому они предназначались. О волшебных кольцах с бирюзой, которая меняет свой цвет, предрекая те или иные события. О каменных бусинах «зи», которые обладают особой целительной силой. О загадочных предметах, так же неожиданно появляющихся, как и исчезающих. Ламы доверительно сообщали о странных местах, где слышно жужжание невидимых пчел, а временами слышится музыка или пение. Повествовали о силе великого Падмы Самбхавы, который был причастен ко всем этим чудесам и который тоже появляется сам среди людей, когда приходит нужное время. Звучало имя Майтрейи, будущего Будды, с приходом которого на земле установится царство справедливости. Шептали о спрятанных до поры до времени сокровищах и святынях. Указывали на Ташидинг, поднимали тонкие руки к Канченджанге.

Старинные рукописи хранились в тайниках монастырей, где рассказывалось о заповедной и священной стране Шамбале, границы которой охраняли неприступные горы и снежные люди. Рукописи повествовали о людях, живущих в заповедной стране, которые знают прошлое, знают будущее. Они посылают пророчества в мир, и эти пророчества исполняются. В Европу сведения о Шамбале почти не проникали. Книга одного из Панчен-лам «Красный путь в Шамбалу», переведенная Грюнведелем, прошла незамеченной. Рерих видел на кладбище в Дарджилинге могилу Чома де Кереша, пришедшего в эти края из далекой Венгрии. В грамматике тибетского языка, которую он написал, де Кереш упомянул о Шамбале и даже назвал градусы широты, на которой она расположена. «В трудах своих он указывает учение из Шамбалы, установившее следующую за Буддою иерархию, – писал Николай Константинович о де Кереше. – Пришел этот ученый из Венгрии – характерно. Загадочна его деятельность...» [26]

Грюнведель, Чома де Кереш – слабые голоса, потонувшие в шуме и суете больших городов. Здесь же многие знали легенды о Шамбале, о подземных ходах, ведущих в нее, о пещерах, хранящих сокровища, о каменных дверях, которые никому не удавалось открыть. В пещерах сидели отшельники и аскеты. Легенды, сказания, сказки, длинные вечерние разговоры. Николай Константинович умел из них выделять самое главное. Он понимал, что за всем этим всегда стоит Реальность. Реальность необычная, сложная, не сразу поддающаяся исследованию или объяснению.

С этой Реальностью были связаны Махатмы, те, которые передавали Знания. Отзвуки ее иногда попадали даже на страницы газет. Индийская «Стейтсмен» опубликовала рассказ британского майора.

«Во времена странствия в Гималаях однажды еще до зари майор из лагеря вышел на соседний утес. Он наблюдал величественную гряду снеговых великанов. Через пропасть от него в утреннем тумане возвышался другой утес. Велико было изумление майора, когда на противоположном утесе он явственно усмотрел очертание высокого человека с длинными волосами, почти нагого. Опершись на высокий лук, незнакомец наблюдал что-то по ту сторону скалы. Затем молчаливый страж точно заметил что-то. Мощными прыжками он бросился вниз по почти отвесному склону. В полном удивлении майор вернулся в лагерь и спросил местных слуг об этом странном явлении. Но, к его еще большему удивлению, его вопрос был принят совершенно спокойно. Почтительно было отвечено ему: “Саиб видел снежного человека, который охраняет заповедную страну » [27].

Он тщательно записывал все, что слышал о Заповедной Стране.

«На вершинах Сиккима, в Гималайских отрогах, среди аромата балю и цвета рододендронов опять лама, подобный средневековому изваянию, указал на пять вершин Канченджанги и сказал: “Там находится вход в священную страну Шамбалу. Подземными ходами через удивительные ледяные пещеры немногие избранные даже в этой жизни достигали священное место. Вся мудрость, вся слава, весь блеск собраны там”. Другой лама красной секты сказал нам про чудесных азаров индусского вида, длинноволосых, в белых одеждах, иногда появляющихся в Гималаях. Эти мудрые люди знают, как управлять внутренними силами и как объединять их с космическими токами. Глава медицинской школы в Лхасе, старый ученый лама, лично знал таких азаров и сохранял с ними непосредственные отношения» [28].

Он заметил еще одну особенность. Все рассказы и сказания о Заповедной Стране, об азарах, о пещерах и сокровищах, о снежных людях, как стрелка компаса на север, поворачивались к Канченджанге – к священным снежным вершинам. Канченджанга – «гора Пяти Сокровищ». Ей поклонялись. Существовал издревле ее особый, не похожий на другие культ. За ним стояла культурно-историческая реальность. Раз в год в Сиккиме устраивали танцы в честь бога гор Канченджанги. И снова стекалась в монастыри праздничная пестрая толпа, разноголосая и разноязычная. Казалось, люди вышли из своих потайных древних убежищ, оттуда, из прошлого, чтобы в очередной раз поклониться священной горе, хранящей с незапамятных времен Заповедную Страну.

Древний красочный Восток шумел в храмах и монастырях Сиккима. Розовеющие снега Канченджанги возникали гигантским призраком над холмами и горами узких долин. И было что-то в этих розовых снегах нереальное, фантастическое. Внизу, под снегами, красновато светились окна и входы храмов и монастырей. Поднималось солнце, и тревожно-призывные звуки храмовых труб эхом отзывались в близких горах. Пурпуром горели мантии лам, в такт трубам и барабанам покачивались красные, шитые золотом тиары. И со снежных вершин нисходил сам бог Канченджанга. Темно-красная грозная маска скрывала его лик. Он держал в руке короткое копье и начинал вершить круги магического танца. Такие же круги делал и защитник Сиккима, грозный Махакала. Его темный лик венчала зловещая корона из черепов. Вслед за ним появлялись еще пятеро защитников Пяти Сокровищ Канченджанги. «Они готовы защищать священную гору, потому что в ее пещерах сокровища, которые охраняются веками» [29].

И только Хранитель тайн знает путь к этим сокровищам. И снова в этом древнем действе, в этой мистерии возникала связь с таинственной Заповедной Страной. Рерих понимал, что этот своеобразный культ уходит своими корнями в далекое прошлое. В такое далекое, что, возможно, о том таинственном времени ничего не известно. Ему было ясно, что культ возник задолго до появления буддизма в этих краях. Его древность была несомненной. Он задавал себе вопрос, «не является ли этот культ, этот праздник занавесью перед великой тайной Канченджанги?» [30]

Культ-занавес «перед великой тайной». Занавес, на котором проступают неясные очертания того, что спрятано за ним. И это сокрытое трудно увидеть среди красок и узоров, украшающих занавес. Но нечеткие очертания тайны все же можно разглядеть и понять. Так иногда смутно и неопределенно проступает реальность на пестрых занавесах легенд, сказок, сказаний.

Рерих различил элементы солнечного культа в празднике в честь Канченджанги. Менгиры за Канченджангой подтверждали его догадку. Много лет спустя эти связи обнаружат другие ученые, но на него не сошлются. Склад его мышления, в котором образность переплеталась с научной логикой, интуиция – с четкостью представлений, будет им чужд. Древние менгиры, танцы в честь Канченджанги, солнечный культ и тут же рядом мысли о пещерах священной горы, из которых идут таинственные подземные ходы в чудесную заповедную долину. И слова о том, что все это «реальная страница поэтического фольклора» [31].

В связи с этой «реальной страницей» он упомянул о древних загадочных нагах, над головами которых поднимались змеиные капюшоны. Он видел их на буддийских танках. Откуда наги пришли? Кто они?

Именно здесь, в Сиккиме, он возвращается к легендам о затонувших городах и народах, ушедших под землю. И пишет картину «Атлант» и помечает ее – Сикким. «Среднеазиатское предание говорит о таинственном священном подземном народе агарти, – записывал он в своем сиккимском дневнике. – Приближаясь ко входам в его благое царство, все живые существа умолкают и благоговейно прерывают путь. Вспомним русское предание о таинственной чуди, ушедшей под землю от преследования злых сил. Священная легенда о подземном граде Китеже ведет в тот же тайник.

Вся земля толкует о подземных городах, хранилищах, о храмах, ушедших под воду. И русский и нормандский крестьянин знают это одинаково твердо. Так же как житель пустынь знает о сокровищах, иногда сверкающих из-под волн песков пустынь и снова – до времени – уходящих под землю. К одному костру сходятся помнящие о положенных сроках. Не о суеверии, но о знании говорим. О знании, выраженном в прекрасных символах. Зачем сочинять, когда истинного так много» [32].

Туман покрыл горы. В двух шагах ничего не видно. Но туман усиливает звуки. Ему кажется, что слышен цокот подков. Цокот приближается, и он теперь уверен, что это конь. Кто едет на нем? Он вглядывается в молочную белизну тумана. Оттуда, как неясный призрак, возникает силуэт коня. Но всадника на нем нет. Он замирает в ожидании и всматривается в седло коня. Не блеснет ли на нем то чудесное, сверкающее, имя которому Чинтамани, Норбу Римпоче, Сокровище Мира? Таинственный, загадочный камень, дарующий его владельцу силу прозрения. Но на коне нет даже седла. Конь приходит из тумана и уходит снова в туман. Рерих провожает его глазами и долго еще прислушивается к удаляющемуся цокоту его подков. Это тоже легенда. Легенда, пришедшая из жизни. Ее рассказывали в Сиккиме. О чудесном коне, несущем на спине Сокровище Мира, черный камень.

Реальный мир гор, который предстал на сиккимских картинах Рериха, был необычным, прекрасным и одухотворенным. В этих горах происходили события, похожие на легенды. В них действовали реальные, но в то же время и сказочные люди, очищенные от всех случайных земных наслоений. Люди мудрые, похожие на героев древности. Краски рериховских полотен стали чище и ярче, как будто с них сошла патина времени, приглушавшая их. В Сиккиме он написал три серии картин. Первая из них называлась «Его Страна».

Над Страной господствовала священная гора Пяти Сокровищ. Розовели ее снега на восходе, сверкали голубизной днем, тонули в сиреневых сумерках вечером. Лама в красном одеянии перебирал нить, на которой был нанизан «Жемчуг исканий». Другой лама склонялся у подножия древнего субургана над «Книгой мудрости». «Ведущая» шла по крутым скалам, указывая человеку в остроконечной шапке путь сквозь плывущие клубы тумана вверх, к сверкающим вершинам Канченджанги.

Пригнувшись к гриве коня, скакал через скалы всадник. Всходило солнце, и всадник спешил. Спешил с чем-то очень важным и неотложным. Он нес откуда-то весть и должен был передать ее вовремя. Другой всадник в тибетском костюме приготовился к отъезду. Ему предстояла длинная и трудная дорога. Он бросал последний взгляд на свое жилище. Он не знал, когда он вернется назад и вернется ли вообще. Путь, может быть, длиною в целую жизнь лежал на север, туда, снова к вершинам священной горы. «Помни!» Помни свой дом и дорогу к нему. Помни свой путь и то, что надо сделать на этом пути. Помни! И ничего не забывай. Забвение не для тех, кто идет и скачет пред снегами Канченджанги. С темных отвесных скал, оскальзываясь копытами на каменистой тропе, спускается белый конь, бережно кем-то укрытый попоной. Он идет откуда-то сверху, осторожно ступая по предательским камням, и несет что-то на своем седле. Это шкатулка, из которой исходит сияющий огонь. В ней заветный камень Чинтамани, «Сокровище Мира».

По небу среди облаков летит таинственный лама, как будто на ковре-самолете. Он поднял руки, похожие на крылья, и направляет свой полет куда-то туда, где, скрывая снежный хребет, клубится синий туман, смешанный с белыми облаками. Картина называлась «Выше, чем вершины». Куда летел сказочный лама? Может быть, туда, где на пороге пещеры, освещенной загадочным светом, стоял человек? Куда ведет каменный ход пещеры? К подножию священного хребта или, может быть, к Эвересту, в то его потаенное ущелье, где в синеве ночи поднимаются причудливо отвесные скалы? Из скал выходят люди в белых одеждах. Первый держит в руках шкатулку. В звездном небе стоит Орион. «Иду пустыней. Несу чашу, щитом покрытую. Сокровище в ней – дар Ориона». Это «Легенда о камне». Картина называлась «Сожжение тьмы». На ней Рерих изобразил Эверест, но с той стороны, которую никогда сам не видел. Альпинисты посмотрели картину и удивились: таким точным было это изображение. Он рисовал Канченджангу и Эверест по многу раз. Канченджангу от Дарджилинга, Пемаянцзе, Сандакпу, Фалюта. Эверест со стороны непальской границы. Его сиккимские альбомы были полны зарисовками и набросками этих двух гигантов Гималаев. В них для него сосредоточилось слишком многое...

В Сиккиме он написал большую серию картин «Знамена Востока». На полотнах запечатлел основателей учений и религий, философов и подвижников, реформаторов и мыслителей. В его выборе великих личностей Востока была своя закономерность. Как будто он писал не картины, а историю самого Востока, его культуры и мысли. Будда, Христос, Лао-Цзы, Конфуций, Моисей, Цзон-Капа, Падма Самбхава, Миларепа, Нагарджуна... Он писал их необычно, нетрадиционно. Казалось, он знал о них много больше, нежели можно было почерпнуть из официальных, узаконенных источников.

Что-то неуловимо общее было между двумя этими сериями – «Его Страна» и «Знамена Востока». «Знамена Востока» были чем-то глубинным связаны с «Его Страной». С ее пещерами, снежными вершинами священной горы, с ее легендами. Нагромождение суровых скал где-то в сердце гор. На скалах, как на пьедесталах, стоят несколько человек. На них длинные одежды и плащи. Лиц не видно. Их высокие, статные фигуры резко выделяются на фоне горы. Как они сюда попали? Где их убежище?

Сиккимские серии он написал на едином дыхании. Картин было много. В них заговорили Знание, легенды и стоящая за ними реальность необычного, еще мало знакомого Европе мира. Мир этот дышал, жил, существовал и действовал. Его предчувствие жило в картинах Рериха, которые он писал еще в России. Теперь он слышал, как бьется живое его сердце. Время торопило Николая Константиновича, и пространство звало. Основание, заложенное в Сиккиме, нуждалось в дальнейшем расширении и углублении. «В сторону восхода вершины сливаются в стену сплошную, – писал он в Сиккиме. – Зубчатый бесконечный хребет священного ящера. Трудно догадаться, что именно там притаились снежные перевалы Джелан-ла и Нату-ла по дороге на Шигацзе и Лхасу. Туман особенно часто закрывает этот путь» [33].

Он стремился в Тибет, в эту загадочную страну древней культуры. Но путь туда шел через другие страны.

Подготовка к дальнейшему маршруту была закончена. Наступила весна 1925 года. Густые клубящиеся туманы пошли над горами и плотно закрыли снежные вершины. В ветреные ночи, когда клочья облаков и тумана уходили за гору Пяти Сокровищ, на небе ярко и призывно сверкало созвездие Ориона...

Глава третья

БОЛЬШИЕ РЕШЕНИЯ

Н.К.Рерих

Ю.Н.Рерих

В марте 1925 года они приехали в Кашмир. Их было трое. Николай Константинович, Елена Ивановна и их сын Юрий Николаевич. Дорога от Пенджаба к столице Кашмира Сринагару шла среди хвойных лесов гималайских предгорий. Была весна, и мусульмане Кашмира отмечали свой традиционный праздник Бакр-ид. Рерихи остановились в небольшом местечке Гари, прилепившемся к подножию невысоких гор. Когда наступила ночь и в небе появились яркие звезды, по горам зажглись вереницы огней. Процессии с факелами шли по горным тропам из одного селения в другое. Люди перекликались и пели, и горное эхо вторило им. Николай Константинович долго следил за мелькающими огоньками. Потом вышел на небольшую площадь в Гари и увидел, как в темноте двигаются и танцуют темные силуэты и факелы описывают огненные круги. Кашмир встречал весну. Он вспомнил «Весну священную» Стравинского, для которой когда-то делал декорации. Сходство было не только в этих огнях и танцах, но и еще в общем настрое торжественности и радости, пропитанных отголосками какого-то древнего, уже забытого ритуала. Того ритуала, который был знаком и славянам.

До Сринагара оставалось совсем немного, и они преодолели этот путь без труда. Город лежал в сердце долины, окруженной снежными горами, и не был похож на остальные города Индии. Чем-то он напоминал Венецию. Синяя озерная вода плескалась у обветшавших фундаментов домов, по каналам скользили похожие на гондолы лодки, которые здесь назывались шикарами. Лодки везли цветы и фрукты. Лодочники, сильные и загорелые, пели гортанные песни.

Город был шумный, торговый. На приезжих набрасывались толпой и предлагали свой товар: кашмирские шали, резные шкатулки, яркие раскрашенные вазы. Торговцы были напористы и бесцеремонны. Они взмахивали рукавами черных перенов и напоминали ворон, шумных и нахальных. Рерихи остановились в старом английском отеле «Недоу».

Дел предстояло немало. Надо было приготовить экспедиционное снаряжение, найти лошадей, нанять проводников и носильщиков. Впереди лежал длинный путь по горным тропам Гималаев, по пустыням Центральной Азии. Сринагар оказался последним пунктом, где можно было все это достать. Они заказали искусным кашмирским ремесленникам зимнее обмундирование, крепкую обувь, походные палатки, лагерное снаряжение. Купили прекрасных, выносливых лошадей яркендской и бадахшанской породы.

Долина Кашмира лежала на древних азиатских путях. Через нее шли дороги на Тибет, в Китай, Персию, Памир, Среднюю Азию. «Все прошло по Кашмиру, – записывал Николай Константинович. – Здесь старые пути Азии. И каждый караван мелькает, как звенья сочетаний великого тела Востока.

И песчаные пустыни на пути к Пешавару. И синие вершины Сонамарга. И белые склоны Соджи-ла. И в полете орлов – тот же неутомимый дух. И в резвых конях – то же непреклонное движение. И мир роз и шалей кашмирских не похож на забытый и скрытый мир кашмирских клинков» [34].

Они ездили по долине, чтобы увидеть древние храмы и святилища, которые даже в руинах сохраняли свою непреходящую красоту. Позднее мусульмане сокрушили храм Солнца, повергли в развалины алтари древнего бога Шивы. Земля была богата, и Время оставило на ней многочисленные наслоения.

В Кашмире Николай Константинович рисовал мало. Во много раз меньше, чем в Сиккиме. Что-то ему мешало. Его утомлял город и утомляла долина. И хотя она была прекрасна, в ее красоте присутствовало что-то неустойчивое, мерцающее. Они отправились на запад, туда, где над долиной вставала снежная гряда Пир-Панджала. На пути остановились у большого древнего озера Вулар.

Озеро было неспокойным, по нему ходили крупные волны, и лодку, в которой они устроились, било о глинистую отмель. Деревянный каркас угрожающе трещал, и лодочник горестно покачивал головой, давая понять, что их убежище ненадежно. Но Николаю Константиновичу озеро понравилось. «На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панджал – на западе. Густые горы – на север и восток. Даль Сринагара – на юг. Перед закатом строится изумительная Вальхалла над Пир-Панджалом, а утром – кристально синие горы востока. На отмелях – стада, и каждый конь виден на далекой мели – так воздух небывало прозрачен. На восточной отмели виден островок. На нем – развалины храма...» [35]

Они побывали в Барамуле – небольшом живописном городке, стоящем на реке Джелам. Там осмотрели остатки древнего буддийского монастыря. Но большую часть своего времени провели в Гулмарге, на взгорьях Пир-Панджала.

Небольшой горный поселок стоял окруженный снежными вершинами. На север от него возвышалась громада Нанга-Парбат. В горах еще лежал снег, но весна уже давала о себе знать. Бушевали грозы. Синие в полнеба молнии прорезали пространство. По ночам гремело и полыхало в окнах. Временами шел град. Огромные градины величиной с голубиное яйцо стучали по крыше дома. Когда ночная гроза утихала, над горами восходили похожие на свечи звезды, и их призрачный свет лился на снежные изломы вершин и пиков.

В Гулмарге они завершили приготовления. Здесь же формировался и караван. Оборванные грязные люди осаждали Юрия Николаевича. Они заламывали отчаянно высокие цены, клянчили, а иногда и угрожали. Надежных людей среди них явно не было. В сомнительных, неясных разговорах проводников сквозила двусмысленность. Атмосфера вокруг экспедиции сгущалась, и Николай Константинович ясно ощущал ее напряжение. Английский резидент и поверенный махараджи Кашмира отвечали на все вопросы уклончиво, чего-то недоговаривали. Снова приходилось писать письма. Снова настаивать на своей просьбе – идти на Ладакх. Николай Константинович писал Шибаеву, своему секретарю: «Боремся за разрешение идти в Ладак. Масса препятствий. Сражаемся». И снова: «Пробиваемся на Лех, но пока без результатов» [36].

Выдача разрешения затягивалась. Между тем кончилась весна, проходило лето, приближалась осень – суровое время для Гималаев.

Экспедиция шла под американским флагом. Официально она числилась экспедицией Музея Николая Рериха в Нью-Йорке. Напряжение чувствовалось и в отношениях с властями, которым было известно, что Рерихи русские. Этого было достаточно, чтобы их подозревать и всячески им мешать. Наконец было выдано разрешение. Атмосфера двусмысленности и подозрительности, окружавшая экспедицию, вылилась в открытое столкновение. Мотивы столкновения были сложны и большей частью сокрыты. В Тангмарге, неподалеку от Гульмарга, на караван напала банда. Среди них были и те, кто клянчил и угрожал. Это случилось перед самым выходом каравана. Бандиты были вооружены железными палками, которыми они избивали тех, кто был взят в караван. Семь человек было ранено. Николай Константинович и Юрий Николаевич провели всю ночь на ногах, держа револьверы наготове.

В конце августа экспедиция двинулась из Кашмира в Ладакх. Небольшое горное княжество лежало за Великим Гималайским хребтом. Оттуда открывалась дорога на Китай и Тибет. Покидая Кашмир, все испытали чувство облегчения. «Наконец, – записал Николай Константинович в экспедиционном дневнике, – можно окончательно оставить всю кашмирскую ложь и грязь» [37].

Тогда им казалось, что худшее уже осталось позади. «Опять караван. Опять легко забываются дни и числа. Качество дня становится значительнее его числа или названия» [38]. Из Кашмира в Ле, главный город Ладакха, вела древняя караванная дорога через перевал Соджи-ла. Вдоль дороги тянулись старинные горные поселения: Гандербал, Канган, Гунд, Сонамарг, Балтал, Матаян, Драс, Кхарбу, Каргил, Мульбек, Ламаюру, Кхальзе, Саспол, Базго, Ниму... За Соджи-ла начинался собственно Ладакх. Но до перевала еще надо было дойти. Караван получился солидный. Восемьдесят две навьюченные лошади растянулись по дороге. В Гандербале сделали первую остановку. Лошадей поставили на отдых. Караванщики зажгли костры. Вокруг стояла тишина, и был слышен только говор уставших людей. На следующий день двинулись дальше. Дорога шла среди поросших лесами склонов. Они встретили караван из Ладакха, идущий в Сринагар. Караванщики были приветливы и общительны. Они рассказывали о том, как опасно теперь путешествовать. На караваны нападают. Тибетский караван был захвачен сининским амбанем. В Монголии тоже неспокойно. Там основал свое разбойничье гнездо грозный Джелама. Он грабит караваны и убивает людей.

У Сонамарга начался проливной дождь. Над горами висели черные набухшие тучи, и казалось, не будет конца этому дождю. Они дошли до Балтала у перевала Соджи-ла. Бунгало для путешественников было занято, и им пришлось разбить лагерь под открытым небом. Лагерное снаряжение мокло под дождем. Укрыться было негде. Палатки промокли, все было залито водой. Здесь, в Балтале, Кашмир нанес экспедиции последний удар. Вечером пришел полицейский и принес бумагу. В бумаге было сказано, что люди из экспедиционного каравана напали на санитарный пост и оскорбили врача. Полицейский хотел задержать караван и произвести расследование. Выручил сторож почтовой станции. Он не подтвердил этой версии. Караван смог двинуться дальше. Дождь кончился, но дорога на перевале была размытой и скользкой. Груженые лошади спотыкались и не хотели идти дальше. Над перевалом стояли снежные горы, и языки ледников сползали со склонов. Тающие массы снегов скопились в опасной близости от Соджи-ла и грозили рухнуть вниз в любой момент.

За Соджи-ла все изменилось. Начался Малый Тибет. Караван спустился в высокогорную долину, покрытую крупными валунами. С обеих сторон дороги тянулись горные хребты. Кашмир остался позади. Впереди лежала совсем другая, еще незнакомая страна. По отрогам гор стояли субурганы. Реяли на ветру молитвенные флаги. Где-то там, за хребтами, находились старинные буддийские монастыри. Ладакх, как и Тибет, был буддийским. Воздух стал суше, хотя над горами еще плыли набухшие дождем тучи. Николай Константинович записал в дневнике:

«Пройдя ледяные мосты над гремящею рекою, пришли как бы в иную страну. И народ честнее, и ручьи здоровые, и травы целебные, камни многоцветные. И в самом воздухе бодрость. Утром – крепкие заморозки. В полдень – ясный сухой жар. Скалы пурпурные и зеленоватые. Травы золотятся, как богатые ковры. И недра гор, и приречный ил, и целебные ароматные злаки. Все готово принести дары. Здесь возможны большие решения» [39].

За каждым пройденным хребтом появлялись новые картины. Возникали каменные, похожие на крепости дома. Узкие окошки-бойницы настороженно смотрели на дорогу. Монастыри, прилепившиеся к каменистым склонам, напоминали старинные средневековые города. На отвесных, недоступных скалах возвышались сторожевые башни и тяжелые квадратные стены крепостей. Они останавливались у монастырей. Рассматривали тонкую резьбу Алчи, любовались древними фресками Ламаюру. Ходили среди рушащихся крепостей и башен Базго. Все было удивительным, необычным. Здания были многоэтажными. Их строили люди, привыкшие к тяжелому труду. Но сами эти люди, одетые в длинные тибетские одежды, отличались чуткостью, восприимчивостью и приветливостью. Их предки оставили на огромных валунах древние, выбитые в камне рисунки, воздвигли у Драса придорожные стелы, в скале у Мульбека высекли огромную фигуру грядущего Будды – Майтрейи. «Две руки к небу, как зов дальних миров. Две руки вниз, как благословение земле. Знают – Майтрейя идет» [40].

В Мульбеке их пригласили в дом. В домашнем алтаре курились благовония перед изображением Будды. На женщинах были тяжелые головные уборы из бирюзы. Их чуть раскосые, удлиненные глаза смотрели дружелюбно и открыто. Они не прятались, как это делали женщины в мусульманском Кашмире, не закрывали лиц.

Хотя был конец августа, в Ладакхе уже наступила осень, которая давала о себе знать ночными и утренними заморозками. Страна была расположена высоко. Селения поднимались на уровень трех-четырех тысяч метров. Монастырские ламы кутались по утрам в теплые, тяжелые одежды. Женщины надевали плащи, сделанные из шкур яков.

Экспедиция прошла Каргил с его шумным и красочным базаром, на котором собирались караваны из разных концов этой обширной горной страны. Приходили из Гилгита, Хунзы, Яркенда, Кашмира.

Среди толпы мелькали черные тюрбаны дардов, выкрашенные хной бороды кашмирцев-мусульман, цветные халаты красивых и сильных яркендцев, домотканые одежды ладакхцев.

Здесь жили своей отдельной жизнью, которая как будто не имела отношения к тому, что происходило в большом мире за горами. Прошлое в старинных одеждах со своими древними обычаями и занятиями властвовало в этих местах, и этот своеобразный мир захватил Рерихов. Он манил и звал. В нем жили легенды, сказания о героях, по нему шли караваны и мелодично позванивали колокольчики Времени.

Инд, по которому они двигались, постепенно расширял свое каменистое ложе, стиснутое скалами, и тек все более свободно и раздольно. Потом сине-белым видением поднялась изломанная линия Каракорума, закрывшая весь горизонт. Постепенно хребет ушел куда-то вдаль и его заслонили ближние горы. И как-то сразу на каменистых скалах возник сказочный город с восьмиэтажной крепостью-дворцом, монастырями, субурганами, разбросанными по склонам, с массивными квадратными домами, очень похожими на те, которые Николай Константинович написал когда-то на картине «Мехески – лунный народ». Позади осталось около пятисот километров пути через хребты и перевалы Западных Гималаев.

Осень входила в свои права. Вдоль русел рек стояли желто-красные деревья. К городу подступали поля, и на них работали крестьяне. «Теперь они жнут золотой ячмень, – писал Рерих. – Вереницы людей с венками цветов на головах несут за спиною связки золотых колосьев и поют звонко и радостно, поют золотыми полноголосными гирляндами» [41].

Вокруг Ле поднимались горы. Они были безлесные. На их склонах лежал застывший вековой песок. «Те же сверкающие звезды и волны песков, как застывшее море. И оглушающий, отрывающий от земли ветер...» [42]

Узкие улочки ступенями карабкались кверху, туда, где стояла громада королевского дворца и монастырь. На улицах города, на его базаре шумела пестрая толпа. Ле находился на пересечении древних караванных путей, и сюда стекалась странствующая, кочевавшая и торговавшая Азия. Стекалась, как много веков назад. Караваны везли товары из Индии, Китая, Тибета, Туркестана. Туркестанский войлок и сапоги, китайские шелка, меха, шерсть. Гнали яркендских лошадей.

Сюда приходили ламы в красных одеяниях. Они торговали тибетскими реликвиями и талисманами. Мелькали черные и голубые тюрбаны балтов, степенно прогуливались длиннобородые аксакалы из Синьцзяна. Появлялись странно и причудливо одетые монахи, хранители древних знаний.

«“Я – Ладакский король”, – пришел худощавый, стройный человек в тибетском костюме. Это бывший король Ладака, завоеванного кашмирцами. Тонкое интеллигентное лицо. Сейчас имеет очень ограниченные средства» [43].

Рерихи приняли приглашение короля пожить в его замке. Снаружи замок выглядел грозно и внушительно. Но внутри многое уже обветшало. Лестница грозила рухнуть, на некоторых окнах не было рам, запущенные комнаты зияли дверными проемами. Но сохранялись еще резные цветные колонки, тонкие фрески на стенах, орнамент на массивных дверях. Из замка открывался прекрасный вид на Ле, на снежные, идущие вдоль долины Инда хребты. «Когда заходит солнце, вся песчаная равнина и песчаные скалы, окаймляющие ее со всех сторон, пронизаны интенсивным светом. Лежащий внизу город погружается в глубокую фиолетовую дымку, и на равнине, подобно драгоценным камням, сверкают ряды белых ступ. В этот час ладакцы, мужчины и женщины, читают вечерние молитвы, и дым воскурений медленно поднимается над каждым домом на равнине. Именно в этот час мира и молитвы странник, пришедший в столицу маленького королевства, начинает ощущать своеобразную красоту Ладака и ту неотразимую притягательную силу, которой он действует на своих жителей» [44].

Здесь все располагало к работе. Николай Константинович рисовал много и увлеченно. Он посещал отдаленные монастыри и крепости. Хемис, Ше, Спитуг. Рисовал древние горы и снежные хребты, закаты и рассветы. На его полотнах возникал мир суровый и прекрасный. Он нес этот мир тем, кто его не знал и не видел.

Но надо было спешить. Впереди был трудный путь через снежные хребты, через один из высочайших в мире перевалов – Каракорум.

Кашмирцев, пришедших с экспедиционным караваном в Ле, пришлось отпустить домой. Они оказались не приспособленными к трудным горным переходам. В Ле на их место набрали опытных, знавших пути в горах людей. Двое из них участвовали в экспедиции Свена Гедина. У афганского торговца купили лошадей, которыми заменили вышедших из строя. Наняли яков, которые были необходимы при переходе через высокие перевалы.

19 сентября 1925 года караван прошел у подножия королевского замка и вышел за город. На окраине их ждала группа женщин и девушек. Бирюзовые пераки ярко горели на солнце. Женщины подошли к каравану, держа в руках чаши с ячьим молоком. Они окропили им лбы людей, а потом животных. Ладакх желал экспедиции счастливого пути. Что ждало их впереди? Ладакх подействовал ободряюще, и хотелось надеяться на лучшее.

Звенели караванные колокольчики, покачивались всадники в седлах. Проводник, ехавший впереди, затянул гортанную песню. Песню гор и пустынь. Они спешили, потому что надо было пройти Каракорум до осеннего северо-восточного ветра. Впереди их ждало еще четыре перевала: Кхардонг, Караул-Даван, Сассер, Дабзонг и две трудных горных долины: Шаек и Нурба. Путешествие к Каракоруму длилось двенадцать дней. На этом пути было все. Обледеневшие отвесные скалы, метели на перевалах, горная болезнь, мороз, при котором стыли руки и нельзя было ни рисовать, ни писать; дороги, усеянные костями погибших караванов; снегопады и пронизывающие ветры, сердечная недостаточность и лошади, срывающиеся в ледяные расселины. Когда им встречались проходящие караваны, люди старались помочь друг другу на этих суровых и неприветливых высотах. «Дружественно встречаются караваны на ночевках. Помогают друг другу мелкими услугами, и над красным огнем костров подымаются все десять пальцев в оживленных рассказах о каких-то необыкновенных событиях. Сходятся самые неожиданные и разнообразные люди: ладакцы, кашмирцы, афганистанцы, тибетцы, асторцы, балтистанцы, дардистанцы, монголы, сарты, китайцы, и у каждого есть свой рассказ, выношенный в молчании пустыни» [45].

Веками шли караваны по этим путям, преодолевая снега и ветры, перевалы и хребты. Напряженный ток человеческого общения тек по каменным жилам Великих Гималаев. Рерих ощущал этот ток, идущий сквозь Время и Пространство. Путь был тяжел и труден, но суровый мир гор, простиравшийся вокруг, был наполнен торжественной красотой. Замерзшие руки не слушались, и поэтому он не мог рисовать. Но писать мог. И то, что он писал в те дни, напоминало живопись. Так точны и выразительны были его фразы, а слова несли в себе оттенки всех цветов, которые он видел, но не мог перенести на полотно, потому что краски замерзали.

«Рассказать красоту этого многодневного снежного царства, – записывал он, – невозможно. Такое разнообразие, такая выразительность очертаний, такие фантастические города, такие многоцветные ручьи и потоки и такие памятные пурпуровые и лунные скалы» [46].

И еще несколько зарисовок, сделанных в различных точках этого необычного маршрута. Около перевала Сассер: «Позади – белые великаны, и странно понимать, что мы спустились именно с них. Налево – многие остроконечные снеговые пики и желтые взгорья. Прямо перед нами – светло-серое русло Шайока с какими-то красными и бронзовозеленоватыми островками. За ними – фиолетовые и бархатно-коричневые скалы. Направо уходит река и крутятся облака снежной пыли» [47].

 «Как на фресках Гоццоли, стоят группы граненых лиловых гор, рассеченных тепло-коричневыми буграми. Светло-желтая болотная травка покрывает котловину. Необычно резко стоят черные кони на светло-желтом фоне» [48].

Перед нагорьем Дапсанг: «Все крепко замерзло. Весь день построен в красивых желтых и красных тонах. Сперва шли по крутым осыпям красного ущелья. Миновали старый каменный вал <...> Внизу переливались желтые, зеленые и ультрамариновые ручейки. Потом перешли на широкое старое русло – нагорье Депсанг. Шесть часов мимо всяких торжественных песчаниковых формаций. Точно пирамиды великанов. Точно города с зубчатыми стенами. Точно одинокие дозорные башни. Точно ворота в какие-то заповедные страны. Точно памятники замолкших боев. В полном разнообразии, никогда не повторенные и расцвеченные с бесконечным чутьем» [49].

«Перевалили Депсанг. Вышли на крышу мира. Иначе и назвать нельзя. Все острия исчезли. Перед нами – точно покрытие каких-то мощных, внутренних сводов. Глядя на эти песчаные своды, невозможно представить себя на высоте 18 000 футов. Бесконечные дали. Налево, далеко – белый пик Годвина [Чогори]. Направо, на горизонте – громады Куньлуня. Все так многообразно, и щедро, и обширно. Синее небо граничит с чистым кобальтом, бестравные купола-своды отливают золотом, а далекие пики режутся ярко-белыми конусами. Вереница каравана не нарушает безмолвия самой высокой дороги мира» [50].

Перевал Каракорум перешли во время вьюги и двинулись к китайской границе. Потом встал еще один перевал – Сугет. С него спускались по глубокому снегу. Лошади спотыкались. Обессиленные люди держались за их хвосты, стараясь не попасть под копыта. За перевалом Санджу в розовой мгле возникла великая пустыня Такла-Макан. На китайском пограничном пункте проверили паспорта. Ползли слухи о произволе, чинимом хотанским амбанем. Теперь они шли по Великому шелковому пути на Хотан.

Некогда оживленная дорога была засыпана песком, перерезана барханами. Пустыня дышала жаром. Иногда возникали войлочные юрты киргизов, глинобитные домики, мазары, грязные и пыльные поселки. Николай Константинович расспрашивал о древних городах, о буддийских храмах, некогда стоявших здесь. Но никто ничего о них не знал. Седобородые аксакалы качали головами и вздыхали. Старинные буддийские пещеры, попадавшиеся по дороге, были разрушены временем и мусульманскими завоевателями.

Среди песков тек желтый Каракаш, в котором когда-то добывали зеленый нефрит. Но об этом времени тоже никто не помнил. Все свидетельствовало о запустении и разрушении. Следы древней, иной жизни были заметены песками, а на поверхности остались грубо слепленные из глины могилы мусульманских святых, жалкие мечети, пыль и грязь. Вокруг до самого горизонта стояли застывшие волны песков. Дули горячие ветры, бураны несли песок и заметали следы караванов. «Ветер несет жемчужную пыль. И она на ваших глазах ткет новое кружево по лицу земли. Стоят старинные верстовые башни. Большая часть их полуразрушена» [51].

По дороге им сказали, что в Хотан идти не следует. Говорили сами китайские чиновники. Но Рерихи надеялись найти там следы великих миграций, остатки древностей и собрать легенды о жизни, ушедшей в прошлое. Они не могли миновать Хотан. Таков был их путь. Подошли к Хотану в середине октября. К городу вела аллея пропыленных тополей. В конце аллеи стояли ворота китайской части Хотана. Они вошли в них. Их окружила шумная толпа торговцев и китайских солдат. Караван с трудом пробирался вперед.

Пыльный, шумный Хотан производил удручающее впечатление. Древний же город лежал в десяти милях от него под холмами утрамбованного песка. Холмы были застроены, и о раскопах не могло быть и речи. Найти ничего подходящего для стоянки не удалось. Расположились в саду, в самом центре города. Листья тощих деревьев были покрыты густым слоем пыли. Любопытные толпы бездельников, одетых в живописные лохмотья, осаждали прибывших, шумели, кричали, мешали отдыхать, не давали работать. По узким улицам почти невозможно было ходить. Они были запружены караванами и толпами людей.

По вечерам на пыльных базарах горели масляные светильники и цветные бумажные фонари. Открыто и бесцеремонно торговали людьми, и в первую очередь молодыми девушками. Рерихи нанесли визит даотаю, хотанскому губернатору. Во время визита за их спинами стояли вооруженные саблями и маузерами охранники. Ма, разыгрывая гостеприимного хозяина, вежливо улыбался и щурил узкие глаза. И было что-то двусмысленное и скользкое в этом губернаторском прищуре. Любезные, вежливые речи и церемониальное чаепитие затягивались. Во время взаимных визитов ни одна из экспедиционных проблем властями решена не была. За этими оттяжками и бесконечными откладываниями стояло что-то сомнительное, нехорошее. Обстановка в какой-то мере напоминала кашмирскую. Затем власти не признали китайского паспорта Рерихов и потребовали паспорт... царской России. У них отобрали оружие, запретили вести научную работу и рисовать. Солдаты пришли с обыском. Экспедиция была арестована.

Потянулись томительные дни ожидания и бесполезных переговоров. Телеграммы, которые посылал Николай Константинович, сообщая о бедственном положении экспедиции, не пропускались и возвращались обратно. Наступила зима. Снег покрывал унылые окрестности Хотана. «Надо суметь уехать. Несмотря на морозы, надо ехать» [52], – записал Николай Константинович в своем дневнике.

«Надо суметь уехать». Они наняли верблюдов, нашли проводников. Приготовили красно-желтое знамя с черной надписью: «Ло, американский художественный офицер». Но вырваться не удалось. Они оказались узниками тупого даотая и невежественного, жестокого амбаня. И только одна мысль сверлила уставший мозг Рериха: «Надо суметь уехать». Он нашел надежного человека, который взялся переправить письмо, адресованное советскому консулу в Кашгаре.

«Уважаемый господин консул! – писал Николай Константинович. – Из прилагаемых телеграмм Вы увидите, что наша экспедиция, о которой Вы уже могли слышать, терпит притеснения со стороны китайских властей Хотана. <...> Мы уверены, что во имя культурной цели экспедиции Вы не откажете в своем просвещенном содействии. Не найдете ли возможным сообщить соответственно власти Урумчи, а также послать прилагаемые телеграммы через Москву...» [53]

Это письмо в Кашгар не было единственным. Другое было доставлено английскому консулу майору Гиллану. Оно останется без последствий. Советский же консул принял свои меры. Синьцзянский генерал-губернатор дал распоряжение об освобождении экспедиции. «Друзья мои, если хотите испытать свое хладнокровие и терпение, поезжайте в город Хотан» [54]. Это слова из экспедиционного дневника. Последнее, что сделали хотанские власти, – запретили идти на Кашгар горным путем и послали экспедицию вновь по дороге через пустыню. В конце января 1926 г. экспедиционный караван покинул Хотан и взял направление на Яркенд. «С утра ветер. Пустыня вся побелела. Началась зима, и весь длинный переход шли как по дальнему северу» [55].

И только у Яркенда зазеленели плодовые деревья, и ветер погнал песок из пустыни. «Яркенд показался нам более деловым и процветающим городом, чем Хотан. Это главный центр индийской и афганской торговли, и его крытые базары и чайханы, или рестораны, посещают люди разных национальностей. Яркенд – самый большой оазис в стране. Он прекрасно орошается с помощью системы каналов, и здесь широко возделывают рис, экспортируемый в Хотан и Кашгар» [56].

От Яркенда двинулись на Кашгар. К западу на горизонте стояли снежные хребты. В середине февраля перед ними возникли стены Кашгара. Высокий берег реки обрывался песчаными утесами. Они вновь ощутили биение азиатской караванной артерии. В Кашгаре майор Гиллан проявил к экспедиции настойчивый интерес. Но что-то было в этом интересе назойливое и опять двусмысленное. Они забыли о майоре, когда покинули город.

Их привлекала красота весенней пустыни, древние поселки, встречавшиеся в пути. Все плохое оставалось где-то там, за песками Великой пустыни. Мерный ход каравана убаюкивал, навевал свободные, широкие мысли. И Николай Константинович, не опасаясь, мог вести свой экспедиционный дневник. «...Мы опять в пустыне. Опять вечерние пески, лиловые. Опять костры <...> На песке – пестрые кошмы. Веселые языки пламени красно и смело несутся к бесконечно длинным вечерним тучам» [57].

Теперь путь шел на север, где через пустыни и горы протянулась заповедная граница. Граница России. Рерих все время думал о предстоящей встрече с Родиной. После стольких лет разлуки и многих бурь он не представлял себе, какой теперь эта Родина стала. Ночлеги были спокойные. Все как будто благоприятствовало им. И он снова находил точные и образные слова тому, что видел. «Золотое, слегка притушенное солнце долго касалось зубцов дальних гор и ушло, оставив мягкий огневый столб. За этими горами – русская земля. Сегодня песен нет. Поселок тих. За околицей на равнине – наши палатки. Сверху глядит Орион» [58].

До Урумчи предстояло пройти Аксу, Кучу, Карашар и немало мелких поселков и деревень.

Пустыня все время меняла свой облик. То шли пески, игравшие всеми оттенками жемчужного цвета, то дорога становилась каменистой. Дули сильные ветры, налетали бураны. Они проходили мимо разрушенных буддийских монастырей, осматривали буддийские храмы, спрятанные в песчаниковых пещерах. Искали фрески, следы древних и прекрасных статуй. И снова видели разрушение и руины. Но древняя Азия еще жила в самих людях.

Стремительно неслись похожие на скифов калмыки-наездники. Неожиданно появлялись торгоуты в синих халатах и черных платках. По каменистой сухой тропе скакал охотник. На его руках сидел ручной сокол с колпачком на глазах. Мерно гремел барабан в руках странствующего сказителя-бакши. Бакши пел о прекрасном Шабистане, о злых и добрых волшебниках. «Звенят бубенчики на конях амбаня. Тяжелая красная кисть колышется под шеей статного карашарского коня, серого с полосами, точно зебра. И другая кисть развевается на груди лошади. Под седлом продет китайский меч. Закинуты кверху носки черных бархатных сапог. На стременах золоченые львы. Сложно украшение седла. И несколько ковров умягчают долгий путь. От Яркенда в Тунханг два месяца пути по древнекитайской дороге, где нефрит, и шелк, и серебро, и золото перевозились точно такими же всадниками, с теми же самыми песнями, с теми же самыми бубенцами и с теми же мечами» [59].

В Карашаре вновь возникли осложнения. Им не разрешили выбрать стоянку за городом и заставили расположиться в пыльном городе. Им не позволили идти дорогой через близкие горы, где они хотели осмотреть пещерные буддийские монастыри, а заставили преодолевать жаркую Турфанскую впадину, лежавшую на пути. Они шли по раскаленной каменистой дороге. Ночью было морозно, днем задыхались от жары. Особенно страдала Елена Ивановна. Тучи москитов сопровождали караван. Над каменистой почвой вставали миражи. Дороге, казалось, не было конца. Раскаленные струи налетавших буранов поднимали в воздух камни, гнали тучи песка. А на западе совсем рядом синели манящие и недоступные для них горы.

Но ни произвол китайских властей, ни трудности утомительного пути не могли отвратить художника Рериха от созерцания и восприятия той красоты, которую дарила ему прекрасная и жестокая пустыня. «Колокола на верблюдах разного размера и звучат, как целая симфония. Это незабываемая мелодия пустыни. Вот жар среди дня умертвляет все. Все делается безжизненным, мертвым. Все заползает в прохладу тени. <...> Даже сам Тарим замедляет свое течение. Как когти в судороге, простерты горячие камни. <...> Темнота не смеет сразу вернуться. Только голубоватый туман дрожит в безбрежных далях. Эту глубокую симфонию какая мелодия может сопровождать? Только симфония колоколов, нежная, как древняя бронза, и мерная, как движение кораблей пустыни» [60].

При подходе к Урумчи дорога стала оживленнее. Скакали всадники. Степенно и гордо вышагивали верблюды. Маршировали солдаты, поднимая клубы желтой пыли. Солдаты были вооружены разнокалиберным оружием. Началась война между двумя китайскими провинциями – Синьцзян и Ганьсу. С границ Синьцзяна ползли тревожные слухи. Атмосфера в городе была напряженной. Шел апрель 1926 года. По узким улицам под бой барабанов ходили толпы оборванцев. Над ними развевались яркие знамена. Это были войска синьцзянского правителя Янь Ду-ту. Проехала арба, на колышки которой были надеты фуражки. Правитель вел счет своего войска по шапкам. Опять экспедицию задержали, обыскивали, мучили долгими расспросами, похожими на допрос. Но китайские чиновники вели себя здесь осторожнее, чем в Хотане. Рерихи с трудом нашли себе пристанище и сразу связались с советским консулом Быстровым. В мае Николай Константинович записал в дневнике: «Сведения от Быстрова. Получена телеграмма от Чичерина о проездной визе. Значит, около 15 мая можно будет тронуться» [61].

Он оставил консулу на хранение свой путевой дневник и написал завещание, ибо не был уверен, что экспедиция благополучно дойдет до советской границы. Слишком неспокойным было время. Согласно завещанию, в случае гибели экспедиции все ее имущество и картины переходили советскому правительству. Экспедицию провожали советский консул и сотрудники консульства. «...Сердечные люди. Точно не месяц, а год прожили с ними. Посидели с ними на зеленой лужайке в пяти верстах за городом. Еще раз побеседовали о том, что нас трогает и ведет. Почувствовали, что встретимся с ними, и разъехались» [62].

День был яркий, солнечный. Пахло мятой и полынью. Время от времени в степи возникали всадники, похожие на древних скифов. Лица, словно высеченные из бронзы. Стремительные, быстроногие лошади. На одной из стоянок появились какие-то странные китайцы с десятью солдатами. Они сказали, что у них есть распоряжение генерал-губернатора, но какое – умолчали. Солдаты смотрели хмуро и вели себя развязно. Надо было немедленно уходить.

Они снялись со стоянки ветреной и дождливой ночью. Лошади в темноте шли по глубокому песку. Люди старались не разговаривать. Оружие держали наготове. У Нефритовых гор стало еще тревожнее. Ползли слухи о разбойничьих нападениях в ущельях, об убийствах караванщиков. На гребнях гор время от времени появлялись всадники. Они что-то высматривали, но к каравану не приближались. Пошли осторожнее, высылая вперед разведчиков. Зорко следили за неизвестными всадниками. Держали заряженными винтовки и револьверы. Нефритовые горы миновали благополучно. За ними встал Тарбогатай.

На последнем пограничном китайском посту их особенно придирчиво осматривали. Проверка шла весь день, и пришлось там заночевать. Взошла полная луна и залила голубым светом окрестные горы. За ними совсем близко лежала граница СССР. Николай Константинович не спал. Слишком велико было напряжение, слишком много было пережито. Он поднялся на каменистый холм. «Как торжественна эта ночь. Конец и начало. Прощай, Джунгария! На прощанье она показалась не только синими снеговыми горами, не только хризопразами взгорий, но и пышной травой и давно не виданными цветами. Красно-пунцовые дикие пионы, желтые лилии, золотые головки огненно-оранжевого цвета, ирисы, шиповник. И воздух, полный весенних дуновений» [63].

А на следующий день: «Здравствуй, земля русская, в твоем новом уборе!» [64] Там, за чертой, осталась киргизская стража, сопровождавшая их до границы. В остроконечных шапках, кожаных штанах они опять напомнили ему скифов. Навстречу им вышел вежливый и подтянутый начальник советской погранзаставы и взял под козырек. Красные звезды горели на фуражках пограничников.

Экспедиция пересекла советскую границу 29 мая в районе озера Зайсан. Первая встреча с людьми новой России ошеломила и обрадовала. «Приходят к нам вечером, до позднего часа толкуем о самых широких, о самых космических вопросах. Где же такая пограничная комендатура, где бы можно было говорить о космосе и о мировой эволюции?! Радостно. Настоятельно просят показать завтра картины и потолковать еще. На каком таком пограничном посту будут так говорить и так мыслить?!» [65]

По Иртышу на пароходе они доехали до Омска, оттуда направились в Москву, куда прибыли 13 июня. Там Николай Константинович встретился с двумя наркомами: Г.В.Чичериным и А.В.Луначарским. Оба проявили большой интерес к экспедиции, детально расспрашивали о пройденном пути, поддержали его дальнейшие планы. В Москве к Рерихам присоединились два сотрудника Нью-Йоркского музея – Зинаида Григорьевна и Морис Лихтман.

Летом 1926 года экспедиция прибыла на Алтай. Алтай заливали дожди. Они казались бесконечными. Серая сетка дождя съедала очертания предгорий. Дороги были размыты, жирная, черная грязь превратила их в ползущие предательские болота. Мутная вода заполняла до краев дорожные ухабы. Четыре подводы, натужно скрипя колесами, двигались в направлении села Алтайского. Время от времени подводы попадали в ухабы, и тогда лошади, напрягаясь, с трудом выволакивали их. Сидевший на первой подводе главный возница по фамилии Эдоков, немолодой и грузный алтаец, лениво покрикивал на лошадей и временами затягивал только одному ему понятную песню без слов. А дождь все лил и лил. В сгущавшихся сумерках плохо различались придорожные деревья. А потом и дорога утонула в темноте. Наступила ночь. Дождливая и промозглая, как поздней осенью. Уставшие лошади все чаще спотыкались.

До села Алтайского были уже Новосибирск, Барнаул, Бийск. Отсюда экспедиция двинулась по той же размытой дороге на юг, туда, где за Катунским хребтом белела снежная двуглавая вершина самой высокой горы Алтая – Белухи. Снова натужно скрипели колеса подвод, снова лили дожди, снова из тумана появлялись бревенчатые избы деревень и сел. Возница Эдоков оказался плохим проводником, не знал точной дороги и не сумел достать хороших лошадей. Поэтому пришлось сделать немало лишних километров по жидкой грязи, под порывами холодного ветра и дождя. Ночевать приходилось в самых неожиданных местах. Около села Марьинского сломалась одна из подвод, и путь пришлось продолжать на трех телегах. После переправы через реку Эдигол дождь поутих, и с перевала открылась панорама Алтая. Рерих записал в своем дневнике: «А когда переломили Эдигол, раскинулась ширь Алтая. Зацвела всеми красками зеленых и синих переливов. Забелела дальними снегами. Встала трава и цветы в рост вершников. И коней не найдешь. Такой травный убор нигде не видали» [66].

Красота Алтая заставила Рериха позабыть и о ненастье, и о непредвиденных трудностях пути. Позже он запишет: «Приветлива Катунь. Звонки синие горы. Бела Белуха. Ярки цветы и успокоительны зеленые травы и кедры. Кто сказал, что жесток и неприступен Алтай? Чье сердце убоялось суровой мощи и красоты?» [67]

Рерих зорко вглядывался в лица встречных алтайцев и отмечал их сходство с североамериканскими индейцами. Он живо интересовался пещерами на Черном Ануе, где нашли какие-то кости и надписи. Отыскивал зримые приметы далекого прошлого: древние курганы, менгиры, каменные изваяния, чьи загадочные лица были повернуты на восток. Он жадно ловил обрывки легенд, стараясь увязать их с передвижениями народов, проходившими здесь тысячелетия назад, и пытался найти их отголоски за пределами Алтая. Сказание о странных «курумчинских кузнецах» вызвало у него воспоминание о сказочных Нибелунгах Европы, легенда о «чуди, ушедшей под землю» связывалась с индийским сказанием о подземном народе агарти. И он снова записывал в своем дневнике:

«В пределах Алтая можно также слышать очень значительные легенды, связанные с какими-то неясными воспоминаниями о давно прошедших здесь племенах» [68].

Но не только прошлое привлекает Николая Константиновича.

Он пишет о кооперативах, о новых машинах, о восстановительной работе. Прекрасно понимая хозяйственное значение Алтая, он справедливо отмечает: «Эта строительная хозяйственность, нетронутые недра, радиоактивность, травы выше всадника, лес, скотоводство, гремящие реки, зовущие к электрификации, – все это придает Алтаю незабываемое значение!» [69]

Жизнь потом полностью подтвердит эти слова. Так же как она подтвердила многое из сказанного этим удивительным человеком.

Через Алтай и Кырлык экспедиция двигалась к Усть-Коксе. Где-то по дороге с большим облегчением расстались с возницей Эдоковым. Дождливой ночью совершили опасную переправу через Синий Яр и Громатуху. Развалилась еще одна подвода, в которой ехал лама Геген. Лошади, запряженные в нее, испугавшись чего-то, понесли, лама успел выпрыгнуть, но подвода разбилась. Четыре дня подряд шел проливной дождь. Казалось, начинается Всемирный потоп. Вещи, лежавшие на подводах, были мокрыми, чемоданы разбухли, а самих путников не спасали ни плащи, ни зонты. Из Усть-Коксы на пароме переправились на противоположный берег Катуни. Паромщика на месте не оказалось, и Юрий Николаевич вместе с Лихтманом и Гегеном толкали паром.

Село Верхний Уймон, куда прибыли после переправы, было добротным и крепким. Обнесенное со всех сторон массивными изгородями, напоминавшими деревянные укрепления древнерусских поселений, оно привольно раскинулось в речной долине. В селе жили староверы, или, как их называли еще, кержаки. Народ крепкий, замкнутый и фанатичный. Предки верхнеуймонцев, спасая свою старую веру от новшеств царя Петра, пришли сюда из России еще в XVIII веке. Здесь, в этих глухих благодатных местах, они зажили своей особой жизнью, сохраняя все, что привезли с собой оттуда, с далекой Родины.

Появление чужих подвод с незнакомыми и не совсем обычно одетыми людьми вызвало острое любопытство уймонцев. Однако подойти и расспросить никто не решался. Старая вера не позволяла так просто заговорить с чужим. Проплутав по грязным улицам, путешественники остановились у рубленого двухэтажного дома. Дом принадлежал зажиточному хозяину Вахрамею Атаманову. Николай Константинович поднялся по ступенькам и постучал в дверь. Сначала никто не отзывался, затем на пороге показался сам хозяин. Из-под нависших бровей на Рериха мрачно уставились настороженные глаза.

– Что надо? – не очень приветливо спросил хозяин.

– Мы бы хотели снять у вас помещение, – ответил художник.

– Кто указал?

Рерих что-то ответил, но его спутники не расслышали, что именно.

– Входите, – сказал Атаманов и повел прибывших на второй этаж.

С этого дня дом Атаманова стал штаб-квартирой Центрально-Азиатской экспедиции, а село Верхний Уймон – тем местом, откуда начались ее радиальные конные маршруты. Катунский хребет, Теректинский хребет, по Катуни до Катанды и Тюнгура, долина Кучерлы, устье белой реки Ак-Кем и, наконец, сама снежная красавица Белуха. Сотни километров по горным каменистым тропам верхом на лошадях, переправы через бурные горные реки, крутые подъемы, на которые приходилось втягивать лошадей на поводу, обрывистые ущелья, где любой неверный шаг грозил бедой, предательский снег, покрывавший неожиданные провалы и каменные ловушки...

Елена Ивановна и Зинаида Григорьевна вместе с мужчинами преодолевали трудности этих горных маршрутов. Постоянным проводником Рерихов стал Вахрамей Атаманов, личность незаурядная и необычная. Николай Константинович сравнивал его с Пантелеем Целителем. Тем Пантелеем, чья высокая худощавая фигура изображена на одной из рериховских картин. Вахрамей любил природу и хорошо ее понимал. «Он, по завету мудрых, ничему не удивляется: он знает и руды, знает и маралов, знает и пчелок, а главное и заветное – знает он травки и цветики» [70].

Около месяца провели Рерихи на Алтае. Они собирали минералы, интересовались целебными травами, обследовали древние курганы, любовались наскальными рисунками. Внимание самого Николая Константиновича неизменно приковывала белоснежная гора Белуха и легенды, связанные с нею. Легенды эти были таинственны и загадочны. В них сквозило что-то недосказанное и запретное. Отзвуки необычных событий, намеки на великих странников, неожиданно являвшихся людям, слухи о тайных местах в горах и, наконец, рассказы о чудесной стране Беловодье – все это сплеталось в причудливые узоры народной фантазии и полузабытой реальности. И Рерих ищет следы этой реальности, которая дает о себе знать самым неожиданным образом. «В светлице рядом написана на стене красная чаша. Откуда? У ворот сидит белый пес. Пришел с нами. Откуда?

Белый Бурхан, есть ли он Будда или иной символ? В области Аккема следы радиоактивности. Вода в Ак-кеме молочно-белая. Чистое беловодье. Через Ак-кем проходит пятидесятая широта» [71].

Кажется, что эти сведения носят отрывочный характер и не связаны друг с другом. Но художник знает больше того, о чем ему рассказывают. И это знание позволяет ему связывать воедино разрозненные факты. Староверческое Беловодье и буддийская Шамбала – источник один. Алтайский Белый Бурхан напоминает индийского Будду. Может быть, он когда-то проходил по Алтаю? Ведь Алтай и Гималаи – единая горная система. Бесконечные ходы неизведанных пещер. «От Тибета через Куньлунь, через Алтын-Таг, через Турфан; “длинное ухо” знает о тайных ходах. Сколько людей спасались в этих ходах и пещерах! И явь стала сказкой. Так же как черный аконит Гималаев превратился в жар-цвет» [72].

А несколько позже он скажет: «О снеговых вершинах Белухи свидетельствуют снега Гималаев». Так возникал замысел книги о Центрально-Азиатской экспедиции «Алтай – Гималаи».

В дни короткого отдыха жили в Верхнем Уймоне. Жители исполняли старинные обряды, блюли исчезнувшие в России традиции, ходили в старинной одежде. Стены жилья расписывали диковинными цветами, удивительными листьями и невиданными зверями.

В середине августа наступили ясные дни, а в горах уже выпал снег. Воздух стал прозрачным, и хорошо просматривались дали. Что-то неуловимо осеннее появилось и в пейзаже, и в той тишине, которая стояла над горами. 19 августа 1926 года экспедиция двинулась в обратный путь, через Бийск на Улан-Удэ, оттуда в Монголию.

Из Улан-Удэ они выехали на двух «доджах», переправились на пароме через Селенгу и доехали до последнего пограничного русского пункта Троицкосавска. Россия осталась позади. Но Рерих не прощался с нею. Он был уверен, что, когда закончится экспедиция, вернется на Родину. Об этом он договорился в Москве.

Дорога пошла сосновыми лесами. Был сентябрь. По небу плыли низкие тучи, моросил дождь. Холодными порывами налетал ветер. У Маймачена горы стали безлесными, небо расчистилось. Воздух опять стал прозрачным. Таким он бывает в это время на Центрально-Азиатском плоскогорье. Экспедиция достигла великого географического раздела. Позади осталась огромная территория сибирских лесов, впереди вставало необозримое пространство центральноазиатских степей.

На холмах, покрытых еще не увядшей травой, стояли субурганы. При закатах небо полыхало ало-оранжевыми пожарами. На много верст вокруг не было ни людей, ни селений. Изредка возникала фигура всадника в ярком кафтане, в высокой монгольской шапке. Казалось, что эти одиночные всадники отбились от орд, которые катятся там, за холмами, и сейчас покажутся вновь на этом древнем пути. Но всадники исчезали, никто больше не появлялся. Великие завоеватели остались где-то там, за степной дымкой Времени.

Дорога стала портиться. Колеса машин увязали в песке и грязи. Через Баин-гол переправились с помощью всадников. К седлам скачущих лошадей привязали буксирные тросы. Перед Ургой появились пастбища. На синегорье вырисовывались застывшие очертания верблюдов. Неподалеку от них паслись табуны лошадей. Потом показалась Урга. Над нею сверкали золоченые крыши буддийских монастырей. Казалось, что здесь осталось все по-прежнему, как много лет назад. Но это впечатление было обманчивым. По площади города скакали всадники в форме воинов революционной армии. Марширующие отряды проходили по узким улицам. Бронзовые лица, упрямо сжатые губы. Солдаты пели:

Николай Константинович узнал, что песню сочинил вождь монгольской революции Сухэ-Батор. Восток пробуждался, освобождался от векового угнетения, не отказываясь от того лучшего, что хранили его народные традиции. Рерих зорко всматривался в то, что происходило в стране. Он видел, как под внешней, традиционной оболочкой происходят важные и бурные процессы. Он наблюдал великолепные храмовые процессии в честь Майтрейи, грядущего Будды. Трубили длинные медные трубы, гремели тарелки, глухо ухали барабаны. Под зонтами, в паланкинах несли изображения буддийских святых. Стройными рядами шли бритоголовые ламы в пурпурных и желтых одеждах. Горели на солнце шитые золотом алые тиары настоятелей монастырей. Процессию сопровождали густые толпы празднично одетого народа и монгольские кавалеристы в форме защитного цвета. Все смешивалось в этой процессии. Старое и новое. Восток оставался Востоком, но где-то в его глубинах уже складывалось и формировалось новое. И Рериха интересовало в первую очередь это новое, которое несло в себе будущее этой древней и своеобразной страны.

Он подарил правительству новой Монголии свою картину. Она называлась «Великий Всадник», или «Ригден-Джапо – Владыка Шамбалы». Картина была как жизнь. В ней слились воедино традиционное и новое. В алых облаках по небу мчался всадник на красном коне. Всадник громко трубил в раковину, и лицо его было похоже на храмовую маску. Впереди него, как вестники грядущего, летели по синему небу красные птицы. Внизу сине-зеленые горы Монголии, и на свежей зелени степи идет собрание Великого хурала. Картина была похожа на старинную танку. Но события, на ней отраженные, имели отношение к настоящему и будущему. Картина была символична и в то же время несла в себе приметы современности. Николай Константинович сам объяснил смысл картины, когда вручал ее Церендоржу, председателю правительства Монголии:

«Монгольский народ строит свое светлое будущее под знаменем нового века. Великий Всадник освобождения несется над просторами Монголии... И Великий хуралдан в деятельном совещании слагает решения новой народной жизни. И громко звучит зов красного прекрасного Владычного Всадника. Во время расцвета Азии считалось лучшим подарком произведение искусства или книга. Пришли опять лучшие времена Азии...» [73]

Когда он дарил эту картину, он еще не знал, что она осложнит его жизнь и будет использована в качестве улики против него.

Урга тех лет была своеобразна и колоритна. Ее центр был застроен деревянными домами. На окраинных улицах стояли юрты. На базаре распродавались храмовые реликвии. По улицам курсировали золоченые, ярко раскрашенные кареты бывшего феодального правителя страны. За каменными стенами еще жили своей отдельной жизнью тибетские и китайские кварталы. Гостиницы и постоялые дворы города были заполнены разношерстной публикой, заброшенной сюда с разных концов света. Здесь можно было встретить немцев и русских, французов и монголов, китайцев и киргизов, тибетцев и татар. Среди них были бывшие военные, торговцы, охотники, контрабандисты и сбежавшие от кары преступники. Они слонялись по городу в поисках какой-нибудь работы и охотно нанимались в проходящие караваны. Но были ненадежны и опасны, как и дорога, по которой шли караваны из Монголии в Тибет. В вольных степях и горах пограничных районов на караваны нападали воинственные тибетские племена и шайки бродячих разбойников, которые пополнялись бывшими сомнительными обитателями гостиниц и харчевен Урги. В течение всего предыдущего года только два каравана более или менее благополучно смогли прийти из Тибета в Ургу. Оживленная торговая дорога пустовала, приходила в упадок. Менялись времена, неся с собой и хорошее, и плохое.

Предстояло решить, каким путем идти на Тибет. Пржевальский и Козлов шли из Урги на Тибет через горы Гурбун, Сайхан, Алашань. Теперь этот путь был закрыт. Оставалась караванная дорога на Юмбейсе – Аньси. Дорога была малоизвестна, и расспросы о ней не принесли нужной информации. Но выбирать не приходилось.

Экспедиции отдали часть оружия и снаряжения, которые были оставлены в Урге экспедицией Козлова.

«Вскоре наш экспедиционный штаб, – пишет Юрий Николаевич Рерих, – с его двумя дворами заполнили новые люди. Мы поставили несколько юрт, в которых расположилась наша охрана и где лежали продовольствие и снаряжение. В соседнем дворе стояли лошади, предназначенные для экспедиционной охраны. Наши караульные ежедневно обучались пользованию оружием, поскольку не исключалась возможность вооруженного столкновения. Кроме того, их надо было обучить сигнализации и ведению разведки. Большинство мужчин оказались бывшими охотниками и поэтому меткими стрелками. К тому же они были хорошими наездниками, что очень важно в экспедиции, так как опытные всадники не доводят до ран на спинах животных. Мы научили их также быстро ставить и сворачивать палатки» [74].

Окрестные жители каждый день наблюдали эти учения. Среди любопытствующих были и те, которые умели составлять шифрованные донесения...

Пока шла подготовка, Николай Константинович налаживал связи с Лхасой. Загадочный и далекий город стоял где-то там, за монгольскими степями, пустыней Гоби, гималайскими хребтами. Рерих надеялся в него попасть. Он беседовал с представителем правительства Далай-ламы Лобзанг Чолденом. Представитель уверял его, что все будет в порядке. Очередной караван повез письма из Урги в Лхасу. Дни ожидания тянулись медленно. Ответ пришел через три месяца. Рерихам разрешили войти в Тибет, разрешили посетить Лхасу. Это было неслыханной удачей. Перед этим в Лхасу не пропустили русского путешественника Козлова, хотя тот имел личное приглашение Далай-ламы. Николай Константинович знал, что в Лхасе себя ведут не всегда логично. В последнее время в этом поведении все чаще и чаще возникали странные противоречия, предпринимались какие-то сомнительные шаги, так и остававшиеся без объяснений. Но он надеялся опять на лучшее.

Наконец тибетский консул принес долгожданный паспорт и личное письмо Далай-ламе. За это время пополнился основной состав экспедиции. Из Харбина приехал Портнягин, получивший должность заведующего транспортом. Врачом в экспедиции стал Рябинин, которого Рерихи знали давно. Две русские девушки – Людмила и Ираида Богдановы – стали помогать Елене Ивановне. Можно было двигаться вновь в далекий и трудный путь.

Стоял апрель 1927 года. По тибетскому календарю – год Огненного зайца. Тяжело груженные машины вышли из Урги и направились к реке Тола. На трех грузовиках, следующих за «доджами», сидели монголы, буряты. Пестрели желтые, синие и красные халаты. Степной ветер рвал с голов остроконечные шапки. Зрелище каравана было впечатляющим и незабываемым. По руслу реки Тола еще лежал снег, но ветер уже был напоен дыханием весны. Потянулись бескрайние просторы Монголии.

«Уж так широка пустыня Монгольская! Уж так необъятна степь! Уж так несчетны горы, холмы, гребни, буераки и складки, где захоронена слава!

Точно бы и пустынна ширь, а на склоне вырастет становище. Гляди, затемнели юрты, или неожиданно выглянул белый-пребелый монастырь или субурган. Или засинело озерко.

Словно бы вымерла пустыня. Но скачут всадники в ярких кафтанах или в желтых курмах и красноверхих шапках. Серебром выложенные седла, не служили ли они и при Чингисе? Только где саадаки, колчаны? Где стрелы?» [75]

По пути стояли древние менгиры. Каменные бабы отрешенно смотрели на синие горы. За Онгин-голом пошли отроги Хангайского хребта.

Дорога становилась все труднее. Колеса буксовали в песке, ход каравана замедлился. Юрий Николаевич и Портнягин попытались найти удобный путь. Они взобрались на какой-то хребет, но ничего утешительного не увидели. Перед ними до горизонта простиралась пустынная гористая местность. Ее перерезали высохшие русла древних рек. Русла были забиты валунами. Кое-где желтели песчаные отмели. Повсюду были разбросаны обломки выветрившихся скал. Пришлось ехать по самому краю каньона. Машины, натужно ревя, ползли вверх. Из-под колес летели песок и камни. Одна из машин загорелась. В ней находились канистры с бензином. Все бросились тушить огонь. Но это удалось не сразу.

Через двенадцать дней караван прибыл в Юмбейсе. Они увидели белые здания монастыря, который стоял во впадине, защищенный со всех сторон горами. Из ворот монастыря выбежали в красных одеждах ламы. Они окружили машины, рассматривали грузовики, щупали колеса «доджей», качали головами и удивлялись. Отсюда уже была видна пустыня Гоби. Машины пришлось оставить.

От Юмбейсе пошли на верблюдах. Потянулась великая пустыня Гоби. Они шли по неизведанному пути на Аньси, по которому еще не ходили русские путешественники. Днем пустыня дышала жаром раскаленных камней, ночью на этих камнях оседал иней. Но Гоби не была похожа на Такла-Макан. В ней не было ее давящей беспощадности.

«Бесконечна Центральная Гоби. И белая, и розовая, и синяя, и графитно-черная. Вихри устилают пологие скаты потоком камней. Не попадитесь в этот каменный вихрь» [76].

Над пустыней плыли миражи. Раскачивались пальмы, возникали причудливые дома с белыми колоннами, синели берега неизвестных морей. Огнем и пурпуром полыхали восходы и закаты. Ночами на черном бархатистом небе ярко горели мириады звезд. Лунный голубой свет ложился на мертвые черные камни. И казалось, что камни начинают сами светиться. Здесь, в Великой пустыне, сердце Азии было мертво. Временами над ней ревели ураганы и бушевали бураны, замешанные на камнях и песке.

Шел день за днем, и на пустынной дороге никто не появлялся. Они встретили только несколько подозрительных всадников и китайский караван. Китайцы поначалу их приняли за разбойников Джеламы. О Джеламе они слышали еще в Урге. В течение многих лет тот держал в страхе всю Внутреннюю Монголию. Появлялся то в Индии, то в Китае, то в Тибете, то вновь возвращался в Монголию. Ламы говорили, что когда-то Джелама окончил Петербургский университет и знал разные языки. Он носил шапку с золотой ваджрой и раздавал деньги беднякам. Говорили также, что он обладал огромной гипнотической силой и пользовался уважением среди местных кочевников. Его видели путешествующим на двух белых верблюдах. Джелама менял свои имена и в разных местах именовал себя по-разному. После монгольской революции он организовал несколько хорошо вооруженных банд, ставка которых находилась в Гоби. Они грабили караваны, нападали на путников, не оставляли в покое целые поселки. Джелама захватывал людей в плен и заставлял их работать как рабов на постройке своей крепости в Гоби. Вместе с бароном Унгерном он действовал против отрядов революционной Монголии. К моменту появления экспедиции Рериха в Монголии части революционной армии уже разгромили банды Джеламы, а сам он был убит. Но остатки их еще продолжали разбойничать на дорогах. Поэтому все члены экспедиции были одеты в монгольские костюмы, а охрана держала оружие наготове.

И снова покачивались верблюды на черной каменистой поверхности пустыни. За каменистыми равнинами вырастали скалы, и снова возникали дюны... В такой местности грабителям легко можно было подойти к каравану незамеченными. По ночам выставляли караулы. Днем высылали разведчиков вперед. Подвязывали колокольчики на верблюдах, чтобы они не гремели. Старались обходить стороной подозрительные ущелья. В середине мая они наткнулись на полуразрушенный замок Джеламы.

«Выходим и видим ясно за ближайшим песчаным холмом башни и стены. Ни буряты, ни монголы не соглашаются идти исследовать город. Юрий с П. (Портнягиным. – Л.Ш.) с карабинами на руке идут исследовать. Остальные в боевой готовности с биноклями ожидают. Через некоторое время наши показываются на башне; это значит, что город пуст. В течение дня в несколько приемов вся экспедиция побывала в городе, изумляясь широкой фантазии Джеламы, создавшего в пустыне целый укрепленный город. Не простой разбойник был Дже-лама. О нем поют много песен» [77].

Наконец появились отроги Наньшаня. Великая пустыня была пройдена. За Аньси пополнили запасы продовольствия и двинулись к Цайдаму. Местность меняла свой вид. Стояли юрты кукунорских монголов. Паслись стада. У Шарагола лагерь смыло селевым потоком.

«Двадцать восьмого июля в пять часов дня мы готовились к обеду, и вдруг по ущелью хлынула масса воды, превратившая в несколько минут мирный ручей в желтый грохочущий поток и заливая всю окрестность волнами выше одного метра. Сила течения была необыкновенна. Наша кухня, столовая палатка, палатка бурят были немедленно унесены со всем содержимым» [78].

Погибла часть экспедиционного имущества и некоторые коллекции. Когда поток схлынул, с трудом восстановили лагерь.

А на дороге становилось все тревожнее. Опять говорили о нападениях на караваны, о вооруженных стычках между племенами на тибетской границе. В один из дней под вечер в лагере появился всадник.

«Его золототканое одеяние, новая желтая шапка с красными кистями были необыкновенны. Он быстро вошел в первую попавшуюся палатку, оказавшуюся палаткой доктора, и начал спешно говорить нам, что он друг, что на перевале Нейджи нас ждут 50 враждебных всадников. Он советует идти осторожно и высылать передовые дозоры. Так же быстро, как вошел, он вышел и ускакал, не называя своего имени» [79].

Переход через Цайдам начался 19 августа. Вся местность была покрыта соляными болотами. Шли по ненадежной соляной корке. Тропа петляла между острыми соляными нагромождениями. Шли и ночью. Остановиться было нельзя, да и негде. В воздухе стояла мельчайшая соляная пыль. Когда наступила темнота, появились синие болотные огни. По краям тропинки чернели бездонные ямы. И только на следующее утро соляные болота кончились, начались вновь пески. Вдали показались синие горы Нейджи, за которыми был Тибет.

Экспедиция вошла на территорию племени голоков, которые не подчинялись ни китайскому губернатору, ни Лхасе. В одном месте на песке заметили следы сражения. Чуть в стороне лежали три убитых монгола. Воинственные голоки зорко следили за любыми передвижениями по их территории. Они появились на пути экспедиции в первом же ущелье. Возникли, как призраки, в утреннем тумане. Николай Константинович вспомнил монгола в золототканом кафтане. Монгол сказал правду. В ущелье экспедицию поджидала засада. Караван остановился, дожидаясь, когда подтянутся идущие сзади. Они поднялись на вершину холма и оказались в более выгодном положении, чем нападающие. К противнику были направлены парламентеры. Вид вооруженного каравана несколько охладил пыл нападающих. С криками и гиканьем они вновь исчезли в тумане. Юрий Николаевич раздал охране дополнительные патроны. Дозоры теперь выставляли днем и ночью. Старались зря не разжигать костров.

На перевале Нейджи их застал снежный буран. Дорога покрылась толстым слоем снега. Метался и выл ветер. Сквозь рваные синие тучи сурово и грозно поднимались снежные вершины хребта Марко Поло. Караван преодолел перевал и к концу дня остановился на ночлег на Тибетском нагорье. «Ночь. Костры. Дозорные. В этом ущелье недавно был ограблен караван. И вдруг тишина нарушается крепким винтовочным выстрелом. Затоптаны огни. Залегла цепь с карабинами. Кто стрелял по лагерю? Где-то лают собаки...» [80]

Теперь караван двигался по направлению к Нагчу. На лазоревом небе чертили свои рисунки снежные пики хребтов Тангла и Цаган-Хада. «Не знаем, как встретит нас Тибет, – писал Николай Константинович. – Если прекрасен Ладакх, называемый Малым Тибетом, то Великий Тибет должен быть необыкновенно величественен. Впрочем, часто человечество ошибается названиями: “малое” оказывается “великим”. Без предрассудков и суеверий увидим действительность» [81].

Тибет их встретил буранами и мокрым снегом. «На севере виднелись снежные вершины, и порывы холодного ветра возвещали о приближении к ледникам Тангла. В 1904 году во время своего бегства в Монголию здесь проезжал Далай-лама, и на месте, где он останавливался, воздвигнут в его честь каменный трон. К вечеру ледяной северо-западный ветер с градом и снегом перешел в сильный буран, и снег покрыл наш лагерь и окружающие горы» [82].

Но на перевале Тангла ветер утих, появилось солнце. Около сложенного пирамидкой обо монголы и тибетцы курили благовония и читали молитвы. Солнечная погода на перевале была хорошей приметой. С перевала открывался вид на Тибетское нагорье. От горизонта до горизонта тянулись снежные хребты, похожие на волны застывшего моря. Воздух был разреженным, и пейзаж напоминал арктический. Они находились теперь на высоте 4–4,5 тысячи метров.

В долине Шенди их остановил отряд тибетских солдат. Солдаты были одеты неряшливо, оружие у них отсутствовало. Экспедиция подчинилась и разбила лагерь. Около лагеря появилась белая юрта, где поселились четыре тибетских охранника. На следующий день прибыл сержант. Поверх мундира на нем был надет черный бархатный халат и наброшена овечья шкура. Он пересчитал животных и велел открыть некоторые ящики. Вскоре появился представитель губернатора Нагчу, находившегося в трех днях хода от стоянки экспедиции. Губернаторский чиновник расспросил обо всем Николая Константиновича и, важно отдуваясь, сел писать донесение. Донесение было кратким и выразительным. Оно свидетельствовало о том, что чиновник все схватил на лету и усвоил самое важное. «Такого-то числа, – писал чиновник, от усердия высунув язык, – восьмого тибетского месяца, года Огненного зайца, в Шенди прибыл король Амери, который будет изучать буддизм и приобретать священные изображения святых» [83].

К вечеру в лагере появились два аксакала в красных халатах. Их сабли были украшены самоцветами. Они принесли хорошую весть. Губернатор Нагчу и верховный комиссар Хора предлагали экспедиции через Чунаке двигаться в Нагчу. Лагерь перенесли в Чунаке. Сюда явились вежливые чиновники с приглашением от комиссара Хора. «Лагерь комиссара представлял собой скопище черных палаток кочевников. В центре его стояла белая палатка генерала, окруженная высокой стеной из дерна и мешков с арагалом, защищавшей ее от ветров Тибетского нагорья. Перед палаткой был воткнут флагшток с тибетским военным флагом, почетный караул, выстроившийся перед входом, отдал нам честь. На солдатах была европейская военная форма, привезенная несколько лет назад из Индии, но команды отдавались по-китайски... Интерьер палатки украшали разноцветные китайские шелка и парча, стянутые над сиденьем генерала в виде балдахина. На стене висели раскрашенные знамена, в правом углу стоял алтарь работы непальских мастеров» [84].

Комиссар был молод. Халат из желтого китайского шелка прикрывал его широкие плечи. На меховой шапке сверкали драгоценные камни. Волосы были стянуты золотым обручем с крупным изумрудом. Слуги в пурпурных халатах, неслышно ступая по мягкому ковру, ставили на низкие резные столики чай, урюк, изюм и печенье.

«Мы обязаны хорошо принять вашу экспедицию, – важно сказал комиссар. – Я сам поеду в ваш лагерь и посмотрю, все ли у вас есть, что необходимо». И почему-то отвел в сторону узкие глаза.

Пели фанфары, гремели выстрелы салютов, на длинном древке развевался яркий штандарт комиссара, волынщики усердно дули в меха. Комиссар восседал на лошади, покрытой дорогим ковром. Горделиво качался золотой дордже на его меховой шапке. Всадники с прямыми тибетскими мечами замыкали шествие. Здесь как будто воскресала старинная сказка, однако что-то в ней все-таки было ненастоящее, двусмысленное. Но они привыкли на своем долгом пути по Азии ко всякого рода церемониям, задержкам, промедлениям. Им не показались странными маневры комиссара Хора. Каждый день в лагере экспедиции играл оркестр. Пели волынки, глухо стучали барабаны. Наконец прогремели выстрелы салютов, и пышная процессия комиссара Хора отбыла. Оркестр уехал с комиссаром.

Вокруг, насколько хватало глаз, простиралось похожее на арктическую тундру нагорье. Пологие осыпающиеся горы окаймляли его по краям. Наступала зима. Пошли снега, и метели потянули за собой белые, похожие на траурные, шлейфы. В своей палатке беспробудно пьянствовал офицер-тибетец, оставленный с несколькими солдатами в лагере экспедиции. Связь с миром прервалась. Все произошло так неожиданно и просто, что не верилось, что это случилось с ними. Офицер следил за тем, чтобы экспедиция не тронулась в путь. Они поняли, что арестованы более жестоким образом, чем тогда в Китае. Их обрекли на что-то худшее.

В первый месяц еще была надежда, что кто-то приедет и недоразумение разрешится. Потом надежда исчезла. Они пытались отсылать письма Далай-ламе. Но обрывки этих писем находили на дороге. Пытались посылать надежных людей в Лхасу с сообщениями. Но посланцы уходили и больше не появлялись. Белые снега укрывали их путь. Морозы доходили до 60 градусов. В аптечке замерзал коньяк. Дули ураганные ветры. Офицер-тибетец зорко следил за тем, чтобы не было никаких контактов с проходящими редкими караванами. Он запретил им покупать продовольствие у местных кочевников. Отказался отправить телеграммы в Сикким полковнику Бейли и в Нью-Йорк. Из Нагчу им передали, что телеграфной связи между Лхасой и Индией нет. Офицер утверждал, что у него самого нет никаких связей с внешним миром, что он ничем не может помочь экспедиции. Но время от времени в снежной мгле звенели колокольчики, и всадники в меховых малахаях спешивались около палатки офицера. Происходило какое-то движение, которое пытались скрыть от их глаз. Присылались и отсылались какие-то важные вести. По ночам вокруг лагеря выли волки и бродячие собаки. Они подбирались все ближе и ближе к людям. Верблюды и лошади напрасно долбили ледяную корку, стараясь через нее пробиться к чахлой траве. Другого корма у них не было. Над лагерем, распластав темные крылья, кружили грифы. Они ждали добычи.

Кончалось топливо, а новое доставалось с трудом. За мешок аргала кочевники требовали большие деньги. Кто-то снабдил караванщиков опиумом. Одурманенные люди слонялись по лагерю и затевали драки. «Крепнут морозы и вихри. На белой равнине нет никого. Падают кони и верблюды. За ночь подходят дрожащие животные к самым палаткам, дергают веревки, точно стучатся, а на рассвете находим их мертвыми» [85].

За все пять месяцев только три каравана прошли через белое безмолвие плато Чантанг. Они наблюдали их издали. Шли дни, но они не приносили ничего нового. Перед людьми стояла только одна задача – выжить. Начался поединок с холодом, голодом и всем тем, что обычно возникает в таких условиях. Поединок, который длился в течение пяти месяцев Великого стояния или, скорее, Великого противостояния. Строки экспедиционных дневников свидетельствуют об условиях, в которых происходило это беспрецедентное противостояние. Дневники вели Николай Константинович и Юрий Николаевич...

«Среди всепроникающего жестокого холода костры кажутся жалкими и негреющими. Короткое время, от одиннадцати до часу, солнце несколько греет. Но после полудня к морозу прибавляется режущий вихрь, и самая тяжелая шуба греет не больше легкого шелка» [86].

Николай Константинович называл костры, которые зажигали на плато Чантанг, «кострами холода».

«Ночью был сильный снегопад, и утром лагерь оказался на несколько футов погребенным под снегом. Палатки пришлось откапывать; их так завалило, что они напоминали снежные холмы. Наши несчастные верблюды лежат около лагеря. Те из них, у которых еще оставались силы, поднимались, стараясь стряхнуть с себя снег, но многие так и замерзли, лежа распростертыми на земле» [87].

«Снег продолжал идти всю ночь и сегодня, так что пришлось отсиживаться в палатках. Все мы страшно устали от сильного мороза и теряли силы. На такой высоте согреться в палатках было практически невозможно. Беспрерывно жечь костры мы тоже не могли, так как аргала, имевшегося у нас, едва хватало для нужд кухни. Приходилось согреваться, прогуливаясь по лагерю по протоптанной дорожке. После получасового пребывания в палатке надо было выходить на мороз, чтобы согреться, и так каждый день» [88].

«У некоторых монголов распухли лица и конечности, и они едва передвигались. Ламы бессвязно бормотали молитвы и жгли благовония» [89].

«Днем сильнейший снегопад совершенно завалил наш лагерь, и пало много животных. Лагерь окружали трупы лошадей, мулов и верблюдов, на которых пировали вороны и своры собак. Каждое утро караванщики оттаскивали подальше очередные жертвы ночи» [90].

Стаи голодных собак стали нападать на людей и воровать продовольствие. Вновь пришлось держать оружие наготове. По ночам раздавался беспрерывный вой и лай. Люди, вымотавшиеся днем, не могли заснуть ночью.

 «Очень холодный день. Температура воздуха упала до минус 55 градусов, а утром мы нашли во флягах замерзший коньяк... Руки и ноги онемели и отказывались подчиняться. Каждое утро наши люди ходили вокруг палаток в напрасной попытке согреться... Тяжело было смотреть на эти бредущие фигуры. Лица монголов были изнурены, черты заострились, а глаза приобрели тот особенный блеск, какой бывает у людей, находящихся на грани смерти» [91].

«Деньги наши кончались... Кончались лекарства, кончалась пища. На наших глазах погибал караван... Из ста двух животных мы потеряли девяносто два. На тибетских нагорьях осталось пять человек из наших спутников: три ламы, один бурятский и два монгола, затем тибетец Чампа и, наконец, жена оставленного с нами майора, умершая от воспаления легких. Даже местные жители не выдерживали суровых условий. А ведь наш караван помещался в летних палатках, не приготовленный для зимовки на Чантанге, который считается наиболее суровой частью Азии» [92].

Было ясно, что экспедицию обрекли на гибель. Непонятной была причина. Молчала Лхаса. Молчал Далай-лама, знавший о существовании экспедиции. Редкие, неопределенные вести приходили из Нагчу, где в своем дворце сидел губернатор. Горели костры, гибли люди и животные. Выли над Чантангом снежные бураны. Там, за белыми хребтами, кто-то ждал развязки...

Они должны были погибнуть. Должны были замерзнуть. Но не случилось ни того, ни другого. Сила духа оказалась сильнее стихии и зла. Она опрокинула чьи-то расчеты.

Наступил 1928 год. Дальше на нагорье оставаться было нельзя. И они двинулись в Нагчу, к теплу, к людям. Они уже не беспокоились о том, чем это может кончиться для них. Термометр показывал минус 50 градусов, налетали резкие порывы ветра. Ноги утопали в крошеве мелких режущих льдинок. Когда они подошли к Нагчу, перед ними в фиолетовой дымке зимнего утра возникла темная масса монастыря Шабден, вокруг которого было разбросано несколько десятков домов. В официальных документах поселок выспренно именовался « Величественный снежный дворец Нагчу». Здесь проходили караванные пути в Монголию, Китай, Ладакх. Рерихам отвели полуразрушенное здание. Стены сырых комнат были обиты красной тканью, потолки вымазаны дегтем. Из окон, затянутых бумагой, дул ледяной ветер, крупные капли дегтя срывались с потолка. Отопления не было. На улицах Нагчу лежали груды отбросов и трупы павших животных. Стаи бродячих собак шныряли по узким улочкам.

Переговоры с властями продвигались туго. То, что говорилось сегодня, забывалось или отменялось завтра. За все надо было платить.

Шел официальный грабеж. Запасы серебра, взятые в качестве валюты, катастрофически таяли. Им продавали продовольствие по ценам, которых не существовало в Тибете. А нужно еще было закупить яков и лошадей для каравана. Над Нагчу прошумел праздничными трубами и огнями тибетский Новый год. Был уже февраль. Визит к губернатору следовал за визитом. И каждый раз личная казна правителя Нагчу пополнялась экспедиционным серебром,

Прошел февраль, наступил март, а экспедицию все не выпускали из Нагчу. Письма и телеграммы Рериха не оказывали никакого действия. Он понимал, что в Лхасу экспедицию не впустят. Об этом недвусмысленно сказал ему губернатор Нагчу. Но надо было вырваться из этих губительных мест. Кончились деньги, и пришлось продать часть оружия. Губернатору стало известно об этой операции. Дальнейшее пребывание экспедиции в Нагчу потеряло для него смысл. В марте 1928 года экспедиция двинулась на Сикким маршрутом, предписанным тибетскими властями. Это был окружной путь на Намру-Дзонг, Шенза-Дзонг через Трансгималаи, через область Великих озер, на Брамапутру и далее через перевал Сепола на Сикким. Таким маршрутом еще никто не ходил. Это был трудный неизведанный путь, где поднимались до шести тысяч метров неизвестные перевалы, еще не нанесенные на карты. Обессиленные, уставшие люди двинулись по последнему этапу своего маршрута. Лхаса так и осталась недосягаемой. «Была еще ночь, когда все поднялись и упаковали свои постельные принадлежности. Рассвет мягко окрасил небо, в темно-голубой дымке вдали вырисовывались снежные вершины хребта Шаншун. Столбики дыма стояли над домами Нагчу, но улицы все еще были пустынны. Погонщики яков, или по-тибетски “лакто” пили чай с дзамбой, сидя на корточках у больших костров, разложенных у ворот нашего дома» [93], – записал 4 марта 1928 года в своем дневнике Юрий Николаевич.

Караван экспедиции сопровождали два тибетских чиновника. Они следили за тем, чтобы точно соблюдался маршрут. Никаких отклонений. Все должно было соответствовать списку пунктов, выданному властями. Зима в горах еще не кончилась, и на перевалах их встречали снежные бураны и метели. Теперь они шли по глубинным районам Тибета и могли наблюдать его вблизи. На скалистых склонах стояли каменные массивы монастырей, крепостей, замков. Но все это уже обветшало. В замках и крепостях не жили. У подножия гор ютились хрупкие глинобитные хижины и стояли черные палатки кочевников. Когда-то возделываемые поля были запущены. На всем лежала печать упадка и умирания. Правители Тибета были заняты своими делами. Их мало интересовало то, что происходило в стране. Поселки были грязны, повсюду лежали кучи отбросов. Ветер трепал обрывки молитвенных флагов. Николай Константинович вспоминал Ладакх, или Малый Тибет.

«После живописных городов и монастырей Ладака мы тщетно ждали увидеть в “великом” Тибете нечто еще более грандиозное. Мы прошли ряд старинных дзонгов, монастырей и селений. Если еще издали иногда силуэты были хороши, то, приближаясь, мы огорчались бедностью и хрупкостью тибетских сооружений. Правда, на горах и по берегам Брамапутры стоят старые башни времени прежних тибетских царей. В этих сооружениях чувствуется мощь созидательной мысли» [94].

В Тибете было неспокойно. Голоки враждебно относились к хорам, из которых были набраны проводники каравана. Опять приходилось быть все время настороже и пресекать попытки нападений. Кто-то с кем-то воевал, и «стрела войны», завернутая в красный шелк, несколько дней путешествовала вместе с экспедиционным караваном. Ее передали по назначению. Селения, через которые они шли, относились к каравану недружественно. Их кто-то настраивал против экспедиции. Но кто – было неясно. В монастырях экспедицию не хотели принимать, ссылаясь на то, что не получали распоряжения властей. Власти утверждали обратное. В селениях отказывались давать яков и лошадей на смену выбывшим из строя. Приходилось применять силу. Одного упрямого старшину связали. Тогда пришли его родственники и согласились помочь. Продовольствие добывали с трудом. Проводники все время менялись, каждый из них знал местность только в пределах одного перехода. Но красота Гималаев, поднимавшихся вокруг, затмевала все. Николай Константинович много рисовал. Иногда делал зарисовки на ходу, не покидая седла. Они миновали район Великих озер, огромный бессточный бассейн на севере Трансгималаев. Одолели перевалы Тамар и Награ-ла, откуда в утреннем солнце открылись цветные скалы: красные, фиолетовые, оранжевые, желтые. В долине реки Джун-Друнг-цангло они увидели фантастическое зрелище. «Могучие хребты, дремавшие под пологом густой фиолетовой дымки, внезапно осветились восходящим солнцем, и скалы заиграли красными, малиновыми и фиолетовыми красками, а пески пустыни у их подножия вспыхнули ярко-красными и золотистыми кострами. Это приветствовали нас Трансгималаи, к северным подступам которых подошел караван» [95].

Ущелья сменялись горными долинами, долины – перевалами. Наступил апрель, но на высотах еще бушевали снегопады и снежные бураны. Однако в долинах уже ощутимо пригревало солнце. На горных склонах появились цветы. За долиной Чокчу начался целый лабиринт горных долин, которые тянулись до Брамапутры.

Они перешли перевал Мари-Танг-ла и спустились к соленому озеру Тингринамцо. Над ним летали стаи диких уток и гусей. После озера тропа пошла по песчаной долине и через каньон вышла в долину Брамапутры. «Наконец, мы у великой Брамапутры! Трудно передать чувства всех членов экспедиции. Расположившись на берегу великой реки, мы могли напоить измученных лошадей» [96].

Мимо, позванивая колокольчиками, шли караваны на Лхасу и Ладакх. С перевала Дзегонг-ла открылась панорама Трансгималаев, идущих к Непалу. Снежные пики сверкали на солнце. В складках гор, меняясь, струился голубой цвет. Казалось, ничего прекраснее уже быть не могло. Но с перевала Уран-ла возникло еще более грандиозное зрелище. «Сияя в лучах утреннего солнца, высоко над горной страной возносились зубчатые стены Гималаев. Все мы застыли, потрясенные этим образом космического величия. Ни одно облачко не обволакивало высочайшие вершины, и снежные гиганты четко вырисовывались в разреженной атмосфере Тибета. За этими пиками и снежными полями лежали знойные равнины Индии» [97].

Гималаи полностью вознаградили их за все перенесенное.

Экспедиция двинулась по левому берегу Брамапутры. Через некоторое время поднялась снежная громада Эвереста. Они прошли старинные поселения Тангри-Дзонг, Шекар-Дзонг, Кампа-Дзонг. Был уже май, но иногда шел мокрый снег, оседая дождем в долинах. На отвесных скалах стояли монастыри и крепости. Зубчатые стены карабкались по кручам. Башни сторожили входы в ущелья. Но и здесь многое уже было разрушено, пришло в упадок.

18 мая экспедиция подошла к последнему перевалу перед Сиккимом – Сепо-ла. На перевале стояла каменная пирамида, обозначившая границу между Индией и Тибетом. От снегов и ледников они начали спускаться в узкую долину реки Лапчен. «Неожиданно удивительный аромат наполнил воздух, как будто мы приближались к сосновым лесам. Однако нигде не было деревьев» [98].

Внизу цвели рододендроны, и скалы были как будто залиты розовой и белой пеной. Они вошли в Сикким. Становилось все теплее. Начались субтропические леса. Толстые лианы, похожие на канаты, свешивались с деревьев. Обезьяны прыгали с ветки на ветку. Порхали синие бабочки. Стояла удивительная тишина. И только пение птиц и шум водопадов нарушали ее время от времени. Караван подходил к столице Сиккима – Гангтоку. Впереди гордо вышагивали два монгольских верблюда, чудом уцелевшие во время Великого стояния.

Шли последние километры долгого и трудного пути. 24 мая 1928 года экспедиционный караван вошел в Гангток. Вежливая улыбка британского резидента полковника Бейли, светский разговор. Широкий жест – приглашение остановиться в его доме. Горячая ванна, мягкие постели, накрахмаленные салфетки за торжественным обедом.

«Гостеприимный дом британского резидента Ф. Бей ли. Рассказываем о нашем пути. Полковник знает тибетцев и потому ничему не удивляется. Одно обстоятельство его изумляет: зачем было держать нас всю зиму на высотах?» [99]

Действительно, зачем? Удивление полковника казалось искренним. Через два дня Рерихи были уже в Дарджилинге. Мысли о случившемся в Тибете долго не покидали Николая Константиновича. «Народ найдет применение своим способностям, – записал он, – ибо по природе своей тибетский народ очень способен. Творчество Тибета выйдет из трафаретных повторений, и опять засияет открывшийся лотос знания и красоты» [100].

Но Рерих знал также, что путь народа к знанию и красоте будет тяжелым, трагическим и растянется на долгие годы. Он скажет о правителях Тибета суровые и провидческие слова: «Неслыханное самомнение отделило Тибет от всего мира. Лучшие люди бегут из Тибета и не желают возвращаться под произвол дикого правительства. Невежество закрыло глаза Тибету. Страна лишилась своего духовного вождя – ушел из Тибета Таши-лама. Тибетцы не хотят познавать и учиться. Ученые ламы переходят границу Индии. Бегут переодетыми; кто одевается торговцем, кто надевает парик и гримирует лицо» [101].

Он повторит на страницах экспедиционного дневника старинное пророчество: «Далай-лама XIII будет последним правящим Далай-ламой».

В мае 1928 года закончилась одна из величайших экспедиций нашего века. Долгий трудный ее путь был растянут на годы. Экспедиция потребовала от ее участников высокого мужества и небывалого терпения. Рерихи дали пример того и другого. В экспедиции участвовала женщина, которая вместе с мужчинами прошла весь тяжелый путь.

«На коне вместе с нами Елена Ивановна проехала всю Азию, замерзала и голодала в Тибете, но всегда первая подавала пример бодрости всему каравану. И чем больше была опасность, тем бодрее, готовнее и радостнее была она. У самой пульс был 140, но она все же пыталась лично участвовать и в устроении каравана, и в улаживании всех путевых забот. Никто никогда не видел упадка духа или отчаяния, а ведь к тому было немало поводов самого различного характера» [102].

Рерихи прошли по огромным просторам Азии. Пересекли две самые большие ее пустыни. Преодолели 35 перевалов. Многие из них они впервые нанесли на карту.

«Несмотря на огромные трудности, – писал Юрий Николаевич, – и неблагоприятные времена года для путешествия, экспедиция завершилась очень успешно и собрала уникальный материал о районах Центральной Азии» [103].

Если бы речь шла о какой-либо другой экспедиции, на этом можно было бы и кончить. Но Центрально-Азиатская экспедиция Рериха имела ряд таких важных аспектов, которые превращали ее из обычной экспедиции в целое явление своего времени.

Глава четвертая

БЕЗОБРАЗНЫЕ НАСЛОЕНИЯ

Путь Центрально-Азиатской экспедиции был прослежен не только в дневниках ее участников. Он был отражен в ряде документов, которые носили государственно-политический характер и в которых гибельное тибетское стояние обрело свой смысл и получило свое специфическое объяснение. Эти документы писали и составляли люди, не имевшие отношения ни к науке, ни к искусству, ни к путешествиям. Вот один из них, носящий как бы обзорный характер.

«В июне 1920 года Рериху была дана виза в Индию, но он не приезжал до 1923 года. Формальной целью его визита было писание ряда картин. В мае 1925 года чиновник из нью-йоркского бюро паспортного контроля сообщил, что Николай Рерих и его сын Юрий находятся в Кашмире и хотят отправиться в Тибет. Он также добавил, что, находясь в Соединенных Штатах, Рерих был заподозрен в коммунистических симпатиях. Последующие отчеты, полученные с 1925 года, укрепляли сомнения в отношении действительных целей приезда Рериха в Индию, писали, что его деятельность исследователя, археолога, художника и теософа являлась только камуфляжем и что он вполне мог являться коммунистическим эмиссаром. В 1925 году Музей Рериха в Нью-Йорке запросил для американской научной экспедиции под руководством Рериха разрешение проследовать в Ле в Ладаке в целях годичной художественной работы. Правительство Индии дало разрешение и предоставило экспедиции всяческую помощь. Позднее, в этом же году, резидент в Кашмире сообщил правительству Индии, что Рерих, очевидно, внезапно изменил свое решение и объявил о намерении возвратиться в Соединенные Штаты через Китай и Японию и хочет проследовать в Китайский Туркестан из Ле, получив уже к этому времени от китайского правительства необходимые визы. Правительство Индии ответило, что не имеет против этого возражений.

В начале ноября 1925 года генеральный консул его британского величества в Кашгаре сообщил правительству Индии, что Рерих находится в Хотане с женой и сыном и снял дом, в котором он намерен прожить несколько месяцев перед отъездом в Пекин. В 1926 году у Рериха возникли трудности с китайскими властями, которые разоружили и насильственно задержали группу. Он путешествовал с паспортом 1917 года, выданным русским Временным правительством, и заявлял, что он является американским подданным. Как явствует, трудности с властями Хотана возникли из-за того, что они подозревали Рериха в съемке района Хотана. С помощью генерального консула его британского величества в Кашгаре ему, однако, удалось уйти из Хотана и направиться в Кашгар. Несмотря на беспокойные обстоятельства в Китае, Рерих настаивал на продолжении путешествия через страну. В феврале 1926 года Рерих и его группа покинули Кашгар, их ружья и револьверы им были возвращены. Они прибыли в Урумчи. Согласно их плану, следующий этап маршрута проходил по собственно Китаю и кончался в Пекине, но вместо этого они отправились в Москву. Это, естественно, возбудило подозрение генерального консула его британского величества в Кашгаре... Было также выяснено у одного из слуг Рериха, который сопровождал его в Москву, что он “явно был в хороших отношениях с Советами". Узнав об изменении плана Рериха, МИД в Лондоне запросил британского поверенного в делах в Москве, который сообщил, что он ничего не слышал о группе (Рериха. – Л.Ш.), но что “Рерих, являясь владельцем паспорта, выданного Временным правительством (1917), почти точно будет арестован, если он вступит на советскую территорию". В подтверждение факта, что группа проследовала в Москву, министерство по делам Индии попросило бюро паспортного контроля внести группу в список лиц, которым визы не выдаются без разрешения самого правительства. В группу входили: Николай Рерих, его два сына, Юрий и Святослав, и Владимир Шибаев... В апреле 1927 года Британская миссия в Москве сообщила, что Рерих прибыл в Москву в конце 1926 года и затем отправился в Ленинград на два или три месяца, где с ним обращались в научных кругах как с важным лицом. Миссия также доложила, что она не располагает сведениями, каким образом Рерихи преодолели трудности, связанные с гражданством, но установила, что Н.К.Рерих добился благосклонности Советов и, возможно, стал советским гражданином. Было сообщено, что он уехал из Ленинграда в Монголию, а затем в Ургу; его въезд в Тибет под видом экспедиции ожидался в течение полутора-двух лет. Согласно телеграмме из Москвы от 4 апреля 1927 года, Николай Рерих покинул Ургу во главе экспедиции, финансированной Ленинградской Академией наук, с целью совершить двухгодичное путешествие по Тибету, в который он вошел, вероятно, со стороны Китайского Туркестана... Согласно депеше из Вашингтона от 16 июля 1927 года, Морис Лихтман, вицепрезидент Музея Рериха, и его жена, только что вернувшиеся из пятимесячного путешествия по Монголии, уверяли, что с профессором Рерихом все обстоит благополучно. Согласно их собственному заявлению, они пересекли Монголию на самолете и нашли профессора в добром здравии и бодрым. Они сообщили, что высшие круги Монголии с великим почтением обращались с профессором Рерихом... Установлено, что экспедиция искала развалины неисследованного древнего города, расположенного, по сообщениям местных жителей, в пустыне Гоби. Рерих подарил лично монгольскому правительству в Урге картину “Великий Всадник" и получил благодарность президента Монгольской республики. Основываясь на свидетельствах пребывания их (Рерихов. – Л.Ш.) в России, правительство Индии предписало всем своим пограничным пунктам не впускать группу назад в Индию. Тибетское правительство было также предупреждено политическим агентом в Сиккиме, и оно отказало ему (Рериху. – Л.Ш.) во въезде. Но в конце 1927 года группа приблизилась к Тибету и Индии, и, так как она не могла находиться вечно в Центральной Азии, к тому же точка зрения Америки имела тоже свое значение, в апреле 1928 года указание, запрещающее им (Рерихам. – Л.Ш.) въезд в Индию, было отменено. Когда в мае 1928 года Рерих приблизился к сиккимской границе со стороны Тибета, было решено впустить группу на особых условиях с тем, чтобы они проследовали к месту своего назначения морем» [104].

И еще один отчет.

«В 1924 году семья Рериха сняла дом, называемый “Горный склон" (Hill side), в Дарджилинге (этот дом занимал Далай-лама, когда он бежал из Тибета в 1910 году). Это большой дом, и рента за него очень высокая. Дом был занят более года. В течение долгого времени проживания семьи в Дарджилинге они нанимали в качестве слуг только тибетцев и сиккимцев, чтобы овладеть языком. Их сын Юрий Рерих изучал тибетский язык и для этого нанял ламу Лобзанга Мингиюра, главного ламу Дарджилингской средней школы. Юрий вскоре овладел языком и стал хорошим собеседником. В течение проживания в Дарджилинге они нанимали тибетских художников и живописцев, которые рисовали всякого рода божества, богов и богинь в соответствии с буддийской религией. Каждому из них (художников. – Л.Ш.) много платили, и у местных жителей Дарджилинга сложилось благоприятное впечатление о семье... Во время проживания семьи в Дарджилинге сын Юрий Рерих посетил Гангток, монастыри Пема, Янгтзе и Ташидинг в Сиккиме. После они уехали из Дарджилинга в Китай; в течение их проживания местные люди думали, что семья Рериха была американской.

Спустя долгое время полковник Бейли, тогдашний политический агент в Сиккиме, и я узнали из официальных источников, что Рерихи не были американцами, а являлись красными русскими. Полковник Бейли сообщил тибетскому правительству, что Николай Рерих, художник и красный русский, приезжает из Монголии. Тибетское правительство получило письмо и сообщило, что человек по имени Рел-таг Ригден и его группа уже прибыли в Нагчу (десять дней ходу от Лхасы) и являются, как утверждают, американцами и буддистами. Группа обратилась за разрешением посетить Лхасу, но тибетское правительство отказало в разрешении и отдало приказ правителю Нагчу отослать группу через Намру, Шекар-Дзонг, Тинки, Кампа-Дзонг и Сикким. Получив эту информацию, полковник Бейли неоднократно настоятельно просил тибетское правительство по телеграфу помешать группе двигаться к Сиккиму или Индии, но все его усилия были напрасны. 23 мая 1928 года семья Рериха благополучно прибыла в Гангток. Их сопровождали следующие лица:

Один доктор К.Рябинин.

Один полковник Н.Кордашевский, прежде служивший в индийской армии в Персии и Месопотамии. Он работал личным секретарем профессора Р.

Две девушки-эмигрантки, по имени Мила и Рая Богдановы; одной, говорят, было 20 лет и другой – 13, сироты и личные служанки мадам Рерих.

Трое слуг-монголов, но они были отправлены из Гангтока через Ятанг и Гьянтзэ.

Рерихи подарили его высочеству махарадже Сиккима двух верблюдов, которых привезли с собой, и уехали 26 мая 1928 года из Гангтока в Дарджилинг, где они намеревались прожить около двух месяцев» [105].

Оба этих крайне своеобразных отчета были датированы 1932 годом и хранились в одном и том же учреждении. Они свидетельствовали о том, что в отношениях между экспедицией Рериха и правительствами стран, через которые экспедиция проходила, участвовала и третья сторона, которая имела свою точку зрения на Центрально-Азиатскую экспедицию. С этой таинственной стороной теснейшим образом были связаны два лица: британский генеральный консул в Кашгаре майор Гиллан и британский резидент, или, как его называют в документах, политический агент в Сиккиме, полковник Ф.Бейли. Они являлись главными действующими лицами, осуществлявшими цели третьей стороны, которая действовала секретно и скрытно. На горные тропы и караванные пути ложилась только ее тень, в которой таилась опасность, а возможно, и гибель. Из этой тени, как на карнавале, возникали маски. Маска генерального консула и политического агента, маска торговца и ламы, маска засевшего в засаде разбойника и предавшего проводника. Целый хоровод масок. Он кружился в неуловимом, странном танце. Маски то исчезали, то вновь появлялись. И так на всем пути экспедиции.

Много лет спустя, в 1969 году, один из журналистов в Национальном архиве Индии наткнется на папку, на которой будет написано: «Дело Рериха». Папка принадлежала Разведывательному бюро Британской Индии. И тогда многое станет ясным. Поддадутся расшифровке и те таинственные «зарубки», которые Рерих делал в своих экспедиционных дневниках.

«И здесь догоняет нас странное сведение о Хотане. Керкем-бай, он же Молдаван, так поразительно похожий на англичанина, выдавал себя за персидского подданного, но оказался беглым директором Оттоманского банка и католиком. Вот уж подлинно безобразное наслоение, и становится понятнее, почему он три недели задерживал наши телеграммы. В его мастерской по изданиям Британского музея подделывают ковры. С какой фирмой в Лондоне или Париже он в связи и в каких антикварных магазинах встречаются его подделки?» [106]

Николай Константинович знал эти «фирмы». Он хорошо представлял себе их «антикварные магазины». На Гиллане он поставил следующую «зарубку»: «Такая назойливая любезность – лучший и простейший полицейский досмотр» [107].

О Бейли написал только самое лучшее. Помните? «Полковник знает тибетцев и потому ничему не удивляется. Одно обстоятельство его изумляет: зачем было держать нас всю зиму на высотах?» Действительно, зачем? Как обличающе звучат теперь эти слова, когда мы знаем, что именно полковник Бейли сделал все возможное, чтобы экспедицию не пропустили в Лхасу, чуть не погубили на плато Чантанг и затруднили возвращение в Индию. Единоборство Рериха с разведкой продолжалось все четыре года. Оно продолжалось и после завершения экспедиции. Шла беспрецедентная упорная борьба. Рерих против опытнейшей и искушеннейшей разведки мира. Не профессионал. Человек, занимающийся делами, очень далекими от дел разведки...

В Кашмире за экспедицией следили, а потом на нее напали. Среди нападавших был шофер английского резидента. После Сринагара слежка почему-то дала сбой. Майор Гиллан послал в Разведывательное бюро рассерженное письмо. Он пенял своим коллегам, что те вовремя не сообщили о передвижении экспедиции по Китайскому Туркестану. Ошибка была исправлена, и английский консул в Кашгаре принялся за дело. Результаты этой деятельности сразу же дали себя знать в Хотане. Там возникали какие-то неожиданные препятствия, появлялись сомнительные люди. Кто-то действовал за спиной экспедиции. «Мы так и не смогли установить, кто же был этой тенью, постоянно омрачавшей все дни пребывания экспедиции в Хотане» [108].

По городу распространялись странные слухи об экспедиции, но никто не знал, кто это делает. Потом экспедицию и вовсе арестовали. Им предложили возвращаться обратно. Николай Константинович предложения не принял. Он отправил письмо Гиллану в Кашгар, но тот молчал, спокойно следя за результатами собственных действий. Майор не предполагал, что Рерих обратится к советскому консулу, и последний примет решительные меры, чтобы добиться освобождения экспедиции. Но когда это произошло, именно Гиллан первым узнал о решении губернатора Урумчи. «20 января мы получили дружеское письмо от майора Гиллана, в котором он сообщал, что генерал-губернатор распорядился немедленно выпустить нас из Хотана» [109].

Официальное письмо от губернатора с разрешением пришло вечером того же дня. Гиллан опередил губернатора на полдня.

Когда экспедиция вошла в Кашгар, навстречу ей выехали два всадника, одетые в красные ливреи. Они передали приглашение майора Гиллана на завтрак. Английский консул не сомневался, что Рерихи, уверенные в его «помощи», проникнутся к нему доверием. Однако этого не случилось.

Все усилия Гиллана выяснить дальнейшие планы экспедиции ни к чему не привели. Рерих давал сведения, сбивающие того с толку. Он шел в Россию и отчетливо представлял себе все последствия этого шага. После Урумчи Гиллан потерял экспедицию из вида.

«Ситуация в восточных провинциях, – писал майор в отчете от 1 сентября 1926 г, – может создать трудности и опасности для продолжения их (Рерихов. – Л.Ш.) путешествия через Китай, но даже если это так, значительным является то обстоятельство, что антиреволюционно настроенному бывшему русскому подданному будет разрешено вернуться в Советскую Россию или он будет просить об этом» [110].

Из этого документа следует, что Гиллан в сентябре еще ни о чем точно не знал. Нам же известно, что экспедиция пересекла советскую границу 19 мая 1926 года, в июне этого же года Рерихи были в Москве, в августе – уже на Алтае. Английская агентура, действовавшая в Советском Союзе, не предупрежденная вовремя Гилланом, была застигнута врасплох. В депеше из Москвы за № 230 от 8 апреля 1927 года писалось:

«Я сообщил, что (профессор Рерих) прибыл в Москву осенью прошлого года, вскоре после отъезда из Урумчи. Он вошел в контакт с единомышленниками в Москве, а затем проследовал в Ленинград на два или три месяца, где в научных кругах с ним обращались как с лицом явно важным. Я не имею информации о том, встретил ли он какие-либо трудности, связанные с его гражданством, но мне сообщают, что он проявляет симпатии к Советам, и не исключено, что он стал советским гражданином» [111].

Запоздавшая почти на год депеша содержала неточную, а подчас и просто вымышленную информацию. Английская разведка проиграла Рериху еще один ход. Чиновники Разведывательного бюро утешали себя тем, что им стал известен факт посещения Рерихами Советской России.

«То, что этот антиреволюционный бывший русский подданный, – гласил один из документов, – смог свободно въехать в Россию и смог опять уехать из нее, оставаясь в очень хороших отношениях с Советским правительством, является само по себе обстоятельством таким необычным и таким значительным, что может дать основания правительству Индии выслать Рериха с ее территории, даже если бы не было больше ни единого подозрительного факта» [112].

С запозданием почти на полгода пришло и сообщение из Москвы, что экспедиция прибыла в Улан-Батор. Отсюда экспедицию уже «повел» полковник Бейли, английский резидент Сиккима. Он подозревал, что информация запаздывает и не является точной. Гиллану полковник почему-то не доверял и решил кое-что перепроверить.

Для выяснения всех обстоятельств в Монголию был послан английский агент, но экспедицию он там уже не застал. Сбор информации «по следам» утешительных результатов не принес. «Информанты» оказались ненадежными. Удалось узнать только то, что Рерих подарил монгольскому правительству картину «Великий Всадник». За неимением других фактов использовали картину. «Великий Всадник» был явно красным. Лицо его было красным, лошадь под ним – красная. Вывод был таков: художник тоже красный. Итак, к факту посещения России прибавилось еще одно обвинение – картина «Великий Всадник».

Экспедиция подходила к Тибету. Там начиналась зона английского влияния, и Разведывательное бюро Британской Индии уже не сомневалось в своей победе над «красным» русским. Ф.Бейли взял на себя руководство операцией. Ему была дана строгая инструкция не допускать экспедицию в Тибет и «обезвредить большевистских агентов».

Завязалась бурная переписка между Лондоном и Дели. В ней участвовали: Разведывательное бюро, Министерство внутренних дел, Министерство по делам Индии, английские власти британских провинций и княжеств. Казалось, вся официальная Индия была поднята на ноги по тревоге: экспедиция входит в Тибет, она приближается к Индии. Письма были официальные и полуофициальные, совершенно секретные и просто секретные. Приводить их здесь целиком не имеет смысла. Но некоторые выдержки из них весьма знаменательны.

Из Лондона, от 28 июля 1927 года:

«Мы не знаем, конечно, о предполагаемом маршруте Рериха, но государственный секретарь заверил, что ему (Рериху. – Л.Ш.) не будет позволено ни в коем случае войти в Индию» [113].

Министерство внутренних дел, от 25 августа 1927 года:

«Едва ли необходимо предупреждать правительство Тибета до тех пор, пока мы определенно не узнаем, что Рерих движется к Тибету» [114].

Оттуда же, от 10 августа 1927 года:

«Я высылаю экземпляр бумаги, упомянутой ниже, относительно предполагаемого визита профессора Рериха в Тибет и прошу предпринять шаги, чтобы предотвратить въезд этого русского через любые порты в Мадрасском, Бомбейском и Бенгальском президентствах, если он предпримет таковую попытку» [115].

Правительство Индии – полковнику Ф.М.Бейли, октябрь 1927 года:

«Вы должны немедленно проинформировать правительство Индии, как только получите известия о движении Рериха в Тибет» [116].

Из Министерства внутренних дел, от 9 сентября 1927 года:

«Если слухи подтвердятся, мы будем обязаны следить за этими большевистскими монголами, в случае их появления в Индии, очень тщательно и сразу предпринять меры согласно закону об иностранцах» [117].

Из приведенных выше фрагментов явствует, что ни Разведывательное бюро, ни правительство Британской Индии, ни лондонские власти, ни сам полковник Бейли по-прежнему ничего определенного о движении Центрально-Азиатской экспедиции не знали. Разветвленная агентурная сеть британской разведки странным образом оказалась беспомощной. Как будто по Центральной Азии двигалась не экспедиция, состоявшая из живых людей, а призрак, то исчезающий, то появляющийся вновь, но всегда странно неуловимый.

До октября 1927 года руководитель операции полковник Бейли не имел никаких сведений о Рерихах. Разведывательное бюро и соответствующие департаменты индийского правительства нервничали и теряли уверенность в успехе. Они понимали, что действуют вслепую. «Большевистский монгол» становился пугалом для английских чиновников различных департаментов. Правительство Британской Индии разослало строгие предупреждения. Не впускать! Извещен об этом британский посол в Непале, извещены британский резидент в Кашмире, главный секретарь правительства Пенджаба, главный секретарь правительства Соединенных провинций, главный секретарь правительства Ассама, главный секретарь правительства Бирмы. Извещены дурбары княжества Кашмир, Башахр, Техри. Всем им в октябре 1927 года было предписано предпринять шаги, «пресекающие вход профессора Рериха в Индию» [118].

Частная операция Разведывательного бюро превратилась в нечто уже напоминавшее военные действия. Индия перекрыла свои границы, выставила патрули на перевалах, взяла под строгий контроль все караванные пути и тропы, ведущие на ее территорию. Английские власти приготовились. Нельзя было предпринять большего, даже если бы сама русская армия подступала к границам Британской Индии. Судьба «большевистского монгола» была решена. В Индию он больше не войдет. Никаких компромиссов, никаких уступок.

Обезопасив свои границы от вторжения Центрально-Азиатской экспедиции, Разведывательное бюро теперь вплотную занялось операцией по существу. Надо было помешать входу Рериха в Тибет. Но экспедиция уже шла по Тибету. Полковник Бейли нервничал. Его карьера была под угрозой. Тогда он связался с тибетским правительством и проинструктировал его соответствующим образом. 31 октября 1927 года тибетские власти сообщили полковнику, что экспедиция прибыла в Нагчу и задержана там.

В письмах, которые шли из Лхасы, правительственные чиновники называли полковника «большим человеком» и каждый раз напоминали, как хорошо они выполняют его указания и что экспедиция задержана и до сих пор находится на открытом морозном плато. Читая эти донесения, Бейли морщился, он не любил оставлять следы. Но в конце концов тревога уходила. Он знал, что письма эти лягут в секретные сейфы Разведывательного бюро, куда не проникнет чужой глаз... И только в апреле 1928 года, когда он поймет, что снова проиграл, он напишет одному из высоких британских чиновников письмо:

«Конечно, тибетское правительство не право, предполагая, что я когда-либо просил его не позволять иностранцам входить в Лхасу» [119].

Сейчас же, читая письма-донесения, он чувствовал законное удовлетворение, считая, что враг повержен. И чтобы еще раз ощутить это пьянящее чувство победы, он написал письмо самому Рериху и намеренно не поставил даты. Дату он поставит позже, когда наступит сладкий миг окончательной расплаты и он отправит специальной почтой это письмо-приговор.

«Дорогой профессор Рерих, – писал полковник, – я слышал, что Вы прибыли в Нагчу и что намерены проследовать оттуда в Сикким, чтобы войти в Индию. Я пишу, чтобы сообщить Вам, что ни Вам, ни членам Вашей группы не будет позволено войти в Сикким или Индию» [120].

Звучало прекрасно: «ни Вам, ни членам Вашей группы». Вот из-за таких окончательных приговоров стоило работать и бороться, не спать ночами, кричать на агентов, терпеть поражения, чтобы в конце концов одержать победу. Мы не знаем, дошло ли это письмо до Николая Константиновича. Он никогда о нем не упоминал. В папке, где оно хранилось, находились и письма Рерихов, отосланные ими полковнику, но оставшиеся без ответа.

«Мы ожидаем, – писал в ноябре 1927 года Юрий Николаевич, – письма из Лхасы вот уже 32 дня. Нас вынудили жить в летних палатках с минимальными запасами продовольствия и фуража. У нас не осталось топлива, в то время как температура здесь около 30 градусов ниже нуля. Местное население не может удовлетворить наши нужды. Половина животных из нашего каравана погибла, в то время как другая – на краю гибели. Лошади и мулы получают только полфунта зерна в день, в то время как у верблюдов вообще нет никакого корма. Насильственное задержание сказывается на здоровье всех членов экспедиции. Госпожа Рерих была плоха во время всего путешествия, и наш доктор опасается за ее сердце. Пульс у нее – 125. Я сам был на волосок от смерти из-за острого приступа горной болезни на вершине перевала к северу от Чунарчена» [121].

Подробности стояния экспедиции на плато Чантанг хорошо известны. Основной состав Центрально-Азиатской экспедиции выжил. 4 марта 1928 года из Лхасы пришло разрешение на продолжение маршрута. Как ни странно, им позволили пересечь Тибет и выйти к границе Индии в районе Сиккима. Инструкция Бейли не была выполнена.

Трудно сейчас сказать, что заставило правительство поступить так, а не иначе. Какие обстоятельства оказали решающее влияние на такое решение? Что заставило власти фактически не подчиниться требованию британского Разведывательного бюро и правительственных чиновников? На шахматной доске Тибета передвигались фигуры. Фигуры скрытые и проявленные. К марту 1928 года был объявлен шах черным. Преимущество перешло на сторону белых. И это тогда, когда полковник был уже уверен в мате. О шахе черным сообщило само тибетское правительство:

«Письмо от министра Тибета полковнику Ф.М.Бейли, политическому агенту в Сиккиме, от 24-го дня 1-го месяца года Земляного дракона (соответствующего 15 марта 1928 г.).

Причина посылки этого письма вызвана необходимостью проинформировать Вас о том, что в 1 месяц года Земляного дракона (27 февраля 1928 г.) мы получили Ваше письмо от 15-го дня 12-го месяца Огненного зайца (5 февраля 1928 г.). Американцы, именуемые Рел-таг Ригден (Рерих. – Л.Ш.), прибыли на границу Шангти. Хотя эти люди добивались от нас разрешения войти в Лхасу, в согласии с Вашим первым письмом и последующими приватными письмами, мы не разрешили иностранцам войти в Лхасу. В Вашем прошлогоднем письме Вы просили вернуть этих людей. Они попросили у нас разрешения идти назад из Нагчу (1) через Намру (2), Нагтзанг (3), Сага (4), Шекар (5), Тингу (6), Кампа (7) и через Сикким, а не по внутреннему Тибету. Мы разрешили им вернуться через места, упомянутые выше. Мы отрядили нашего человека сопровождать их» [122].

Письмо произвело на Бейли впечатление удара по голове. Перед глазами полковника появились огненные зайцы и земляные драконы. И еще все тибетские министры. Министры перемешались с зайцами и драконами и устроили огненный хоровод перед ним. Не в состоянии более выносить это зрелище, Бейли опустился в изнеможении в кресло. Он долго не мог понять, что же, собственно, произошло. Почему экспедиция, которую он считал почти погибшей, вновь движется к границе Индии? Почему поверженный окончательно им, Бейли, «большевистский монгол» восстал из небытия и, как красный всадник на картине, подаренной им настоящим монголам, рвется к священным границам Британской империи? Он снова перечел письмо и снова ничего не понял. Тогда он взял себя в руки и как-то успокоился. Ослушание? Исключено. Он стал вспоминать. Вспоминать все, что писал тибетцам. У него была отличная память профессионального разведчика. И вспомнил. Он писал министрам отослать этих красных «назад, туда, откуда пришли». Он еще раз произнес эту фразу: «Назад, туда, откуда пришли». И вдруг как озарение. Он и министры понимали это «назад» по-разному. Он имел в виду Монголию и Советскую Россию, министры – Индию. Для них это и было «назад».

Но у Бейли оставался еще один шанс в борьбе против «большевистского монгола». Он не войдет в Индию. Все предупреждены, дороги перекрыты. Пусть тибетцы сами теперь занимаются Рерихами. Хотят – оставляют у себя, хотят – выгоняют. В любом направлении. Но пусть знают, что Индия из этих направлений исключена. Он отправил письмо министрам через месяц. «Большой человек» был в большом гневе и обошелся с министрами довольно непочтительно. Об этом свидетельствует крайне невежливый стиль его письма.

«От полковника Ф.М.Бейли, политического агента в Сиккиме, министрам Тибета, Лхасы, Тибет, от 13 апреля 1928 г., Гангток.

Это письмо посылается полковником Ф.М.Бейли, политическим агентом в Сиккиме. Я получил ваше письмо от 24-го дня 1-го месяца (15 марта 1928 года). В вашем письме ко мне от 23 декабря вы сообщили мне, что приказали правителю Нагчу отослать этих людей (Рел-таг или Ригден) “назад", но теперь я узнал, что вы посылаете их в Индию. Мы не хотим иметь этих людей в Индии, поэтому я протелеграфировал вам указание отослать этих людей назад тем путем, которым они пришли. Я надеюсь, что вы сделали это» [123].

Все. Ни обращения, ни выражений вежливости, свойственных английскому эпистолярному стилю. Раздраженный окрик, за которым скрывалось еще не унявшееся бешенство, – «мы не хотим иметь этих людей в Индии». И наконец, разъяснение слова «назад», в понятие которого не входит Индия. Министры, возможно оскорбленные высокомерным тоном полковника, на его окрик не среагировали. Экспедицию никто не задержал и не выслал «назад».

Вице-король Индии связался с Лондоном. Пошли бесконечные консультации. А экспедиция неуклонно приближалась к границам Сиккима. Было ясно, что Бейли провалил операцию и на этот раз. После консультаций вице-король пришел к выводу, что экспедицию придется впустить в Индию. Одно дело, когда с путешественниками британские власти расправлялись чужими руками, другое – когда они это делали сами.

Вице-король вспомнил, что экспедиция шла под американским флагом. Он понимал, что Рерих – крупнейший художник, известный во многих странах мира. Не впустить его – значит пойти на скандал. И тогда не исключено, что вскроется причастность британских властей к трагедии на плато Чантанг. Нет, вице-король не хотел всего этого. Он дал указание впустить экспедицию, но затем немедленно отправить ее морем из Индии на все четыре стороны.

В мае 1928 года экспедиция пересекла границу и вошла в Сикким. Полковник нервничал и кричал на подчиненных. Он сделал последнее жалкое усилие. 22 мая 1928 года он отправил телеграмму в Разведывательное бюро. Телеграмму под номером 415:

«Получено сообщение, что группа Рериха прибыла сегодня утром в Сингхик в двух переходах или в 24 милях отсюда (от Гангтока. – Л.Ш.). Делаются усилия, чтобы задержать их, но они могут прибыть завтра и, уверен, будут пытаться послать телеграммы. Могу ли я проинструктировать телеграфное ведомство не отправлять их послания?» [124]

Официального разрешения на это не дали. Но 16 мая 1928 года в руках Бейли оказалось первое телеграфное сообщение Николая Константиновича.

«Важная экспедиция в Центральную Азию завершена, – писал Рерих. – Много научных наблюдений и художественных трудов... Экспедиция началась в Сиккиме в 1924 г., прошла через Пенджаб, Кашмир, Ладак, Каракорум, Хотан, Кашгар, Карашахр, Урумчи, реку Иртыш, горы Алтая, Ойротский район, Монголию, Центральную Гоби, Кансу, Цайдам и Тибет. Мы были везде тепло приняты, за исключением Хотана и Лхасского правительства... Несмотря на наши тибетские паспорта, экспедиция была остановлена тибетской администрацией 6 октября, в двух днях пути к северу от Нагчу. С бесчеловечной бессердечностью ее держали 5 месяцев на высоте 15 тыс. футов над уровнем моря. Члены экспедиции должны были жить в летних палатках при температуре минус 40 градусов. Они страдали от недостатка продовольствия и топлива. 5 человек, бурято-монголов и тибетцев, умерли на Тибете и погибло 90 животных. По приказу властей все письма и телеграммы, посланные Лхасскому правительству, американскому консулу в Калькутте и британской администрации, были перехвачены. Членам экспедиции запретили покупать продовольствие у местного населения. У нас кончились деньги и медикаменты. Факт присутствия в составе экспедиции трех женщин, у которых были медицинские свидетельства, удостоверяющие сердечную болезнь, не был принят во внимание. С огромными трудностями экспедиции было, наконец, позволено 4 марта двинуться на юг. Четырехлетнее путешествие имеет очень интересные научные результаты. Передайте это в газеты» [125].

Бейли внимательно вчитывался в строчки перехваченного послания. Он хотел понять, знает ли Рерих о причастности его, Бейли, к трагедии на плато Чантанг или нет? Остальную корреспонденцию Рериха он будет изучать тоже только с этой точки зрения. Знает или не знает? Из головы не выходила фраза: «Сообщите это в газеты». А если Рерих сообщит туда и о нем, Бейли? И тайное станет явным? На лбу выступал холодный, липкий пот. Он ни на минуту не сомневался, что, как только все всплывет, от него отрекутся. Отречется Разведывательное бюро, отрекутся британские власти в Индии, отречется вицекороль. Он превратится в преступника. В уголовника, затеявшего по своей воле все дело против экспедиции. Никто не станет его спасать. Они все откажутся, сумеют доказать свое алиби. Но ему, Бейли, этой возможности не дадут. Его принесут в жертву общественному мнению. Ему не хотелось быть жертвой. И без этого достаточно неприятностей. Провал операции в Тибете, косые взгляды начальства, еле сдерживаемое раздражение правительственных чиновников. Знает или не знает? Но из сообщений Рериха он так ничего и не смог выяснить. Ни одна фраза в них не подтвердила его подозрений. Но ни одна и не опровергала их. Оставался только один выход – выяснить все у самого Рериха. Но допрашивать его он не имел права. Непринужденная беседа? Да, это возможно. Решение пришло само собой. Принять Рерихов в своем доме. Таким образом он сможет многое выведать и, самое важное, рассеять подозрения в отношении себя. Он сообщил об этом жене, миссис Бейли. Та удивилась, но возражать не стала. Она хорошо знала мужа. Каждый шаг его был рассчитан, ибо был связан с его нелегкой и почетной службой. Он выехал навстречу приближающейся к Гангтоку экспедиции. Побежденный встречал победителей. Шах превратился в мат.

Он так ничего и не смог узнать у этих «большевистских монголов». Они были общительны. За обеденным столом не умолкали рассказы о путешествии. Наконец выяснились даты и маршрут экспедиции. Но информация пришла слишком поздно. Он не мог отобрать у них того, что они прошли. Это принадлежало только им.

Дни, пока Рерихи жили в его доме, показались ему бесконечными и тягостными. Через несколько месяцев после отъезда экспедиции из Гангтока пришло письмо. «Я пользуюсь еще раз, – писал победитель, – возможностью послать Вам наилучшие пожелания и выразить нашу благодарность за Вашу постоянную и дружескую помощь. Миссис Рерих и все мы передаем наилучшие пожелания миссис Бейли и Вам» [126].

Ему показалось, что в письме прозвучала издевка. Но с точки зрения английского эпистолярного стиля там было все в порядке... Однако тревога осталась. И не только у него одного. Тревога эта звучала еще долго в секретной и полусекретной переписке британских властей. Британский посол в США, куда на некоторое время приехал Рерих, напоминал:

«Власти его британского величества в Индии просили тибетское правительство не разрешать его (Рериха. – Л.Ш.) экспедиции пройти через Тибет, в результате ее члены прошли через трудности и страдания зимы 1927–1928 гг.

... Я боюсь, – продолжал посол, – что он (Рерих. – Л.Ш.) и его друзья, возможно, продолжат свое расследование, и было бы крайне нежелательным, если они обнаружат и опубликуют факты о том, что их (Рерихов. – Л.Ш.) неудачи и страдания в течение зимы 1927–1928 гг. произошли в результате действий британских властей» [127].

Британские власти понимали, что в случае разоблачения общественное мнение сложится не в их пользу, и лихорадочно искали возможных союзников. Это было нелегко. И поэтому они не побрезговали белоэмигрантскими организациями. Самой подходящей из них оказался Русский монархический союз, приютившийся в одном из пригородов Парижа, на улице Марбо, 11-бис. Вот оттуда в Разведывательное бюро Британской Индии и пришел отчет, который так бережно хранился многие годы в секретных сейфах.

«Русская монархическая организация не сомневается в том, что Николай Рерих является агентом Советов... Надежный русский, который жил в Китае, дал о Рерихе следующую информацию. Весной 1927 г. в радиограмме, посланной из Москвы на радиостанцию в Нинся на Желтой реке в Кансю, Советское правительство просило генерала Фен-ю-шеня оказать всю возможную помощь экспедиции Рериха, которая шла на верблюдах из Урги через Гоби в Сучоу (север Кансю) и далее на Тибет. В 1924 и 1925 гг. иностранные газеты жестоко критиковали отчет, опубликованный Рерихом о его якобы путешествии на юг Тибета, во время которого он, по его заявлению, нашел в одном из монастырей доказательства того, что Христос был ординарным философом и прожил в Тибете от 15 до 32 лет. Автор обозрения (в одной из газет. – Л.Ш.), который сам посетил Тибет, выражает уверенность, что Рерих никогда не был в Тибете и что его отчет был полностью выдуман с целью дискредитации христианской веры. Почти в это время была получена информация, что какой-то полковник Карташевский с русским бывшим солдатом Голубиным приехали в Баоту (на Желтой реке). Они наняли шесть верблюдов и начали пересекать Алашань в направлении к Сучоу, явно для того, чтобы встретить там рериховский караван, согласно договоренности. Карташевский имел латвийский паспорт с американской визой и рекомендации от китайского министра в Вашингтоне. Его (Рериха. – Л.Ш.) экспедиция была финансирована из Америки, и американская дипломатическая миссия в Пекине, кажется, была весьма заинтересована этим. Американская миссия также внимательно наблюдала за действиями двух англичан, которые жили свыше года в отеле “Вэгонс Лит" (в Пекине). Имя одного из них было Клитер, и его мать являлась другом миссис Энни Безант и мадам Блаватской. Карташевский был офицером русской гвардии и во время войны благодаря хорошему знанию английского был направлен как офицер связи в британскую армию в Месопотамию. Он был уже однажды в Пекине в качестве эмигранта в 1921 или 1922 гг. и жил здесь в Русской православной миссии. Он стал мистиком и считался своего рода чудаком. Летом 1928 г. бывший солдат Голубин прибыл в Пекин из Калькутты, и следующее было узнано у него об экспедиции Рериха–Карташевского. После своего первого визита в Пекин Карташевский отправился в Латвию, откуда он был вызван в Нью-Йорк и через русскую еврейку Лихтман был введен в Теософское общество. Что касается Рериха, то он покинул Россию во времена правительства Керенского и отправился с женой и взрослым сыном в Нью-Йорк, где он и его жена вскоре добились высокого положения среди теософов [128].

В 1926 году Теософское общество Нью-Йорка послало Рериха в Москву на собрание теософов и для того, чтобы обсудить с Советами какие-то десять пунктов, восемь из которых были утверждены и два из которых были изменены согласно желанию Советского правительства. После этого Советы организовали путешествие Рериха и его семьи в Ургу, а также их дальнейшую экспедицию через Гоби с доктором Рябининым и каким-то Портнягиным. Карташевский и Голубин прошли через Алашань и Сучоу и встретили караван Рериха в Аньси. Потом экспедиция отправилась в Tung-Hwan, пересекла Наньшань, Цайдамские болота и хребет Танг-ла и была остановлена в восьми днях ходу к северу от Лхасы в Нагчу, где монголы имели свой пост. Здесь экспедиция была задержана на пять месяцев... Пока рериховская экспедиция находилась в Нагчу, от лам узнали, что Советы отправили в Лхасу посольство под руководством паломников. Эти так называемые паломники, прибывшие в Лхасу, заявили о своем желании быть принятыми Далай-ламой как советское посольство. Глава лхасского гарнизона арестовал их всех и выслал под конвоем из Тибета. Далай-лама запретил после этого инцидента все последующие паломничества из Северной Монголии и Забайкалья на все время советского правления. В конце концов монголы разрешили экспедиции Рериха проследовать в Сикким. Перейдя Гималаи, экспедиция отправилась из Сиккима вдоль непальской границы в Дарджилинг. В Дарджилинге Рерих был несколько раз принят вице-королем и несколько ужинов были даны в его честь. Его дальнейшие планы состояли в том, что он сам и его сын должны были ехать в Нью-Йорк, а его жена должна была отправиться в теософский монастырь в восемнадцати днях ходу на северо-запад от Дарджилинга и там получить высокую степень в теософской иерархии. В этом монастыре находятся несколько русских.

В течение своих ночных караулов бывший солдат Голубин слышал несколько раз разговоры между Рерихом и его женой, из которых он заключил, что хотя Рерих явный эмигрант, но связан в действительности с Советским правительством» [129].

Подписей под этим документом не было. Авторы проявили осторожность, на которую имели основания. Вся история рериховской экспедиции отражена в этом документе, как в кривом зеркале. В нем мы находим все: невежество, озлобленность, клевету и элементарные географические ошибки. Все это для реакционной монархической организации неудивительно. Поражает другое. Русские монархисты следили за экспедицией, собирали о ней сведения. Опрашивали ее бывших участников, шпионили за людьми, связанными с Рерихами, перехватывали какие-то радиограммы. Возможно, они и были теми призраками, о которых писал Николай Константинович.

Глава пятая

ВДОХНОВЕННЫЙ ИЕРОГЛИФ

Все основные участники Центрально-Азиатской экспедиции вели научные изыскания и собирали научный материал. И делали это в рамках философско-исторической концепции Рериха. Этой концепцией пронизаны дневниковые записи и многочисленные очерки Николая Константиновича.

«Конечно, мое главное устремление как художника, – писал Николай Константинович, – было к художественной работе. Трудно представить, когда удастся мне воплотить все художественные заметки и впечатления – так щедры эти дары Азии.

Никакой музей, никакая книга не дадут право изображать Азию и всякие другие страны, если вы не видели их своими глазами, если на месте не сделали хотя бы памятных заметок. Убедительность, это магическое качество творчества, не объяснимое словами, создается лишь наслоением истинных впечатлений действительности. Горы везде горы, вода всюду вода, небо везде небо, люди везде люди. Но тем не менее, если вы будете, сидя в Альпах, изображать Гималаи, что-то несказуемое, убеждающее будет отсутствовать.

Кроме художественных задач, в нашей экспедиции мы имели в виду ознакомиться с положением памятников древностей Центральной Азии, наблюдать современное состояние религии, обычаев и отметить следы великого переселения народов. Эта последняя задача издавна была близка мне» [130].

Вот эти «истинные впечатления действительности» и составили основу творчества Рериха и как художника, и как ученого. Без этих «истинных впечатлений» он не мыслил себе ни живопись, ни историю. Он не был кабинетным ученым. История народа для него складывалась из легенд, им самим услышанных, древностей, им самим извлеченных из земли, памятников, им самим увиденных и прочувствованных, старинной одежды, им самим найденной, рассказов, им самим записанных.

«Истинные впечатления действительности» не так легко было получать, еще труднее было читать и расшифровывать. Но он не видел для себя иного пути в постижении прошлого. Очевидно, именно поэтому Азия, запечатленная художником и ученым в картинах, дневниках, своеобразных очерках-размышлениях, не была похожа на ту привычную Азию, которая сложилась в представлениях европейского читателя и зрителя.

Европа знала «европейскую» Азию, но не знала Азии действительной. Рерих принес нам Азию действительную. В ней он расставил свои вехи, важность которых определялась традиционной культурой Азии, а не традицией европейского восприятия азиатской культуры. Это было ново и непонятно. Критики писали об экспедиционных публикациях и картинах. Они с удивлением отмечали, что Рерих вводит зрителя и читателя «в странный мир редко встречаемых сведений об Индии, Тибете, Ладаке, Малом Тибете, Монголии, Синьцзяне и Алтае» [131].

Метод «истинных впечатлений действительности» требовал и особой позиции в подходе к ним.

Рерих всегда пытался вырваться из узких рамок традиций и устоявшихся взглядов. В этом отношении Азия его многому научила и многое дала. «Главная наша задача, – писал он, – изучать факты честно. Мы должны почитать науку, как истинное знание, без предпосылок, ханжества, суеверия, но с уважением и мужеством» [132].

О мужестве он упомянул не зря. Мужество требовалось, чтобы посмотреть фактам в глаза. Мужество требовалось для того, чтобы отринуть старую традицию и пойти новым путем. Оно требовалось, чтобы преодолеть в себе самом сложившиеся ранее представления.

Иногда именно мужества не хватало многим, чтобы отойти от устоявшегося предрассудка и открыть новые возможности в исследовании. У него этого мужества хватило. Хватило, когда он находил следы народов там, где их не должно было быть. Хватило, когда он обратил внимание на странные, неясные легенды, мимо которых другие обычно проходили. «Во время азийских экспедиций пришлось открывать многие ветви странных сказаний. Пусть это лишь ветви, ибо до корней не докопаться, а все-таки велика радость выпрямить согнутое и переплетенное веками. И нигде столько не захоронено, как в Азии» [133].

Он копал эти легенды, как копают древний курган. Осторожно снимал пласт за пластом, бережно очищал находку от наслоений времени, менявших ее форму и суть. Он никогда не отрицал открытого, каким бы неожиданным оно ни казалось. Отрицание он справедливо считал признаком невежества. Того «научного» невежества, которое нередко преграждало путь открытию или целой области науки.

«... Все должно быть и выслушано, и принято. Безразлично, в какой одежде или в каком иероглифе принесется осколок знания» [134].

Он был убежден в том, что бережное отношение к историческому материалу, в какой бы форме он ни предстал, откроет новые возможности в исследованиях. И многое старое, обветшавшее в наших представлениях о конкретной истории народов, будет научно пересмотрено. Он сам бережно собирал эти осколки ушедшего, стараясь воссоздать, представить себе то время и тех людей. Ему это нередко удавалось. Интуиция и провидение художника играли в этом процессе немалую роль. «...Опытность тысячелетий тем не менее дает неограниченное поле для полезных изысканий. Так, многое забытое должно быть вновь открыто и благожелательно истолковано языком современности» [135].

Но в этом «многом забытом» он принимал далеко не все. Не на каждом вновь открытом факте или явлении он ставил свою «веху» или делал «зарубку». Он отбирал материал для своих дневников, исследований и картин строго в соответствии с той исторической концепцией, которая сформировалась у него в период ЦентральноАзиатской экспедиции и которой он придерживался всю оставшуюся жизнь.

Основу концепции составлял диалектический метод подхода к истории человечества. Подвижность, быстрая изменчивость и противоречивость исторического процесса – все это нашло свое отражение в его концепции. В бурном океане культурной истории человечества ориентиром ему служили так называемые «непреходящие» элементы культурной традиции тех народов, через чьи земли и страны шел маршрут Центрально-Азиатской экспедиции. В основе этого «непреходящего», или, как мы иногда говорим, «вечного», лежало коллективное творчество народов, древних и современных, их культурный и нравственный опыт, их духовные ценности и многовековые накопления их труда. Словом, все то, что привлекало Рериха как ученого, художника и гуманиста. «Непреходящие» элементы формировали механизм культурной преемственности, скрытые нити которой усиленно искал Рерих на маршруте своей экспедиции. Корни этого «непреходящего» уходили в глубокую древность, ствол шел через настоящее, ветви уже уходили в будущее. Человеческая культура держалась на «непреходящем». Поэтому в исторической концепции Рериха важнейшее значение имело соотношение категорий прошлого, настоящего и будущего. Эти категории, действуя в рамках «непреходящего» и «преходящего» в культурно-историческом поле человечества, служили Рериху как бы путеводной звездой в его длительном плавании по бурному океану человеческой истории. «Из древних чудесных камней сложите ступени грядущего» [136], – писал он в одной из своих работ. И еще: «Ведь и прошлое, и будущее не только не исключают друг друга, но, наоборот, лишь взаимоукрепляют. Как не оценить и не восхититься достижениями давних культур! Чудесные камни сохранили вдохновенный иероглиф, всегда применимый, как всегда приложима Истина» [137].

В своем экспедиционном дневнике он отметил: «И вчерашнее “случайное” становится в линию движения эволюции. А сегодняшнее “важное” оказывается часто просто случайным пережитком» [138].

Все эти высказывания подтверждают важное значение для Рериха «непреходящего», или долгодействующего, в развитии человеческой культуры, а также свидетельствуют и об уровне исторического обзора самого ученого. Среди прочих уровней, с которых можно рассматривать и исследовать историю человечества, Рерих выбрал культурно-историческую эволюцию.

Каждый уровень «обзора» имеет свое преимущество. «Снижение» его сужает обзор, но позволяет видеть конкретные детали и ограниченные во времени процессы. С борта космического корабля космонавт не замечает отдельных домов и деревьев на земной поверхности, но может наблюдать зарождение разрушительного тайфуна, невидимого с Земли. Такой космический обзор доступен не каждому. Нужна особая одаренность самого ученого. У Рериха она была.

Высокий уровень «обзора» Николаю Константиновичу удавалось сохранить даже тогда, когда он спускался в область конкретной истории сегодняшнего дня. Эта особенность позволяла ему без каких-либо видимых затруднений отличать «непреходящее», долговременное от «преходящего» и кратковременного. Он остро ощущал историческое время, видел закономерности, связывающие воедино прошлое, настоящее и будущее, и умел найти в этом потоке времени то, что было способно к дальнейшему развитию, то, что составляло «чудесные камни» человеческой культуры. Устремленный в будущее, стараясь представить себе основные направления восхождения человечества в процессе эволюции, Рерих закономерно мерил прошлое и настоящее будущим.

Эта мера носила для Рериха концептуальный характер. «Можно знать прошлое, но сознание надо устремить в будущее» [139], – писал он. И еще: «... когда зовем изучать прошлое, будем это делать лишь ради будущего» [140].

Именно на этом будущем сверкал тот «вдохновенный иероглиф», которым он метил камни древних культур и культурных достижений, расставляя свои вехи.

«Вдохновенный иероглиф» будущего определил и маршрут Центрально-Азиатской экспедиции. Индия, Китай, советская Сибирь, Монголия, Тибет. Страны, которые находились на разных ступенях развития, существовали в разных социально-экономических условиях, имели разный культурно-исторический комплекс. Но маршрут Центрально-Азиатской экспедиции объединил их в одно целое. «Вдохновенный иероглиф» пометил своеобразным знаком качества камни их древних культур и подтвердил их пригодность для «ступеней грядущего».

Экспедиция провела широкие научные исследования, собрала огромный материал, затронула многие исторические и культурные проблемы. Миграции древних народов, древние археологические памятники, религия древняя и современная, сбор письменных источников, общее и частное в культурах стран Азии, легенды и сказания, языки, этнография и антропология народов азиатских стран. И все это было подчинено поиску «вдохновенного иероглифа», который светился и на экспедиционных полотнах Рериха.

Научная значимость экспедиции не только в том, что был собран огромный материал. Ее уникальность состояла и в том, что этот материал был рассмотрен и отобран с широкой философской точки зрения, где прошлое было увязано гармонично с будущим. И это будущее определяло не только направления дальнейшего поиска, но и моменты, связанные с путями развития народов, с путями их культурных процессов. Поэтому проблемы, выделенные Рерихом во время экспедиции, не были только научными, они оказались практическими и несли заряд действенности, рассчитанной на многие годы.

Экспедиция шла через многие страны. Перед глазами Николая Константиновича разворачивалась грандиозная картина самобытных культур. Огромный материк Азии был похож на гигантский театр, на сцене которого действовали, жили и проходили самые разные персонажи. Сначала он наблюдал и сравнивал. От духовного уровня наблюдающего зависят глубина и точность его сравнений. Он искал то, что объединяет разные народы и культуры, а не разъединяет их. Единство древнее, пройдя через разъединение, должно было завершиться более высоким единством в будущем. Каждая культура принесет в это единство свои неповторимые дары. Многообразие красок, форм, свой образ мышления и восприятие окружающего мира. Богатство своего духа. Он не определял время этого будущего. Но в прошлом и настоящем, которые наблюдал, вел поиск этого будущего. Он стремился доказать, что у разных народов в культуре больше сходства, чем различий. Это сходство было, и оно есть. Его нужно было увидеть. На нем лежал знак «вдохновенного иероглифа».

В свое время его поразили различные пласты в русской культуре. Некоторые из них вывели его на Восток. Такой поворот был удивительным, но он ощутил в нем еще тогда определенную закономерность. Теперь он искал эти закономерности в других странах, но не спешил с выводами. На каждый новый факт в поиске распространялось правило, сформулированное им самим: «Не будем делать ни предположений, ни тем более выводов, но занесем эту поучительную подробность как еще одну путеводную веху» [141]. И он расставлял эти вехи, бережно счищая с них пыль веков, освобождая их от забвения, метил «вдохновенным иероглифом».

Он всегда был осторожен в выводах. Сходство в культурах Индии и России для него было давней проблемой. Он был убежден, что обе культуры напитал единый источник. Но когда он существовал и каким был? Со временем это выяснится. А пока – вехи. Русский язык и санскрит Индии. Общие корни, общие слова. Он сравнивал индийского Кришну со славянским Лелем и понимал, что оба образа имеют много общего.

«Вспомнили песни в честь Кришны и Гопи и сопоставили их с песнями Леля, с хороводами славян. Вспомнили индусскую женщину на Ганге и ее светочи во спасение семьи и сопоставили с венками на реке под Троицын день – обычаем, милым всем славянским арийцам.

Вспомнили заклинания и вызывания колдунов Малабарского берега и совершенно такие же действия и у сибирских шаманов, и у финских ведьм, и у шотландских ясновидящих, и у краснокожих колдунов.

Ни океаны, ни материки не изменяли сущности народного понимания сил природы» [142].

Он вступал под своды дворца махараджи Кашмира и неожиданно обнаруживал для себя его сходство с Ростовским кремлем и суздальскими монастырями. Те же «пузатые белые колонки. Мелкая роспись орнаментов. Крутые каменные лесенки. Золоченая крыша храма. Скрипучие расписные ставни окон. Заржавленные замки <...> Покосившиеся плиты каменных полов. Запах старого лака. Мелкие стекла оконцев» [143].

Там же, в Кашмире, он видел вознесенные к безоблачному небу журавли деревянных колодцев, соломенные крыши домов. И ему казалось, что он не в далеком горном княжестве, а в Шуе или Коломне. Песни кашмирских лодочников своей протяжной грустью напоминали ему песни русских бурлаков, бредущих берегом русской Волги. «От дальнего севера до юга одно и то же строение жизни. Удивительно!» [144] – не мог он удержаться от восклицания. Он вслушивался в речь кашмирцев и узнавал знакомые с детства слова: сундук, караул, самовар, чай, чепрак, сюды-сюды, кавардак, колпак. Он понимал, что эти слова появились здесь недавно, когда Средняя Азия связала Кашмир с Русью. Да и для Руси многие из этих слов не были исконными. Их принесла ей все та же Азия. Все переплеталось. Одно проникало в другое. Нужное оставалось, удерживалось в памяти народа. Он ходил по кашмирским валам, таящим в себе остатки старины, и они напоминали ему городища около Новгорода и Пскова. На кладбищах Кашмира камни были уложены как в русских северных жальниках. Он знал русские погребения и погребения тех стран, где ему удалось побывать. И все они чем-то напоминали ему друг друга. Даже как будто особняком стоящие буддийские ступы, которые он впервые увидел в Сиккиме, а потом в Ладакхе, в чем-то принципиальном были похожи на те, другие погребения. Их отличало друг от друга только время, а не пространство.

«Гигантские ступы буддизма – погребальные памятники, обнесенные оградою, – те же курганы всех веков и народов. Курганы Упсалы в Швеции, русские курганы Волхова на пути к Новгороду, степные курганы скифов, обнесенные камнями, говорят легенду тех же торжественных сожжений, которые описал искусный арабский гость Ибн-Фадлан» [145]. В развалинах древних индуистских храмов Кашмира он увидел отчетливые следы романского стиля, связанного с поздними кочевниками – аланами. Женские костюмы Ладакха привлекли его своей красочностью и необычностью. Они заинтересовали его, и он обнаружил, что расшитая шелковая накидка женщин напоминает византийскую, а высокие шапки похожи на шапки русских бояр. Пряжки же на правом плече были похожи на скандинавские фибулы. Около Хотана он обнаружил удивительную резьбу на колоннах и вспомнил, что такие сюжеты существуют в старинных церквах Южной России. Юрий Николаевич, занимавшийся проблемами кочевого мира, потом определит их как «звериный стиль» скифских племен. И сделает свое первое предположение – «этот особый стиль, должно быть, когда-то был широко распространен на гигантском пути, раскинувшемся от Карпат до Великой Китайской стены» [146].

На базарах Кашгара Николай Константинович увидит сундуки раннего Ренессанса, а в степях Джунгарии вновь вспомнит русскую старину. Его поразил костюм киргизских всадников. «Киргизы скачут на белых лошадках. На головах – стеганые цветные шишаки – точь-в-точь как древние куаки русских воинов. На макушке – пучок перьев филина. На руке иногда сокол с колпачком на глазах. Получается группа, подходящая и в XII и в XV века» [147].

Русское средневековье смешивалось в степях Джунгарии со скифской древностью, как будто сошедшей с вазы из Куль-Оба. Все это укрепляло его мысль о том, что сходства в культурах разных народов больше, чем различий. Об этом он писал настойчиво и со знанием дела. «И наш оптимизм не является результатом далеких снов, но есть результат изучения дюжин стран и широкого контакта с различными народами с совершенно различной психологией. И в конце концов, несмотря на эти различия, они едины» [148].

Но он хорошо понимал, что убежденность еще не доказательство. В конечном счете аналогии, лежавшие на поверхности, были лишь проявлением чего-то такого, что уходило своими корнями в глубь бесконечных веков. Он исследовал этот мир далекого прошлого мыслью ученого и провидческим воображением художника.

За время экспедиции Рерих создал более 500 картин, этюдов, рисунков. Условия далеко не благоприятствовали такой работе. Трудные, изнуряющие переходы, морозы высокогорья, ураганы и снегопады и, наконец, препятствия, которые возникали в Индии, Китае, Тибете. Но это его не останавливало. Он рисовал, когда коченели руки, рисовал, когда ехал в седле, рисовал, когда ему запрещали это делать. Его никто не мог остановить: ни стихия, ни люди. Ни одна экспедиция не была так отражена в первоклассных полотнах, как Центрально-Азиатская. В этом ее несомненная уникальность. Но уникальны были и сами полотна. Их писал не только великий художник, но и не менее великий ученый. И поэтому на его полотнах наука достигала высот искусства, а искусство становилось убедительным, как наука. Когда-то русский художник П.И.Чистяков написал мудрые слова: «Наука в высшем ее проявлении становится искусством». Полотна Рериха были творениями ученого, а его научное восприятие мира было художественным. Много лет спустя крупнейший советский археолог академик А.П.Окладников напишет о картине «Меч Гесэра»: «Что касается бронзового и раннего железного веков, то картина Н.К.Рериха “Меч Гесэра” <...> археологически точно воспроизводит наскальный рисунок, послуживший прототипом для нее, и позволяет провести определенную датировку. Это характерный меч или кинжал эпохи плиточных могил; такие кинжалы нередко встречаются за Байкалом и в Монголии на тех же оленных камнях, как важнейшее оружие древнего воина II и первой половины I тыс. до н.э.» [149].

Иногда на его полотнах возникал мир, скорее похожий на сказку и легенду, нежели на реальность. Этот сказочный, легендарный характер присутствовал в тех картинах, которые несли гипотезы, предвидения и прозрения. Но тем не менее изображение не теряло своей научности.

Он писал горы и монастыри, озера и святилища. На картинах возрождался древний мир петроглифов и мегалитов солнцепоклонников. Забытые историей погребения неизвестных народов обретали новую жизнь. Старинные башни и массивные дома, похожие на крепости, возносились на крутые скалы. Зловеще искрились в лунном свете волны, заливавшие здания Атлантиды, так напоминавшие те, что стояли полуразрушенные на скалах Гималаев. Мудрый наг поднимался над озером, чтобы еще раз повторить людям забытые истины. Таинственно мерцали входы пещер, высеченные в каменных отвесных стенах. Древние боги с лицами, похожими на ритуальные тибетские маски, сражались с мудрецами и танцевали у скал, с которых смотрели давно ушедшие. Прорицатели и колдуны заклинали желтые огоньки на горных озерах. Каменные статуи вырастали из скал и гор, сливались с ними, повествовали о чем-то забытом, но значительном. Иногда казалось, что он воскрешал на своих полотнах какой-то уже не существующий теперь, сказочный, фантастический мир.

Но в этих сказках и легендах таилась глубочайшая философская мысль о великом единстве человека, планеты и космоса. Она появится в работах современных философов много позже. Человек, планета, космос – три основных уровня эволюции мироздания – были тесно между собой связаны. Занимаясь проблемами культурно-исторической эволюции человечества, Николай Константинович Рерих рассматривал их только во взаимодействии с двумя другими уровнями. Этот подход открывал новые и интересные аспекты в исследовании научного материала Центрально-Азиатской экспедиции.

Глава шестая

УСТРЕМЛЕНИЯ И НАДЕЖДЫ

Они подходили к Тибету через соляные болота Цайдама. От тех времен в экспедиционном дневнике Николая Константиновича сохранилась запись: «И еще огни светятся вдали, но не костры это. Они желтые и насыщенно красные. Из этих таинственных искр создаются сложные построения. Смотри, вон там города в красных песках, вот будто подымаются дворцы и стены. Не священный ли огромный бык мерцает в красных огнях? Не окна ли светятся вдали и призывают путников?» [150]

Что это? Воображение художника или та таинственная, необъяснимая его способность проникать в далекое прошлое и видеть его в четких образах, которую он проявлял не раз до этого? Но что бы это ни было, интересно другое. Тот разговор, который состоялся между отцом и сыном Рерихами, когда появились эти странные желто-красные огни. Они говорили об Атлантиде. Для всех Атлантида была всегда связана с Атлантическим океаном. Почему же у Рериха возникла мысль об Атлантиде в самом не подходящем для этого месте? На соляных болотах Цайдама, расположенных между пустыней Гоби и снежными хребтами Тибета. Именно здесь он поставил веху Погибшего мира. Он шел через азиатские горы и пустыни, и у него возникали странные ассоциации и образы. «Иногда, – писал он, – строение гор больше всего напоминает соединение разноцветных жидкостей, и часто пустыня гремит аккордами океана» [151].

На планете нет ничего неизменного. Несокрушимые горы могут стать водой, океаном. Океан может застыть мертвыми волнами песка. Он остро ощущал не только подвижность народов, населяющих планету, но и динамизм, казалось бы, неизменной коры этой планеты. Он не отрывал одно от другого. Для него все это, вместе взятое, представляло единство, подчиняющееся законам Космоса.

«Одни острова исчезают, другие пики подымаются, кажущаяся нам незыблемая почва движется немного менее океанской волны в своей относительности. Казалось бы, к движению этому человечество за свою долгую жизнь должно было уже привыкнуть. Именно этот принцип относительности и движений должен был бы наконец обратить людское внимание и на свою собственную эволюцию» [152].

Он внимательно следил за развитием странной науки, которая называлась атлантологией. Она возникла на стыке разных областей знания. Поэтому, возможно, ее и не считали наукой.

«Голоса древних сказаний, – писал он в книге о ЦентральноАзиатской экспедиции, – и позднейшие записи древнейших заветов долетали, как из неизвестного пространства. Но теперь эти новейшие открытия дают реальное основание для древней мудрости. От этих путевых знаков мы уже можем реально мыслить о данных Платона, о разрушении Посейдониса, последнего оплота Атлантиды.

Итак, можно видеть, что многие символы и многие знаки фактически гораздо древнее, нежели ошибочные определения науки последнего столетия. Многие понятия кажутся совершенно разделенными, без всякой связи, но при внимательном, а главное, беспредрассудочном изучении оказываются родственными» [153].

Для многих атлантологов Атлантида была только островом, о котором писал Платон. Для Рериха же слово «Атлантида» было неким символом, означающим изменения поверхности планеты, которые сопровождались неизбежными кратковременными или долговременными катаклизмами. Они изменяли лик планеты. Многие территории ушли под воду, новые земли поднялись на поверхность Мирового океана. Азия и Америка были единым континентом.

«Мы слышали, – писал он, – что Азия и Америка когда-то составляли один континент; в красивой сказке люди Азии расскажут вам о катаклизме, разделившем эти континенты, и вы почувствуете, что образ Азии не менее прекрасен, нежели образ Атлантиды» [154].

Это была новая постановка старой проблемы. В ней древняя Азия ассоциировалась с Атлантидой. На это атлантологи не обратили внимания. Почти сразу после Центрально-Азиатской экспедиции он написал два полотна: «Атлант» и «Гибель Атлантиды». В той и другой картине присутствовали «азиатские мотивы». «Атлант» своей одеждой напоминал восточного вельможу. А в «Гибели Атлантиды» под волнами разбушевавшейся стихии умирал город, очень похожий на ладакхский Ле.

«Гибель Атлантиды» оказалась связанной еще с одним полотном. Картина называлась «Рождение мистерий», или «Змей», и была написана в 1924 году в серии «Знамена Востока». Обе картины, очень похожие по композиции, соотносились между собой как конец и начало или как два последовательных этапа в едином процессе. В «Гибели Атлантиды» был конец, освещенный гибельным сине-зеленым светом ночной луны. В «Змее» было начало, над которым стоял красно-желтый свет разгоравшегося утра. Бушующие сине-зеленые волны сменились затихающими оранжево-красными. На вершинах гор поднимались массивные здания, и они были чем-то похожи и в то же время не похожи на те, которые гибли под напором водной стихии. Четыре женщины на переднем плане совершали какое-то таинство. На них были древние одежды. Темные волосы, как змеи, вились по плечам и спинам. Женщины помогали пятой, которая выходила из волн и гор, как будто рождалась заново из этого странного союза. Она отличалась от остальных. У нее были светлые глаза и каштановые волосы, ниспадавшие на грудь. А в небе над всем происходящим огненно пылал древний Змий. Он был похож и на китайского дракона, и на пернатого Кецалькоатля американских ацтеков. Легенда о космической эволюции человечества писалась кистью великого художника. В ней было много таинственных, скрытых до времени моментов.

Азия и Америка, казалось бы, такие разные и далекие, но азиатские горы и пустыни нередко напоминали ему американские. «По правую руку голубеют взгорья Куньлуня, напоминают Санта-Фе. По левую руку розовеют пески Такла-Макана – вспоминаю пустыню Аризоны» [155].

В 1921 году в Америке Николай Константинович познакомился с индейцами пуэбло. Они были похожи на монголов. «По строению лиц, по некоторым подробностям одеяния, наконец, по посадке на коне и по характеру некоторых песен – все относило мое воображение за берега океана» [156].

Он вернулся «за берега океана», и здесь, на Алтае, в Монголии и Тибете он вспомнил своих давних знакомых. «Поравнялся алтаец. Пугливо заглянул. Что за новые чужаки в его сторону пожаловали? Махнул плетью и потонул в звонких травах. Синее, золотое, пурпуровое. Поражающе сходство североамериканских индейцев с монголами» [157].

Он обратил внимание на рисунки и орнаменты индейцев. «Эти рисунки полны замечательного значения и напоминают о необыкновенной древности своей, ведя ко временам единого языка» [158].

Тот же единый язык орнамента, рисунка и символа возник перед его взором и в Азии. Петроглифы на скалах Сибири, Ладакха, Кавказа изображали тех же горных козлов и оленей, такие же он встречал на камнях Северной Америки. «Через эти изображения, – писал он, – Америка и Азия протягивают руку друг другу» [159]. Он сравнивал древние культуры Америки с культурами Азии. И снова обнаруживал в них странную общность. «Когда мы изучали древние здания Индии, Китая и Тибета, наше первое сравнение было с остатками культуры майя» [160].

Культуру майя тогда только начинали изучать. Он как будто предвидел в ней открытия, которые если и не подтвердят полностью его сопоставления, то дадут некоторые основания все-таки обратить на них внимание...

Если сохранились элементы культурной общности таких отдаленных континентов, как Азия и Америка, то, вне всякого сомнения, на огромном и едином теперь Евразийском континенте следы прошлого единства культур разных народов и общий источник их формирования должны были присутствовать. Такова была его главная идея, вытекавшая из его общей историко-философской концепции. И он посвятил большую часть времени и своих усилий поискам этих следов. Он искал их на огромном пространстве и в глубинах Большого времени, прошумевшего над планетой.

История планеты была подвижна, как и ее кора. Одни народы исчезали, другие приходили им на смену. Одни устремлялись с Востока на Запад, другие – с Запада на Восток. По нахоженным путям планеты с самой глубокой древности катились волны переселенцев.

Ее история походила на кипящий котел, где формировалась и кристаллизовалась многовековая культура. В этом движении и кипении были свои закономерности, связанные с законами Космоса, по которым жила сама планета. Он был убежден, что в основе этих закономерностей лежало Великое единство, а не разъединение. Его интересовали механизмы формирования этого культурного единства, которое станет потом фундаментом будущего планеты. И поэтому на огромных просторах Азии, в ее горах, пустынях и степях, он искал, прежде всего, самый динамичный элемент этого механизма, который способствовал взаимодействию культур и переплел судьбы двух огромных миров – Востока и Запада.

Он полагал, что этот элемент начал оформляться где-то на рубеже I и II тысячелетий до нашей эры. Он находил его следы в Гималаях, пустыне Гоби, Джунгарских степях, на Алтае. Ему были знакомы результаты раскопок в южнорусских степях, в Сибири и в Монголии. Это был мир ранних кочевников, чьи племена носили условные названия скифов, сарматов, аланов и т.д. Проблемой кочевников он занимался вместе с Юрием Николаевичем. Они мыслили и работали как один человек. И Николай Константинович, и Юрий Николаевич высказали взгляды, которые не соответствовали тем, которых тогда придерживались европейские ученые. Уже в Джунгарских степях Юрий Николаевич записал в своем экспедиционном дневнике:

«Джунгарский бассейн с окружающими его горными районами всегда был ареной великих кочевых миграций. На протяжении почти двух тысячелетий неукротимые кочевые племена, идя как бы волнами, топтали копытами своих лошадей могучие цивилизации и поглощали целые народы. Столетиями один из древнейших в Азии кочевых путей, проходящий к северу от Небесных гор, или Тянь-Шаня, и связывающий плоскогорья Монголии со степями к северу от Каспийского и Черного морей, оглашался воплями движущихся орд.

До сих пор мы не в состоянии обнаружить источник этого могучего течения народов, которые, будучи привлечены центрами древней культуры, вступили на путь завоеваний и расшатали границы Китая и Римской империи. Ни железные легионы древних римлян, ни тонкая дипломатия китайских государственных деятелей не смогли сдержать этот грозный натиск.

Смещение одного камня часто увлекает за собой лавину из тысячи камней. Так было и с кочевыми племенами: в истории Азии мы видим, как племя переживает расцвет и затем вторгается на пастбища своих соседей; как путем завоевания и набегов оно собирает вокруг себя соседние племена, которые, будучи побеждены или вступив с ними в союз, присоединяются к своему могущественному соседу, как к верховному владыке. Снова и снова видела Азия подъем кочевых племен, чей импульс катил могучие волны миграций.

Эти великие сдвиги в сердце Азии, принесшие разрушение и голод во многие страны Европы и Ближнего Востока, сдвиги, которые очевидцы-современники называли Божьим наказанием, не только означали гибель классического мира, но также возвестили о начале средневековья. Сильный шок от монгольского нашествия в XIII столетии, которое привело в ужас всю Европу, наложил отпечаток на умонастроения эпохи и проложил дорогу позднему Ренессансу...

Могучие кочевые империи появились и канули в вечность, не оставив после себя ни величавых памятников, ни письменных документов. Все, что мы знаем о них, – это тот незабываемый след, который они оставили в соседних странах, совершая свои переходы. До последнего времени эти кочевые культуры были для нас закрытой книгой. А их метеоритный блеск только раздражал любопытство ученых. Но теперь мы научились ценить их историческое значение и то колоссальное влияние, которое они оказали на соседние с ними народы.

Археология Центральной Азии все еще находится в зачаточном состоянии, и сотни тумули, или древних могильников, усеивающих просторы азиатских степей, еще ждут лопат археологов. Возникает новая отрасль исторической науки, целью которой станет установление законов, обусловивших возникновение кочевых государств, и изучение реликвий великого прошлого» [161].

Рерихи отметили ту огромную роль, которую кочевники сыграли в мировом историческом процессе. Именно они составили основу первых больших народообразований, таких, как индоевропейцы, тюрко-монгольские племена, семиты, и влияли самым решительным образом на этногенез различных народов. Они создали свою неповторимую культуру, являющуюся частью мировой культуры. Кочевники влили свежую кровь в умиравшие и приходившие в упадок земледельческие древние цивилизации. Они оживили их, дали им иную основу, вновь возродили в них веру в поступательное развитие. На просторах Центральной Азии сложилось неповторимое искусство кочевого мира, которое свободно взаимодействовало с культурой различных стран. И это взаимодействие, нередко протекавшее в весьма противоречивых формах, тем не менее оказалось мощным творческим импульсом, создавшим новые качества культур, новые необычные формы в искусстве. Искусство это получило название «звериный стиль». Название неудачное, не отображающее сути самого стиля.

«Многие названия, – писал Николай Константинович, – несоответственны или незаслуженны. Так и само наименование звериного стиля внешне односторонне. Он звучит для вас не одними звериными формами, но именно своим творческим богатством и своеобразием стилизации. Какое-то другое, более существенное по глубине определение заслуживает этот стиль, выросший из жизни, как чудесная сказка импровизации хожалого баяна. <...> Его художественное благородство и богатство просят какое-то более выразительное определение» [162].

Кочевой мир оставил свои культурные вехи. Погребения, мегалиты, следы «звериного стиля».

«Одной из задач нашей экспедиции, – писал Юрий Николаевич, – было исследование и регистрация могильных курганов и других следов кочевой культуры, о которых еще не сообщалось в научной литературе и которые можно обнаружить вдоль северного края Тянь-Шаня, Нефритовых гор и Алтая. Исторические места, расположенные на великих торговых путях к югу от Небесных гор, неоднократно исследовались рядом археологических экспедиций, и шансов сделать сенсационные открытия на этих проторенных тропах почти не было. Оставалась великая Центрально-Азиатская кочевая культура, область распространения которой простиралась когда-то от степей Украины до границ Китая.

На всем протяжении северной оконечности внутреннего бассейна Восточного Туркестана рассеяны курганы, скрывающие сокровища кочевых правителей. Многочисленные захоронения найдены повсюду вдоль границ Монголии и Джунгарии, однако неустойчивая погода в этих районах и разбой до сих пор препятствовали проведению интенсивных раскопок» [163].

За Урумчи, у Тарбогатайских гор, потянулись курганы, выложенные камнями. Над древними погребениями стояли каменные фигуры, и их темные лица смотрели куда-то в сторону восходящего солнца. Николай Константинович знал, что Алтай и Монголия, лежавшие на путях, отделявших центрально-азиатскую равнину от Гималаев, очень богаты историческими памятниками.

По Чуйскому тракту прошли многие народы-странники и оставили свои знаки и свои погребения. Но экспедиция не пошла по этому основному пути, а повернула в глубь гор, где над синими бесконечными хребтами возвышалась снежная громада Белухи. Но и там, в спрятанных в горах узких долинах, встречались древние курганы, аккуратно выложенные камнями. На камнях оседала патина тысячелетий, и цветной мох покрывал их потемневшую от времени поверхность. На горных трактах стояли менгиры, и каменные бабы бесстрастно и отрешенно смотрели на снежные вершины.

В курганах Алтая русские археологи нашли реликвии «звериного стиля», поражавшие художественным вкусом, совершенством и законченностью линий. В народе древние курганы называли «чудскими могилами». Алтайские староверы рассказывали легенды о древнем народе чуди, который ушел под землю и заложил подземные ходы камнями. Николай Константинович хорошо понимал, что эти легенды имеют какое-то отношение к древним передвижениям народов, как и сами курганы, менгиры и каменные бабы.

«Странные, непонятные народы не только прошли, но и жили в пределах Алтая и Забайкалья. Общепринятые деления на гуннов, аланов, готов разбиваются на множество необъясненных подразделений <...> Оленьи камни, керексуры, каменные бабы, стены безымянных городов хотя и описаны и сосчитаны, но пути народов еще не явили. Как замечательны ткани из последних гуннских могил, которые дополнили знаменитые сибирские древности» [164].

В Монголии Рерих снова изучал и описывал эти таинственные мегалиты и погребения. Он находил их в горах, в степи и в великой пустыне Гоби. Он понимал, как обширна та проблема, которая занимала его мысли, и отчетливо себе представлял, какой огромный археологический материал еще не вскрыт. Этого материала с избытком хватило бы на несколько поколений и на много экспедиций.

«Район Монголии и Центральной Гоби, – отмечал он, – ожидает исследователей и археологов <...> область так обширна, что не одна и не две, а множество экспедиций с трудом покроют ее. По пути мы встретили прекрасные образцы оленьих камней, высоких менгирообразных гранитных и песчаниковых глыб, иногда орнаментированных. Также мы встретили ряд нераскопанных курганов большой величины и очень заботливого устройства. Курганы были по основанию окружены систематичным рядом камней; на вершине также были камни.

Около кургана, образуя как бы второй ряд, виднелись небольшие каменные возвышения. Особенно интересны были каменные бабы, совершенно того же характера, как каменные бабы южнорусских степей. В одном случае от каменной бабы в восточном направлении шла длинная аллея продолговатых камней на расстоянии около километра. Мы заметили, что изваяние до сих пор мажется жиром, и услышали легенду, что это могущественный разбойник, после смерти обратившийся в покровителя области» [165].

Но самые интересные находки принес Тибет. Там, на пустынных холодных нагорьях, на трудных горных тропах Трансгималаев были совершены открытия, которые заставили пересмотреть некоторые традиционные представления о движении древних народов. Это были доселе неизвестные в Тибете менгиры, кромлехи и так называемые каменные могилы. Длинные аллеи менгиров тянулись с востока на запад и завершались кромлехом – кругом камней. В круге стояли три вертикальных камня. Встречались также группы менгиров, окруженные камнями, но без рядов-аллей. Особое впечатление производили аллеи менгиров в Доринге, расположенном к югу от большого соленого озера Пангок. Кромлех с рядами вертикальных камней завершался на восточной стороне стрелой, выложенной камнями. Стрела показывала строго на запад. Местное население ничего о назначении мегалитов не знало, а некоторые утверждали, что в менгирах живут лха – местные божества. Мегалитическая традиция была чужда современным тибетцам. Символ же стрелы присутствовал в добуддийском бон-по. Эта система верований была связана с культом солнца и небесного огня. Стрела также символизировала и легендарного героя Гесэр-хана, сказания о котором уходили в глубокую древность Центральной Азии. Его культ был так же древен, как и верования бон-по. Возможно, менгиры имели к этому прямое отношение. Но сколь древни они сами?

«В настоящее время, – писал Юрий Николаевич, – еще невозможно определить древность тибетских мегалитов. Относятся ли они к позднему неолиту или к бронзовому веку – вопрос этот будет разрешен только после детальных обследований Тибетского нагорья. Находки бронзовых предметов в области распространения мегалитических памятников как будто указывают на возможность отнесения их к началу бронзового века» [166].

Но бронзовый век был разновременен, его хронологические границы растянулись между III и I тысячелетиями до нашей эры. Когда же бронза пришла в Трансгималаи? На этот вопрос никто не мог ответить. Мегалиты Трансгималаев напоминали Николаю Константиновичу аналогичные сооружения в Европе. Вернее, между ними и мегалитами Бретани и Карнака существовало типологическое сходство. Рерих связывал те и другие с друидическими культами. Это привело его к смелому, идущему против установившейся традиции предположению. Эти культы он находил и в добуддийской религии Тибета бон-по.

«И в отношении бон-по, – писал Николай Константинович, – и в отношении археологических древностей Тибет слишком мало изучен. Особенную радость доставило нам открытие в Тибете, в области Трансгималаев, типичных менгиров и кромлехов. Вы можете представить себе, как замечательно увидеть эти длинные ряды камней, эти каменные круги, которые живо переносят вас в Карнак, в Бретань, на берег океана. После долгого пути доисторические друиды вспоминали свою далекую родину. Древнее бон-по может быть как-то связано с этими менгирами. Во всяком случае это открытие завершило наши искания следов движения народов» [167].

Рерих не без основания считал, что основное движение народов в глубокой древности шло с Востока на Запад. «Доисторические друиды вспоминали свою далекую родину».

«Глядя на эти безжалостные ледники, – писал он, – на эту стерильную почву, на крутые скалы, где даже животных мало, вы можете представить себе, как люди двигались вперед и как от высоких гор они достигали пространства будущих пустынь» [168].

Открытие древних менгиров в Тибете вело его в Европу. «Когда меня спросили: “Почему вы так радуетесь этим менгирам?” – я ответил: “Потому что моя карта сказок была подтверждена. Когда вы держите в руке нить, на одном конце которой Карнак, разве это не радость найти ее начало в Трансгималаях?”» [169] «Картой сказок» он называл предполагаемый им маршрут движений народов.

Кроме менгиров экспедиция обнаружила так называемые каменные, или плиточные могилы. Погребения прямоугольной формы были выложены вертикально стоящими плитами из необработанного камня. Они встречались параллельно с менгирами и подобно последним были ориентированы с востока на запад. Сходство этих погребений с алтайскими, монгольскими, бурятскими и северокавказскими было типологическим. Найденные погребения, по всей вероятности, не принадлежали тибетцам. Они были, так же как и менгиры, древнее и, возможно, относились к эпохе неолита. Николай Константинович заметил очень интересную закономерность в размещении тибетских мегалитов. Большинство из них находилось на пути паломников к священной горе Кайлас, на которой, по преданиям, обитали боги. Этот путь совпадал с дорогой древнейших миграций.

«Подходим к Брамапутре, – записал он в дневнике. – Та самая, которая берет исток из священного Манасаровара – озера великих нагов. Где родилась мудрая Ригведа, где близок священный Кайлас, куда ходят пилигримы, предчувствуя, на каком великом пути лежат эти места. Уже попадаются вереницы пилигримов. С копьями, мрачные и всклокоченные.

Нет, эти ничего не знают. Просто ползают в безделии по лицу земли. Не грабят ли при случае? <...>

Брамапутра (сын Брамы) овеяна богатым узором преданий. Она связует священное русло Ганга с Гималаями, а Манасаровар близок к Сатледжу, к началу великого Инда. Там же зародилась и Ариаварта» [170].

Здесь каждая фраза – загадка, опровергающая устоявшиеся представления об исторических путях народов. «В будущей работе о религии бон, – писал в связи с этим Юрий Николаевич, – я хочу показать, что путь паломников в прошлом был путем миграций и как таковой приобрел религиозное значение, которое и сохраняется до сих пор» [171].

Петроглифы Рерих считал путеводной нитью на древних путях народов. Они встречались по всему маршруту Центрально-Азиатской экспедиции. Рерих видел их между Кашмиром и Ладакхом, в самом Ладакхе, в Китайском Туркестане, на Алтае, в Бурятии, Монголии, Тибете. Круторогие горные козлы, лучники, какие-то ритуальные хороводы. Как художник и ученый, он определил, что древнейший слой этих петроглифов относится к неолиту. С ним многие не согласились. Ученые считали, что самые ранние петроглифы принадлежат бронзовому веку. Время показало правоту Рериха. Он смело проводил параллели между петроглифами, найденными в Центральной Азии, и теми, что существовали в других районах мира – в Скандинавии, Персии, Америке. Он не спешил с выводами, а изучал и складывал.

«На скалах Дардистана, – писал он, – мы видели древние рисунки. Мы также видели такие же рисунки на скалах около Брамапутры, так же как и на скалах Орхона в Монголии и на тумули Минусинска и Сибири. И наконец, мы обнаружили ту же творческую психологию на халристнингарах Швеции и Норвегии» [172]. Эти петроглифы свидетельствовали о забытых древних культах, которые были широко распространены и в Азии, и в Европе. Культ огня, культ солнца, культ плодородия...

Рерих как никто другой понимал сложность процесса движения древних народов, его растянутость во Времени, его неожиданные поступательные и возвратные потоки. Он представлял себе всю необозримость проблем, связанных с их забытыми путями. Ни открытия, ни смелые гипотезы и предположения пока были не в состоянии внести желаемую ясность в картину, которая складывалась на Большом пространстве и в Большом времени. История и культура народов, населяющих планету, несли в себе лишь ее осколки, а иногда только следы.

«Нет никаких возможностей, – писал Николай Константинович, – проследить историю всех этих необычайных путей и наслоений. Можно с изумлением видеть, как, например, аланские наименования проникли по всей Европе или как кельтские обычаи иногда сохранились в своеобразных перетолкованиях и во Франции, и в Шотландии, и в Испании – в самых, казалось бы, неожиданных местностях» [173]. Он видел, как в Тибете смешивались и складывались в причудливые живые узоры элементы различных культур, вынесенные из многослойного времени. Чеканный «звериный стиль» племен и народов евразийских просторов Рерихи обнаружили в украшениях и предметах, которыми пользовались кочевники Хора.

«Футляры огнив, пояса, фибулы, нагрудные бляхи, ножны мечей и ладанки оказались покрытыми орнаментом, повторяющим давно известные мотивы скифо-сибирского искусства. Тут были и бегущие олени, и антилопы, лежащие лоси, птицы, фигуры фантастических животных, переходящие в чистый орнамент. Все эти находки ясно говорили о древней связи кочевого Тибета с великим искусством Средней Азии.

В далеких горных урочищах Тибета сохранились эти следы прошлого. Ни влияние Лхасы, ни мощное культурное давление Китая не сумели уничтожить пережитки древнего кочевого искусства тибетских племен. Тибетец-кочевник еще и поныне вдохновляется окружающей природой и следует заветам “звериной” орнаментики» [174].

Николай Константинович изучал прямые мечи Тибета и находил в них сходство с акинаками скифов, с мечами кельтов. Мечи-кинжалы, изображенные на скалах Гималаев, напоминали ему оружие, найденное в Минусинске и в раскопках Западной Европы.

«Подробности одежды и вооружения тибетцев тоже дают поводы для значительных сопоставлений. Возьмем старинные мечи тибетцев и припомним, нет ли в них сходства с некоторыми типами мечей из готских могил. Посмотрим фибулы, наплечные пряжки и сравним их с такими же из аланских и готских погребений южной России и Европы. Вот передо мною фибула с изображением двуглавого орла – ведь та же стилизация была найдена на Кубани. Вот другая тибетская пряжка старинной работы из Дерге. Лев, под ним горы, по сторонам растительное окружение. Возьмите пряжку скифской работы из находок Козлова, совпадающую даже по величине, и вы будете изумлены тем же характером изображения» [175].

Находки шли за находками. Там же, в Трансгималаях, он обнаружил славянский кокошник. Кокошник был красного цвета, украшенный бирюзой, монетами, унизанный бусами. «Очевидно, в этом месте находились остатки какого-то бывшего особого племени» [176], – записывал он. Рерих вглядывался в лица кочевников хор-па и иногда просто не верил своим глазам. Рушились традиционные представления о населении Тибета. Среди монголоидного большинства он видел иные лица, иных людей и сравнивал их с французами, басками, итальянцами. У них были орлиные носы, прямой разрез больших глаз, тонкие сжатые губы. Длинные пряди черных волос лежали по плечам. Рерих был уверен, что здесь, в Тибете, в горной и труднодоступной стране, сохранились действительные следы проходивших здесь когда-то народов.

«Откуда, куда и как двигались гонимые ледниками и суровыми моренами прародители готов? – задавал он себе вопрос. – Нет ли в застывшем обиходе северян-тибетцев древних черт их ушедших собратий? Удивительно: один хор-па напоминает Мольера, другой годился бы для типа д’Артаньяна, третий похож на итальянского корсара, четвертый с длинными прядями волос близок портрету Хальса или Паламедеса, а тот, черный и мрачный, с орлиным носом, разве он не палач Филиппа Второго? Не будем бояться сопоставлять то, что ярко бросается в глаза» [177]. И еще он сравнивал их с легендарными нибелунгами древних германских сказаний. «Весь народ, эти черные хоры, толкутся, как нибелунги. Спят сидя, едят сырое мясо, прикрыты полуистлевшими, черными от копоти костров меховыми кафтанами» [178].

Рерихи в шутку прозвали Тибет страной Нибелунгов. Николай Константинович вспомнил об этом, когда завершил предварительное исследование тибетского материала: «...мы были ближе к истине, чем предполагали» [179]. Аналогия с легендарными нибелунгами возникла у него и на Алтае, когда он услышал легенду о курумчинских кузнецах. «Само название показывает, что это племя было искусно в обработке металлов, но откуда и куда направлялось оно? Не имеет ли в виду народная память авторов металлических поделок, которыми известны древности Минусинска и Урала? Когда вы слышите об этих кузнецах, вы невольно вспоминаете о сказочных Нибелунгах, занесенных далеко на запад» [180]. И как будто из далекого прошлого встает картина. Пещера, озаренная мерцающим пламенем кузнечного горна. Раскаленное жало прямого меча на наковальне. Массивный молот в напряженных руках странного кузнеца. На кузнеце меховая одежда, сильные мускулистые руки обнажены, пряди темных волос рассыпались по плечам. Рядом полусогнутая фигура подручного в остроконечной шапке и длиннополом кафтане. Картина называется «Ковка меча» или «Нибелунги». Он напишет ее позже и совсем по другому поводу. Но в ней найдет отражение его поэтическое и научное видение одной из вех в движении древних народов.

У тибетских «нибелунгов» были четкие антропологические признаки. Они были доликоцефалы, или длинноголовые. Современные же тибетцы принадлежали к брахицефалам, или короткоголовым. Этнографическая и историческая картина Тибета оказалась сложной. Центрально-Азиатская экспедиция Рериха внесла весомый вклад в объяснение этих сложностей и в установление истины.

Николай Константинович немало размышлял здесь, на просторах и в горах Азии, о «зверином стиле» ранних кочевников. Эти размышления вывели его еще на один стиль – романский, который возник в Европе в X–XII веках, но в основе которого лежало художественное творчество таких ранних европейских племен, как готы, кельты и др. Он неожиданно увидел элементы этого стиля в древних разрушенных храмах Кашмира. И в его экспедиционном дневнике появилась странная фраза: «Древние готы не сравнивали ли Тироль с Кашмиром? Или с Рейном?» [181] Он вспоминал химеры и диковинных зверей романских соборов и не мог отделаться от ощущения, что все это напоминает не только Сибирь, но и Тибет, и Монголию. Тех же диковинных зверей и львов он видел на стенах русских соборов во Владимире и Юрьеве-Польском и записал в экспедиционном дневнике фразу, которая стоила целой научной статьи: «Из одного колодца почерпнуты романская химера, звериный орнамент Алтая и зверьки Китайского Туркестана и Китая. Сибирские пути народов далеко вынесли одинаковый смысл украшений» [182].

Здесь шла речь о едином культурном источнике, напитавшем фундаментальные художественные стили и связанном с индоевропейскими народами. Эти народы в течение тысячелетий распространились по необозримым территориям Азии и Европы, неся свою культуру и свои языки в разные углы обширных пространств, от Британских островов до Урала и Сибири, от Скандинавии до нагорий Ирана и Индии. В эту группу народностей входили славяне и скифы, индийские арийцы и часть жителей Кавказа, племена древних германцев, готы и кельты и многие другие, чьи названия затерялись во мгле ушедших веков. Их всех связывал именно тот единый корень, который и предстояло отыскать. Николаю Константиновичу удалось проследить движение этих народов там, где их следы еще не поглотило Время. Сибирь он считал частью главного движения. Поэтому и писал о сибирских путях, которые «вынесли одинаковый смысл украшений». К Сибири тесно примыкали русские равнины, связанные с нею единой исторической судьбой.

«Вы знаете, – отмечал он, – что великая равнина России и Сибири после доисторических эпох явилась ареной для шествий всех переселяющихся народов. Изучая памятники этих переселений, вы понимаете величие этих истинно космических переселений. Из глубин Азии по русским равнинам прошло несметное количество племен и кланов. И, пробившись до океана, эти странники, завершая свой путь через века, снова обернулись к России.

И снова принесли ей обновленные формы своей жизни. Если в России можете сейчас насчитать до 300 различных наречий, то сколько же языков уже вымерших оживляли ее безбрежные “степи”. После общечеловеческого иероглифа каменного века мы в последующие эпохи встречаем в недрах русской земли наслоения самые неожиданные...» [183]

На равнинах России и Сибири кипел тот гигантский исторический котел, где формировались синтетические элементы мировой культуры, которые потом станут «общечеловеческим иероглифом». В этом котле Восток насыщал Запад, а Запад отдавал вновь творческую энергию Востоку. И исчезали, переплавлялись преграды, отделявшие один от другого. В своем экспедиционном дневнике Рерих дал основные направления движения народов.

«Проведите линию от южнорусских степей, – писал он, – и от Северного Кавказа через степные области на Семипалатинск, Алтай, Монголию и оттуда поверните ее к югу, чтобы не ошибиться в главной артерии движения народов» [184].

К западу от южнорусских степей и Северного Кавказа лежала Европа. Там, на берегу Атлантического океана, стояли загадочные мегалиты, так похожие на тибетские. Здесь древний путь обрывался. Но начинался где-то, по-видимому, в Трансгималаях. На этом Великом пути Николай Константинович и Юрий Николаевич выделяли Алтай, считая его важнейшим центром движения народов в древности. «Алтай в вопросе переселения народов является одним из очень важных пунктов. Погребение, уставленное большими камнями, так называемые Чудские могилы, надписи на скалах – все это ведет нас к той важной эпохе, когда с далекого юго-востока, теснимые где ледниками, где песками, народы собирались в лавину, чтобы наполнить и переродить Европу.

И в доисторическом, и в историческом отношении Алтай представляет невскрытую сокровищницу. Владычица Алтая, белоснежная гора Белуха, питающая все реки и поля, готова дать свои сокровища» [185].

Рерих довел линию главной артерии движения народов до хребта Канченджанги в Гималаях. «Из-за Канченджанги началось великое переселение, несение вечной “Священной Весны”!» [186]

Под «Священной Весной» он имел в виду то движение предков индоевропейских народов, которое несло культурное обновление старому, исчерпавшему себя миру. «...Именно нагорья Гималаев и Трансгималаев были одним из главных пунктов переселения народов, объединяя этим лучшие стили Запада, выдвигая скифику, напоминая о Романском стиле и прочих незабываемых культурных сокровищах» [187].

Значит, тот искомый таинственный колодец находился где-то за Канченджангой, куда уже долетал шум волн Индийского океана. И именно отсюда, с нагорий Трансгималаев, сошли те потоки, которые потом забурлили по Евразийской равнине, а затем ворвались в древнюю Европу, не успевшую еще сбросить щит последнего оледенения. Николай Константинович связал прародину индоевропейцев с горами. В научной традиции того времени горы в большинстве случаев исключались из общего мирового культурного процесса. Главная роль в этом отводилась равнинам и в первую очередь долинам крупных рек. Но у него была совсем иная точка зрения. Он считал, что горы – не преграждающие великаны, а зовущие путевые вехи.

Не потому ли он после Центрально-Азиатской экспедиции всю оставшуюся жизнь рисовал горы, стараясь показать красоту и привлекательность этого древнего мира планеты? На его картинах горы были особенными, не похожими на изображения других художников. Они были историчны, ибо тесно соприкасались с жизнью людей и их культурой и были одухотворены этой культурой, оживлены ею. Суровые, часто неприступные, они возникли в далеком прошлом, но «вдохновенный иероглиф» будущего освещал их снежные вершины и причудливые скалы. Горы хранили сокровища. Сокровища в пещерах, в подземных ходах, катакомбах. Там оставались следы Ушедших. В горах нибелунги ковали мечи. Таинственно мерцали сталактиты, и куда-то вниз по ступеням, высеченным в камне, уходила в остроконечных шапках и длинных плащах «Чудь подземная». «Дух Гималаев» сливал свои чеканные таинственные черты со скалами. Формы гор отражались в древних украшениях, предметах, оружии. Как художник, он остро ощущал это соответствие.

«Смотрим на неисчерпаемо богатые формы скал. Замечаем, где и как рождались образцы изображений символов. Природа безвыходно диктовала эпос и все его богатые атрибуты. Нужно показать, как вливаются формы изображений в горную обстановку. Именно эти формы, нарочитые на Западе, здесь начинают жить и делаются убедительными. То вы ждете появления Гуаньинь, то готова разрушительная стихия для Лхамо, то лик Махакала может выдвинуться из массива утеса.

И сколько очарованных каменных витязей ожидают освобождения. Сколько заповедных шлемов и мечей притаилось в ущельях. Это не неправдоподобный Дюрандаль из Рокамадуры, это подлинная трагедия и подвиг жизни. И Бругума Гесэр-хана сродни Брунхильде Зигфрида» [188].

Здесь, в горах, он впервые увидел те неолитические рисунки, на которых были запечатлены круторогие козлы, лучники и солнечные символы. Для него они были предвестниками переселения народов. У Николая Константиновича было яркое и тонкое воображение художника, которое временами озарялось светом его глубинного знания. Он представлял себе эти переселения, видел их своим внутренним оком.

Внешний мир, окружавший его во время Центрально-Азиатского путешествия, помогал ему в этом. «Изображая великое переселение, – писал он, – не изображайте ноги, обувь, копыта – все до пояса тонет в густом пыльном облаке» [189].

На Великом шелковом пути около Хотана он опять вспоминает о переселениях. «В островах пустыни, в оазисах, крепились последние толпы перед переселением в неизвестные края. На горизонте стоят тучи, но это не обычные облака, это сплетения песчаных вихрей» [190].

Для него прошлое и настоящее сливались как бы в едином художественном восприятии. Но одной только интуиции ему было недостаточно. Он понимал, что надо вести раскопки в пустынях и особенно в горах. Рерих был одним из первых, кто начал раскопки в Гималаях. Но его интересовали не только материальные следы великих переселений. Он хотел знать, почему целые народы снимались с мест и двигались в неизвестные земли. Что служило импульсом этих могучих передвижений? Существовавшие в науке объяснения его не удовлетворяли.

«Великие путники древности верили в свои переселения. Они не только были гонимы какими-то тяжкими условиями; они двигались в каких-то больших творческих решениях. Конечно, они любили эти передвижения, а лучшие из этих путников с величайшим вниманием впитывали в себя встреченные особенности и красоты» [191].

За этими «творческими решениями» стояла какая-то таинственная сила, которую нельзя было ни обмерить, ни взвесить, но которая тем не менее была заложена в самом духе великих передвижений и в тех, кто в них участвовал. Эту же таинственную силу он видел и в постоянных хождениях в поисках каких-то сказочных земель, Беловодья или потерянных царств, в поисках легендарного Грааля. В ней заложена какая-то сознательная целеустремленность, а не слепая стихийность.

С материалами Центрально-Азиатской экспедиции была связана целая группа странных картин. На них в причудливых нагромождениях скал проступали лики и загадочные фигуры. Древние забытые боги исполняли таинственные танцы. Как призраки, из камней гор и туманов возникали размытые черты устрашающих божеств Тибета. «Лхамо», «Палден Лхамо», «Дордже Дерзнувший». Грозно сверкали человеческие черепа на узком обруче короны. Этот нездешний мир был связан с древней добуддийской религией Тибета бон. На своих картинах Рерих сумел передать дух древних представлений человека о силах природы и те образы, в которые эти представления воплощались. Бон, или, как его еще называют, шаманизм, был той ниточкой, которая уводила в далекое прошлое, туда, где оставили свои следы Великие странники – переселяющиеся народы.

«Вся атмосфера в храме, – писал Юрий Николаевич, – с музыкой, напоминающей о далеком прошлом, восходящем к шаманистической древности, имеет свое особое очарование и всегда производит на посетителя особое впечатление» [192].

Много почитателей бона Рерихи обнаружили среди кочевников северного, северо-восточного и западного Тибета. Немало их было и среди хор-па, чей европеоидный тип поразил путешественников. По горам и долинам Тибета ходили странствующие жрецы, облаченные в черные мантии. Они совершали таинственные ритуалы, пророчествовали, исполняли магические обряды. Они обладали особым знанием сил природы, и некоторые из них могли пользоваться этими знаниями. Они заклинали дожди, насылали порчу, владея всем набором древней черной магии. Они были причастны к знаменитым тибетским «чудесам». Их боялись, но уважали.

В каждой местности были свои боги – лха. Они жили в рощах, горах и потоках. Многие из них облюбовали горные тропы и перевалы. Лха были грозны и своенравны: угоняли лошадей, мешали идущим караванам. Их надо было ублажать жертвами. Лха называли также «богами свастики» – юндрум лха рнам. Знак свастики был закручен влево. Николай Константинович сразу сумел ухватить самое главное в сложнейших переплетениях бона.

«...Бон-по, так называемая черная вера, – писал он, – древнейшего добуддийского происхождения. Эти почитатели богов свастики представляют для нас еще не разрешенную загадку. С одной стороны, они являются колдунами-шаманами, извращающими буддизм, но, с другой стороны, в их учениях сквозят какие-то полузабытые знаки друидического почитания огня и почитания природы. Литература бон-по еще не переведена и не истолкована и во всяком случае заслуживает вдумчивого внимания» [193]. Он упорно указывал на самый древний пласт в боне, стремился его выявить и очистить от поздних примесей. «Эти люди не только изобрели себе Будду, но и имеют мистических богов свастики. Это напоминает доисторические времена, примитивные религии огнепоклонников-друидов, боги которых здесь превратились в непостижимо странных богов свастики. <...> Интересно бы исследовать происхождение бон, что-нибудь нашлось бы общего с друидами и огнепоклонниками» [194].

Эти мысли Николая Константиновича позволили Юрию Николаевичу выделить два основных слоя в боне. Древнейший, где господствовал ранний культ поклонения силам природы и имели место шаманистические ритуалы и некромантия. Этот культ сопровождался кровавыми жертвоприношениями. Второй слой, более поздний, представлял собой уже реформированный бон, развивавшийся под большим влиянием буддизма. Это влияние шло в очень противоречивой форме. Бон, ведя борьбу с буддизмом, в то же время приспосабливался к нему и подражал ему. Это давало ему возможность выстоять в борьбе. Боги первой и второй формы бона отличались друг от друга. Среди богов свастики были боги неба, земли, солнца, луны, а также известные в ламаизме хранители четырех сторон света. Бонские странствующие жрецы в черных мантиях были связаны с первой древнейшей формой бона и выполняли свои таинственные магические ритуалы среди кочевников. Они не имели отношения к монастырям и храмам реформированного бона и молились у грубых каменных алтарей, многие из которых имели форму менгиров и кромлехов. Эти святилища стояли на вершинах гор или были спрятаны в глубинах пещер.

«Я убежден, – писал Юрий Николаевич в экспедиционном дневнике, – что мегалитические памятники, обнаруженные нами повсюду на пути паломников к горе Кайлас, являются именно этими святилищами обожествления природы... Такие мегалитические памятники, как менгиры и кромлехи, впервые найденные нашей экспедицией, несомненно, принадлежат к добуддийскому периоду тибетской истории, когда первобытный бон был принятой религией страны» [195]. Первую форму бона представляли и петроглифы на скалах Ладакха, Монголии, Тибета, на которых горный козел воплощал древний символ огня. Рерих отнес ранний слой этих петроглифов к неолитическому периоду. «Другой тип изображений, дошедший из времен более древних, в связи с добуддийским бон-по и прочими культами огня еще более увлекателен по своей загадочности, по своему своеобразному друидизму, так интересному в связи с изучением великих переселений» [196].

Вехи бона охватывали огромную территорию. Они начинались от Кашмира и уходили к Трансгималаям. «Где зарево шаманского бон-по – религии демонов?» – спрашивал Николай Константинович, когда экспедиция шла по Кашмиру. И отвечал: «Все прошло по Кашмиру» [197]. «Бон – это сложное учение, – писал Юрий Николаевич, – в котором древние формы шаманистских идей горной Азии переплетались с поверьями и обычаями первобытного населения Северо-Западной Индии. Восходит ли этот культ к индоевропейской древности или, как мне кажется, к доарийскому пласту населения, еще трудно решить определенно» [198].

Это было только предположение. Предположение о том, что Великие странники, переселяющиеся индоевропейские народы, были связаны ниточкой бона с тем древним миром, из недр которого они вышли. С миром доиндоевропейским, над которым еще витал призрак Великого нага, отражаясь в небе Шотландии и звуча заклинаниями кельтских жрецов-друидов.

Литература бона в виде старинных рукописей была рассеяна по монастырям и тайникам. «Жаль, что литература черной веры, – писал Николай Константинович, – очень мало изучена и их священные книги не переведены еще. Нельзя отнестись к этим старинным традициям легкомысленно, когда они говорят о своих неведомых богах свастики. Древние солнечные и огненные культы, несомненно, находились в основе бон-по, и обращаться с этими старыми полуистраченными знаками надо осторожно» [199].

Сами же рукописи бона возникли сравнительно недавно. Они стали появляться после IX века нашей эры, когда служители бона заводили библиотеки в своих только что возникающих монастырях. Рукописи были недавние, но устная традиция, зафиксированная в них, говорила языком глубокой древности. Этот язык был сложен. Он отличался от тибетского «языка людей» и представлял собой смесь языка «шан-шун» с языком «богов свастики». Поиск рукописей бон был труден, а подчас и рискован. Но Рерихам повезло. Настоятель монастыря Шаруген благосклонно отнесся к Юрию Николаевичу и допустил его к библиотеке. Там оказалось полное собрание священных книг, бонский Канджур и Танджур. Открытие этих старинных рукописей позволило Юрию Николаевичу сделать предварительную классификацию литературы бон. Он выделил в ней священные тексты, обнаруженные в бонском монастыре Шаруген, а также национальный эпос, героические песни и легенды. Он включил в круг этой литературы народные песни и, наконец, книги заклинаний и руководства по магическим ритуалам.

Объем литературы и фольклора оказался огромным. Для них нужна была целая армия исследователей. Она начнет формироваться десятилетия спустя, когда события, потрясшие Тибет, сделают доступной для других часть этой литературы.

В фольклорных источниках бон внимание обоих Рерихов привлекли эпические сказания о Гесэре. Сам эпос, как и язык рукописей, был сложен и загадочен. В нем, как в едином сплаве, слились легенды и реальность, Гесэр исторический и Гесэр мифический. Эпос был связан с древнейшими верованиями, в которых прослеживались элементы поклонения силам природы, солнцу, луне, звездам, временам года. Сам же Гесэр то наделялся качествами древнего божества, то превращался в фигуру воина-защитника. Иногда его связывали с конкретными кочевыми племенами, а иногда с легендарной страной Шамбалой. Древние прямые мечи, изображенные на менгирах, назывались мечами Гесэра. Горные огненные козлы на скалах именовались знаками Гесэра. Правители тибетского княжества Линг считали себя потомками Гесэра. Королевская семья Ладакха тоже вела свое происхождение от Гесэра. Каждую весну в Ладакхе отмечали праздник в честь Гесэра. На празднике пели баллады о легендарном герое и устраивали состязания по стрельбе из лука. Но баллады о Гесэре пели не только по праздникам. Их пели в домах, у кочевых костров, на ночных стоянках в горах. Юрий Николаевич слышал их в Шаругене холодной зимой 1928 года. «Вечером, – пишет Юрий Николаевич, – когда над скалами взошла луна, часовые запели балладу о Гесэре, сопровождая песню каким-то странным танцем. “Сегодня пришла лошадь Гесэра, сегодня взойдет солнце и на леднике будет бродить лев”, – пели хор-па, и их пронзительные голоса врывались в ночную тишину» [200].

По горным трактам Тибета бродили сказители. Они как будто вышли из клубящегося тумана прошлого Времени. На них были белые кафтаны, а остроконечные высокие шапки украшали изображения Солнца и Луны. Они пели о подвигах Гесэра, о его волшебном, не знающем поражений мече, о его сражениях с царем демонов, о странствиях его в трех мирах; о чудесной кристаллической вазе, подарке нагини, живущей в озере, о призрачном караване и невидимом лагере, который разбил Гесэр на подступах к крепости царя Хора.

Они рассказывали о четырех Великих королях мира и считали Гесэра одним из них. Они называли его Господином Лошадей, чье царство лежит на севере под созвездием Большой Медведицы.

«Как замечательно влиты символы, – писал Николай Константинович, – в эти неясные и как бы лишенные значения слова, связывающие Гесэр-хана с семизначным созвездием Севера. Монгольская “габала” и особенные чаши бутанских храмов напоминают о тех же устремлениях и надеждах» [201].

Имя Гесэра соотносили со многими историческими личностями. Его отождествляли с китайским полководцем Хуан-ди, который жил в III веке. Ему приписывали женитьбу на китайской принцессе Вэнь-Чень, которая в действительности была женой тибетского короля Срон-цзан-гампо, правившего в VII веке. В сказаниях о Гесэре содержались описания реальных войн, которые вели кочевники Тибета и Центральной Азии много веков назад. Юрий Николаевич обнаружил, что самый древний слой «Гесэриады», который был связан с боном, уходившим своими корнями в домонгольское и дотибетское население, «содержит много параллелей с европейским фольклором» [202]. Все это вновь подтверждало предположение Николая Константиновича о направлении древнего миграционного пути народов с Востока на Запад. На полотнах Рериха возникают «Замки Гесэра», «Меч Гесэра», «Знаки Гесэра» и, наконец, сам Гесэр. Всадник, изогнувшийся в седле только что остановленной лошади. Лошадь еще раздувает бока от быстрого бега. Над всадником во все полотно полыхает багрово-красное небо. Он натянул тетиву лука, чтобы послать стрелу. И она устремится туда, где разгорается рассветной зарей Будущее. Стрела понесет в это Будущее «вдохновенный иероглиф», начертанный веками и тысячелетиями. Иероглиф культурной преемственности и бесконечности пути духовных накоплений.

Но в Будущее вело не только созидание, но и разрушение, ибо это Будущее, как и все остальное, держалось на противоположениях. Войны, набеги, слепой религиозный фанатизм, равнодушие потомков к тому, что было создано предыдущими поколениями, – все это отзывалось в Рерихе тревогой и горечью. Больше всего разрушений было на китайском маршруте.

«Разрушились, пустынные сейчас, храмы. Засыпались процветавшие города, исчезли стены и башни. Срезана, сбита стенопись. Уничтожены книгохранилища, распроданы и расхищены сокровища. Мрачность царит там, где сияли светлые краски и сверкали металлы. Что же скажет некто, кто посетит старинные места на новых путях?» [203]

Он всегда пытался найти в прошлом ту ступень, на которую могло бы опереться будущее. Но многие ступени были уже разрушены. В развалинах лежал домусульманский Кашмир. Руины храмов Мартанда и Авантипура свидетельствовали о блестящей эпохе исчезнувшей самобытной культуры.

«После “мелкого рисунка” современного Кашмира отдыхаете на развалинах Мартанда и Авантипура. И здесь девятый и десятый века дали расцвет. Здесь фантастика азиатской колыбели романеска торжественно слилась с радостным культом Вишну. Чувствуете, что и здесь, на фоне сапфировых предгорий Гималаев, стояли величественные сооружения. Вскрыты они лишь частично. Пологие наносные бугры скрывают целые дворцы и города. Картина мощи Азии еще не явлена. Только искры ее можно отметить на случайных листках. Любящие руки соберут чашу прекрасного сознания» [204].

Когда он писал эти пророческие строки, никто и не подозревал, что десятилетия спустя «картина мощи Азии» предстанет в раскопках кашмирских археологов. В Ладакхе древняя культура еще окончательно не погибла. И хотя там тоже было немало руин, но культурная традиция еще жила и держалась сильными побегами в настоящем.

На горных склонах и скалах стояли многоэтажные каменные дворцы и монастыри. От перевала к перевалу шагали старинные ступы. Со скал смотрели изображения буддийских божеств, святых и учителей. Ладакх походил на огромный музей, и этот музей увлек Николая Константиновича. Он изучал его «экспонаты». И художественные, и исторические. Каждый день приносил что-то новое.

«Красная тяжелая дверь медленно открывается, мерцая золотом узоров. В сумраке дукханга величественно уходит ввысь гигантское изображение Майтрейи. В бархатных наслоениях времени начинаете различать на стенах мягкие силуэты обликов. Целый ряд строгих Бодхисаттв, Держателей, Хранителей... Четко стоят они. Запечатлены твердой рукой. Время придало краскам богатство и смягчило искры золота» [205].

Он побывал во многих монастырях: Алчи, Ламаюру, Маульбеке, Хемисе, Ше, Тиксе. На его полотнах возникала своеобразная древняя культура Заповедной горной страны.

«Те, кто строил Ламаюру и Маульбек, – писал он, – знали, что такое истинная красота и бесстрашие. Перед таким размахом, перед такой декоративностью тускнеют итальянские города. И эти торжественные ряды ступ, как радостные светильники на турмалиновых песках. Где вы найдете такую декорацию, как замок “Тигровая вышка” или бесчисленные развалины замков около тибетской Карну, увенчавшие все утесы? Где же страна, равная этим забытым местам?» [206] В этих «забытых местах» его интересовали и древние погребения, и загадочные «мальтийские» кресты на камнях, и каменные стелы около Драса. Его привлекала символика, следы которой он обнаруживал в различных временных слоях.

Символика – удивительный элемент человеческой истории – обладала таинственной силой длительного существования. В ней он видел присутствие загадочного элемента – «связи времен» и поэтому так дорожил этими знаками-символами. Они по-своему писали человеческую историю на камнях, дереве, тканях, стенах. За каждым из них стояли мысль, время и способ постижения окружающего мира. Символ поддавался изучению и расшифровке.

«Всюду знаки креста, – писал он. – И старые монгольские монеты несторианских ханов с крестом. И над древним буддийским монастырем под Пекином – крест. И на чепраке седла – крест. И налобник уздечки снабжен крестом. И на камнях Ладакха и Синьцзяна – кресты. Несториане и манихеи широко прошли по Азии. На фресках монастырей – кресты. На узоре кафтана, на четках, на шее, на ладанках – тот же крест. Не свастика со струями огня, но равноконечный вечный символ жизни. На китайских шапках тибетских генералов горит рубиновое крестообразное дордже. Конь счастья несет знак его. Старые бронзовые фибулы, может быть, из могил, – крест в круге» [207].

После Ладакха тибетские монастыри вызвали чувство острого разочарования. Упадок, царивший в стране, наложил на них свою печать. Монастырские здания только внешне производили впечатление основательности и массивности. Внутри они обветшали, ветер гулял по сырым залам храмов. Старинные фрески разрушались. Новые были грубы и неинтересны. Ламы, невежественные и грязные, торговали на базарах священными реликвиями. Тем же самым занималось и само лхасское правительство. «Принципы жизни разрушены. Не мы, но сами тибетцы отмечают это. Они понимают, что без связей с другими странами, при отсутствии собственного сильного духа Тибет будет исключен из современной эволюции» [208].

В монастырях, которые когда-то были центрами просвещения, господствовали предрассудки, суеверие, корысть. Многие ламы забыли о духовной практике и заменили ее ритуалами примитивной магии и несостоятельных пророчеств.

Старинные грозные крепости стояли в развалинах, а новые укрепления напоминали их мало. Они были непрочны и жалки. «Хороши одни лишь развалины старого Тибета, – писал Николай Константинович. – Эти древние башни и стены складывали какие-то иные люди. Строители их знали и о Гесэр-хане, и о Владыке Шамбалы. Здесь были и ашрамы великих Махатм. Но ведь теперь ничего этого нет...» [209]

Картина буддизма в Тибете была достаточно противоречивой. Николай Константинович понимал, что многое в ламаистском толке буддизма устарело, обветшало и уже не имеет будущего. Но вместе с тем в недрах этого сложного явления возникло нечто такое, что в 1920-е годы получило свое неожиданное развитие. Этим явлением был культ будущего Будды – Майтрейи. Изображения Майтрейи высекались при дорогах. В честь него в Ладакхе, Монголии и Тибете сооружались храмы. «Горные проходы. Уже близки снега. На древнем пути огромное изображение Майтрейи, изваянное на скале, посылает странствующим свое благословение. Не обычной рукою превращена поверхность скалы в монументальный, Великий Облик. Мощь руки и неутомимость труда подвигли человеческие силы к такому созданию на пустынном теперь пути. Ведь все это велико и многозначительно замыслом, и убедительно формами, и увлекательно мастерским убором» [210].

По странам, где двигалась экспедиция, ходили пророчества о Майтрейе, грядущем Будде. Рерих собирал и записывал эти пророчества. В них было нечто такое, что заставляло задуматься и соотнести с тем, что происходило в Азии в те годы.

«Как кровь, отечет знамя Майтрейи земли Нового Мира для затемненных и, как красное солнце, для понявших!» [211] Красный Всадник мчался по просторам Азии и призывно трубил в раковину. Его ждали веками угнетенные народы. Они надеялись на приход Спасителя и Защитника.

Культ Майтрейи был сложен, как и сама жизнь. Жизнь вливала новую суть в старую форму. Азия пробуждалась. Мечта народа о лучшем будущем, его готовность к борьбе за него вылились в страстное ожидание прихода Майтрейи-освободителя.

Экспедиция шла по Азии. Древние страны Востока одна за другой возникали перед глазами ее участников.

Вопрос, что такое Восток в культурном и историческом отношении, давно волновал Николая Константиновича. Ученые того времени, большинство из которых были связаны с колониальными державами, усиленно проповедовали идею «европоцентризма». Европоцентристы считали Европу, или Запад, передовой и динамичной, играющей главную роль в истории планеты, а Азию, или Восток, – отсталой, утратившей потенциал к дальнейшему развитию. Дикие орды, были уверены они, выносимые волной истории из глубин Азии в Европу, несли лишь разрушение, насилие и кровь. Они не были способны к созиданию, к творчеству и были обречены самой историей на исчезновение и забвение. Запад был христианским, Восток – языческим. Оттуда, с Востока, время от времени просачивались странные идеи, тревожившие христианскую церковь. Испокон веков человечество было разделено на Запад и Восток. На два враждебных друг другу мира. Все лучшее было на Западе, все худшее – на Востоке. Два мира, которые никогда не поймут друг друга.

писал известный английский поэт Киплинг. Рерих был одним из тех, кто всю жизнь боролся против утверждения: «Запад есть Запад, Восток есть Восток», не принимал «европоцентризма», отстаивал идеи культурной общности различных народов и неизбежности культурного синтеза в будущем. Его исследования в период Центрально-Азиатской экспедиции, непосредственно затрагивающие проблему Запад – Восток, носили не только научный характер, но и философский. В отличие от «европоцентристов» он понимал, что там, где происходило историческое соединение культур Востока и Запада, возникала богатая, самобытная культура, лишенная в своей основе идеи превосходства над другими.

Россия, где он родился, находилась на стыке двух культур. «В блеске монгольских мечей Русь внимала увлекательной сказке Востока. На щитах варяжских перенеслись руны романеска, вошедшие благороднейшими знаками на стены русских палат и храмов» [212].

Ему представлялось неправомерным деление мира на Восток и Запад, а культуры – на восточную и западную. Он стремился доказать всеми своими экспедиционными исследованиями, что культура обоих миров имела общий древнейший источник и что этот источник находился именно на Востоке. Рерих был убежден, что первые древнейшие миграции народов, в частности индоевропейских, имели свое четкое направление с Востока на Запад. Эти восточные миграционные потоки питали культуру Запада и формировали ее изначальный фундамент. Не признавать этого – значило отрицать собственные истоки, обеднять собственную культуру. Между Востоком и Западом не существовало той четкой границы, того отталкивания, которое стремились обосновать приверженцы концепции «Запад есть Запад, Восток есть Восток». Оба мира с самого начала взаимопроникали, оба мира имели единый общечеловеческий источник.

«Где Восток и где Запад? После Азии вы приезжаете в Грецию и чувствуете мудрость Востока; вы прибываете в Италию – и та же мудрая романтика проникает в вас; Корсика, Испания – в этих местах сохранилось до сих пор что-то от великого Востока. И знамена Фердинанда и Изабеллы близки к марокканским орнаментам. Вы прибываете в Нью-Мехико, и на просторах этой прекрасной страны опять звучит гимн Востоку; и вы знаете, что в Мексике, на Юкатане, во всех замках Южной Америки – та же самая нота великой поэмы, великого видения, великой мудрости звучит повсюду» [213].

Действительно, где Запад, где Восток? Разве можно разделить воду одного источника, питающего разные поля? В истории планеты все время возникали явления, которые соединяли Восток и Запад, случались события, которые толкали их навстречу друг другу. Кочевые империи, складывавшиеся на средостении Востока и Запада, поздние миграции, или так называемое великое переселение народов, монголо-татарские набеги, крестовые походы. «Широкоохватно, как и все, проникновение Востока на Запад под знаком крестовых походов и по следам великих путников» [214], – писал Николай Константинович.

Влияние Востока, бурно проникавшее в средневековую Европу вместе с крестовыми походами, меняло культурную и духовную жизнь Запада. Крестоносцы принесли в Европу дамасские клинки, а на щитах – фантастических зверей Востока в символике рыцарских гербов. И «звериный стиль» заговорил новым языком. Восточная утонченность и изысканность проникли в сумрак европейских замков, наполнив их ароматом неведомых благовоний, остротою неизвестных специй, мягким шуршанием струящихся шелков.

Возникали странные рыцарские ордена, в чьих библиотеках хранились таинственные рукописи, привезенные из далеких стран. Толстые стены их замков оберегали тайну неведомых ритуалов и мистерий. Древняя философия Востока, просачиваясь сквозь брешь, прорубленную мечами крестоносцев, меняла представления, создавала новые направления в европейской мысли. Мерцали и светились цветные стекла витражей, и распускалась каменная роза, не по-европейски утонченная и изысканная. В прошлое уходил церковный «романеск», унося с собой древнее и горячее дыхание азиатских степей и пустынь. На смену ему пришла готика, ставшая призрачным отражением изощренности городской культуры того же Востока.

«Соприкасание с народами Востока, – утверждал Рерих, – явилось одним из важнейших импульсов средневековья. Оно вызвало во всех областях неожиданное пробуждение. Это был первый расцвет, первый ренессанс» [215]. Восток спасал Европу от тупика Средневековья, вливал древнюю кровь в ее культуру и придавал этой культуре новое звучание.

«Запад действительно многое самое ценное воспринял от Востока. И религии, и философии, и многие другие ценнейшие нахождения по справедливости должны быть отнесены именно к Востоку, к Азии» [216].

Он указывал на приоритетную роль Востока в его бесконечном диалоге с Западом. Его мысли и слова подтвердятся в середине XX века, когда Европа в который уже раз вновь начнет открывать для себя культурный Восток и будет многому поражаться и удивляться.

«То, что для Запада – сенсация, то для Востока – давнее сведение. Пройдя Азию, можно убедиться, как мыслят народы» [217].

От розового рассветного неба, от снеговых вершин гор, распластав в небе сильные крылья, летит крупная белая птица. Есть какая-то загадочная устремленность в этом полете. Картина называлась «От Востока белый орел». Она утверждала неизбежность Белого Орла, неминуемость мысли, летящей с Востока.

«Идея Востока и Запада, – писал Николай Константинович, – идея близнецов, которые никогда не встретятся, – является для нас уже устаревшей... Запад может легко понять и оценить вечную мудрость, которая проливается из этой части мира. Откуда, и это факт, пошли все религии и учения. И великий Восток следит за открытиями Запада и ценит достижения их творческого ума» [218].

Не разъединение, а объединение. Не противостояние, а гармоничное слияние во имя дальнейшего продвижения человеческой культуры. И Рерих, ученый и художник, в своем творчестве показал Восток не как обломок прошлого, а как целый живой организм, функционирующий и действующий в качестве неотъемлемой части мировой культуры и мировой истории. За Востоком стояло будущее, и над ним сиял «вдохновенный иероглиф» наступающей Новой Эры. 

Глава седьмая

«ПОМИМО ИСТОРИКОВ»

Г.Гессе

Г.Мелвилл

...Вечерняя служба в монастыре закончилась, и ламы, приняв свой скудный ужин, удалились на покой. На степь и невысокие горы спустилась ночь. Стены монастыря, украшенные субурганами, четко выделялись на звездном небе. Свет ущербной луны призрачными бликами лежал на изогнутых крышах храмов Эрдени-Дзу, и под ним, переливаясь и дрожа, поблескивала сине-зеленая глазурь черепицы. Один за другим гасли огоньки в окнах жилищ лам, и вскоре все погрузилось в ночь. И только слабое красноватое сияние исходило от входа в главный храм, где монастырский служка затеплил несколько светильников у огромной золоченой статуи Будды.

Служка стоял у открытой двери, прислушиваясь к тишине, окружавшей монастырь и развалины древнего города, которые лежали у его стен. Он уже хотел отправиться на покой, когда до его слуха долетел слабый звук. По степи скакали кони. Топот их копыт становился все отчетливее. «Кто бы это мог быть? – подумал служка. – Ведь уже полночь». Он быстрыми шагами пересек двор монастыря и направился к воротам. Но всадники уже проскочили ворота и неслись теперь к главному храму. Служка успел заметить их шитые золотом кафтаны и меховые шапки, низко надвинутые на лица.

Впереди скакал высокий человек, явно отличавшийся от других. Служка бегом вернулся к главному храму и увидел, что всадники спешивались у его входа. Высокий прошел в храм, и вдруг там все осветилось. Зажглись масляные лампы. Служка мог дать голову на отсечение, что они зажглись сами собой. Еще не осознавая происшедшего, он вбежал в храм и увидел высокого. «Позови лам», – приказал тот.

Служка бросился выполнять приказание. Ламы собрались быстро. Высокий прошел к месту, отведенному Богдогегену, снял шапку, и ламы увидели его лицо. Перед ними стоял Великий Держатель, Ригден-Джапо. Ламы повалились ему в ноги. Но он нетерпеливым жестом поднял их и сел на трон Богдогегена. Никто из лам потом точно не помнил, сколько времени все продолжалось. С трона Великий Держатель произнес несколько пророчеств, которые вскоре сбылись. Потом гибким движением поднялся с места и вышел из храма. Лампы погасли, как будто по его приказанию. Он вскочил ловко в седло, окружавшие его всадники, так и не открывшие лиц, молча последовали его примеру. Вся необычная кавалькада вынеслась из ворот монастыря так же стремительно, как и появилась. И только еще какое-то время был слышен замирающий звук копыт их лошадей.

Ламы зажгли лампы в храме и начали благодарственный молебен в честь Великого Ригден-Джапо, Владыки Шамбалы. Потом узнали, что Великий Держатель посетил в эту ночь и монастырь Нарабанчи. Говорят, это случилось в XVI веке. Легенду о посещении Ригден-Джапо, Владыкой Шамбалы, двух монастырей – Эрдени-Дзу и Нарабанчи – рассказывали в Монголии, когда Центрально-Азиатская экспедиция готовилась к походу на Тибет. Легенда была записана Рерихом в экспедиционный дневник, ибо она, как ни странно, была тесно связана с деятельностью самих Рерихов.

В этой деятельности было много неясного и на первый взгляд неопределенного, недосказанного, а подчас и невероятного. Но, как бы там ни было, сюжеты, о которых пойдет речь, достаточно четко отразились в материалах экспедиции и являли собой, может быть, самый важный ее аспект. «...Помимо историков пишется другая история мира» [219], – записал Николай Константинович в своем дневнике. Эта история писалась народной памятью, красками легенд, звенела серебряными колокольцами сказок. Он бережно собирал эту память и исследовал ее как ценнейший исторический источник.

«Встречаясь со скучною рутиною ежедневности, встречая трудности и грубость и обременительные заботы в Азии, вы не должны сомневаться, что в самую обычную минуту у двери вашей уже готов постучаться кто-то с самою великою вестью. Два потока жизни особенно различимы в Азии, и потому пусть лик обыденности не разочаровывает вас. Легко вы можете быть вознаграждены зовом великой правды, который увлечет вас навсегда» [220].

«Великая правда» находилась в том же потоке, где жили легенды и сказки и который проходил где-то опять же «помимо историков». Николай Константинович собирал легенды и предания о кладах, о затонувших и ушедших под землю городах, об исчезнувших неожиданно народах и племенах, о таинственных подземных ходах.

«О, эти скрытые сокровища! Скольких они вдохновляли! Это было не просто желание овладеть богатством. Это был извечный голод по тайне земли» [221]. Легенды повествовали о сокровищах умерших императоров и правителей. Назывались имена этих императоров и города, где могли быть сокровища.

«Первый император Минской династии в Нанкине Мин Тай-су выбрал самые ценные из своих богатств и приказал схоронить их вместе с его телом. Он боялся, что его потомки потеряют свою мощь и сокровища будут разграблены армиями врагов. С торжественной церемонией тело императора было перенесено в склеп. Тысячи слуг несли за ним его отборные сокровища. Через несколько дней по окончании тризны все слуги были умерщвлены, и тайна погребенных сокровищ ушла вместе с их жизнью. Умерли один за другим и прочие свидетели тайны, и, когда пришли армии врагов, разрушили храмы и дворцы, разграбили Нанкин – богатства династии Минов остались нетронутыми, охраняемые душами тысяч погребенных там же слуг. Никто не рискнет разыскивать места спрятанных сокровищ...» [222]

Легенды о заколдованных сокровищах Николай Константинович слышал на Великом шелковом пути между Кашгаром и Урумчи.

«...Недалеко от Анджалыка старый дом. Кто войдет в него – дивится богатому убранству и грудам золота. Наберет золота кучу, а дверь уже и заперта, и никуда не выйдешь. И покуда не отдашь обратно все золото до последнего зернышка, до тех пор и двери не отопрутся. Такое же место есть около Учтурфана. Стоит строение, словно город, даже дымы видать, а войти можно только по пятницам. Но золота тоже не вынести из этого городища» [223].

Сказания повествовали о сокровищах, как сказали бы сейчас, внеземного происхождения. «Много сокровищ упало со звезд. Ангелы стерегут много сокровищ и кладов» [224]. Легенды связывали все эти сокровища и клады с какими-то неведомыми сроками. Сокровища прятали в прошлом, сроки же намечались на будущее. «Движущиеся пески. Как жадные стражи, они сторожат сокровища, которые только изредка выходят на поверхность. Но никто не осмелится тронуть их, ибо они охранены тайными силами и могут быть выданы людям лишь в сужденное время. Над землею там ползут ядовитые испарения. Не приникайте к земле, не пытайтесь поднять что-нибудь, не принадлежащее вам, иначе вы падете мертвым, как погибает грабитель» [225].

Спрятанные клады легко никому не давались. Они требовали усилий, труда, сообразительности, подвижности. Тайные указания на них содержались и в старинных рукописях, хранящихся в монастырях. Экспедиция на своем пути не раз встречала на скалах загадочные отметки, знаки, сложенные из камней. Сколько веков назад их поставили? А может быть, сложили совсем недавно? «Именно в середине Азии, – писал Николай Константинович, – сплетается сказка и явь. Никакие европейские мерки не годятся здесь» [226].

Легенды повествовали о скрытых от постороннего глаза подземных ходах, которые вели к таинственным городам под землей и под водой. «Каждый вход в пещеру предполагает, что кто-то уже вошел туда. Каждый ручей – особенно подземные ручьи – побуждает к фантазии о подземных ходах. Во многих местах Центральной Азии говорят об агарти, подземном народе. В бесчисленных прекрасных легендах повествуются сходные истории о том, как лучшие люди, отягощенные предательской землей, ищут спасения в запрятанных странах, где они получают новые силы и мощные энергии» [227].

Когда экспедиция подходила к Хотану, звук копыт лошадей был странным и непривычным. Возникло ощущение, что под дорогой лежала пустота. Караванщики сказали, что там внизу находятся ходы, ведущие в подземное царство.

В Кучаре, на Великом шелковом пути, Николай Константинович услышал сказание о По-чене, правителе тохаров. Когда враги осадили его город, он ушел оттуда тайными ходами, забрав с собой все сокровища королевства. Когда враги ворвались в осажденный город, они нашли там только руины и песок. На Алтае староверы рассказывали о таинственной чуди, которая скрылась от притеснений в подземные ходы. Староверы связывали с этими ходами древние погребения – кромлехи, окруженные кругом камней. Один из них вызвался показать Николаю Константиновичу то место, куда ушла чудь, утверждая, что в этом месте начинается подземный путь в великое подземное царство.

«Мы стояли, – записал Николай Константинович, – перед огромным погребением, окруженным большими камнями, таким типичным для периода миграций. Такие погребения с прекрасными остатками готских реликвий мы видели в южнорусских степях, в предгорьях Северного Кавказа. Изучая этот курган, я вспомнил, как во время нашего перехода через Каракорумский перевал мой проводник-ладакец спросил меня: “Знаете ли вы, почему здесь такое странное возвышение? Знаете ли вы, что в подземных пещерах спрятано много кладов и что в них живет чудесное племя, которое испытывает отвращение к грехам земли?”» [228]

Каждый этап экспедиционного пути приносил все новый материал. «Вы обнаруживаете те же самые связи, – писал он, – в фольклоре Тибета, Монголии, Китая, Туркестана, Кашмира, Персии, Алтая, Сибири, Урала, Кавказа, русских степей, Литвы, Польши, Венгрии, Германии, Франции; от высочайших гор до глубочайших океанов. Вы услышите чудесно сложенные предания в области Турфана. Они рассказывают вам, как священное племя преследовалось тираном и как люди, не желая подчиниться жестокости, замуровали себя в подземельях гор» [229].

Он прислушивался к легендам о городах, засыпанных песками пустынь. По ним он пытался найти какие-то древние, скрытые песками дороги, занесенные знаки каких-то исчезнувших путей. «Трепещет щит песков. Текучие смываемые знаки. Расспрашиваем о древностях. Из пустыни уже многое вывезено, но еще большее скрыто песками, и найти это можно лишь ощупью. И сейчас, после сильного бурана, из недр обнаруживаются новые ступы, храмы и стены неведомых селений. По малым признакам скажете ли, где захоронено самое главное?» [230]

Великие пустыни Гоби и Такла-Макан. Под их песками лежали таинственные, еще не открытые города. Города хранили сокровища. «Встала вся нежность и вся беспощадность пустыни. И киргиз указывает на дымчатый, розоватый северо-восток – там великая Такла-Макан! Там захороненные города» [231]. Города, засыпанные песками, города, лежащие в глубинах морей и океанов. Для него существовала какая-то определенная связь между теми и другими. «В каждой искре фольклора, – писал Рерих, – есть капля Истины, приукрашенной или искаженной» [232]. Предания о затонувших городах свидетельствовали о катастрофах, о которых писали древние. Он обратил внимание на особый аспект легенд о затонувших и исчезнувших городах – на гибель священных городов. Почему эти города были священными – никто не знал. Но легенды упорно называли их так.

«Иногда, – писал он, – священный город тонет, как в фольклоре Голландии или Швейцарии. И этот фольклор совпадает с действительными открытиями в озерах и на морских берегах... Среди историй о затонувших городах история о городе Керженце под Нижним Новгородом обладает особым очарованием» [233]. Это особое очарование состояло в редком празднике, который когда-то ежегодно отмечался на берегах озера, в волны которого погрузился Керженец, чтобы избежать татарского ига. В этот день по берегам озера зажигали костры, и процессия с факелами двигалась вокруг него. Люди пели песни о затонувшем, но еще существующем, по их представлению, священном городе. Потом они в молчании собирались у костров и слушали. Они хотели услышать звон колоколов, которые звонят в невидимых подводных церквах. Подобную церемонию Николай Константинович наблюдал в далеких от русских равнин Трансгималаях, около священного озера Манасаровар. Сравнивая обе традиции, он пришел к выводу, что легенда о Керженце, подводном граде Китеже, имеет древнейший слой, который, как ни странно, связан с далекими Гималаями. Легенда вела все в тот же тайник.

«Вся земля, – писал он, – толкует о подземных городах, хранилищах, о храмах, ушедших под воду. И русский, и нормандский крестьянин знает это одинаково твердо. Так же, как житель пустынь знает о сокровищах, иногда сверкающих из-под волн песков пустынь и снова – до времени – уходящих под землю. К одному костру сходятся помнящие о положенных сроках. Не о суеверии, но о знании говорим. <...> Зачем сочинять, когда истинного так много, когда в Ла-Манше и сейчас виден город, ушедший под воду» [234].

С этим циклом легенд был связан другой, не менее, а может быть, и более обширный. Это были легенды и сказания о Заповедной Стране. Приведенная в начале главы легенда – одна из них. Эти легенды и сказания звучали везде: у костров караванных стоянок, на горных перевалах, под иссушающим солнцем пустынь, на пастбищах горных долин, у стен монастырей и святилищ. Их рассказывали караванщики, проводники, ламы, случайные попутчики, бродячие сказители. Они по-разному называли Заповедную Страну: Ба-Юль, Шамбала, Агарти, Беловодье, Белый остров, Шабистан, гора Меру.

В Заповедной Стране царила справедливость, там жили мудрые люди, обладающие могуществом богов. Лишь немногие знают, где находится эта Страна. Ее границы тщательно охраняются. Через горы в нее ведут подземные ходы. На Каракорумском перевале проводник Гурбан рассказал Николаю Константиновичу легенду о том, что под перевалом есть подземные своды.

«Там, – сказал Гурбан, – собраны сокровища с самого начала мира. Сокровища сторожат стражи. Иногда путешественники и караванщики видят, как из подземных входов появляются высокие белые люди и снова там исчезают. Иногда они появляются с факелами, и многие караванщики знают эти огни» [235].

Те, кто обитают под сводами перевала, никому не причиняют зла, а иногда даже помогают людям. Однажды человек в снежную бурю отстал от своего каравана и заблудился. Ему показалось, что кто-то появился рядом, он огляделся, но никого не увидел. Через некоторое время он нашел в своем кармане несколько кусков золота. В Синьцзяне между Марал Баши и Кучарами конюх Сулейман показал на высокую гору на юго-востоке и сообщил, что там живут святые. «Многие ходили в их страну, – продолжал конюх, – но мало кто дошел. Знают,что надо идти за эту гору. А как зайдут за нее, так и потеряют дорогу» [236].

На Алтае уймонский старовер, раскачиваясь, пел, как старинную былину, странную песнь:

«С каких же пор пошла весть о Беловодье?» – спросил Николай Константинович. «А пошла весть от калмыков да от монголов. Первоначально они сообщили нашим дедам, которые по старой вере, по благочестию» [238].

Это случилось в середине XIX века. «В далеких странах, за великими озерами, за горами высокими, там находится священное место, где процветает справедливость. Там живет высшее знание и высшая мудрость на спасение всего будущего человечества. Зовется это место Беловодье» [239].

Легенды связывали Заповедную Страну с высокими вершинами гор. Когда рассказывали о Беловодье, показывали на Белуху. Лама около озера Зайсан указал на юго-восток и рассказал о священной горе Саур. В ясные дни с ее вершины, утверждал лама, видны горы Заповедной Страны. Лама в Сиккиме рассказал о пятиглавой Канченджанге. «Там находится вход в священную страну Шамбалы. Подземными ходами через удивительные ледяные пещеры немногие избранные даже в этой жизни достигали священное место. Вся мудрость, вся слава, весь блеск собраны там» [240].

Легенды повествовали о том, что время от времени из Заповедной Страны появляются люди. Многие из них не походили на ныне живущих.

Староверы на Алтае рассказывали: «Вышла из подземелья женщина. Ростом высокая. Ликом строгая и темнее наших. Ходила по народу – помощь творила, а затем ушла назад в подземелье. Тоже приходила из Святой Страны» [241].

Здесь же, на Алтае, Николай Константинович записал в экспедиционном дневнике: «В скалах, стоящих над Кырлыком, чернеют входы пещер. Идут пещеры глубоко, конца им не нашли. Пещеры и тайные ходы. От Тибета через Куньлунь, через Алтын-Таг, через Турфан; “длинное ухо” знает о тайных ходах. Сколько людей спасались в этих ходах и пещерах! И явь стала сказкою» [242].

При приближении к Заповедной Стране случаются различные события или явления. Иногда люди слышат голоса, колокольный звон или ощущают необычные ароматы.

Древние снежные люди, утверждали легенды, несут дозор на подступах к Тайне. Ядовитые газы, вырывающиеся из-под земли, гибельны, и пройти через них невозможно. Странные вибрации, время от времени возникающие вокруг заповедных мест, заставляют караваны обходить некоторые пути стороной. Границы Шамбалы отмечены особыми знаками, но многие не замечают и не видят этих знаков и проходят в неведении мимо.

Легенды связывали с Заповедной Страной и великого героя Гесэра. Гесэриада была многослойна в культурном, историческом и философском планах. Формируясь в течение многих веков, проходя сквозь пространство и время, она соткала многоликий узор героя Азии. Каждая эпоха вложила в этот узор свой рисунок, стремясь сделать его ярче, тоньше и богаче предыдущего.

«Фольклор нуждается в орнаментах, – писал Николай Константинович. – За народными сказками оказывается вышивной узор, полный исторического значения. Народ ищет красоту жизни. Для нее он поет и слагает мелодии, для нее он должен расцветить узором каждый ворот, и подол, и нарукавник. Ради красоты народный творец закончит крышу коньком и зацветит ставни травным богатством» [243]. Вот этот «узор, полный исторического значения», и создал тот особый лик Гесэра, который был непосредственно обращен к Заповедной Стране.

Всемогущий и справедливый, всегда готовый прийти на помощь, Гесэр напоминал легендарного Владыку Шамбалы Ригден-Джапо. Скалы метились стрелой – знаком Гесэра. Стрелу складывали из камней около загадочных менгиров Трансгималаев. Стрелы летели из Шамбалы, неся важные вести людям. Мечи Гесэра и мечи воинства Шамбалы были одной и той же формы. Конь Гесэра нес своего хозяина по горным тропам ночных гор. Стук его копыт, идущий из прошлого, отдавался эхом в настоящем.

Часто рядом с мечами и знаками Гесэра были высечены три круга, таинственный знак легендарного Камня, Сокровища Мира. Этот Камень, гласили предания, попал на землю из далекого созвездия. Камень блуждал по земле, появляясь в самых неожиданных местах. О нем рассказывали на Алтае, в Монголии, в Тибете, в Индии. Чудесный Камень приносил своему владельцу способность предсказывать события, видеть далекое будущее. На Алтае староверы пели песни об этом Камне и об Иосафе-царевиче. Николай Константинович заметил, что в этих песнях многое было взято из легенд и преданий о Будде.

«Теперь сказ идет, – писал Николай Константинович, – о знаменитом Черном Камне. В прекрасных символах старый путник расскажет вам, как в незапамятные времена из других миров упал чудесный Камень – Чинтамани индусов или Норбу Римпоче тибетцев и монголов. И с тех пор часть этого Камня блуждает по земле, возвещая Новую Эру и великие мировые события» [245].

Существовала какая-то связь между этим Камнем и чудесной чашей Будды. Чаша была главной реликвией буддистов. После смерти Будды, как утверждали некоторые, чаша попала в Пешавар и в IV веке еще находилась там в особом монастыре. Потом время стерло следы чудесной реликвии, и о ней остались лишь предания. Одно из них гласило, что чаша Будды была сделана из четырех сосудов, вставленных друг в друга. «Она представляла разноцветный сосуд с преобладающим черным цветом, причем были очень заметны линии краев четырех чаш, вошедших в состав ее» [246].

Символ чаши проходил через многие учения, религии и эпические сказания Востока. Символ был древен и устойчив. В индийской «Махабхарате» Индра отнимает чашу с напитком бессмертия у царя нагов. В персидских сказаниях герои завладевают бирюзовой чашей с эликсиром жизни. Русские монахи Соловецкого монастыря рассказывали о чаше царя Соломона, высеченной из особого драгоценного камня. В знаменитом рыцарском цикле о короле Артуре герои ищут волшебную чашу – святой Грааль и преодолевают к ней путь, борясь с драконами, великанами и волшебниками. Изображение таинственной чаши встречалось на многих исторических реликвиях.

«В культах Зороастра изображается чаша с пламенем, – отмечал Рерих. – Та же пламенеющая чаша отчеканена на древнееврейских серебряных шекелях времени Соломона и древнее. В индийских раскопках эпохи Чандрагупты Маурьи видим то же самое, мощно стилизованное изображение. Сергий Радонежский, трудясь над просвещением России, приобщался от пламенеющей чаши. На тибетских изображениях бодхисаттвы держат чашу, процветшую языками огня. Помним чашу жизни друидов. Горела чаша Грааля» [247]. Символ чаши, за которым стояла, по твердому убеждению Николая Константиновича, легенда о чудесном Камне, приобрел еще в древности общечеловеческое звучание. «Много внимания, – писал Николай Константинович, вспоминая свои беседы с монгольскими учеными, – уделялось чудесному камню, упавшему с далекой звезды, который появляется в различных странах перед большими событиями.

Великий Тимур, говорится, владел этим камнем. Камень обычно приносится совершенно неизвестными, неожиданными людьми. Тем же неожиданным путем в должное время камень исчезает. Чтобы опять появиться в сужденный срок в совершенно другой стране. Главная часть этого камня находится в Шамбале. Лишь небольшой кусок его выдан и блуждает по всей земле, сохраняя магнитную связь с главным Камнем.

Бесконечные сказания щедро рассыпаны об этом камне. Говорится также, что царь Соломон и император Акбар владели им. Эти предания невольно напоминали Лапис Ексилис – Блуждающий камень, воспетый знаменитым мейстерзингером Вольфрамом фон Эшенбах, заключившим свою песню словами: “И этот камень называется Грааль”» [248].

Предания и сказания о Камне связывали последний с историческими лицами: Аполлонием Тианским, Соломоном, Тимуром. Все они жили в разное время и в разных странах. Но история, которая писалась «помимо историков», коснулась и их.

«И опять мне вспомнились, – писал Николай Константинович, – рассказы о тайных магнитах, заложенных учениками Великого Путника Аполлония Тианского. Говорили, что в определенных местах, там, где суждено строиться новым государствам или созидаться городам великим, или там, где должны состояться большие открытия и откровения, – всюду заложены части великого метеора, посла дальних светил» [249]. Странное переплетение реальности с легендой и сказкой было свойственно всему циклу сказаний о Заповедной Стране, Мудрецах и Камне.

Это же было присуще и двум другим литературным произведениям, одно из которых принадлежало перу Николая Константиновича, другое же было опубликовано Еленой Ивановной под псевдонимом Сент-Илер. Работа Николая Константиновича называлась «Шамбала Сияющая» и была написана в форме диалога, которым довольно широко пользовались древние греки, в частности Платон.

В своих диалогах «Тимей» и «Критий» Платон сообщил о затонувшей Атлантиде. Избранная Платоном литературная форма не требовала от него строгих научных доказательств, но в то же время позволяла ему сообщать информацию, в достоверности которой он сам был уверен.

Нечто подобное мы можем сказать и о «Шамбале Сияющей» Рериха. К этому можно добавить, что Николай Константинович широко пользовался и фольклором, который он собрал во время Центрально-Азиатской экспедиции. В работе нашла также отражение и буддийская традиция, которая канонизировала такие понятия, как Шамбала, Сокровище Мира – Чинтамани и Бодхисаттвы – люди, достигшие высокой степени совершенства.

«Лама, расскажи мне о Шамбале!» – так начинается диалог.

«Но вы, люди Запада, ничего не знаете о Шамбале, вы ничего не хотите знать. Вероятно, ты спрашиваешь из одного любопытства и все же произносишь это священное слово».

«Лама, я не бесцельно спрашиваю о Шамбале. Повсеместно люди знают об этом великом символе под различными именами. Наши ученые ловят каждый проблеск, касающийся этой замечательной области».

«Великая Шамбала далеко за океаном. Это могучее небесное владение. Оно не имеет ничего общего с нашей землей. Как и почему вы, земные люди, проявляете интерес к нему? Только в некоторых местах, на дальнем Севере, можно различить блистающие лучи Шамбалы».

«Лама, мы знаем величие Шамбалы. Мы знаем реальность этого неописуемого царства. Но мы знаем также о реальности земной Шамбалы. Мы знаем, как некоторые высокие ламы ездили в Шамбалу, как на пути они видели обычные физические предметы. Мы знаем рассказы бурятского ламы о том, как его провожали через очень узкий тайный проход. Мы знаем, что другой посетитель видел караваны горцев с солью из озер у самых границ Шамбалы. Более того, мы сами видели белый пограничный столб одной из трех застав Шамбалы. Так что не говори мне только о небесной Шамбале, но говори и о земной, потому что тебе столь же хорошо известно, как и мне, что Шамбала на земле связана с небесной Шамбалой. И в этом звене соединяются оба мира» [250].

Многое из того, что рассказали легенды, было повторено Николаем Константиновичем в диалоге, но в несколько иной, уже утверждающей форме.

«Чувствовали ли вы также благовоние храмовых курений в пустыне?» – спрашивал лама.

«Лама, ты совершенно прав – в каменной пустыне, во многих днях от всякого жилья, многие из нас одновременно почуяли тонкое дыхание аромата. Это происходило несколько раз. Никогда мы не слышали такого приятного запаха. Он напомнил мне одно благовоние, которое дал мне однажды в Индии мой друг – не знаю, где он достал его» [251].

Рерих опять писал о трудных подступах к Заповедной Стране, о тайных долинах и охраняемых границах.

«Лама, как происходит, что Шамбала на земле еще не открыта путешественниками? На картах можно видеть столь много путей экспедиций. Кажется, все высоты уже отмечены и все долины и реки исследованы».

«Воистину, в земле много золота, много алмазов и рубинов в горах, и каждый так жаждет обладать ими! И столько людей старается найти их! Но доселе эти люди не все отыскали – так пусть кто-нибудь попытается достигнуть Шамбалы без зова. Ты слышал о ядовитых потоках, окружающих нагорья. Может быть, ты даже видел людей, умирающих от их испарений, если они подошли близко к ним. Может быть, ты видел, как животные и люди начинают дрожать, подходя к некоторым местам. Много незваных людей пытается проникнуть в Шамбалу. Некоторые из них исчезли навсегда...»

«Лама, ты говоришь о святом месте на земле. Есть ли там богатая растительность? Горы кажутся бесплодными, а ураганы и всеопустошающие морозы там особенно жестоки».

«В сердце высоких гор есть высокие долины, о которых и не подозревают. Много горячих источников питают богатую растительность. Много редких растений и лечебных трав может цвести на той необычной вулканической почве. Может быть, ты заметил горячие гейзеры на нагорьях. Может быть, ты слышал, что всего в двух днях пути от Нагчу, где ты не увидишь ни дерева, ни растения, есть долина с деревьями и травой и теплой водой. Но кто может знать лабиринты этих гор? На каменистой поверхности невозможно различить человеческие следы. Нельзя понять мысли людей, а тот, кто может, – молчит. Возможно, ты встречал в своих странствиях многих путников-чужестранцев в простой одежде, молча идущих через пустыню, в жару и в холод, к своей неведомой цели».

«Подобно алмазу, сияет свет башни Шамбалы. Он там – Ригден-Джапо, неутомимый, всегда бодрствующий над делом человечества. Его глаза никогда не смыкаются. И в своем магическом зеркале он видит все происходящее на Земле. И сила его мысли проникает в дальние страны. Расстояние не существует для него; он может мгновенно подать помощь достойным. Его могучий свет может рассеять всякую тьму. Его неизмеримые богатства готовы помочь всем нуждающимся, которые выражают желание служить делу спасения человеческих существ» [252]. Или:

«Лама, в Турфане и Туркестане нам показывали пещеры с длинными неисследованными ходами. Можно ли достичь ашрамы Шамбалы этими путями? Нам говорили, что в некоторых случаях из этих пещер выходили чужестранцы и шли в города. Они пытались платить за вещи странными древними монетами, которые теперь не в ходу».

«Истинно, истинно, люди Шамбалы приходят по временам в мир. Они встречают земных сотрудников Шамбалы... Работающие с Шамбалой, посвященные и посланцы Шамбалы, не сидят в затворе – они странствуют повсюду. Очень часто люди не узнают их, а иногда они не узнают даже друг друга. Но они выполняют свои работы не для себя, а для великой Шамбалы, и все они знают великий символ анонимности » [253].

Тех, кто выходил из Заповедной Страны, Николай Константинович называл азарами и кутхумпа, сохраняя за ними названия, бытовавшие в легендах. За ними стояли Мудрецы и Великие Души.

«Лама, встречал ли ты азаров и кутхумпа?»

«...Многие из наших людей в течение своей жизни встречали азаров и кутхумпа и снежных людей, которые служат им. Только недавно перестали видеть азаров в городах. Они все собраны в горах. Очень высокие, длинноволосые и длиннобородые, они внешне похожи на индусов. Однажды, идя вдоль Брамапутры, я видел азара. Я поспешил, чтобы нагнать его, но он быстро повернул за скалы и исчез. Однако я не нашел там ни пещеры, ни грота – все, что я увидел, была маленькая ступа. Вероятно, он не хотел, чтобы его беспокоили».

«Кутхумпа теперь больше не видно. Раньше они появлялись совсем открыто в округе Цанг и у Манасаровара, когда приходили пилигримы к святому Кайласу. Теперь редко видишь даже снежных людей. Обычные люди в своем невежестве принимают их за привидения. Есть глубокие причины, почему именно теперь Великие не являются столь открыто. Мой старый учитель много рассказал мне о мудрости азаров. Мы знаем некоторые места, где жили эти Великие, но теперь эти места покинуты. Есть какая-то глубочайшая причина, великая тайна!»

«Лама, тогда, значит, верно, что ашрамы ушли из окрестностей Шигацзе?»

«Этой тайны не следует упоминать. Я сказал уже, что азаров нельзя больше найти в Цанге» [254].

Легенды об азарах и кутхумпа напоминали рассказ о появлении Великого Держателя в монгольском храме. Та же необычная внешность, те же неожиданные появления и исчезновения, те же тайные убежища, та же мудрость, превосходящая человеческую.

В диалоге присутствовал и сюжет, связанный с таинственным Камнем.

«Знаете ли вы на Западе что-нибудь о Великом Камне, в котором сконцентрированы магические силы? И знаете ли вы, с какой планеты пришел этот Камень? И кто обладал этим сокровищем?»

«Лама, у нас столько же легенд о Великом Камне, сколько у вас изображений Чинтамани. От древних времен друидов многие народы помнят эти легенды истины о природных силах, скрытых в этом странном госте нашей планеты. Очень часто в упавших камнях бывают запрятаны алмазы, но они ничто по сравнению с некоторыми другими, неизвестными металлами и энергиями, ежедневно находимыми в камнях и в многочисленных токах и лучах.

“Lapis Exilis” (Блуждающий Камень) – так называется камень, упоминаемый старыми мейстерзингерами. Видно, Запад и Восток работают совместно над многими принципами. Нам не нужно уходить в пустыни, чтобы узнать о Камне. В наших городах, в наших научных лабораториях мы имеем другие легенды и другие доказательства. Кто бы подумал, что волшебные сказки о летающем человеке когда-либо исполнятся? Но теперь ежедневно почта и ежедневные посетители могут являться по воздуху» [255].

В «Легенде о Камне», опубликованной Еленой Ивановной, присутствовало множество неизвестных нам сведений «помимо историков».

Сама легенда была загадочна, неожиданна и притягательна. Она не только повествовала о прошлом, но и содержала кое-какие указания, связанные, как ни странно, с настоящим и даже будущим.

Через все переплетения и многосложность легенды проходит таинственное созвездие Орион. «Имя Ориона часто связывается с повествованиями о Гесэр-хане, – писал Рерих. – На Алтае гору Белуху называют Уч-Сюре, Уч-Орион. Сюре – жилище богов, соответствует монгольской Сумер и индийской Сумеру. На гору Уч-Сюре восходят по белому хадаку. Небесная птица на горе Уч-Сюре победила дракона. Цаган-убугун – “белый старик” – всегда близок Большой Медведице» [257].

Он обнаружил в далеком прошлом культ обоих созвездий и пытался этот культ по-своему осмыслить.

«Рано зажигаются звезды. К востоку неугасно горит тройное светило Ориона. По всем учениям проходит это поражающее созвездие. В архивах старых обсерваторий, надо думать, можно найти многое о нем замечательное.

Культ, окружающий некоторые созвездия, вроде Медведицы и Ориона, поражает своей распространенностью. Шаманская мудрость поклоняется им. Не случайно Иов перечисляет именно их как акт высшего достижения. Блестки разбросаны всюду. В последнем выпуске журнала Лондонского Азиатского общества многозначительна неожиданная заметка: “...в окрестностях Баракоха находится мечеть, называемая Джавца Маджид. Истинное значение этого названия есть “Дом Ориона”. Джавца есть имя Ориона”. С каким же древним культом слилась мечеть, указанная Бабуром, теперь, вероятно, смытая песками великих пустынь?

Неустанно притягивает Орион глаз человеческий. Опять говорят астрономические бюллетени о непонятных розовых лучах, вспыхнувших в этом созвездии. Созвездие Ориона включает знаки “Три Мага”.

В древних учениях значение Ориона приравнивалось значению Атласа, державшего ношу мира. Звезда Востока...» [258]

Все эти обнаруженные Николаем Константиновичем «помимо историков» легенды и сказания, культы и неведомые церемонии вели опять в Заповедную, таинственную Страну, намекали на странные связи планеты с далекими созвездиями Большой Медведицы и Ориона. Необычный цикл легенд, в центре которого стояла Заповедная Страна, разрастался, усложнялся и временами напоминал могучее дерево, корнями уходившее в глубь земной истории. На этом дереве Время наслаивало кольцо за кольцом, а крона поднималась все выше и выше, устремляясь куда-то к далекому небу. Никто до Рериха не проделал такой уникальной работы. Он сумел собрать воедино легенды, казалось бы не связанные порой друг с другом, выстроить их в единый цикл и создать из него совершенную и прекрасную структуру, замыкающуюся на таинственной Шамбале. Всю сложность сделанного он выразил в небольшом фрагменте своего экспедиционного дневника. Как всегда, выразил нестандартно и образно.

На полотнах своих картин он создал целый мир этих легенд и Реальности, которая за ними стояла. Это был мир Тайны и Красоты, мир сказочный и достоверный. Еще ни один цикл легенд, мифов или сказаний не получал такого художественного воплощения, еще никто до него так не сумел проникнуть в их сокровенную суть и поведать о них языком форм и звучащих красок. Этот загадочный мир стал возникать на полотнах Николая Константиновича еще в Сиккиме, рос и развивался во время Центрально-Азиатской экспедиции, становился все одухотвореннее и точнее после экспедиции. Казалось, он совершенствовался вместе с художником, ярче проявлялся с расширением его знаний, достигал высот вместе с его духом. Это был мир гор, древних, как сама планета. Они поднимались над землей снежными гигантами. Облака и жемчужные туманы плыли по их разломам и монолитам скал, меняли их очертания и придавали им странную, непостижимую хрупкость. Солнце клало на них рассветные и закатные краски, и они зажигались то пурпуром, то золотом, сигналили кому-то неведомому зелеными призрачными лучами, вспыхивали целой гаммой нездешних оттенков, блистали холодным огнем сказочных северных сияний.

Горы то становились прозрачными, как кристаллы, то гасли, наливаясь земной неподвижной тяжестью. Близкая синева неба ложилась на снега вершин невесомыми голубыми тенями, и вершины от этого становились неуловимо легкими, похожими на облака, которые плыли внизу под этими снегами, клубясь синими туманами. Над ними вспыхивали яркие колкие звезды, и звездный свет сверкающими пылинками оседал на припушенных ночной темнотой снегах.

Созвездия меняли свои очертания, и на небе возникали странные загадочные узоры. Мир гор был величествен и космичен. Его вершины, устремленные вверх, казалось, выходили за границы планеты и становились частью того, еще неведомого, что определялось словом «космос».

Мир людей на этих полотнах существовал где-то между этим бесконечным пространством и плоскостью, в которую упирались, вырастая из нее, тяжелые массивы горных подошв. Мир людей напоминал горы, но был более хрупок и менее защищен. Люди возводили монолитные башни, массивные крепости и монастыри. Они врубались в каменные склоны гор, ища у них защиты и покровительства. Они стремились стать частью этих гор, подражали им в чем-то, стараясь не нарушить их гармонию.

Между космосом высоких снежных вершин и людьми существовали какие-то незримые связи. И где-то там, скрытая этими снежными вершинами, лежала таинственная Заповедная Страна, которую называли Шамбалой.

Оттуда спешили всадники в странных древних одеждах. Ламы передавали друг другу вести. Лучники посылали стрелы с указами, написанными на старинном пергаменте. «Весть Шамбалы», «Послание Шамбалы», «Письмо Шамбалы» – так назывались картины. Длинноволосые, одетые в шкуры, напоминающие древних амазонок девы охраняли заповедные границы. У тайного входа в красном холодном пламени стоял страж с обоюдоострым мечом. Женщина в длинных белых одеждах выходила «Оттуда» и осторожно, боясь оступиться, шла по деревянному мостку через поток, отделяющий заповедную границу от мира людей.

В языках трепещущего алого пламени, в шитых золотом одеждах у черной скалы на троне восседал могущественный Владыка Шамбалы Ригден-Джапо, похожий на древнее божество. Небо и горные снега горели пурпуром рассветной зари. Ригден-Джапо повелевал и что-то приказывал. От трона по снегу скакали всадники, несущие кому-то приказы Владыки. В лунном зеленоватом сиянии стыли и искрились оснеженные скалы, похожие на воинов в остроконечных шлемах. Они стояли на подступах к «Тридесятому царству», а над ними полыхали звездные знаки. Синим цветом светились на скалах и камнях таинственные три круга, знаки Заповедной Страны.

В глубине пещеры возникали какие-то фигуры, освещенные таинственным светом огромных сверкающих кристаллов. Пылала золотым огнем чаша. Не отблеск ли этой чаши и этой таинственной пещеры лежал на камне, похожем на метеорит, который держал в узких ладонях человек? Фигура человека, будто возникшая из красных и черных скал, была окружена лилово-синим искрящимся сиянием. Картина называлась «Fiat Rex» («Да здравствует король»). Из какого королевства появился этот король? Наверно, все из того же, Заповедного. По бокам центрального полотна еще две картины. На одной из них рыцарь в длинном красном плаще, на его щите золотом горит все тот же загадочный знак – три круга. Рыцарь опирается на меч. Слева от короля – женская фигура в длинном платье, поверх которого наброшен такой же красный плащ, как и у рыцаря.

Этот же красный плащ и у «Держательницы Мира». Она стоит у снежных вершин, и золотой ободок ее княжеской короны сверкает на солнце. В руках у нее ларец. Ларец уже знакомый. Его нес на спине сказочный белый конь в сиккимской серии «Его Страна». Его держал в руках один из таинственных незнакомцев, стоявших у подножия ночного Эвереста в картине «Сожжение тьмы». Одно цеплялось за другое, все было связано в единое целое.

Причудливый изгиб реки, похожий на какой-то знак исчезнувшего неведомого языка. Река уходит к снежным горам, которые стоят странным кругом и напоминают собой края древнего кратера потухшего миллионы лет назад вулкана. Снега розовеют от рассветной зари. Что они скрывают? Какую веху на пути в Заповедную Страну отмечает перевал Танг-ла? Почему в одной из картин Танг-ла названа перевалом Шамбалы? Певец, поющий о Шамбале, не может ответить на этот вопрос. Он только разносит о Шамбале вести. Мир людей наполнен легендами и сказаниями о ней. Они звучат на горных тропах, на перевалах, в узких горных долинах. Они звучат на рассвете и когда на горы спускается ночная тьма.

Огонь костров озаряет палатки и оставляет небольшой круг освещенного пространства. Люди жмутся к огню и палаткам. Они очень разные, эти ночные путники. Китайцы, тибетцы, монголы. Но все они внимательно слушают «Легенду о Шамбале». Уже поздний час, они устали в пути, но то, что рассказывает сказитель, заставляет их забывать о сне.

В этом мире гор и людей происходят странные события, как будто выпадающие из Времени и Пространства, но чем-то существенным, хотя и неуловимым, связанные с тем, о чем поют певцы и рассказывают сказители. На высоких башнях, возведенных на скалах, расцветают огненные «Цветы Тимура». Вблизи от узкого проема башни всадники седлают коней, чтобы отправиться в далекий путь. Может быть, они присоединятся к тем, кто на пурпурных снегах внимает приказам Ригден-Джапо.

Скрипят разрисованные колеса повозок, запряженных верблюдами. Горная тропа вьется у самых снегов. Китайская принцесса Вэнь-Чень везет священные дары своему будущему мужу, тибетскому королю Сронцангампо. Над вершиной желтовато-оранжевым светом разливается утренняя заря, но на светлеющем небе еще горят звезды. И женщина в костюме китайской принцессы с высокой старинной прической протянула руку в широком свободном рукаве. Над открытой ладонью ослепительно горит язык таинственного пламени, так похожий на огонь той пылающей чаши, которую подняли в пещере среди светящихся кристаллов. И красноватый оттенок одежды женщины как будто вобрал в себя цвет плаща дамы, стоящей около короля, и цвет одежды той, которая держала в старинном ларце Камень. Картина называлась «Агни Йога».

«В сказаниях о Шамбале, в легендах, преданиях и песнях заключается, быть может, наиболее значительная весть Востока. Кто ничего не знает о жизненном значении Шамбалы, не должен утверждать, что он изучал Восток и знает пульс современной Азии» [260]. Эти слова звучали как бы эпиграфом для мира, созданного на полотнах.

В рериховский таинственный мир «помимо историков» органически входили Будда и Христос. Оба не однажды возникали на его полотнах, и их имена Николай Константинович связывал все с той же Заповедной Страной. В опубликованных сразу же после экспедиции Еленой Ивановной «Криптограммах Востока» содержался ряд апокрифов, подтверждавших закономерность такой связи. Если легенды и сказания о Заповедной Стране хранила народная память, то апокрифы появлялись неожиданно и таинственно. Казалось, они написаны очевидцами и свидетелями событий.

...Царевич Сиддхартха покинул однажды родной город и на коне в сопровождении «посланного слуги» отправился вдоль реки на северо-запад. За горными проходами кончился конный путь, и началась охотничья тропа. Слуга покинул царевича, но оставил ему кусок дерева с тремя знаками и велел найти хижину охотника. Царевич дошел до хижины на восьмой день. Когда охотник увидел кусок дерева со знаками, то велел царевичу приготовиться назавтра в путь. Он разбудил пришельца на рассвете, и они отправились в путь. Когда дошли до густых зарослей кустарника, охотник отыскал там едва приметную тропу, которая привела их на берег горной реки.

«Старик натянул лук и послал стрелу. Молча ждали они. Владыка снял с себя оставшиеся украшения и подал старику. Но тот указал бросить в реку.

Вот появился на другом берегу высокий человек, выдвинул челн и направился к ним. Кафтан его был оторочен мехом, и лицо очень смуглое, широкое. Достигнув берега, незнакомец поклонился Владыке и пригласил в челн.

Владыка хотел проститься с охотником, но тот незаметно исчез. Незнакомец также хранил молчание. Достигнув берега, они сели на коней и стали подыматься в гору.

Ночью они достигли предела снегов и на рассвете спустились в Обитель» [261].

В Ладакхе Николай Константинович нарисовал монастырь Ше. Крупные, изломанные очертания скал сливались с массивными зданиями монастыря, остатками крепостных башен и стен. Внизу возвышалась огромная буддийская ступа. Здесь когда-то пересеклись пути двух Великих Учителей. Один прошел раньше, другой позже.

«В Шринагаре, – писал Николай Константинович, – впервые достигла нас любопытная легенда о пребывании Христа. Впоследствии мы убедились, насколько по Индии, Ладаку и Центральной Азии распространена легенда о пребывании в этих местах Христа во время Его долговременного отсутствия, указанного в Писаниях» [262].

В Ладакхе ламы рассказывали, что Христос, или, как они его называли, Исса, пришел в Ле, где он учил простой народ в монастырях и на базаре. Рериху показали небольшой пруд у подножия горы, на берегу которого часто сидел Исса. Среди ладакхских полотен Николая Константиновича есть картина «Пруд Иссы». Ходили предания о том, что Христос был в Индии, Тибете, прошел Гималаи, где изучал мудрость Востока.

«Послушаем, как говорят в Гималаях о Христе, – записывал Рерих в экспедиционном дневнике. – В рукописях, имеющих древность около 1500 лет, можно прочесть: “Исса (Иисус) тайно оставил родителей и вместе с купцами из Иерусалима направился к Инду за усовершенствованием и изучением законов Учителя”» [263].

В один из последних дней своего пребывания в Ле он записал в дневнике: «19 сентября. Решительные сообщения приходят в последний час. Так мы узнали о подлинности преданий об Иссе: в Хеми лежит старый тибетский перевод с манускрипта, написанного на пали и находящегося в известном монастыре недалеко от Лхасы. Наконец узнали преемственность очевидцев. [Сказки о подделке разрушены [264].]

Есть особый смысл в том, чтобы рукопись сохранялась в Хеми. Есть особое значение в том, что ламы так тщательно скрывают ее. Этой рукописи уместно лежать около Леха, где была проповедь Иссы об общине мира еще до проповеди в Палестине. <...> Путь великого общинника проходил из Индии около этого места. Ламы знают значение документа. Но почему миссионеры так яростно восстают и порочат рукопись? Неужели общинный облик Иссы и защита женщины им не нравится? Порочить так называемые апокрифы всякий умеет; для порочения много ума не надо. Но кто же не признает, что очень многие “апокрифы” гораздо более основательны, нежели многие официальные свидетельства» [265].

Легенды и апокрифы утверждали, что Христос, как и Будда, посетил Заповедную Страну, но имени ее не упоминали.

«Мне также указано было проводить Его, куда я сам не мог еще войти.

На белом верблюде выехали мы ночью и ночными переходами дошли до Лагора, где нашли, казалось, ждавшего нас последователя Будды.

Никогда не видел такой решимости, ибо были в пути три года. И три года пробыл Он там, куда я не мог войти.

Мы ждали Его и провели до Иордана. Так же белый холст покрывал Его, и так же одиноко пошел Он под утренним солнцем» [266].

И хотя апокриф не указывает места, где пробыл Христос, Николай Константинович уточняет это в своем дневнике. «Вообще Ле – место замечательное. Там скрестились пути Будды и Христа. Христос – с Запада на Восток, по пути в Шамбалу. А Будда – с Юга на Север, когда он шел на Алтай» [267].

Нетрадиционный, неизвестный христианскому миру Христос возникал не только в апокрифах и дневниковых записях Николая Константиновича, но и на его картинах. Одинокая фигура Христа на фоне светящейся скалы. Над ним в темном небе горит яркая звезда. Христос в пустыне рядом с человеком, чье лицо скрыто бурнусом. Христос, идущий по опасному горному пути среди отвесных скал и утесов. Христос, стоящий перед гигантским черепом великана.

Заповедную Страну посещали не только Великие Учителя, ее искали самые разные люди: европейские путешественники, уральские казаки, староверы Алтая.

Легенды и предания о Заповедной Стране имели над людьми какую-то странную власть. Они заставляли собираться в далекий неизведанный путь и устремляться к очередному таинственному царству, к земле обетованной. Нет нужды здесь говорить о том, что социальные моменты, связанные с угнетением или религиозными преследованиями, играли в этом стремлении не последнюю роль. Но вместе с тем в самой легенде была та убедительность, которая заставляла «сердце звенеть о были».

На Алтае Николай Константинович собирал рассказы о хождении в Беловодье. Рассказы были реальны, как и люди, ходившие на его поиски. Некоторые из них к моменту появления Рерихов на Алтае еще не вернулись назад. «Дед Атаманова и отец Огнева ходили искать Беловодье. “Через Кокуши горы. Через Богогорше. Через Ергор по особому ходу. А кто пути не знает, тот пропадет в озерах или в голодной степи”» [268].

Легенды, предания, апокрифы, трактаты древних авторов, рассказы. И кто-то неведомый тянул золотую нить из прошлого в современность, стараясь не повредить, не порвать. Современность была не менее сложной, чем легенды. В ней существовали свои загадочные вехи. И между ними и самой Центрально-Азиатской экспедицией проглядывалась какая-то таинственная связь. Николай Константинович называл эти вехи путевыми «знаками о Шамбале». Они были разными, иногда, казалось, не связанными друг с другом, трудно поддающимися расшифровке. Они шли через весь экспедиционный дневник Рериха.

«Как крепость, высоко на скалах стоит один из старейших монастырей – Спитуг. <...> Мы произнесли формулу Шамбалы, и главная дверь широко открылась. Мы были приглашены в верхнюю живописную комнату воплощенного ламы, поразившую нас и чистотой, и приветливостью. <...> Мы были сразу спрошены, откуда мы знаем о Шамбале, и опять многие новые подробности были произнесены. И мы увидели, что наши хозяева были искренне огорчены, когда пришло время оставить их» [269].

«Отчего же так грустно отдаляться от Куньлуня, от хребта древнейшего?» [270]

«Семнадцатого августа смотрели Белуху. Было так чисто и звонко. Прямо Звенигород. А за Белухой кажется милый сердцу хребет Куньлуня, а за ним – и “Гора божественной владычицы”, и “Пять сокровищниц снегов”, и сама “Владычица белых снегов”, и все писанное и неписанное, все сказанное и несказанное. “Между Иртышом и Аргунью. Через Кокуши. Через Богогорше. По самому Ергору едет всадник...”» [271].

«В области Ак-кема следы радиоактивности. Вода в Ак-кеме молочно-белая. Чистое Беловодье. Через Ак-кем проходит пятидесятая широта. Вспоминаем заключение Чома де Кёрёш.

На вершинах белков наблюдается необычно теплая температура в зимнее время. По заметкам Сапожникова, ледник на Белухе за пятнадцать лет отступил на сто восемьдесят метров.

Около двух часов ночи на 2 августа на восток от села Алтайского падал сильно светящийся огромный метеорит. К югу от Верхнего Уймона в прошлом году на вершине белка выбросило как бы взрывом камни и песок. Образовалась воронка» [272].

«Бурятия и Монголия дали наиболее значительный материал для исследований. Мы проверили легенду о посещении Эрдени-Дзу на Орхоне и монастыря Нарабанчи правителем Шамбалы» [273].

«На пути из Улясутая в Кобдо выскочили какие-то дикие люди в мехах и кидали камнями в машину. Их называли “охранители”. По пути в Маньчжурию из скалы течет в пустыню “минеральное масло”. И такие магнитные места, что даже машина замедляет ход. На перекрестках дорог ткутся сложные ковры – слухи азиатских узоров» [274].

«Опять обнаженные скалы и бесконечная пустыня. Ни путников, ни животных. Оглядываем друг друга в изумлении. Неожиданно мы все почувствовали аромат, как запах лучших курений Индии. Откуда он идет? Ведь мы окружены голыми скалами. Но лама улыбается: “Чувствуете вы ароматы Шамбалы?”» [275].

«Пятого августа. Нечто очень замечательное. В десять с половиной утра над станом при чистом синем небе пролетел ярко-белый, сверкающий на солнце шаровидный аппарат. Семеро из лагеря наблюдали это необычайное явление. Направление с северо-востока на юг. [Энергия “А”. Брат Д.К. [276]] Замечательно» [277].

«Солнечное безоблачное утро – сверкает ясное голубое небо. <...> И мы замечаем – на большой высоте что-то блестящее движется в направлении от севера к югу. Из палаток принесены три сильных бинокля. Мы наблюдаем объемистое сфероидальное тело, сверкающее на солнце, ясно видимое среди синего неба. Оно движется очень быстро. Затем мы замечаем, как оно меняет направление более к юго-западу и скрывается за снежной цепью Гумбольдта. Весь лагерь следит за необычным явлением, и ламы шепчут: “Знак Шамбалы”» [278].

«Откуда же молчанье твое, пустыня прекрасная? От высоты ли твоей? От необъятности? От чистоты голубого небесного купола, от великого Тенгри, милостивого к Чингису?

Ночью горят все звездные палаты. Сияют все чудные знаки. Открыта Книга Величия. За горою полыхнул луч света. Кто там? Там кто прошел? Не Эрдени Мори?» [279]

«А затем пришло и кольцо со знаком Шамбалы» [280].

 «На высотах Шарагольчи, перед Улан-Даваном, на месте, где останавливался Махатма при поездке в Монголию, строится субурган Шамбалы» [281].

«Ламы освящают его. Перед изображением Ригден-Джапо на магическое зеркало они льют воду. Вода сбегает по зеркальной поверхности. Отражение дрожит, делается необыкновенным и напоминает древний смысл магических зеркал. Шествие проходит вокруг субургана с возжженными курениями в руках. Великий лама Цайдама держит в руках нить, соединяющую его с вершиной субургана, где сложены предметы особого значения. Там вложено изображение Будды, там лежит серебряное кольцо с многозначительным начертанием, там же покоятся пророчества о будущем и скрыты ценные предметы: “Норбу Римпоче”» [282].

«За Ангар-Дакчином – Кокушили, те самые Кокуши, о которых знают староверы на Алтае, искатели Беловодья. Тут уже недалеко заповедные границы. Счастливо минуем реки. Ни весною, ни летом их не перейти верхом. Но сейчас, осенью, вода не выше стремян, и только две лошади завязли. Даже Голубая река (Янцзы) с ее быстрым течением не легла препятствием.

Ждем тибетские посты. Почему их нет? Что-то забелело вдали... Снег? Но нигде кругом снега нет... Шатер? Но это нечто слишком большое. Оказалось, гигантский гейзер глауберовой соли. Белоснежная, сверкающая на солнце глыба – уже заповедная граница» [283].

«Белые знаки. Белые колонны гейзеров. Белые камни. Известны эти границы» [284].

«Приближаемся. Подходя, белая масса оказывается еще большего размера, чем казалось. Это огромная белая пирамида глауберовой соли, образованная осадками гигантского гейзера – целое состояние для дрогиста. Ледяной соленый источник вытекает из-под белой массы. Лама опять шепчет: “Это знак третьей границы Шамбалы”» [285].

«Великая пустыня звучит.

Несется звук раковины. Слышите? Долгий звенящий зов несется и тонет в ущельях.

Что это? Монастырь или отшельник?

Но мы находимся в самом пустынном месте. За многие дни отсюда нет жилья. Откуда в этих горах может быть лама с его зовущим заклинанием?

Но это не лама. Разве вы не знаете, что мы находимся в горах Дунбуре (Северный Тибет)? С незапамятных времен это значит “Зов Раковины”.

Далеко в горах звучит этот зов. Может быть, эхо скал? Что хочет сказать этот Мемнон Азии? Звучит ли ветер в узких ущельях? Или звенит где-то горный поток? Но ведь родился где-то этот протяжный зов. И тот, кто назвал эти горы нежным словом “Зов Раковины”, тот слышал тайны священной пустыни» [286].

«Звенят колокола верблюдов. Долгие пустынные переходы. Над пустыней опять несется песня Шамбалы. Вокруг безжизненные скалы и груды камней и морозное нагорье, но знаки Шамбалы не покидают вас» [287].

«Правда, в горах бывают удивительные явления, но они не имеют отношения к ламству. Вспоминаем этот поразительный огонь в палатке, опять бывший на Чантанге. Вспоминаем волны тепла среди жестоких морозов. Вспоминаем многие проявления тонких энергий, но ведь Лхаса-то тут ни при чем! Поразительно проходить местами, где еще недавно были ашрамы» [288].

 «Тибетцы толкуют, что во время бегства Далай-ламы в 1904 году при переходе через Чантанг и люди и кони почувствовали сильное трясение. Далай-лама пояснил, что они находятся в заповедной черте Шамбалы. Много ли знает Далай-лама о Шамбале? Таши-лама знает больше» [289].

«К Таши-ламе в Пекине пришла группа китайцев, прося выдать им паспорта для отправления в Шамбалу. Это нам напомнило письмо, написанное из Бостона в Шамбалу. Откуда и как встретилась эта китайская группа? Собрали ли их скитания Лао-Дзина? Или более старые писания? Или книга утайшаньского настоятеля? Когда-то смеялись бы над этим фактом, но сейчас произошло многое. Так обогатилась литература, что недавняя “выдумка” и “магия” переданы в лабораторию исследования. И скептики негодуют, но благодаря их полной необразованности и непросвещенности. Прислушаемся к шагам нового мира. Видим движение великой руки Азии. Даже самые тяжелодумы спрашивают, что это значит? Можно говорить о значении происходящего, но самый факт уже не остается незамеченным» [290].

«...Проходя Трансгималаи, вы наблюдаете не один горный хребет, но целую горную страну с причудливым узором хребтов, долин и потоков. На каждом шагу вы убеждаетесь в относительной точности существующих карт. По своей сложности эти области остаются всегда не вполне исследованными. Отшельник, приютившийся в пещере, поселение в удаленной долине могут остаться совершенно не потревоженными. Лишь побывав в этих лабиринтах, вы знаете о скрытых местах, недоступных, кроме счастливого случая. Старые вулканы, гейзеры, горячие источники и радиоактивность дают здесь неожиданные приятные находки. Часто рядом с ледянистым хребтом можно видеть сочную растительность в ближней долине, очевидно, напитанной горячими источниками. В пустынном нагорье Дамбуре мы наблюдали кипящие горячие источники, и около них зеленела пышная растительность, цвела земляника и гиацинты. Таких долин много в Трансгималаях» [291].

«С тех пор мы много где видели сказочную правду. В Срединной Азии, в Тибете, в Гималаях встречались врата в тридесятые царства. Высились нерукотворные великаны – и грозные, и ласковые, и гордые, и зовущие. Складывал сказки хожалый, много видавший путник. С караваном когда-то он пересекал Гоби и Цайдамы и дивился самому белоснежному Eprapy. Сказание пришло из яви. Караванщики предупреждали: “Дальше не ходи!” Разве не о тридесятом, заповедном царстве они предупреждали?» [292]

 «Правда наиреальнейшая в том, чтобы без лукавых выдумок напомнить и цветом и звуком о существующем» [293].

Все эти сведения говорили о какой-то «правде наиреальнейшей».

Сведенные воедино, они давали необычную картину чьих-то действий, от которых нередко зависела судьба экспедиции. Казалось, что рядом с экспедиционным маршрутом проходила какая-то тайная тропа, на которой и свершались эти действия. И если сам этот маршрут был достоянием историков, то тайная тропа пересекала область «помимо историков». На тропе возникали странные, неизвестные люди, которые вели себя не совсем обычно, сообщали загадочные вести, совершали неясные поступки. На каждом этапе маршрута, в каждой стране или области происходило нечто, что было связано с этой тайной тропой.

Ладакх:

«Лама каждый день удивляет и радует. Столько он видел, столько он знает и так определенно разбирается в людях. Только что принес сведение, что одно очень близкое нам имя упоминается в старых пророчествах» [294].

Синьцзян:

«На другой день, уже за Санджу-оазисом, в полной пустыне мы увидели приближающегося навстречу одинокого всадника. Он остановился, зорко вгляделся и соскочил с коня, расстилая что-то на земле. Подъехав, увидели белую кошму и на ней дыню и два граната. Настоящая скатерть-самобранка, приветствие от незнакомого друга» [295].

Хотан:

«И даже дни кажущегося бездействия полны знаками. Вот замечательный ларчик. Вот сведения о Севере. Вот сведения о монастыре около Кульджи» [296].

«Там опять пришел человек. Хочет говорить. “Откуда?” – “Не сказал”. – “Кто такой?” – “Видимо, лама”. – “О чем говорить?” – “О свободе, о приходе Шамбалы”. – “Ну, веди сюда. Скажи тибетского чаю дать”. И опять нежданный друг несет новую пряжу радости...» [297]

Джунгария:

«Пришел [также] хошутский лама. Просит вылечить глаза. Принес ценные рассказы. Не сказки, но факты. [Нужны факты. Лама из Улясутая написал книгу о наступлении времени Шамбалы [298].]» [299].

 «Утром мы перенесли лагерь в Хотон-Сумбул, зимнюю резиденцию торгоутского правителя на северо-западе Карашара... Мы увидели Таин-ламу, как его называют жители Восточного Туркестана и Джунгарии, в комнате дворца, обставленной в европейском стиле, с большим столом посередине. На камине стояли две банки консервов, по-видимому, для украшения. Таин-лама является довольно интересной политической фигурой Центральной Азии, несколько лет назад его называли “сильным человеком торгоутов”» [300].

«Последователи Таин-ламы считают его воплощением известного ламы Сенчена Дорджечана, одного из просвещенных иерархов Шигатзе... Говорят, что лама, бывший когда-то наставником Панчен-ламы, предсказал свою судьбу по росписям, выполненным по его указаниям на стенах покоев... Его воплощение появилось в далеком Туркестане, в княжеской семье карашарских торгоутов. Сенчен Дорджечан предсказал перед смертью, что родится снова в стране войлочных юрт и стад рогатого скота. Мальчик, появившийся на свет, имел такую же легкую деформацию колена, как у покойного ламы» [301].

«...В далекий Чарклык для наблюдения за тайной торгоутской дорогой в Лхасу» [302].

«Мы вспоминаем чаяния калмыков. Вспоминаем, как наш Чунда первый сказал нам о Таин-ламе. Уже потом пришли сведения о том, что может сделать этот торгоутский предводитель, если он сможет принять то, что ему посылается. А если не примет, тогда прощай надолго, Джунгария. О чем говорить, если чья-то пригоршня дырява...» [303]

«Узнали, кто такой Цаган-хутухта. Оказывается, он олет. Сейчас находится в Лабране. Как поучительно сверять сведения из-за Гималаев со сведениями с севера. Только так складывается истинный облик лиц, событий, верований. Каждая страна, не удаляясь от истины, вкладывает свои особенности в свою наблюдательность. Тибет преувеличил Таин-ламу, сведения о Цаган-хутухте совпадают» [304].

«Скоро наш Геше уйдет в свои горы. Сегодня он рассказал, что настоятель медицинской школы в Лхасе говорил ему об “азарах”, как они называют Махатм, живущих в горах и применяющих свое глубокое знание на пользу человечества. Слово “азара” нам еще не встречалось. Это не санскрит. Не сензар ли? Но как трудно заставить Геше рассказать такие подробности! Скоро уйдет он. Скажет Таин-ламе все им упущенное. Страх – плохой советчик» [305].

«Тихий теплый вечер. Молочное весеннее небо. Если бы удалось, не заходя в Карашар, пройти на ставку калмыцкого хана и оттуда монастырями и горами на Урумчи. Ждем калмыков. Имеет значение» [306].

Урумчи:

«Обсуждаем вести из Синина. Как это замечательно, что нужные ламы приходят без опоздания. “Длинное ухо” Азии работает лучше радио» [307].

«Так все сложно. Так много вопросов. И необыкновенных условий. Надо ускорять отъезд» [308].

«Вдруг все повернулось так, что необходимо ехать как можно скорее» [309].

«Утром приходит монгольский лама. Вот радость! То, что мы знаем с юга, то самое он знает с севера» [310].

«Интересны вулканические показания в районе Чугучака, Кульджи, Верного (Алма-Аты) и Ташкента. Земля точно дышит. Как бы гигантская динамомашина работает в продолжение месяцев» [311].

Алтай:

«Именно тогда, когда мы не просили, именно тогда, когда не ожидали, он сам сказал и показал свое знание особых мест Тибета. Наши простецы сочли бы это за сказку или за необычайное откровение, а он улыбнулся, запахнул желтый халат и показал знание, кто и где живет. “А с тем местом уже пятнадцать лет не было сношений » [312].

Монголия:

«Неожиданные гости прилетают из пустыни. Под вечер прискакал таинственный незнакомец в золотошитом монгольском наряде. Кто он? Спешно прошел в шатер. Не называя себя, сказал, что он друг наш и должен предупредить о готовящемся на нас нападении на тибетской границе» [313].

Тибет:

«Поразительно проходить местами, где еще недавно были ашрамы. Но самая необычайная встреча не будет иметь ничего общего с правительством Далай-ламы. Смешение двух совершенно различных понятий следует расчленить. И Тибет не имеет более права укрываться за не принадлежащей ему таинственностью. Рад, что мы шли открыто, что мы спрашивали открыто тибетское правительство и говорили с тибетцами открыто. Старая тропа переодеваний слишком импозантна для Тибета» [314].

Вокруг экспедиции дышала какая-то скрытая жизнь, очень похожая на ту, которая существовала на полотнах самого Николая Константиновича. Шли и скакали вестники, спешили ламы. Вести шли с севера, юга, востока. Они настигали экспедиционный караван, и караван чутко реагировал на них. Его ход то замедлялся, то ускорялся. Но «тайная тропа» несла не только вестников. На ней происходили события, которые можно лишь зафиксировать, но отнюдь не объяснить. За ними стояли те, кто посылал вестников. На их определенную связь с Реальностью, стоявшей за легендой о Заповедной Стране, Николай Константинович неоднократно обращал внимание в своих экспедиционных дневниках и очерках.

Из письма к Шибаеву (из Кашмира):

«Забота совершенно необыкновенная. Даже лошади для похода указаны (здесь очень трудно найти хороших и цельных). Уже дан дом в Лехе (вернее, Лэ)» [315].

«Из-за Си-Шаня сверкает великолепная Венера. Знаем, что на нее же любуетесь Вы в Гималаях. Знаем, откуда и через какую долину и поверх каких снеговых вершин смотрите Вы в часы вечера. Глядим на звезду, а слышим шум деодаров и все предночные голоса и звучания горные» [316].

Кашгар-Куча:

«Сегодня приняты важные решения. Есть сообщение» [317].

Монголия. Урга:

«Много смятения и ожидания. Но все-таки не отложим отъезда. Е.И. напряженно стоит у притолоки и говорит: “Жду, как разрешит все тот, кто все разрешает”. А тут и телеграмма!» [318]

Монголия:

«Среди дождей и грозы долетают самые неожиданные вести. Такое насыщение пространства поражает. Даже имеются вести о проезде здесь Учителя (Махатмы) сорок лет тому назад. <...>

Двадцатого июля получены указания чрезвычайного значения. Трудновыполнимые, но приближающие следствия. Никто в караване еще не подозревает о ближайшей программе.

На следующий день опять важные вести, и опять спутники не знают о них. Сверяйте эти числа с вашими событиями. <...>

Конец июля. “Иду радостно в бой”. Lapis exilis – блуждающий камень. Вчера буряты пророчествовали что-то сумрачное. Именно: “Посылаю лучшие токи для счастливого решения дел”. Предполагаем выступить через Цайдам к Тибету девятнадцатого августа. Отважимся пересечь Цайдам по новому пути.

К вечеру двадцать восьмого прискакал Ч. (Н.В.Кардашевский. – Л.Ш.) с мечом и кольцом» [319].

Тибет:

«И в другом месте экспедиция была в самом безвыходном положении. Можно было ждать лишь чего-то необычного. В самый трудный момент пришло все разрешающее известие» [320].

Именно эти записи выводили на очень важный момент в истории Центрально-Азиатской экспедиции. Они напоминали о тех, с кем произошла памятная встреча Рерихов в 1923 году в Сиккиме в небольшом придорожном храме. Узорный, цветной занавес легенд и преданий спадал, и возникала ясно видимая Реальность – мудрецы, Учителя, Великие Души, те, которые «вели» экспедицию и придали ей уникальный характер.

«Вы, может быть, спросите меня, – писал Николай Константинович, – почему, говоря о Шамбале, я упоминаю Великих Махатм? Ваш вопрос может иметь основание, потому что до сих пор в литературе эти великие понятия за недостатком осведомления оставались совершенно разделенными. Но, зная литературу о Великих Махатмах и изучая сведения о Шамбале на местах, высокопоучительно видеть объединительные знаки этих понятий и, наконец, понимать, как они близки в действительности» [321].

Связь подлинных Великих Душ с Заповедной Страной не оставляла у Рериха никаких сомнений.

«Странно и дивно идти теми самыми местами, где проходили Махатмы. Здесь была основанная Ими школа. В двух днях пути от Сакадзонга был один из Ашрамов, недалеко от Брамапутры. Здесь останавливался Махатма, спеша по неотложному делу, и стояла здесь синяя скромная палатка. В то время, когда в Европе спорят о существовании Махатм, когда индусы проникновенно молчаливы о Них, сколько людей в просторах Азии не только знают Махатм, не только видели Их, но знают многие реальные случаи Их дел и появлений.

Всегда жданные, нежданно Махатмы творили в просторах Азии великую, особую жизнь. Когда нужно, Они появлялись. Если нужно, Они проходили незаметно, как обычные путники. Они не пишут на скалах имен Своих, но сердца знающих хранят эти имена крепче скал. Зачем подозревать сказку, воображение, вымысел, когда в реальных формах запечатлены сведения о Махатмах.

В спешке, в случайном любопытстве не узнаете даже простого химического опыта. Те, кто в бездельном разговоре касаются вопроса о Махатмах, разве они достигнут чего-либо? Разве их пустое любопытство будет удовлетворено? Сколько людей хотели бы получить письмо от Махатм, но разве бы оно изменило бы их жизнь? Оно вошло бы как минута изумления и смущения, а затем опять все вернулось бы к прежней рутине, без всякого следа.

Часто изумляются, отчего люди, знающие Махатм, так различны по своему общественному положению? Но отчего Бёме был сапожником? Неужели размер сознания измеряется лишь внешними отличиями? Дела Махатм и Их поручения ученикам рассказаны в литературе, которая совсем не так мала, как кажется не знающим ее. Эти дела касаются как внутреннего сознания, так и внешних событий мирового значения. И проявляются тогда, когда нужно.

Ученые часто называют разговоры о Махатмах предрассудком. Это те ученые, которые Махатм не видели. Но Крукс или Оливер Лодж не станут так говорить. Вивекананда, всегда стоявший за рациональность наблюдений, знает Махатм. <...> Они говорят о научных основах существования. Они направляют к овладению энергиями. Они говорят о тех победах труда, которые превратят жизнь в праздник.

Все предлагаемое Ими не призрачно, не эфемерно, но реально и касается самого всестороннего изучения возможностей, предлагаемых нам жизнью. Без суеверия и предрассудков. Разве ученики Махатм делаются изуверами, сектантами? Наоборот, они становятся особо жизненными людьми, побеждая в жизни и лишь ненадолго удаляясь в те далекие горы, чтобы омыться в излучениях праны. В самых темных местах Тибета знают о Махатмах. Знают много воспоминаний и легенд» [322].

И еще: «Пройдя эти необычные нагорья Тибета с их магнитными волнами и световыми чудесами, прослушав свидетелей и будучи свидетелем – вы знаете о Махатмах» [323].

Заповедная Страна, по утверждению Николая Константиновича, имела точное географическое положение.

«Некоторые указания, – писал он, – затемненные символами, указывали местонахождение Шамбалы на Памире, в Туркестане и Гоби» [324]. Все эти места назывались потому, что было известно, что около Шамбалы люди живут в юртах и занимаются скотоводством.

 «...Но не забудем, – отмечал Николай Константинович, – что горные киргизы в местностях Куньлуня также живут в юртах и занимаются скотоводством» [325]. Куньлунь упоминался Рерихом не однажды в связи с теми ориентирами, которые имели отношение к Заповедной Стране. Этот же хребет фигурировал и в рассказе алтайских староверов о хождениях в поисках Беловодья.

«Отсюда пойдешь между Иртыш ом и Аргунью, – рассказывали алтайские староверы. – Трудный путь, но коли не затеряешься, то придешь к соленым озерам. Самое опасное это место. Много людей уже погибло в них. Но коли выберешь правильное время, то удастся тебе пройти эти болота. И дойдешь ты до гор Богогорше, а от них пойдет еще труднее дорога. Коли осилишь ее, придешь в Кокуши.

А затем возьми путь через самый Ергор, к самой снежной стране, а за самыми высокими горами будет священная долина. Там оно и есть, самое Беловодье. Коли душа твоя готова достичь это место через все погибельные опасности, тогда примут тебя жители Беловодья.

А коли найдут они тебя годным, может быть, даже позволят тебе с ними остаться. Но это редко случается» [326].

Видимо, в описании пути в Беловодье содержались какие-то реальные приметы, поэтому Николай Константинович счел необходимым расшифровать те географические названия, которые были искажены в передаче рассказчиков.

«Иртыш и Аргунь произнесены правильно, – писал он. – Соленые озера, конечно, это озера Цайдама с их опасными переходами. Богогорше, или Богогорье, конечно, это горный хребет Бурхан-Будда. Кокуши – каждому понятно, является хребтом Кокушили. А Ергор, т.е. самое высокое нагорье, конечно, будет Чантанг у Трансгималаев, уже в виду вечных снегов» [327]. Путь в Беловодье, географически расшифрованный Рерихом, был частью маршрута Центрально-Азиатской экспедиции.

«...Географические указания места умышленно запутаны или произнесены неправильно. Но даже и в этом неправильном произношении вы можете различить истинное географическое направление, и это направление, не удивляйтесь, опять ведет вас к Гималаям» [328].

Но Гималаи – огромный горный район, похожий на лабиринт. И Николай Константинович расставлял по этому району особые ориентиры, которые также совпадали иногда с маршрутом ЦентральноАзиатской экспедиции. Это путь от Сиккима на северо-восток через Брамапутру и хребет Танг-ла к Трансгималаям.

В своих сиккимских дневниках Николай Константинович записал:

«И опять перед нами стена на Тибет. И не хребет ящера, но белоснежный пояс раскинулся по вершинам стены. Пояс Земли. Поставим стрелу на север. Там должны быть основания горы Меру» [329].

Хребет Танг-ла. «Величайшая и святейшая Танг-ла», «Священная Танг-ла», «Святейшая Танг-ла»... Затейливое русло реки, похожее на древний иероглиф, снежные горы, расположенные замкнутым кругом. Сюжет, напоминающий буддийские танки, посвященные Шамбале. Он так и назвал одну из своих картин, где была изображена Танг-ла, – «Песнь о Шамбале». Он сделал много зарисовок Танг-ла, возможно, не меньше, чем этюдов Эвереста и Канченджанги...

В своих экспедиционных дневниках Николай Константинович не раз упоминал слово «Калачакра». Это странное, как будто пришедшее из глубины веков слово было таинственно и неуловимо связано с двумя другими – «Агни Йога». Но, будучи связанными между собой, эти два понятия не были тождественны. «Калачакра», или «Колесо Времени», появилась как буддийская философская доктрина в X веке. Помимо философского объяснения мироздания она давала целый комплекс знаний по астрономии, медицине, психологии. Буддийская традиция утверждала, что цари Заповедной Страны не раз комментировали Колесо Времени. Калачакра раскрывала в человеке дремавшие в нем силы и учила сознательно управлять этими силами. В отличие от других философских доктрин и учений Калачакра была подвижной, гибкой, в ней были заложены творческие возможности, которые продолжали действовать на протяжении многих веков.

«Учение Шамбалы, – писал Юрий Николаевич, – это скрытое учение Монголии и Тибета, и его святейшество Таши-лама является главным проповедником этой доктрины. После его смерти в 1923 году учение получило новый могучий толчок, и во Внутренней Монголии, а также в буддийском Китае возникло много школ Калачакры. Они стали появляться даже в далекой Бурятии. В большинстве монастырей создаются специальные школы по изучению Калачакры с особым составом лам» [330].

Из уст в уста передавались пророчества. Они шли откуда-то из глубины гор, и в них был отзвук древних письмен. «Из Священного Царства срок указан, когда расстелить ковер ожидания. Знаками Семи Звезд откроются Врата.

“Огнем явлю Моих посланных, соберите предуказания счастья вашего!”» [331]

«Как кровь, отечет знамя Майтрейи земли Нового Мира для затемненных и, как красное солнце, для понявших!» [332]

«Северная Шамбала идет! Мы не знаем страха. Мы не знаем уныния. Дуккар многоокая и многорукая посылает нам чистые мысли. Подумайте чистыми мыслями, подумайте светлыми мыслями!» [333]

Пророчества были похожи на заклинания. Но они были понятны многим. В юртах и глинобитных хижинах ждали наступления времени Шамбалы, счастливого для людей времени, связанного с Новой Эрой, над которой поднималась гигантская фигура Майтрейи, грядущего Будды. «Колесо Времени» продолжало вращаться, и заложенная в нем творческая сила складывала узор, созвучный нашему веку. И хотя сам этот узор был несколько архаичен, однако суть его отвечала устремлениям века.

«Нужно побывать здесь, чтобы понять происходящее, – писал в своем экспедиционном дневнике Николай Константинович. – Нужно заглянуть в глаза этих приходящих, чтобы понять, как насущно для них значение Шамбалы. И сроки событий для них не любопытная странность, но связаны с построением будущего. Если даже иногда эти построения запылены и извращены, но сущность их свежа и движет умы. Следя за развитием мысли, вы познаете мечты и надежды» [334].

Ему вторил Юрий Николаевич: «Не следует преуменьшать значение этой разбуженной силы, таящейся в юртах кочевников и во многих монастырях ламаистской Центральной Азии» [335]. Эта «разбуженная сила» возникла на полотне «Явление срока». Под остроконечным шлемом лицо с пристальными глазами. Явленный срок подтверждал неизбежность Нового Мира, нового витка в эволюции человечества. Путь экспедиции пролегал по сложнейшим переплетениям Времени и Пространства. И это превращало ее из частного явления в явление планетарного масштаба.

Если в юртах, глинобитных хижинах и монастырях прислушивались еще к зову древней Калачакры и пророчествам, то для грядущего Нового Мира Калачакра уже вспыхнула пламенем Агни Йоги, которое держала на вершине горы женщина в розово-голубых китайских одеждах. Агни Йога говорила с миром на том языке, который могли понять люди, принадлежащие к разным нациям, к разным вероисповеданиям, к разным мировоззрениям. Агни Йога – «Йога Огня». Слова эти впервые появились в экспедиционных дневниках Рерихов, а потом стали известны многим.

«Вооруженная древнейшим опытом Агни Йога, – писал Николай Константинович, – в свободном движении распространения истинного знания говорит о научном исследовании и обосновании сущего» [336].

«Вы видите, как целый ряд ученых со стороны практического знания приходит к тем же положениям, которые так повелительно утверждаются Агни Йогой» [337].

«Агни Йога <...> восстает против “чудес”, вводя феномены в кругозор позитивного знания. “Нужно учиться организации психической энергии”, – утверждает Агни Йога» [338].

«Йога смело утверждает: будем искренни и отбросим предрассудки и суеверия, неприличные сознательному человеку, желающему научно исследовать и познавать.

Говоря о приближающихся воздействиях космических энергий, Йога предупреждает об особенностях ближайшего будущего <...>» [339]

«Иногда вы можете даже подозревать какие-то общемессианские идеи, занесенные несторианами и манихеями. Но исследуя предмет на местах, среди самых различных национальностей, разделенных между собою безбрежными пустынями и многими тысячами миль, вы видите, что эти учения несравненно древнее мессианизма, и они связаны не столько с представлением о личности, но именно с идеями о Новой Эре, вооруженной мощными силами космических энергий» [340].

«Оно (Учение. – Л.Ш.) заключает высокую йогу овладения высшими силами, скрытыми в человеке, и соединения этой мощи с космическими энергиями» [341].

«Все наши последние открытия рассматриваются на Востоке как знаки эры Шамбалы. Космические лучи Миликена, теория относительности Эйнштейна, звучащий эфир Термена рассматриваются в Азии как знаки эволюции человеческого сознания, подтвержденные ведическими и буддийскими традициями и Учениями Шамбалы» [342].

«Учение Шамбалы – это целое Учение о жизни. Так же, как в индийских йогах, это Учение показывает, как обращаться с тончайшими энергиями, наполняющими пространство, и как эти энергии могут быть мощно явлены в нашем микрокосмосе» [343].

«Великая концепция Шамбалы обязывает к непрестанному накоплению знаний, обязывает к вдохновенному труду и широкому пониманию» [344].

«Последний зов нашей эволюции есть повелительный зов к творчеству, действию, к сознательному труду и к подвигам здесь, на земле, без всякого замедления» [345].

«Зов нашей эволюции» – за этими словами стояло мироощущение Рериха как художника и его концепция как историка. Возможно, этот зов опережал Время, поскольку многое из того, что в нем звучало в те далекие двадцатые и тридцатые годы, было непонятным, казалось фантастическими измышлениями.

«С юга и с севера, с востока и запада мыслят о том же. И тот же эволюционный процесс запечатлевается в лучших образах. Центр между четырех океанов существует. Сознание Нового Мира – существует. Время схода событий – улажено, соблазн собственности – преоборен, неравенство людей – превзойдено, ценность труда – возвещена. Не вернется ли чудь подземная? Не седлает ли коней агарти, подземный народ? Не звонят ли колокола Беловодья? По Ергору не едет ли всадник? На хребтах – на Дальнем и на Студеном – пылают вершины» [346].

Николай Константинович щедро открывал тайные страницы Центрально-Азиатской экспедиции, но ему не верили, считая все выдумкой или ловкой фальсификацией. Он шел сквозь это неверие, сохраняя мужество и делая то, что ему было поручено. В 1926 году, несмотря на все опасности, экспедиция вошла в Россию, страну, которая, по утверждениям Учителей, становилась оплотом будущей эволюции человечества. Он привез туда письмо, необычность и уникальность которого долго еще не будут оценены.

«На Гималаях мы знаем совершаемое Вами, – писали Махатмы. – Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий. Вы уничтожили мещанство, ставшее проводником предрассудков. Вы разрушили тюрьму воспитания. Вы уничтожили семью лицемерия. Вы сожгли войска рабов. Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили от предателей денежных. Вы признали, что религия есть учение всеобъемлющей материи. Вы признали ничтожность личной собственности. Вы угадали эволюцию общины. Вы указали на значение познания. Вы преклонились перед красотою. Вы принесли детям всю мощь Космоса. Вы открыли окна дворцов. Вы увидели неотложность построения новых домов Общего Блага! Мы остановили восстание в Индии, когда оно было преждевременным, также мы признали своевременность Вашего движения и посылаем Вам всю нашу помощь, утверждая Единение Азии. Знаем, многие построения совершатся в годах 28–31–36. Привет Вам, ищущим Общего Блага!» [347]

Вместе с письмом Рерих привез в дар русскому народу серию картин «Майтрейя». «Серия “Майтрейя”, – писал он, – сложилась из семи частей: 1) Шамбала идет. 2) Конь счастья. 3) Твердыни стен. 4) Знамя грядущего. 5) Мощь пещер. 6) Шепоты пустыни. 7) Майтрейя Победитель» [348]. В багровых бликах на Красном коне по небу мчится воин, трубящий в раковину. Темные силы зла и несправедливости гибнут под копытами коня. «Шамбала идет».

На каменной ступе высечен «Конь счастья». Ярко горит на его седле Сокровище Мира, таинственный, волшебный камень Чинтамани. На горных утесах вздымаются стены и башни монастыря. Таинственно темнеют входы в «Мощи пещер», хранящие сокровища для будущего. Над вершинами гор мчится алый облачный всадник – Майтрейя. Будущий Освободитель и Победитель. На фоне лилово-синих гор группа людей сидит у картины.

«Пройдя четыре снеговых перевала, уже в пустынном нагорье мы опять увидели картину будущего. В долине, окруженной высокими острыми скалами, сошлись и остановились на ночь три каравана. При закате я заметил необычную группу. На высоком камне была помещена многоцветная тибетская картина, перед нею сидела тесная группа людей в глубоком почтительном молчании. Лама в красных одеждах и в желтой шапке, с палкою в руке что-то указывал зрителям на картине и ритмично сказывал объяснения. Подойдя, мы увидели знакомую нам танку Шамбалы. Лама пел о бесчисленных сокровищах Владыки Шамбалы, о Его чудесном перстне, обладающем великими силами» [349]. Картина называлась «Знамя грядущего».

Ближний снежный хребет тонет в синеватой мгле ночи. Пламя костра освещает походные палатки и людей около них. Рядом стоят мирно жующие жвачку караванные яки. Отсветы оранжево-желтоватого пламени ложатся на лица людей, увлеченных каким-то необычным рассказом. Рассказчик поднял обе руки, пальцы рук растопырил, как будто он что-то считает. «Опять валит снег. Высокие острые скалы окружают стан. Гигантские тени отбрасывались на их гладкие поверхности. Вокруг огней сидят закутанные фигуры. Издалека вы можете видеть, как они поднимают руки, и в красных струях огня блестят все десять пальцев. <...> Считается необозримая армия Шамбалы» [350].

В картинах было все то, что происходило на тайной тропе, идущей рядом с экспедиционным маршрутом. События «помимо историков», прикрытые тонкой цветной вуалью легенд и поэтического вымысла, давали представление о самых важных сторонах Центрально-Азиатской экспедиции. Заповедная Страна, Камень, Великие Души, Йога Огня стояли указующими вехами на ее пути. И казалось, что в этих вехах слились и прошлое, и настоящее, и будущее. И поэтому огромное пространство, по которому шла экспедиция, было много меньше того Времени, которое стояло за ней.

Пространство принадлежало одному веку, Время – целому витку человеческой эволюции. Понимали ли это современники? Вряд ли. Понимают ли это потомки? Еще нет. «Уходите не в спокойный час, но в зареве Нового Мира» [351] – так было сказано в книге, которую Рерихи привезли в Москву. Вернее, в рукописи, которую они хотели опубликовать в России, ибо она повествовала об этом Новом Мире. Книга называлась «Община». Но на нее тогда не обратили внимания.

Он шел по этому трудному пути пять лет, а потом еще всю жизнь. И рядом с ним была всегда его жена и другиня, которую он называл Ведущей. Когда они пришли к своему конечному пункту в далеком Сиккиме, Николай Константинович отправил телеграмму в Нью-Йоркский музей: «Экспедиция Н.К.Рериха после огромных трудностей достигла Гималаев. Таким образом, завершилась крупная экспедиция в Центральную Азию. Собрано много научных материалов и написано много картин... Очень много материала по буддизму» [352].

Такую телеграмму мог послать после завершения экспедиции любой ее руководитель. Но за телеграммой Рериха стояло совсем другое.

Как ни странно звучит это утверждение, но маршрут ЦентральноАзиатской экспедиции был проложен по коридору космической эволюции человечества. Земное и космическое как бы соприкоснулись на нем и создали тот культурно-исторический сплав, без которого или не состоялся бы следующий виток эволюции, или оказался бы не таким, как планировал одухотворенный Космос.

Пройдя по Индии, Китаю, России и Монголии, экспедиция создала энергетическое поле для формирования будущих центров культуры на охваченном ею пространстве. Она заложила энергетические магниты будущего Нового Мира.

Наш XX век, переломный и бурный, несет в своих недрах сужденный срок космической эволюции человечества. Стоит ли говорить о том, что большая часть этого человечества, занятая обычными рутинными делами и заботами, до сих пор так еще и не осознала случившегося...

 

---

 

Печать E-mail