Часть третья. ДОЗОР

Н.К.Рерих

Глава первая

КУЛУТА

>Н.К.Рерих

У железнодорожной станции в Патанкоте их уже ждали заранее нанятые машины и низкорослые местные лошади, которых здешние жители называли пони. Погонщики-горцы скупо цедили слова, отвечая на вопросы любопытных, окруживших караван. Станционные грузчики в красных тюрбанах перетаскивали багаж из вагона к каравану. Юрий Николаевич и Святослав Николаевич наблюдали за укладкой багажа. К полудню караван двинулся в путь. За Патанкотом открылись синие предгорья, через которые шла дорога в указанную долину. Долина называлась Кулу или Кулута. Она лежала в западных отрогах Гималаев, на пути к тибетской границе.

Начался подъем, который становился все круче. Моторы машин натужно ревели, погонщики покрикивали на лошадей. Становилось заметно прохладнее. Бодрящий, пахнущий снегом воздух стекал сюда с невидимых снежных вершин Великого Гималайского хребта.

Был конец 1928 года. Караван нес груз Центрально-Азиатской экспедиции. Естественнонаучные коллекции, старинные рукописи, потемневшую от времени тибетскую бронзу, танки, написанные художниками несколько столетий назад, полотна Николая Константиновича. Сам он сидел в машине с откинутым верхом и пристально всматривался в поросшие лесом склоны, в темные скалы, прислушивался к шуму узких горных речушек. И хотя впереди была неизвестность, ему казалось, что все будет хорошо.

Повезло с самого начала. В Симле, в отеле, он познакомился с раджой Манди. Указанная долина входила в его княжество. Темнолицый и горбоносый раджа внимательно слушал рассказ Николая Константиновича о приключениях в Центральной Азии. Он удивлялся и качал головой. На высоком тюрбане вспыхивал и гаснул большой изумруд. Потом раджа расхваливал свои владения и рассказывал легенды о покровителе долины Гуга Чохане. Рерих спросил его, где можно поселиться в Кулу. Раджа на минуту задумался, опустив тяжелые веки. Изумруд на тюрбане светился таинственно и притягательно.

– Обратитесь, пожалуйста, – сказал раджа, – к плантатору Дональду, у него несколько домов. – И поднялся, давая понять, что разговор окончен.

Они заночевали в небольшом местечке Палампуре. Были рождественские праздники, и Шибаев, секретарь Николая Константиновича, поздно вечером принес в бунгало для приезжих небольшую елочку. Они зажгли на ней свечи, и Рериху показалось, что за темными окнами бунгало не Гималаи, а тот, другой, оставшийся в прошлом мир. Мир детства на набережной северной реки в далеком городе, над которым поднял державную руку Медный Всадник. Свечи потрескивали и оплывали. Пахло разогретой хвоей. Это был запах Рождества. Николай Константинович вышел на крыльцо. Над горами раскинулось темное звездное небо. Прямо над головой стояло созвездие Ориона. От скрытых облаками вершин дул холодный зимний ветер.

На следующий день пути они нашли пристанище на просторной вилле раджи Манди. Отсюда дорога пошла по берегу бурного Беаса, пробивавшего себе путь в узком скалистом ложе. Около ущелья Ут караван повернул на север и вошел в долину Кулу. Дорога вилась между прибрежными скалами, внизу шумел и пенился Беас. Местами дорога становилась совсем узкой и была похожа больше на широкую тропу, нежели на дорогу. Она поднималась все выше и выше.

Ревели моторы, заглушая шум реки. Надрывно и протяжно кричали погонщики, погоняя усталых лошадей. Отсюда с дороги были видны лесистые склоны, наступавшие на долину, и дома, крытые серебристым сланцем, разбросанные по берегу реки. По лесистым склонам карабкались горные деревни. Уже в сумерках переправились по старому бревенчатому мосту через Беас. Машины оставили перед ним.

Мост мог не выдержать их тяжести. Копыта лошадей гулко стучали по потемневшим от времени бревнам. Лошади чувствовали себя неустойчиво, и их пришлось вести под уздцы.

От моста тропа пошла круто вверх. Всем пришлось сесть на лошадей. Стало совсем темно. Огромные ели и сосны наступали на тропу. Где-то внизу светились редкие огоньки. Впереди ничего не было видно. Наконец где-то за деревьями мелькнуло освещенное окно, близко залаяла собака, и на дорогу вышел слуга с фонарем. Желтые отсветы заплясали по наезженной земле. Слуга поставил фонарь на дорогу и сложил руки в приветственном пранаме. Их ждали. Дональд распорядился приготовить для них комнаты.

Утром все встали очень рано и вышли на воздух. На площадке перед домом лежал снег, мороз слегка пощипывал нос и щеки. Но склон, где стоял дом, и вся долина были залиты ослепительным солнцем. Над Кулу стояло неправдоподобно синее небо. Воздух был чист и прозрачен и, казалось, вот-вот зазвенит от малейшего прикосновения. Беас тек далеко внизу, и сюда его шум не доносился. Совсем близко, там, где угадывались истоки реки, поднималась двуглавая, блистающая снегом вершина Гепанга. Она напоминала гигантскую букву «М».

– Гора «М», – сказала Елена Ивановна и засмеялась легко и непринужденно.

Что-то знакомое показалось Николаю Константиновичу в двуглавой вершине. Она явно была похожа на алтайскую Белуху. Он принял это за доброе предзнаменование. Значит, он вернется на Родину и увидит еще Алтай. Здесь только надо завершить начатое. Потом в путь, туда, на север. От силы он проведет здесь еще несколько лет, потом все сделанное передаст России. От этих мыслей стало спокойно и легко. Захотелось осмотреться вокруг. От дома Дональда тропинка вела куда-то вверх. Он предложил остальным пойти по ней.

За поворотом они увидели ограду и каменный дом за ней. Дом напоминал старинное шотландское здание. У него были прочные стены серого камня, черепичная крыша и длинные печные трубы. Они прошли за ограду и отыскали сторожа. Старый индиец, завернутый в шерстяной плащ, в плоской шапочке с бархатными краями, какие носили жители долины, провел их в сад и показал дом.

В двухэтажном здании никто не жил. Они вошли в столовую. Вокруг длинного дубового стола стояли массивные деревянные стулья с высокими спинками. На спинках были вырезаны инициалы «Н^.». У Николая Константиновича возникло ощущение чего-то необычного, сказочного. Пустой дом на горном склоне, сторож в кельтском старинном плаще и эти инициалы, вырезанные на темных спинках стульев. «H.R.» – Елена Рерих. Как будто дом предназначался именно ей...

Сторож сказал, что дом принадлежит радже Манди, но раджа сюда совсем не заглядывает. Место это уединенное, далекое от железной дороги, зимой все дороги и тропы к дому заносит снегом. Одинокий дом раджи на склоне им очень понравился. Выяснилось, что он был построен еще в прошлом веке английским полковником Генри Ренником, а потом перешел во владение раджи. «H.R.» были инициалами полковника. Но ощущение какого-то таинственного знака, заключенного в этих буквах, осталось. Николай Константинович отыскал министра финансов раджи и предложил ему продать дом. Министр не возражал. Через несколько дней пришло согласие самого раджи.

Рерих внес задаток. Казалось, что все уладилось быстро и удачно. Но только казалось...

Они переехали в купленный дом. Он стоял на высоком склоне над горным поселком Наггар. Отсюда проглядывалась вся долина Кулу с бурным Беасом, рассекавшим ее вдоль. В долине текла своя жизнь, так не похожая на ту, которую он знал. Жизнь эта уходила корнями в глубокую древность, и корни эти были до сих пор живы.

По берегам Беаса возвышались деревянные храмы. Их крыши напоминали китайские пагоды. В храмах поклонялись местным богам, и когда-то в них совершались человеческие жертвоприношения. На праздниках танцевали пророки и гортанными голосами кричали о Будущем. На узких паланкинах от храма к храму несли богов. Их бронзовые и серебряные маски сверкали на солнце. Трубили длинные медные трубы. Мужчины, одетые в узкие штаны и кафтаны, перехваченные широкими поясами, ладно двигались по кругу. Высокие барабаны отбивали ритм. Молниями сверкали в руках танцоров кривые священные мечи.

По праздникам с перевала Чандра Кани спускались маланы в черных конических шапках. Их таинственная, отрезанная от мира долина лежала за перевалом, надежно защищенная снежными хребтами. В главном храме долины стояла статуя императора Акбара. Маланы говорили на своем, непохожем на местный языке. Никто не мог определить, что это за язык и откуда взялись сами маланы. Казалось, они жили здесь вечно, со времен сотворения этих снежных гор. Жрецы рассказывали о священных реликвиях, которые хранились в храмах Кулу. Даже сами они входили туда с завязанными глазами.

Через долину шли древние караванные пути в Тибет, Китай, Индию. Пути эти петляли по высоким перевалам, поднимались к вечным снегам, а затем спускались к синим хребтам, которые тянулись до самого горизонта. «На север от нас Манали, Арджун-гуфа, Джагадцуг, Басишта, а за ними снежный Ротанг. Путь на Тибет, на Кайлас, на Ладак, на Хотан – через Гоби на Алтай. Древний путь. На восток – Чандер Кани перевал – за ним Малана (особый монкхмерский язык) – Спити – Тибет. На запад – Бара Бхагал, а за хребтами – Кашмир, Пир Панджал, а там и Памир. На юг дорога на Симлу, на Манди, на озеро Равалсар, а там и жгучие равнины Индии. <...>

Внизу под холмом, на старой дороге, звенят колокольцы каравана. Чарует зов караванный. Откуда? Куда? С какими вестями?» [1]

По этим путям когда-то шли волны переселенцев. Они вторгались в долину, оседали на ее плодородных землях. Строили свои храмы, молились своим богам, рассказывали свои сказки. Смешивались с местным населением, даря им свою одежду, свои украшения. Долина удерживала и хранила культуру пришельцев. Снежные хребты зорко сторожили древнее наследие.

Однажды на поле Николай Константинович заметил камень. Подошел поближе и увидел, что камень был ногой, обутой в сапог. Когда раскопали, то увидели фигуру всадника на лошади. Всадника поместили под деодаром во дворе дома. «Гуга Чохан, – сказали местные жители, – покровитель долины».

К дому приходили жрецы совершать пуджу в честь древнего героя. К новой семье в Наггаре относились почтительно, с уважением. По праздникам к воротам приносили цветы и фрукты. Надевали цветочные гирлянды на Большого Господина и Большую Госпожу. Гуга Чохан, чуть приподняв каменный лик, надменно и прямо восседал на лошади.

Долина продолжала удивлять своими чудесами. В неожиданных местах в склонах гор были кем-то прорублены лестницы. Ступени, сложенные из необработанных камней, вели к перевалу Ротанг. Местные жители говорили, что лестницу соорудил Гесэр-хан. Неизвестные развалины циклопической кладки они называли дворцом Пандавов. Руины древних замков и башен стояли у самых снегов на вершинах. Рядом с одним из них был хорошо выложенный водоем. Каменные алтари в честь богов возвышались около древних храмов.

«Здесь и Риши Виаса, составитель Махабхараты, и Риши Васишта, открывший целебные источники, и Риши Капила, уничтожавший зло смертным глазом, и Риши Гаутама, и Пахари Баба, и Гуга Чохан, и Нар Синг – каждый с целым эпосом подвигов во Благо. Здесь отдыхали Пандавы от трудов бранных. Здесь и подземный ход Арджуны из Кулу в Маникаран. Здесь и Чандра-Бхага, издавна ознаменованная в Пуранах. Здесь и страна Захор, и священные книги, сокрытые от гонений нечестивого царя Ландармы» [2].

В горной долине Кулу звучала сама История. Звучала эпическими поэмами, старинными хрониками, легендами. Имена исторических личностей смешивались с именами эпических героев, имена Риши угадывались в именах богов. Эхо Времени доносило звон мечей сражений «Махабхараты», поступь отрядов Александра Македонского, затихающий звук шагов неизвестных народов. А вокруг стояли снежные горы Гималаи, их синие бесконечные хребты закрывали долину. Над хребтами полыхали пурпурно-оранжевые восходы и закаты. По ночам в чистом горном воздухе ярко и неподвижно горели крупные звезды. Днем под солнцем сверкали ближние и дальние снега. Долину называли еще Серебряной долиной. И действительно, в ней было что-то от чистоты серебра, чуть потемневшего от Времени, но от этого ставшего еще более прекрасным. «С отвесных скал, как серебряные нити небесные, сверкали водопады. Светлые брызги ласкали камни с древними надписями об Истине. Разны камни, различны знаки надписей, но все они о той же Истине. Садху припал губами к камню и пьет благодатные водопадные капли. Гималайские капли!» [3]

Время превращало эти капли в кристаллы, и они росли сказочными сверкающими цветами в темных пещерах и ущельях. В кристаллах тысячелетиями копились прозрачность и чистота. Это же наслаивалось и на скалах, формировалось в людях, концентрировалось в атмосфере. Все здесь было поразительным, необыкновенным. «К северу от Кулу, в вечных снегах сверкают хребты Гималаев, напоминающие своей белизной об особых условиях, окружающих необычные места» [4].

Здесь, в Кулу, ощущалась странная близость Заповедной Страны. Люди хранили память о Риши, Великих Мудрецах и Великих Душах. Они называли их именами реки, горы и пещеры. Этот скрытый мир Риши и богов существовал в долине рядом с миром людей, был с ними связан и проникал в них. И люди воспринимали его как необходимость, как неотъемлемую часть своей жизни. Они рассказывали легенды о Риши и богах, они утверждали, что время от времени они их видят и что Риши и боги вмешиваются в их жизнь.

«Гур рассказывал нам много о великих местных Риши: боги в долине живут в процветании. У них много собственности и земли. Без их разрешения не позволено срубить даже дерево. Боги ходят друг к другу в гости. Многие видели, как боги путешествуют. Иногда они летают, иногда они передвигаются огромными прыжками, опираясь на палки. Конечно, кроме этого они имеют триумфальные процессии под барабаны и трубы. В кладовых храмов хранятся богатые одежды, жемчуг, золото и серебряные маски – все атрибуты богов» [5].

И вновь сказка переплеталась с действительностью. Маски богов и их одежды, легенды о Риши, гора со снежной вершиной, которую местные жители называли Гуру-гури-дхар, «Путь Учителя», уверенность, что на далеком горном озере можно встретить Великого Мудреца. Триста шестьдесят богов долины Кулу – триста шестьдесят Риши, покровителей Заповедной Страны. Индуистские боги Шива, Кали, Вишну. И было трудно понять, где боги, где мудрецы, где люди. Память неразрывно соединяла их во что-то целое и единое. «Не в предании, но в яви жили Риши. Их присутствие оживляет скалы, увенчанные ледниками, и изумрудные пастбища яков, и пещеры, и потоки гремящие. Отсюда посылались духовные зовы, о которых через все века помнит человечество. В школах заучивают их, на всякие языки переводят, но кристалл накоплений их наслоился на скалах Гималайских» [6].

Жрецы и пророки – гуры – рассказывали о Владыке Заповедной Страны Ригден-Джапо, который гнал своих врагов из Ладакха в Кулу и разгромил их у старинного храма в солнечном селении Баджаура. Храм в Баджаура был каменный, сверху донизу покрытый кружевной резьбой. На гопураме в каменном медальоне улыбались длинными глазами три богини – Трипурасундарам. На них были зубчатые короны. Богини индийских равнин таких корон не носили.

По дорогам долины, туда, к перевалу Ротанг, за которым лежал снежный Лахул, брели паломники. Ярко раскрашенные лица, священные трезубцы, кружки для сбора подаяний. Они шли на Кайлас. Гору, которая как магнит притягивала людей и с Запада, и с Востока. Лахул встречал паломников снежными вершинами. Древняя дорога проходила у самых снегов и ледников. От них она шла на Ладакх и Тибет. Лахул был рядом с Кулу, но совсем не походил на нее.

В Лахуле стояли буддийские храмы с плоскими крышами. По вечерам ламы трубили на них в медные длинные трубы, призывая людей в храм. Там носили длинные тибетские одежды. Тяжелые украшения из бирюзы и кораллов были не похожи на украшения Кулу. Лица лахульцев были широкоскулы. Глаза косого разреза. Все напоминало о Тибете.

«Пройдя Тибет и Ладак, можно оценить и Лахуль. Снеговые пики, цветочные травы, пахучий можжевельник, яркий шиповник не хуже лучших долин Тибета. Многие святыни, ступы, пещеры отшельников не уступят Ладаку. На скалах тоже ритуальные фигуры лучников, догоняющих стрелою круторогих горных баранов. А ведь древний айбеко был символом света! Те же погребения в могилах, уставленных камнями, и в каменных склепах-камерах. Над Кейлангом раскинулась мощная гора Колокола <...>» [7]

У снежных вершин стояли каменные менгиры, на скалах были высечены мечи с прямым лезвием. В узких горных долинах прятались старинные замки правителей-тхакуров, и орлы, парящие в потоках горного воздуха, почти цеплялись крыльями за их плоские крыши.

Здесь тоже звучали баллады о Гесэр-хане, легенды о Падма Самбхаве. Лахульцы показывали пещеру, где жил учитель Миларепа, который на рассвете слышал таинственные голоса. Приводили к узким проходам, где когда-то обитали легендарные наги. В скальных натеках ехала на муле древняя богиня Палден Лхамо, а рядом с ней лучники гнали круторогих горных козлов.

На небольшой территории Кулу и Лахула, казалось, сосредоточилось все, чем были богаты Гималаи, все, что интересовало Николая Константиновича и делало его жизнь наполненной и устремленной. Он снова наблюдал и сравнивал. Его поразили островерхие перекрытия балконов в Лахуле, и он записал: «С изумлением видим, что некоторые островерхие крыши балконов опять напоминают Норвегию. Поучительно наблюдать плоские крыши, непременное наследие древней Азии, и эти острые неожиданные завершения, напоминающие север» [8].

Его Великое путешествие продолжалось в этих гималайских долинах. Здесь, в их каменистой почве, никто еще не вел археологических раскопок. Он надеялся, что раскопки подтвердят то, что принесла ему Центрально-Азиатская экспедиция, и был уверен, что здесь, в Гималаях и в Индии, лежат многие разгадки древней культуры человечества. Но он хорошо понимал, какие трудности его ожидают и что работать придется пока на ощупь.

«Индия, – записал он тогда, – еще вся полна невскрытыми древними поселениями. После Хараппы, Мохенджодаро постоянно наталкиваются на холмы, являющиеся курганами древних городов. В одной нашей долине, судя по записям древних китайских путников, процветало 14 буддийских монастырей. Ни одного сейчас не осталось. Сохранились лишь неясные предания, что недалеко от наших мест скрыты со времен иконоборчества Лангдармы древнейшие буддийские манускрипты» [9].

Работа предстояла огромная. Нужны были помощь и поддержка. Летом 1929 года Николай Константинович вместе с сыновьями выехал в Америку. Он рассчитывал на Музей Рериха в Нью-Йорке и общества, которые действовали в США под его эгидой. В Кулу оставалась только Елена Ивановна. Он уезжал с большой неохотой. Ему не хотелось расставаться с Гималаями, с их снежными вершинами, с их чистым прозрачным воздухом, которым ему так хорошо дышалось. Он тревожился за Елену Ивановну, чье здоровье было в немалой степени подорвано Центрально-Азиатской экспедицией. Николай Константинович утешал себя тем, что эта деловая поездка будет короткой и он вновь вернется сюда, в тишину горной долины. Он не знал, что это произойдет только через полтора года...

Глава вторая

«ЛЮБОПЫТНОЕ ДЕЛО»

Н.К.Рерих

Хорошо известно, что любое дело состоит из документов. Любопытное же дело состояло из любопытных документов. Начальники, у которых оно хранилось, были разными. Одни занимали ответственные посты в правительстве Британской Индии, другие служили в британской разведке. Полковник Бейли, который позорно проиграл Рериху сражение, был также из этой команды.

Все они пеклись об одном: как выставить подозрительного русского из Индии – и очень обрадовались, когда узнали, что Рерих покинул Индию и отправился в Америку. Их задача упрощалась и сводилась к отказу во въездной визе. В качестве главных аргументов для отказа использовались: посещение Рерихом Советской России в период Центрально-Азиатской экспедиции, его прокоммунистические настроения и его шпионская деятельность в пользу большевистской России.

Из отчета П.К.Бэмфорда от 5 декабря 1929 года:

«Было установлено, что “никогда не было известно определенно, что он (Рерих) является коммунистическим агентом". Конечно, это никогда не было установлено. Если бы это было установлено, тогда бы все было давно прекращено. Единственное, что против Рериха, состоит в том, что есть основания для опасения... Наиболее подозрительная вещь против Рериха состоит не в том, что он посетил Россию, а в том, что там его принимали как почетного гостя... И то, что Рерих имел коммунистические симпатии и гостил в Индии у Соумендра Тагора, который впоследствии был принят в России с открытыми объятиями, есть основания отказать ему (Рериху. – Л.Ш.) во въезде в Индию» [10].

Из отчета Д.Петри от 23 декабря 1929 года:

«Наиболее вероятное объяснение факта визита Рериха в Россию, как мне кажется, состоит в том, что он был желательной персоной для ее правительства... То, что этот антиреволюционный бывший русский подданный мог свободно въехать в Россию и смог опять уехать из нее “с очень хорошими отношениями с советским правительством", является само по себе обстоятельством таким необычным и таким значительным, что может дать основания правительству Индии выслать Рериха с ее территории, даже если бы не было больше ни единого подозрительного факта» [11].

Записка о профессоре Н.Рерихе и различных членах его группы, 1930 год:

«Профессор Н.Рерих. Хотя профессор и его группа жили очень тихо во время пребывания в Индии, тем не менее нет достаточных оснований снимать подозрение, выдвинутое против профессора. Недоверие к нему базировалось на противоречивых заявлениях, которые он сделал в отношении своей национальности, на его связи с известным индийским коммунистом в Индии в 1925 году и на его странном поступке, заключающемся в поездке в Россию из Урумчи в тот год, когда он сообщил, что едет в Китай. В то же время профессор Рерих сначала поддерживал мнение, что он подданный Соединенных Штатов Америки, но потом сказал генеральному консулу его Британского величества в Кашгаре в 1926 году, что он считает себя русским...» [12]

Из донесения от 1 июня 1932 года:

«Рерих, находясь в Соединенных Штатах, был подозреваем в симпатиях к коммунистической деятельности. Последующие отчеты, получаемые с 1925 года, укрепили подозрения в отношении действительных целей приезда Рериха в Индию, и возникла уверенность, что его деятельность как исследователя, археолога, художника и теософа является только камуфляжем и что в действительности он может быть коммунистическим эмиссаром» [13].

Начальники сделали свое дело, и в обратной визе Николаю Константиновичу было отказано и в Дели, и в Лондоне. Казалось, не оставалось никаких надежд на возвращение в Индию.

«Дело о визе нашей так разрослось, – писал Рерих, – что его возили по коридорам министерства в тачке. Наконец я спросил определенно, когда будет выдана виза. Нам ответили, что она выдана не будет (опять-таки без всяких объяснений). Я спросил: “Это окончательно?” И господин в желтом жилете ответил, низко поклонившись: “Окончательно!”

Тогда я сказал: "По счастью, в мире нет ничего окончательного”» (Рерих Николай. Листы дневника. М.: МЦР, 2000. Т. II. С. 221.)

Из далекой Индии к Рериху шли неутешительные вести. Здоровье Елены Ивановны оставляло желать лучшего. Сдавало сердце, ощущалось недомогание. Беспокойство о близких давало себя знать мучительными головными болями.

Из письма Д.М.Даннета от 2 апреля 1930 года:

«В телеграмме государственного секретаря (№ 194) содержится незначительное сообщение о том, что миссис Рерих очень больна... Мы можем попросить директора Разведывательного бюро как можно скорее выяснить, действительно ли миссис Рерих очень больна» [14].

Из письма С.Н.Роя от 10 апреля 1930 года:

«Информация, полученная директором Разведывательного бюро, не дает возможности выработать определенное мнение... Я склонен не верить сообщению о ее болезни, так как явно миссис Рерих начала наступление на нескольких фронтах» [15].

Из письма Х.В.Эмерсона от 10 апреля 1930 года:

«Легчайший и быстрейший путь получения информации о здоровье леди – запросить полуофициально Пенджабское правительство» [16].

Полуофициальное письмо Х.В.Эмерсона, эсквайра, секретаря при правительстве Индии, отдел министерства внутренних дел, Д.Бойду, эсквайру, главному секретарю правительства Пенджаба, № 1725 от 13 апреля 1930 года:

«Как Вам известно, правительство Индии крайне возражает против пребывания Рериха в Индии... Однако с момента возвращения его в Америку он начал предпринимать активные действия, чтобы снискать симпатии американского правительства, и сейчас мы получили через наше вашингтонское посольство просьбу государственного секретаря (США. – Л.Ш.) объяснить детально причины, послужившие основанием для отказа Рериху во въезде в Индию. После очень тщательного рассмотрения вопроса правительство пришло к решению оказать противодействие возвращению Рериха и сообщило подробно о причинах государственному секретарю» [17].

Из письма Д.Бойда, главного секретаря правительства Пенджаба, Х.В.Эмерсону, секретарю правительства Индии, от 3 мая 1930 года:

«Я хотел бы сообщить для сведения правительства Индии, что чиновник подотдела Кулу 19-го навестил миссис Рерих, когда ему доложили о ее болезни. Она, однако, не вызывала доктора. Он опять навестил ее 21-го и видел миссис Рерих, которая, по его мнению, была в добром здравии. Можно считать, что леди не так больна, чтобы возникала необходимость в присутствии мужа» [18].

Из письма М.Ф.Клири от 20 мая 1930 года:

«Я не думаю, что мы должны менять свою позицию в отношении Рериха только потому, что его жена оказалась ипохондриком или даже хроническим инвалидом. Она была достаточно сильной, чтобы вынести суровость экспедиции 1924– 1928 годов в Тибет и другие страны. Я очень сомневаюсь в правдивости заявления, что она не может предпринять морского путешествия. Если мы будем потакать этому, Рерихи будут наступать на нас, и я думаю, что мы должны держаться как можно дольше против этого русско-американского чудака, который пытается сильно “ухватить" правительство и добиться разрешения поселиться в Индии» [19].

Консулу США в Калькутте, который, очевидно, пытался выяснить причины отказа Рериху в визе, 5 июня 1930 года направлено было следующее письмо:

«Упорство профессора Рериха не кончается даже здесь. Его последним усилием была попытка принудить правительство Индии выдать ему визу на въезд в Индию под тем предлогом, что его жена опасно больна и его присутствие около нее важно. Правительство Индии по получении этого сообщения произвело тщательное расследование и обнаружило, что подобные ссылки не имеют под собой никаких оснований» [20].

Из письма Х.В.Эмерсона, эсквайра, секретаря при правительстве Индии, Д.Бойду, эсквайру, главному секретарю правительства Пенджаба, от 7 июля 1930 года:

«Правительство Индии было бы Вам обязано, если бы Вы смогли выяснить у миссис Рерих, готова ли она быть осмотренной правительственным врачом. Правительство Индии будет радо, если бы Вы смогли организовать посылку опытного врача для осмотра миссис Рерих, а также направить нам отчет как можно скорее о состоянии ее здоровья для вынесения решения о возможности для нее путешествия из Индии в Англию или Соединенные Штаты, чтобы присоединиться к мужу» [21].

Из письма С.Н.Роя, эсквайра, заместителя секретаря при правительстве Индии, от 28 августа 1930 года:

«...Мы не можем рассчитывать на то, что государственный секретарь выразит удовлетворение по поводу нашего обещания осмотреть ее (Е.И.Рерих. – Л.Ш.) по возвращении ее в Наггар в начале сентября. Ее возвращение может быть отложено, и, если ее болезнь будет иметь фатальный исход, мы можем оказаться в ужасном положении» [22].

Итак, нервы у одного из эсквайров сдали. «Мы можем оказаться в ужасном положении», – написал он. Эсквайры пытались действовать на этот раз осторожно, стараясь не допускать тибетских ошибок. О «тибетском стоянии» уже знали многие. Могли возникнуть нежелательные подозрения. Эсквайры не верили в болезнь Елены Ивановны, но и не могли ничего определенного на этот счет сказать. Елена Ивановна оказалась вне их досягаемости. Летом 1930 года она покинула Кулу и поселилась в Кейланге, там, где за снежным перевалом Ротанг лежал труднодоступный Лахул. Правительственный врач не пожелал отправиться туда. Он был далек от дел эсквайров и не хотел им помогать. Поэтому эсквайры так и не получили врачебного заключения о здоровье миссис Рерих. Оставалось ждать ее возвращения. Но это тоже было не так просто. А вдруг...

«Если болезнь будет иметь фатальный исход, мы окажемся в ужасном положении». О болезни знают разные люди в разных странах. О ней предупреждены Лондон и Дели. Болезнь миссис Рерих – основная причина, почему она не может вернуться сейчас в Америку. Кроме того, болезнь требует присутствия ее супруга. И это вполне естественно. Если что-нибудь случится, эсквайров могут не понять... Они хорошо помнили историю с Бейли. Опытный разведчик, он с огромным трудом «замазал» связь английских властей с тибетской трагедией. Но в отставку уйти ему все-таки пришлось. В Лондоне не любили публичных скандалов. Там оберегали престиж цивилизованной администрации. Все, что угодно, но только не скандал. Можно убивать, но без скандала. Можно обрекать на гибель многих людей, но без скандала. Можно действовать бесчестно, но без скандала.

Из письма Д.Петри, эсквайра, от 3 сентября 1930 года:

«Я думаю, что государственный секретарь совершенно прав, считая, что если Рерих однажды ступит на землю Индии, то придется приложить немало усилий, чтобы заставить его покинуть Индию» [23].

Эсквайр Петри не был лишен проницательности. Ему отвечал эсквайр Эмерсон в письме от 5 сентября 1930 года:

«Мы готовы позволить ему (Рериху. – Л.Ш.) посетить Индию, чтобы забрать жену домой, если состояние ее здоровья потребует его сопровождения. Но до того, как мы вынесем решение, желательно ее (Е.И.Рерих. – Л.Ш.) обследование опытным и квалифицированным врачом» [24].

Отступая, эсквайры не теряли надежды на благоприятное для них медицинское заключение, которое даст возможность восстановить утраченные ими позиции и уверенность. Но Елена Ивановна продолжала оставаться за пределами досягаемости для английской официальной медицины. Эсквайры нервничали и продолжали писать друг другу письма.

Эсквайр С.Н.Рой писал эсквайру Д.Бойду 17 сентября 1930 года:

«Правительство Индии было бы радо, если миссис Рерих, как только она вернется в Кулу в начале октября, была бы сразу (без времени на подготовку. – Л.Ш.) извещена о том, что местное правительство договорилось с гражданским хирургом Кангры о медицинском обследовании и что, если обследование покажет, что она нуждается в сопровождении мужа для скорейшего возвращения в Европу, виза будет выдана только для этой цели» [25].

Эсквайры расставили ловушку. Приманкой в ней была виза. Ловушка была двойная. В нее должны были попасть не только миссис Рерих, но и «гражданский хирург». Эсквайры вынудят его дать нужное заключение. Потом можно будет сказать, что виноват во всем только он. Однако миссис Рерих почему-то не хотела идти в ловушку и продолжала жить за перевалом Ротанг. Эсквайры впали в уныние. Из этого состояния их вывело неожиданное сообщение – Рерих ступил на землю Индии, высадившись во французской колонии Пондишери.

Боевая труба противника пропела в непосредственной близости от их лагеря, так хорошо укрепленного и неприступного. Боевые порядки эсквайров встрепенулись, демонстрируя полную готовность. Эсквайры не ожидали от французов такого подвоха. Эти легкомысленные люди в Париже выдали визу и французский паспорт тому, с кем эсквайры вели сражение в течение полутора лет.

С французского плацдарма Николай Константинович повел наступление на Британскую Индию и эсквайров. Он обратился напрямую к вице-королю.

«Абсолютно невозможно, – писал Рерих, – везти ее (Е.И.Рерих. – Л.Ш.) вниз, на жаркую равнину. Доктора, которые знают ее состояние, подтверждают, что она может совершить морское путешествие ценой своей жизни. Низкие места и жара в равной степени убийственны для нее. Последние шесть месяцев беспрерывных волнений и справедливое возмущение всеми клеветническими слухами и газетными сообщениями нанесли серьезный ущерб ее здоровью» [26].

Николай Константинович сообщил, что с ним в Пондишери находится лечащий врач Елены Ивановны, который должен навестить свою пациентку. В конце письма он писал:

«Я уверен, что Вы примете в расчет действительно трагическое положение нашей семьи и дадите нам разрешение посетить Кулу, которая является единственной целью нашей поездки» [27].

Это был прямой резкий выпад, как говорят фехтовальщики, и вице-королю не удалось увернуться. Между ним и Рерихом уже не стоял Лондон.

О результате сообщил один из эсквайров:

«Профессору Рериху было дано разрешение посетить Британскую Индию на условиях покинуть ее в случае необходимости в течение трех месяцев» [28].

Письмо эсквайра было датировано декабрем 1930 года. Эсквайры и Разведывательное бюро в очередной раз потерпели поражение. Но они не теряли надежды. Ступить на землю Индии легче, чем закрепиться на ней. У эсквайров не было сомнения, что они выиграют следующий этап сражения и наконец навсегда избавятся от этого «коммунистического эмиссара». Но «эмиссар» думал по-другому. Он умел смотреть далеко в будущее и правильно его предвидеть. Он понимал, как важно ему, русскому, закрепиться в Индии.

Операция, которую на этот раз начали разрабатывать эсквайры против Рерихов, может быть названа «Дом и земля в Кулу».

Первое письмо по этому поводу было отправлено уже в декабре 1930 года английскому резиденту при княжествах Пенджаба Д.Фитцпатрику:

«Профессору Рериху было разрешено посетить Кулу на определенных условиях. Я должен просить предпринять все возможные шаги, которые вы сочтете необходимыми, чтобы имение Холл в Кулу ни при каких обстоятельствах не было бы передано профессору Рериху, или любому лицу, или ассоциации, с которыми он может быть связан» [29].

30 января 1931 года от резидента пришло обнадеживающее сообщение:

«Дурбар Манди сообщает, что сумма в 40 000 рупий не была возвращена профессору Рериху, так как его не было в Индии и никто не захотел получить эту сумму за него, когда это было предложено. Так как сейчас ему разрешили посетить Кулу, вопрос будет улажен по его возвращении» [30].

Из письма полковника А.Е.Махона секретарю правительства Индии Х.В.Эмерсону, эсквайру, от 11 марта 1931 года:

«Насколько я знаю, факт заключается в том, что имение было продано Рерихам раджой Манди. Последний не подчинился распоряжениям правительства и продал имение без разрешения, и хотя это ставит раджу в затруднительное положение, однако не подрывает законности продажи. Раджа Манди теперь пытается наладить свои отношения с правительством Индии, заставляя Рерихов взять свои деньги обратно, считая продажу отмененной. Рерихи же отказываются это сделать, и вопрос зашел в тупик» [31].

На самом же деле раджа метался между правительством и Рерихами, обещал, лавировал, но не спешил возвращать Рерихам задаток в сорок тысяч рупий. Временами раджа становился неуправляемым и повергал в отчаяние резидента. Резидент писал генерал-губернатору Пенджаба растерянные и неуверенные письма.

«...Я попросил бы Вас любезно дать мне указания в отношении действий, которые мне надлежит принять в деле, которое связано с упомянутым раджой...» [32]

Грубо нажимать на раджу боялись. В Индии было неспокойно. Национально-освободительное движение набирало силу. По стране шли кампании гражданского неповиновения. Индия требовала независимости. Демонстранты скандировали имя Ганди. На улицах развевались флаги Национального конгресса. Каждый раджа был на счету. Князья являлись основной опорой английского режима в Индии. С ними надо было обращаться осторожно и не раздражать их. Политика есть политика. И когда речь шла о судьбе английского господства в Индии, все остальное было подчинено этому. Раджа Манди оказывал английским эсквайрам пассивное сопротивление.

«Наша позиция в отношении запрета продажи имения Холл не очень сильна» [33], – писал С.Н.Рой 4 апреля 1931 года. «Я всегда чувствовал, – отвечал Эмерсон, – что наша позиция в отношении имения Холл была слабой. Наше действительное оружие для высылки Рерихов при необходимости – это закон об иностранцах. Продажа имения не повод для использования закона, и я не думаю, что сейчас мы поступаем справедливо, ставя раджу Манди перед лицом неудобств и потерь. Если иностранный и политический департаменты согласны с этой точкой зрения, то они могут об этом сообщить резиденту генерал-губернатора» [34].

И наконец, еще одно письмо от Эмерсона полковнику А.Е.Махону от 14 апреля 1931 года:

«Я сожалею, что задержался с ответом на ваше письмо <...> в отношении имения Холл. Правительство Индии не собирается предпринимать какие-либо шаги для предотвращения продажи имения Рерихам раджой Манди, если последний заинтересован в этом» [35].

Все. Опять поражение. Рерих не только ступил на землю Индии вопреки желанию английского правительства, но и остался на ней, обретя свое имение, где уже разворачивалась работа Института Гималайских исследований. Теперь война приняла затяжной позиционный характер. Она обрела стабильность, с которой Рерихам пришлось примириться и принять ее как нечто должное. Эсквайры стали вести наблюдение за противником, которое попросту называлось слежкой.

Циркулярный меморандум правительства Индии, Разведывательное бюро, отдел внутренних дел, первому помощнику резидента, Кашмир, № 28 (фор.) 23-III от 9 декабря 1930 года:

«...Правительство Индии желает, чтобы ввиду прошлой деятельности Рериха эти три месяца были использованы для сбора всевозможной информации о нем и его сотрудниках. Поэтому просим держать Бюро в курсе передвижений и деятельности Рериха и его сотрудников, где бы они ни находились, соблюдая при этом все возможные предосторожности, чтобы не возбудить подозрений Рериха и не дать ему повода жаловаться на то, что он находится под полицейским надзором» [36].

Из письма С.Н.Роя от 6 марта 1931 года:

«...Надо сказать, что цензура их переписки будет продолжаться, однако не следует ничего предпринимать для их высылки, пока они не дадут повода для действий против них, согласно закону об иностранцах» [37].

Из письма Х.В.Эмерсона, секретаря правительства Индии, от 9 марта 1931 года:

«...Исследование информации о прошлой профессорской деятельности будет продолжаться...» [38]

Из письма Д.Ф.Каугилла от 22 апреля 1931 года:

«Особенно привлекает внимание заключительная фраза в письме, которая очень значительна и подтверждает, по нашему мнению, все наши подозрения в отношении профессорской благонадежности. Рерих является официальным советским пропагандистом» [39].

Из письма Х.В.Эмерсона, секретаря правительства Индии, от 23 апреля 1931 года:

«Директор Разведывательного бюро, полагаю, должен проверить эту информацию и попытаться выяснить, действительно ли он (Рерих. – Л.Ш.) действует как представитель Советов» [40].

Из письма полковника А.Е.Махона Х.В.Эмерсону, секретарю правительства Индии, от 18 апреля 1931 года:

«Вам, возможно, будет интересно узнать, что старик (Рерих. – Л.Ш.) занят своими картинами и пишет книгу. Доктор Кельц подстрелил тысячи птиц и собрал интересную коллекцию. Некоторые образцы были посланы в Америку, другие – в Париж. Они начали создавать здесь небольшой музей. <...> Я слежу за их действиями и дам вам знать, если что не так, но в настоящее время, я уверен, они безвредны, хотя и эксцентричны. Мадам Рерих серьезно больна, и ее здоровье ухудшается, так как снег растаял и становится жарче. Старик полностью занят своими делами, и миссис Лихтман обеспечивает ему необходимую атмосферу благоговения. Я предполагаю, что они захотят начать раскопки или обследование. Но я сказал им, что они должны заниматься этим в своем имении и не предпринимать ничего такого, что бы потребовало санкции правительства, ибо я уверен, что Вы не захотите слышать о них больше в течение определенного времени» [41].

Полковник Махон в последней фразе своего донесения выразил то, о чем не смели упоминать эсквайры на страницах официальной переписки. Они действительно устали, ведя изнурительную и безнадежную борьбу против Рерихов. Они действительно не хотели о нем слышать хотя бы «в течение определенного времени». Они сникли и каждый раз вздрагивали, когда в письме возникало имя Рерихов. Но долг заставлял их руководить полицейским надзором. Это стало скучным рутинным занятием, не приносившим им ни удовлетворения, ни радости.

И, наверное, вскоре бы все само собой прекратилось и умерло, если бы не Тира Уэйр, достопочтенная супруга нового резидента в Сиккиме Уэйра. Тира вдохнула в «любопытное дело» свежую и неожиданную струю, которая придала ему новый поворот и взбодрила эсквайров. Тира добавила в пресное блюдо полицейского надзора целый букет специй неповторимых мыслей и раздумий. Она вернула эсквайров к жизни, ибо была из тех женщин, для которых дело мужа – ее дело.

Мистер Уэйр, как известно, был преемником полковника Бейли. Он принял от последнего пост, казенный дом, бумаги и непреходящую убежденность предшественника в том, что Рерихи – русские шпионы. Но Рерихи к Сиккиму уже не имели отношения, и мистер Уэйр чувствовал себя в какой-то мере обойденным судьбой. Тогда Тира написала письмо сестре, которая жила в Нью-Йорке, и велела высылать ей, Тире, все, что будет напечатано в газетах о Рерихах. В Гангток из Нью-Йорка пошли письма с вырезками. Полковник Уэйр посылал эти вырезки эсквайрам, причастным к делу Рерихов. Но вырезки на эсквайров не производили впечатления. Полковника за них даже не поблагодарили. Тогда Тира в апреле 1930 года заставила его написать письмо в высокую инстанцию. В письме полковник не мог скрыть своей обиды на эсквайров.

«Вопрос о деятельности профессора Рериха в Кулу, – писал он, – вероятно, вне моей компетенции, но ввиду его прибытия в Сикким, в 1928 году, из России через Тибет я должен сказать вам все, что я о нем думаю. Профессор Рерих – русский подданный, и, хотя он не открыто признанный большевик, я убежден, что он, по крайней, мере, находится в тесной связи с большевистской Россией и его оттуда снабжают деньгами. К этому заключению меня привели расточительные расходы его экспедиции во время пребывания ее в Тибете, Сиккиме и позднее в Дарджилинге, а также очевидно благоприятные условия в путешествии (и шпионаже) в Центральной Азии...» [42]

На письмо не ответили. Тира была вне себя. Она кричала на слуг и грозилась их всех уволить. Ее стали мучить острые приступы мигрени. Но постепенно она успокоилась и стала искать выход из неприятного положения. Спасительная мысль посетила ее как озарение и поставила все на свои места. Уточнения требовали лишь некоторые детали. Кто же из них Майтрейя, прихода которого так ждут в Тибете, а кто Далай-лама? Сначала она решила, что Майтрейя – это старший Рерих, Николай. Потом засомневалась и сделала Майтрейей Юрия, а Николая – Далай-ламой. Но окончательного решения так и не приняла. Теперь оставалось об этом потрясающем открытии сообщить эсквайрам. Но через супруга, с которым мало считались, она сделать этого не решилась. И стала действовать сама.

В один из весенних душных вечеров супруги Уэйр отправились в гости к мистеру Хауэллу, эсквайру. Эсквайр не очень жаловал Уэйров. Он считал их скучными и неинтересными, жалел о пропавшем вечере, а через некоторое время даже слегка задремал. Он не подозревал, что Тира ждет только удобного момента. И когда этот момент, по мнению Тиры, наступил, она стала развивать свою мысль. Эсквайр не сразу понял, о чем идет речь. Но когда уяснил, то окончательно проснулся. Постепенно нижняя челюсть эсквайра отвисала и в таком отвисшем состоянии оставалась до конца вечера. Тира оценила это явление как благоприятный знак и не ошиблась. Эсквайр обещал сообщить куда следует и действительно не стал медлить. Он написал письмо 9 марта 1932 года:

«Полковник и миссис Уэйр недавно были у меня в гостях. Миссис Уэйр – высокоинтеллигентная леди, в равной мере обладающая воображением, считает, что загадка Рерихов – загадка первостепенной политической важности. Она думает, что его (Рериха. – Л.Ш.) позиция в Келонге (несмотря на то, что там лежит снег много месяцев в году) есть ключевая позиция, откуда он может наблюдать за Индией и поддерживать связь с русскими на противоположной стороне Тибета... По словам ее подруги из Лхасы, весь буддийский мир ожидает прихода нового Будды, которого они называют Майтрейей. Были найдены или состряпаны старинные пророчества, что не будет Далай-ламы после 13-го, а теперешний Далай-лама – 13-й. Мировой кризис вместе с финансовой политикой Далай-ламы привел к тому, что тибетская шерсть, основной продукт страны, практически не находит сбыта, и недовольство повсюду стало обычным явлением. Короче говоря, все готово для появления блистательной фигуры, которой может быть сам Рерих или его сын. Они могут поставить себя в положение Далай-ламы и установить большевистский контроль вплоть до границ Индии. Все это, возможно, звучит фантастически, но эту мысль не следует отбрасывать без предварительного ее изучения. <...> В преддверии весны, которая сделает возможным доступ в Кейланг, мы должны обсудить, какие дальнейшие шаги следует предпринять, и в случае необходимости с великой предосторожностью выяснить, что делают Рерихи в действительности в этом отдаленном районе» [43].

Хауэлл не ограничился письмом, а попросил «высокоинтеллигентную миссис Уэйр» также изложить свои соображения на бумаге. Ведь Хауэлл был не только эсквайром. Он исполнял обязанности секретаря по делам иностранцев при правительстве Индии. Миссис Уэйр принялась за дело. Она села за письменный стол супруга и аккуратно вывела на листе чистой бумаги: «Неофициальный отчет о Рериховском вопросе». Заглавием осталась довольна. Поощренная эсквайром, Тира затронула в своем отчете множество вопросов, о которых писать ее не просили. Поэтому я позволю себе их опустить и сосредоточиться только на тех, обсуждение которых началось в гостиной Хауэлла.

«Из наблюдений, сделанных мной, – писала Тира, – когда я сопровождала мужа в его тибетской миссии в Лхасу в 1930 г, я поняла, что мысль Тибета, которая находится под влиянием пророчеств и монастырских писаний, направлена на ожидаемый грандиозный сдвиг во всей стране. Действительные сроки этого сдвига различны и неясны, как и описание самого сдвига. Каждый монастырь имеет собственное фантастическое представление об этом, но один факт принимается всем Тибетом. Это приход Майтрейи, и чем скорее, тем лучше. Общая идея сводится к “Майтрейе", или грядущему Будде, который должен появиться через 100–200 лет. Его статуям уже молятся в большинстве монастырей, и его изображают сидящим на европейский манер. Ему будут предшествовать два завоевателя. Первый придет с Запада. Он будет иностранцем и не буддистом, и он завоюет всю страну. Второй придет из Чанг Шамбала (мистическая область на севере), и он завоюет страну и обратит ее опять в буддизм. После второго завоевания (время неизвестно) Майтрейя появится сам.

Как и остальной мир, Тибет участвует в скрытом советском движении. Несомненно, что различные монастыри уже имеют советских агентов, и революционные настроения части монастырей, таких, как, например, Дрепанг, расположенный около Лхасы и имеющий 10 000 лам, вполне очевидны (Дрепанг открыто восстал в 1919–1920 гг.). <...> Суеверный характер людей Тибета создает благоприятную почву для любого хорошего мыслителя, для которого не является затруднением с помощью пророчеств изменить срок ожидаемого сдвига и объявить его при жизни теперешнего поколения. По возвращении из Тибета я получила экземпляр последней публикации Рериха “Алтай – Гималаи”. Изучив эту книгу, я обнаружила, что Рерих прекрасно понимает тибетские пророчества и действительно изучил этот предмет очень глубоко. Известно, что семья Рерихов много лет была связана с Тибетом. Они, очевидно, знают о жизни, верованиях и условиях в Тибете много больше, чем любой другой представитель Запада. Их сын Юрий лучшую часть своей жизни отдал изучению религии и обычаев Тибета. <...> Рерих и его семья под предлогом искусства много лет изучали язык, суеверия, политические и географические условия Тибета. Он – русский, и предположительно ему платят Советы, и как таковой он требует строжайшего наблюдения и расследования. <...> Юрий известен людям, которые знают его как ученого-тибетолога высокого класса. Он блестящий человек и достиг глубокого понимания буддийских доктрин и предрассудков.

Как явствует из их (Рерихов. – Л.Ш.) публикаций и из их разговоров с буддийскими властями в Сиккиме, после их возвращения из Тибета Рерихи особенно интересуются приходом Майтрейи. Раджа С.Т.Дордже был гостем в резиденции во время пребывания там Рериха, и он говорил мне, что все их беседы вращались вокруг прихода Майтрейи. Поскольку по большей части Майтрейя не ожидается в ближайшие 100 или 200 лет, почему они этим так сильно интересуются? Кто эти завоеватели, которые в неизвестное нам время должны предшествовать Майтрейе?

Постановка вопроса таким образом может показаться фантастической среднему обывателю, но для имеющего воображение русского ничто не является фантастическим, тем более что ни один изумляющий план с советской поддержкой не может быть невозможным.

Завоеватели придут с Запада и Севера, и почему они не могут быть русскими? Другими словами, почему один из них не может быть Юрием “де Рерихом”, человеком, который изучил мудрость лам, соединив ее с западным образованием и поддержкой Советов? Некоторые говорят, что первый завоеватель будет не буддистом. Буддистом или не буддистом – это мало касается Юрия. Он имеет достаточную квалификацию для того и другого. Умелая постановка спектакля Советами может расчистить путь для того и другого. Персонификация даже Майтрейи может быть кульминацией политики Рериха. <...> Очевидно, мировые державы никогда не позволят России завоевать Тибет. Но если тибетцы сами примут русского как своего вождя, что помешает России контролировать Тибет с его помощью и установить окончательный контроль над всей Азией?

С такими знаниями Тибета, которые имеет Юрий Рерих, и с такими неограниченными денежными ресурсами для него не составит труда подкупить многих влиятельных лам, с тем чтобы они напророчествовали его приход и объявили о нем с наступлением срока. Ламы из Лхасы, и других влиятельных монастырей могут довольно легко посещать Кулу во время своего паломничества. <...> В то же время не будет трудным напрямую связываться с Москвой из центральной базы в Кулу. Она является ключевой позицией для наблюдения как за Тибетом, так и за Индией, а также важна для получения информации, которая нужна ему для реализации своих планов. <...>

Даже если бы Рерихи были высланы из Индии и лишились британской защиты, ничего бы не препятствовало семье вести свою деятельность в России или Китае. В рериховском журнале “Урусвати”, том 1, № 1, только что опубликованном, на странице 67 они пишут: “Изучение Среднего Востока является первейшей целью Института, но мы можем смело добавить, что “границы этого исследования будут в географических пределах Азии, и в этих пределах исследования будут расширены во всех областях, касающихся деятельности Человека и Природы”, – значительные слова, произнесенные сэром Уильямом Джонсом при основании Азиатского общества Бенгала в 1784 году. Под термином “Средний Восток” мы имеем в виду Индию и всю пустынную и гористую часть Азии, протянувшуюся от плато Ирана на западе к границам собственно Китая на востоке, включая китайский и русский Туркестан, Монголию и Тибет. Конечно, значительная часть этой огромной территории сейчас закрыта для научной работы, но можно надеяться, что более светлое время взойдет над Сердцем Азии и принесет новые возможности для научного исследования”.

Изумляющее упорство, способности и амбиции семьи Рериха нельзя отрицать. Этот советский, не извлекающий собственной выгоды из необычных возможностей плана завоевания мира, кажется мне непостижимым. Рожденный русским, Рерих носит прекрасную маску художественного инкогнито. Я твердо убеждена, что они, Рерихи, полностью готовы даже сейчас к любому политическому кризису, который может возникнуть в любой момент в Центральной Азии. Смерть Далай-ламы может легко ускорить события» [44].

От долгого писания рука у Тиры занемела. Она откинулась на спинку кресла и несколько раз тряхнула рукой. Потом снова взяла ручку и старательно вывела: «Тира Уэйр, Резиденция, Гангток, 31 марта 1932 г.» Она устала. Но эта усталость была приятной. Она выполнила свой долг. До конца разоблачила этих непонятных русских, тонко разобралась в их игре и вывела их на чистую воду. Она, Тира Уэйр, достопочтенная супруга полковника Уэйра, британского резидента в Сиккиме.

Впечатляющая картина, нарисованная «высокоинтеллигентной» Тирой, потрясала. На территории Британской Индии под вывеской Института Гималайских исследований действовала «большевистская база». Главный «коммунистический эмиссар», сняв дом в Келонге за перевалом Ротанг, выходил на его плоскую крышу и, приставив ладонь к глазам, наблюдал то за Индией, то за Тибетом.

День и ночь неутомимо работали передатчики. Они несли шифрованные радиограммы с «противоположной стороны Тибета». Тайными тропами спешили к «базе» переодетые шпионы, лазутчики и ламы. Неиссякающей рекой текли огромные суммы советских денег. Подкупленные ламы кричали на перекрестках Лхасы о том, что Майтрейя уже не Майтрейя, а Юрий Николаевич Рерих. И что все, кто ждали Майтрейю, должны теперь ждать именно его, сына Николая Рериха. Они срочно связывались с Кулу и просили Юрия Николаевича незамедлительно сообщить срок своего явления. Слуги в Кулу готовили ему белого коня.

Николай Рерих время от времени спускался со своего наблюдательного поста, чтобы окончательно договориться об убийстве Далай-ламы. «База» готовила массированное вторжение в Азию, полное ее завоевание и присоединение к Советской России. Красные флаги готовы были затрепетать над столицами азиатских стран.

Вся операция, правда, несколько задерживалась из-за мелких недоразумений. Не хватало кадров. Было два «завоевателя», но не было Майтрейи, или был один завоеватель и один Майтрейя. Не хватало одного человека. Третьим, конечно, мог стать младший сын «эмиссара» Святослав Николаевич. Но тот почему-то увлекся сбором ботанических коллекций и забыл, что надо завоевывать Азию и устанавливать в ней «большевистский контроль». Пока не появился третий, эсквайры и Тира Уэйр могли рассчитывать на передышку.

Не требует особых доказательств тот факт, что основными источниками для «полуофициального отчета» Тиры Уэйр послужили публикации Рерихов о Центрально-Азиатской экспедиции. О своих тибетских «наблюдениях» она упомянула для красного словца. У нее их не было. Что же касается «Алтая – Гималаев» и «Сердца Азии», то они были прочтены Тирой с особой точки зрения.

Точка зрения свидетельствовала о том, что острые приступы мигрени не прошли бесследно для ее «высокоинтеллигентной» личности. Но оставим Тиру в покое. Она не была эсквайром и не занимала поста в Разведывательном бюро. Вернемся к эсквайрам. Многие из них были потрясены и считали, что расследование в Кулу надо довести до конца. Другие, более трезвые, думали иначе. Начался обмен мнений.

«Что касается теорий миссис Уэйр, – писал Гербетт, главный секретарь правительства Пенджаба, 4 апреля 1932 года, – действительно буддисты Тибета ожидают прихода нового мирового учителя в ближайшем будущем. Но значение, которое она приписывает этому факту, теряет силу, если вспомнить, что приверженцы разных религий разделяют это ожидание. <...> Предположение секретаря по делам иностранцев (Хауэлла. – Л.Ш.), по моему мнению, фантастическое. Я согласен, что, без сомнения, тайна Рерихов еще не раскрыта» [45].

Мужского благоразумия Гербетта хватило всего на один абзац. Пример Тиры Уэйр был заразителен. Дальше секретарь стал утверждать, что агенты Елены Ивановны, почему-то обойденной вниманием Тиры, «находятся недалеко от афганской границы». От той границы, за которой, по его мнению, «Россия имеет мощных антибританских агентов» [46].

«Главный вывод, – писал очередной эсквайр, – который вытекает из всего, состоит в том, что семья Рерихов установила, несмотря на все препятствия, базу действий на северной границе Индии. Правительство Индии должно решить вопрос о том, является ли желательным или возможным лишить их этой базы. Решение это зависит в первую очередь от мотивировки причин, представленных Рерихом, обосновывающих его желание остаться. Эти причины могут быть связаны с его художественной деятельностью, или безвредными исследованиями в приятном климате, или с желанием получить романтическую репутацию среди своих американских коллег, или с проведением подрывных интриг в Центральной Азии в пользу их русских, платящих им хозяев» [47].

Среди эсквайров возрос спрос на «отчет» Тиры Уэйр. Каждый читавший делал свои замечания. Одно из них весьма многозначительно:

«Я прочел эти бумаги с огромным интересом; они хороши, как роман Эдгара Уоллеса» [48].

Итак, в «любопытном деле» оказались Майтрейя, пророчества и, наконец, Заповедная Страна. Последняя фигурировала под кодовым названием «Теософский монастырь». Что это такое, не знали ни сами эсквайры, ни теософы, обосновавшиеся в Адьяре и не имевшие никаких связей с Рерихами. 18 мая 1932 года Д.Ф.Каугилл писал:

«Отчет <...> упоминает, что в 1927 году профессор Рерих имел намерение отправить свою жену в Теософский монастырь в Гималаях, в восемнадцати днях ходу на северо-запад от Дарджилинга. Восемнадцать дней ходу на северо-запад от Дарджилинга приводят в окрестности Катманду, где, насколько мы знаем, такого монастыря не существует. Не был бы Иностранный и Политический департамент столь любезен, чтобы спросить полковника Докса, знает ли он о подобном монастыре?» [49]

Иностранный и Политический департамент оказал любезность. Из Катманду пришло письмо от британского представителя майора Аткинсона от 15 июля 1932 года.

«Такого монастыря, – писал любезный майор, – в Катманду не существует. Конечно, есть буддийские институты тибетского типа, связанные с буддийскими храмами Сваямбунатх и Бодхнатх, но они не могут считаться теософскими» [50].

Поиски были прекращены.

Но «большевистскую базу» в Кулу осадили. Искали передатчики на земле и под землей. Пытались отлавливать агентов, пробирающихся к «базе» тайными тропами. Из Афганистана – к Елене Ивановне, из Тибета – к Николаю Константиновичу. Передатчики не нашли, агентов не отловили. Опрос местных жителей также ничего не дал. Они ничего подозрительного не заметили и, более того, все как один хорошо отозвались о Рерихах.

«Я встретил двух людей, – писалось в одном из донесений, – бутанского монаха и бедного человека из Кулу, который является мелким торговцем и приверженцем буддийской религии. <...> Оба этих лица, которых я встретил, отзывались в очень высоких словах о семье Рериха. Они говорят, что они (Рерихи. – Л.Ш.) помогают каждому бедняку в Кулу или деньгами, или продуктами, и каждому эта семья очень нравится» [51].

Постепенно бум, поднятый Тирой Уэйр в «любопытном деле», стал спадать, и «дело» вновь вошло в русло обычной канцелярской рутины. Надежды эсквайров на потрясающие разоблачения жгучих тайн семьи Рерихов не оправдались. «Эмиссар» много рисовал, занимался исследованиями, его жена редко выходила из дома, оба сына предпочитали лаборатории института сбору важных агентурных сведений. Но эсквайры, верные своему долгу, полицейский надзор не сняли. Они заменили, правда, обязательный полугодовой отчет о Рерихах нерегулярными сообщениями. Ни одно из подозрений с Рериха не было снято. Но наступали новые времена, и другие, более важные события все чаще и чаще отвлекали внимание эсквайров и разведчиков от «большевистской базы» в Кулу...

Глава третья

УРУСВАТИ

Листы Сада Мории.
Озарение. Ч. I, VI, 5

Пока эсквайры добавляли новые папки в «любопытное дело», на клочке гималайской земли, отвоеванной у правительства колониальной Индии, создавался Институт Гималайских исследований. Его назвали «Урусвати», что значит «Свет Утренней звезды».

Институт был комплексным. В него входили отделения естественных наук и тибетской медицины, археологии, истории культуры народов Азии, филологии. В нем были библиотека и музей, где хранились коллекции, собранные в Центрально-Азиатской экспедиции, и те, которые удалось собрать позже. Для института построили несколько зданий на склоне горы, чуть выше самого рериховского дома. Юрий Николаевич привлек к работе ученых лам, которые сотрудничали с ним в его работе над тибетским словарем.

Институт не походил на другие подобные учреждения. Он как бы опережал свое время. В его структуре и работе нашло отражение предвидение, которым отличался Николай Константинович. Многие потом придут к тем же мыслям и идеям. Эти идеи и мысли будут отвечать основным тенденциям в развитии мировой науки, но немедленного признания не получат. Они будут пробивать себе дорогу с большим трудом. «Свет Утренней звезды», которая загорелась в 1928 году в далеких Гималаях, осветил на короткое время путь тех, кто искал и стремился.

Институт по содержанию своей деятельности был прямым и непосредственным продолжением работы Центрально-Азиатской экспедиции. Он был продолжением Великого путешествия и являлся его неотъемлемой частью. Динамизм и подвижность, которые несла экспедиция, стали основой его работы. Институт действовал как постоянная база или штаб-квартира бесконечного путешествия.

Таких институтов в мире еще не было. «Урусвати» оказался первым. В нем удивительным образом соединились традиционные методы древней Азии и те, которым еще надлежало сложиться. «Урусвати» был тем настоящим, которое объединило прошлое с будущим на великой дороге поиска Знания и Истины.

«Когда мы основывали институт, – писал Николай Константинович, – то прежде всего имелась в виду постоянная подвижность работы. Со времени основания каждый год происходят экспедиции и экскурсии. Не нужно отказываться от этой уже сложившейся традиции. Если все сотрудники и корреспонденты будут привязаны к одному месту, то сколько неожиданных хороших возможностей замерзнут. <...> Нужно то, что индусы так сердечно и знаменательно называют “ашрам”. Это – средоточие. Но умственное питание “ашрама” добывается в разных местах. Приходят совсем неожиданные путники, каждый со своими накоплениями. Но и сотрудники “ашрама” тоже не сидят на месте. При каждой новой возможности они идут в разные стороны и пополняют свои внутренние запасы» [52].

За перевалом Ротанг, в Лахуле, институт имел еще одну базу. Ежегодно, когда освобождались гималайские перевалы от снега, сотрудники «Урусвати» уходили в научные экспедиции в Лахул и Ладакх, Спити и Чамбу, Кангру и к тибетской границе. Многие из них приезжали из других стран.

Институт становился международным центром. Иностранные сотрудники жили в Кулу, в домах института, и принимали участие в экспедициях. Другие сотрудничали на расстоянии. Но международный характер «Урусвати» от этого не менялся. Сначала в работу института включились крупнейшие ученые Индии. Физик Чандрасекхара Раман, биолог Джагдис Чандра Бос, лингвист Сунити Кумар Чаттерджи, философ Сарвапалли Радхакришнан, писатель Рабиндранат Тагор – вот далеко не полный перечень тех, кто участвовал в работе «Урусвати».

В стенах гималайского института делались первые, вполне реальные шаги в области индийско-русского научного сотрудничества, которое много лет спустя примет государственные масштабы.

Крупные ученые Запада также охотно сотрудничали с институтом. Среди них были А.Эйнштейн, Р.Милликан, Л.Бройль, Р.Магоффин, известный путешественник Свен Гедин.

С огромным трудом и риском Рерихи налаживали контакты с советскими учеными. Первым из них оказался академик Николай Иванович Вавилов. Рерих и Вавилов были единомышленниками в науке. Николай Иванович искал древние очаги культурных растений, Николай Константинович – древние очаги цивилизаций человека. Одно неразрывно было связано с другим. Поиски привели и того и другого к великим горам. Но один в них уже жил, а другой только стремился. Однако Гималаи оказались недосягаемыми для Вавилова. С территории Советского Союза вход в них был прочно закрыт. И поэтому помощь «Урусвати» для Вавилова имела очень важное значение. Николай Константинович хорошо это понимал. Он сам следил за тем, чтобы посылки с образцами нужных Вавилову растений отсылались регулярно и вовремя. Посылки шли сложным путем. Через Ригу, через латвийских сотрудников Рериха. Переписка с Вавиловым была поручена Святославу Николаевичу. 8 марта 1937 года Николай Иванович писал в Кулу:

«Уважаемый Святослав Николаевич, приношу Вам большую благодарность за присылку семян лекарственных растений, которые я направил в нашу Секцию Лекарственных растений, возглавляемую Г.К.Крейром. Я читал и слышал о том, что Вы провели интересную экспедицию в самые замечательные районы Земли – в Гималаях, в Тибете; мы можем только мечтать об этих районах, которые исследованы чрезвычайно мало. Насколько они нас интересуют, Вы можете судить по посланной Вам моей брошюре “Ботанико-географические основы селекции растений”. Было бы крайне интересно получить при Вашей помощи семена пшеницы и ячменя, льна и зерновых бобов из этих районов. Если бы представилась возможность получить хотя бы по несколько образцов этих растений, мы были бы Вам чрезвычайно признательны. Если Вам придется опубликовать какие-либо исследования по Гималаям и Тибету, – мы будем очень признательны Вам за присылку таковых. Не знаете ли Вы каких-либо работ, посвященных земледелию Тибета? Всякий материал из этого района очень интересен. В настоящее время мы более всего заинтересованы полевыми, овощными и плодовыми культурами, но также работаем и по лекарственным растениям» [53]. Письмо дошло до Кулу только в апреле. Святослав Николаевич не откладывая ответил.

«Посылаю для Вашей библиотеки, – писал он, – три номера журнала нашего Института и благодарю Вас за Ваш труд, в котором так много ценных для нас сведений и выводов. Нам неизвестны специальные труды по агрикультуре Тибета, но у нас есть записи и наблюдения, которые я соберу и перешлю Вам. Наши наблюдения велись главным образом в западных Гималаях и западном Тибете, в местностях, прилежащих к долине Кулу, где находится наш Институт. Сейчас готовится книга о флоре западных Гималаев, основанная на наших гербариях.

Но должен сказать, что новый материал поступает постоянно. Есть и новые виды, что при богатстве здешнего края не удивительно. Если Вы имеете еще какие-либо запросы, будем всегда рады содействовать по мере возможности. Будем очень рады, когда приведется встретиться, побеседовать с Вами о Ваших достижениях, о которых нам столько приходилось слышать и читать» [54].

Эта встреча так никогда и не состоялась. В 1938 году от Вавилова перестали поступать письма. Николай Константинович через рижских друзей пытался узнать о нем. Но в Риге тоже ничего не знали. Как погиб Вавилов, стало известно только много лет спустя... И Рерих и Вавилов были единомышленниками в науке и в ее организации практиковали сходные методы. Институт в далеких Гималаях и Всесоюзный институт растениеводства, директором которого был Вавилов, работали методом экспедиций, методом реального соприкосновения с материалом, который они изучали. Оба они, Рерих и Вавилов, не были кабинетными учеными, и поэтому столь широк был диапазон их деятельности, а результаты исследований столь плодотворны. Их сотрудничество оборвалось в самом его начале по причинам, которые не зависели ни от того, ни от другого. Оно могло привести к немалым открытиям, которые подтвердили бы гипотезы одного и неимоверно обогатили бы другого...

«Урусвати» являлся одним из первых институтов, где Гималаи изучались в самих Гималаях. Формировались ботаническая и зоологическая коллекции, собирались лекарственные травы, переводились редкие тибетские источники, велись археологические раскопки в Лахуле и Кулу, изучались местные обычаи и культы, создавалась биохимическая лаборатория, где собирались работать над лечением рака – болезнью тогда сравнительно мало распространенной. Десятки лет спустя она поразит весь мир. В «Урусвати» предвидели это и спешили на помощь.

Из многих научных институтов разных стран поступали в гималайскую долину предложения о сотрудничестве. Нью-Йоркский музей Рериха помог наладить выпуск регулярного журнала института и финансировал многие начинания «Урусвати». Сообщения о работах в институте стали проникать в прессу, как американскую, так и индийскую. Вот два образца таких сообщений, которые дают представление о том, чем занимались на «большевистской базе» в Гималаях.

«Триста восемьдесят ценных образцов лекарственных растений, – сообщала «Нью-Йорк таймс», – были собраны Институтом Гималайских исследований в Наггаре, в долине Кулу... Планы расширения работы этим летом включают экспедицию в Спити, Рупшу и Ладак, в это же время в Лахуле будет действовать археологическая, этнографическая и лингвистическая экспедиция, а если возможно, то и в Спити... Доверие тибетских лам принесло успех ряду экспериментов, так как многие из местных медицинских секретов являются достоянием только лам высокого посвящения... Другим событием было основание бесплатной клиники “Урусвати” под руководством доктора Лозина, где лечат местных жителей. Началось сооружение новой биохимической лаборатории, хотя для ее завершения необходимо еще 10 000 долларов» [55].

Индийская газета «Муслим аутлук» писала: «...работа, проделанная научными сотрудниками <...> доказала руководству Общества (Рериха. – Л.Ш.), какие безграничные возможности исследований заложены не только в области медицины, но и в области биологии, археологии, астрофизики и других наук. <...>

Основателем этого Гималайского центра, так же как и Нью-Йоркского музея, является Николай Рерих, фигура международного масштаба в области искусства. <...> Великий художник совершил пятилетнюю экспедицию в Центральную Азию, охватив эту “колыбель человечества”, которая помогла ему понять, какие грандиозные возможности предоставляет Восток для исследований в науке и культуре» [56].

В Лахуле Николай Константинович и Юрий Николаевич изучали мегалитические погребения и менгиры. Никто опять не знал, кому они принадлежали, кто поклонялся древним святилищам. На скалах Лахула были те же горные козлы и лучники, которых они видели в Ладакхе, в Монголии, на Алтае. Николай Константинович старался, как и прежде, вникнуть в смысл древних рисунков и вновь приходил к выводу, что рисунки на скалах связаны с каким-то уже исчезнувшим солнечным культом. Возможно, этот культ был древен, как и сама Земля, как эти неприступные горы. Ему казалось, что именно здесь, среди скал, покрытых рисунками, среди этих странных менгиров и зарождалось то, что много позднее нашло свое отражение в культах друидов – кельтских жрецов.

«Здесь мы опять прикасаемся к не объясненным еще солнечным культам, напоминающим отдаленные зарождения друидизма и огненной свастики» [57]. «Отдаленные зарождения». Он умел говорить точно и выразительно, счастливо избегая сухости наукообразного языка. Каким временем исчислялась эта отдаленность, он не мог сказать. Поэтому искал и изучал. Каждое лето он снаряжал экспедицию в Лахул.

«Опять гремят бубенцы мулов караванных. Опять крутые всходы горного перевала. Опять встречные путники, каждый из них несущий свою житейскую тайну. Опять рассказы о местных духовных сокровищах, о памятных местах. Опять на скале запечатлен героический меч Гесэр-хана; опять перед нами пещеры и вершины священного паломничества. Вечно бродящие странники тянутся с котомками за плечами» [58]. В Лахуле уже знали хорошо всю семью и любили ее. Каждый раз Рерихам устраивали торжественную встречу. «После шестидневного пути по узким, вьющимся над пропастями тропинкам, пройдя Ротанг Пасс (перевал. – Л.Ш.) (13 400 футов над уровнем моря) и все снежные аваланши (лавины. – Л.Ш.), мы достигли, наконец, Кейланга, столицы Лахуля, называемого Западным Тибетом. Прекрасное утро. Перед нами блистают глетчеры Центральных Гималаев. Снежные вершины поднимаются до 21 000 футов, а в долине гремят воды горных потоков. Здесь же, на высоте 10 000 футов, дышится так легко. Наши лошади чуют приближающийся отдых и начинают идти быстрее. У моста нас встречает школьный учитель в тибетском костюме и отделанной мехом шапке. Он приветствует нас гирляндами из душистого желтого шиповника. Не успели мы сделать другой поворот, как нас уже ждет встреча: целый оркестр из труб и барабанов. Здесь нас встречает Вазир, правитель этого края, и приносит нам в дар гирлянды цветов и ладан. Под грохот оркестра мы приближаемся к Кейлангу. Проезжаем мимо местного монастыря, где, приветствуя нас, мощно звучат гигантские трубы, а на плоской крыше, выстроившись в ряд, стоят ламы, включая седобородого главного ламу. Они имеют величественный вид в своих красных одеяниях и прекрасной формы тиарах. Крыши города полны людей. Женщины в праздничных одеяниях забрасывают нас дождем цветочных лепестков. <...> Приближается процессия женщин, возглавляемая красавицей туземкой. Ее головной убор сплошь покрыт бирюзой, с каждой стороны его свисают по двадцати тяжелых серебряных серег, в носу большое золотое кольцо; вышитое яркендское покрывало в виде мантильи служит как бы фоном для множества драгоценных украшений, а серебряный молитвенный ящичек висит на ожерелье из кораллов, золотых бус и бирюзы. Она подносит нам священное молоко яка и поливает им наши руки» [59].

Здесь, в Лахуле, каждый занимался своим делом. Юрий Николаевич раскапывал древние погребения. Они были разные, и он пытался их классифицировать. Самые древние из них представляли собой ямы, выложенные плоскими камнями. Ямы по форме напоминали своеобразные урны. Древние хоронили, соблюдая обычай вторичного погребения. В захоронениях нашли разрозненные кости и керамические черепки. Железные предметы обнаружили в ямах, покрытых плоским камнем. Погребения были ориентированы с севера на юг и выложены по поверхности кругом камней. Самые поздние из них, которые Юрий Николаевич отнес к XVII веку, представляли собой большие круги камней или иногда менгиров. Находки ставили вопросы, но не давали на них ответа.

«В историческом и археологическом отношении край мало исследован, – писал Николай Константинович. – Картина “Менгиры в Гималаях” будет напоминать о менгироподобных камнях, утверждаемых с древнейших времен и до наших дней на горных перевалах. Обычай этот имеет несомненную связь с древними менгирами Тибета, открытыми нашею экспедициею в 1928 г., подобными менгирам Карнака» [60]. И вновь, как во время Центрально-Азиатской экспедиции, возникали сравнения и параллели, уводившие от Гималаев далеко на север и на запад.

«Древнее урочище Карга. Остатки старинного укрепления. Чортены, менданги, выложенные камнями с молитвенными надписями. <...> Главное внимание привлекают многочисленные рисунки на скалах. Опять бараны и лучники. Очень древние. Лама Мингиюр с гордостью зовет к камню, на котором изображение меча. <...>

Где же мы видели эти характерные формы меча-кинжала? Видели их в Минусинске, видели на Кавказе, видели во многих сарматских и кельтских древностях. Все к тем же соображениям к переселению народов ведет этот меч, так отчетливо запечатленный на древней, веками заполированной, коричнево-пурпурной поверхности камня. Знак ли битвы, знак ли мужественного прохождения? Или забытая граница? Победа?» [61]

Николай Константинович не только все это изучает, но и опять много рисует. Он пишет полотно «Путь на Кайлас», не довольствуясь одним вариантом, делает их несколько. Он изобразил путь прошедших здесь когда-то народов и оставивших на нем таинственные знаки. Теперь по этой дороге шли только паломники, влекомые к снежному Кайласу странной памятью тысячелетий и неосознанным желанием повторять год от года древний путь, по которому когда-то прошли их предки. Дорога шла через Кулу и Лахул. Вокруг грозно вставали заснеженные вершины гор, опасно и круто вились каменистые тропы, возникали обрывистые мрачные скалы. На перевалах стояли тысячелетние менгиры, похожие на окаменевшие фигуры людей. Но больше всего Николая Константиновича привлекают мечи. «Меч Гесэра», «Граница меча», «Три меча» – все они написаны почти в одно и то же время. Мечи отмечали какие-то границы, в них заключался таинственный, возможно, ритуальный смысл. Казалось, эти изображения обладали неведомой магической силой, хранившей древние заповедные пути и знаки на этих путях.

Горный мир влек Рериха неудержимо. На полотнах других художников этот мир возникал враждебным, тяжелым, трудным для понимания. Николай Константинович воспринимал его по-другому. Он увидел в горах всю красоту земного мира, одухотворенную соприкосновением с большими высотами. И это соприкосновение придавало его горному миру глубину космичности. Казалось, что горы соединяли мир Земли и мир Космоса. Краски, которые полыхали в этих горах, были богаты глубокими оттенками, привлекали яркостью и неожиданным разнообразием. Они были иными, чем на равнине, и становились как бы частью этих гор, и ему порой казалось, что именно горы излучают такие краски.

Горы жили и дышали. В них смешивалось дыхание Земли и Вселенной. В их сверкающих снежных вершинах, в смелых изломах скал, неустойчивой голубизне склонов была своя удивительная утонченность. Как будто на них лежал отблеск иных, нездешних миров. Он пытался проникнуть в суть самого духа гор, и этот дух порой возникал перед ним в образе человека, слитого с этими горами, неотделимого от них, несущего в себе их черты и характер. Человек был мудр и древен и как бы присутствовал в том, что называлось «Великим Духом Гималаев». У Духа, слитого нераздельно с камнем, были тяжелые веки, прикрывающие глаза. Казалось, что веки вот-вот дрогнут и откроются, и мы увидим на полотне взгляд, в котором забьется душа этих великих гор.

«Даже скудно и убого, – писал Рерих, – было пытаться сопоставить Гималаи с прочими, лучшими нагорьями земного шара. Анды, Кавказ, Альпы, Алтай – все прекраснейшие высоты покажутся лишь отдельными вершинами, когда вы мысленно представите себе всю пышную нагорную страну Гималайскую. <...> Не из спесивости и чванства столько путешественников, искателей устремлялись и вдохновлялись Гималаями. Только соперничество и состязание могли найти и другие труднейшие пики. Далеко поверх состязаний и соперничества заложено стремление к мировым магнитам, к тому неизреченному священному чаянию, в котором родятся герои» [62].

Для него Гималаи были символом духовного восхождения самого человека, его тысячелетних связей с этим магическим пространством планеты.

«Гималаи в их полной мощи пересекают плато; за ними поднимается Кайлас и далее Каракорум и горное королевство, увенчанное с севера Куньлунем. Здесь пролегает дорога к священному озеру Манасаровар, здесь древнейшие пути святого паломничества. В этом районе также расположено озеро Нагов и озеро Равалсар, убежище Падмы Самбхавы. Здесь также находятся пещеры архатов и великое убежище Шивы, пещеры Амарнатха; здесь горячие источники, здесь 360 местных божеств, число которых доказывает, как существенны эти самые места для накоплений человека в течение многих веков» [63].

«Великие учения Вед, посвящения Будды, Аполлония Тианского, Томаса Вогана (Vaughаn), Рамакришны, бесчисленные зовы веков и всех народов направляют нас к Великим горам Индии, которые охраняют сокровища.

Любите Индию!

Горы Индии стерегут лечебные листья и корни.

Горы Индии собрали мощную энергию и направляют лучшие потоки для укрепления тела и духа.

Любите Индию!

“Lapis Exilis dicitur origo mundi”.

Ладак и Кашмир, Кангра и Лахул, Кулу и Спити особенно значительны с исторической, геологической и научной точки зрения. Здесь прослеживаются пути достижений, по которым шли Махатмы и Риши, короли и герои; здесь упомянуты Нагарджуна, Падма Самбхава и Санта Ракшита.

Здесь были кровопролития. Здесь подымались города и храмы, чьи руины до сих пор украшают горные хребты Гималаев» [64].

Мир гор был прекрасен, но и грозен. Гигантские молнии раскалывали небо, освещая странным синим светом все вокруг. Вспыхивали, переливаясь всеми цветами радуги, гималайские сияния, так похожие на северные. Гремели лавины, сползая со склонов. Выли жестокие метели на горных перевалах.

Мир гор не был безмолвным. Он звучал. То добро, то страшно. То мягко, то жестко. Как ни странно, картины Рериха тоже звучали. Звучали формами, цветом, настроением. По многу раз он писал и переписывал Канченджангу, Эверест, Нанга Парбат, Нанга Деви – гималайские восьмитысячники, которые вознеслись над планетой и выше которых уже ничего на Земле не было. Было только небо, выход в Космос. И эта устремленность гор ввысь гигантским магнитом притягивала к себе человека, порождала в нем мысли высокие и чистые.

«Если бы кто-нибудь, – писал Николай Константинович, – задался целью исторически просмотреть всемирное устремление к Гималаям, то получилось бы необыкновенно знаменательное исследование. Действительно, если от нескольких тысяч лет тому назад просмотреть всю притягательную силу этих высот, то действительно можно понять, почему Гималаи имеют прозвище “несравненных”. Сколько незапамятных знаков соединено с этой горной страной! Даже в самые темные времена средневековья, даже удаленные страны мыслили о прекрасной Индии, которая кульминировалась в народных воображениях, конечно, сокровенно таинственными снеговыми великанами» [65]. Он сам же и вел то «знаменательное исследование», которое до него никто не пытался делать. Он исследовал этот грандиозный горный мир. Но исследовал его особым способом. Он не измерял и не считал. Его искусство проникало в области, недоступные подсчетам и измерениям, и создавало на полотне научную картину Гималаев, которая отличалась удивительной целостностью. Искусство синтезировало отдельные впечатления, обобщало их. Геолог и историк, географ и археолог, биолог и физик – каждый из них мог найти на полотнах Рериха информацию, обращенную лично к нему. Как ученый, он мог говорить со своими коллегами языком, вполне им доступным. «Вся область Гималаев, – писал он, – представляет исключительное поле для научных исследований. Нигде в мире не могут быть собраны воедино такие разнообразные условия. Высочайшие вершины до 30 000 футов, озера на 15–16000 футах; глубокие долины с гейзерами и прочими минеральными горячими и холодными источниками; самая неожиданная растительность – все это служит залогом новых научных нахождений чрезвычайной важности. Если иметь возможность сопоставить научно условия Гималаев с нагорьями других частей света, то какие поучительные аналогии и антитезы могут возникнуть! Гималаи – это место для искреннего ученого» [66].

Николай Константинович был убежден, что Гималаи хранят ключ ко многим тайнам истории планеты и человека, который на этой планете обитал. Горный мир, или горная держава, привлекал его не только красотой и неповторимостью, сказочностью и необычностью. Он привлекал его как одна из ранних страниц истории человечества, как предполагаемая прародина первых его сообществ. По этой же причине горы интересовали и Николая Ивановича Вавилова. Но Вавилов не успел дойти до своих Гималаев...

В Кулу Рерих продолжал писать полотна, посвященные Центрально-Азиатской экспедиции, используя этюды и зарисовки, сделанные на ее маршруте. Он продолжал осмысливать этот маршрут. Он вновь как мыслитель и как художник шел по Великому азиатскому пути, по древней дороге неутомимых странников и переселенцев. И вновь просторы Центральной Азии стали его манить. Но обстоятельства складывались не совсем благоприятно. Денег на такую экспедицию у него не было.

Финансовое положение Музея Рериха было неустойчивым. Мир сотрясал острейший экономический кризис. Кризис погубил надежды многих, в том числе и его. Но он не сдался. Рерих неутомимо искал возможности и наконец нашел их в департаменте земледелия США. Департамент интересовали засухоустойчивые сорта растений, которые произрастали на окраинах азиатских пустынь и в безбрежности степей. Засухоустойчивые растения предупреждали эрозию почв. Америка страдала этой болезнью. Департамент согласился финансировать экспедицию Рериха.

Но в беспокойном мире обстановка год от года усложнялась. Япония уже оккупировала Маньчжурию и часть Внутренней Монголии. Разрешение на въезд в них давало только японское правительство. Весной 1934 года Николай Константинович и Юрий Николаевич прибыли в Токио. Там ощущалось дыхание войны. Япония рвалась к новым землям. Газеты были полны воинственными заявлениями. Оживали ушедшие в прошлое самурайские традиции. По улицам ходили фашиствующие молодые люди. Транспаранты пестрели лозунгами, призывавшими к нападению на СССР. Возникали стычки на границах. Японцы мешали нормальной работе КВЖД. Там нападали на советских служащих, разбирали рельсы, угоняли поезда.

Разрешение на экспедицию удалось получить, и Николай Константинович спешил. Он понимал, что судьба района, куда направлялась экспедиция, будет решена в течение ближайших месяцев. В июне 1934 года экспедиция через Харбин направилась к Баргинскому плато, расположенному у Хинганского хребта. Район пересекала линия КВЖД. Они старались далеко от нее не уходить. Все время поступали тревожные сообщения о готовящейся японской агрессии. Работать было крайне трудно. Японцы следили за каждым шагом экспедиции. Оба они, Николай Константинович и Юрий Николаевич, старались не обращать на это внимания. Они вели поиск, выясняя, какие сорта засухоустойчивых растений могут быть найдены в этом районе. И чем больше Николай Константинович этим занимался, тем больше ему не давала покоя одна мысль. Мысль о том, что пустыня не только дело рук природы, но и дело рук человека.

«Поучительно видеть, – записывал он в экспедиционном дневнике, – при раскопках в Азии среди самой, казалось бы, мертвой песчаной пустыни корни когда-то бывшего могучего леса. Странно видеть, что именно в этих местах было прекрасное жилье, и остатки плетений из злаков показывают, что и здесь процветала жизнь. Старые китайские хроники и точные записи китайских путешественников описывают эти иссохшие места как живописные города и селения, процветавшие и обильные. Не будем относить эти перемены всецело к космическим сдвигам, рука человека в них поработала больше всего» [67].

Он исследовал русла высохших рек, стараясь выяснить направления подземных потоков. Он хорошо понимал, как важна вода для восстановления того, что было утрачено. «В умерших пустынях часто вам приходится слышать журчанье подземных потоков, которые иногда дают повод к поверьям о подземной жизни. Нередко эти потоки загнаны под камни и гальку тоже руками человеческими, которые хищнически уничтожали растительность» [68].

Исследования тревожили. Он понимал, что если это случилось в прошлом, то может произойти и в будущем. К любой проблеме он подходил исторически. Исследуя прошлое, делал выводы для будущего. Земля болела. Плодородные земли превращались в пустыни. Человек был расточителен, неосмотрителен и мало думал о будущих поколениях. Люди уничтожали леса и оставляли землю незащищенной. Незащищенная земля мстила за себя, поглощая очаги культуры, засыпая песком целые города. Культура была тесно связана с землей. Одно не существовало без другого. Разрушение одного вело к гибели другое. Рерих всю жизнь защищал культуру. Теперь надо было защищать землю. Он оказался одним из первых, кто поднял тревогу. Тогда она, возможно, казалась смешной, неактуальной.

Человечество волновали иные вопросы. Политические тревоги мира несли неуверенность в завтрашнем дне. Многие тогда не могли предположить, что через несколько десятков лет эта проблема станет для всех едва ли не самой насущной. Ее назовут охраной окружающей среды. Но тогда он был одним из немногих, кто предвидел такой поворот. Он исследовал пустыню как болезнь Земли, поставил диагноз этой болезни и предложил свой способ лечения. Это были засухоустойчивые растения, которые он начал собирать на Баргинском плато Внутренней Монголии в предгорьях Хингана. «В этом смысле, – писал Рерих, – степи и гоби Азии дают прекрасные материалы для изучения. На этих песчаных барханах, на бесчисленных холмах еще держится самобытная, устоявшая против всех невзгод растительность» [69]. Свой короткий экспедиционный дневник он назвал: «Да процветут пустыни».

Японские власти выслали экспедицию с Баргинского плато, когда та вошла в район, расположенный между двумя озерами, Далай-нор и Буир-нор. Рядом были границы Народной Монголии и Советского Союза. Здесь, в районе Гоби и Хингана, готовились военные провокации против СССР. Николай Константинович вернулся в Харбин, стараясь как-то еще спасти экспедицию. Но японские власти были непреклонны и недвусмысленно показали, что шутить они не намерены. Русские эмигранты были настроены к Рериху враждебно. Его «просоветская позиция» их не устраивала. Харбинская эмиграция возлагала надежды на японских милитаристов, которые грозились отобрать у СССР Дальний Восток.

Дни пребывания в Харбине были изнурительны и неприятны. На Рериха клеветали и ему угрожали. С ним вели двусмысленные, скользкие разговоры. Что-то сулили, к чему-то склоняли. Но он все же продержался в Харбине три месяца, пока не стало ясно, что разрешения на экспедиционные работы японцы не дадут. Дальше оставаться там было просто опасно. Он уехал оттуда в ноябре 1934 года, пересек Желтое море и оказался в Китае, который еще не был захвачен японцами. Теперь его надежды были связаны с Пекином. Если ему дадут там разрешение, то он сможет поработать в южной части Внутренней Монголии, там, где лежали пустыни Гоби и Алашань.

В Пекине, как и во всем Китае, было тревожно и беспокойно. Отовсюду ползли самые противоречивые слухи. Гоминьдановское правительство чувствовало свою неустойчивость. Угроза японской агрессии становилась все реальнее. Однако разрешение Рериху на экспедицию было выдано. В Пекине надо было сделать многое: обеспечить экспедицию транспортом, найти людей, подыскать шоферов и проводников, договориться о продовольствии, наладить сотрудничество с китайскими ботаниками. Все вопросы решались медленно, но в конце концов решились. Пекин в этом отношении не походил на Хотан. Китайские чиновники были вежливы. У них были изысканные манеры и желание немедленно помочь. Здесь была иная страна, иное время. Настороженность, которую когда-то породил в нем Хотан, постепенно гасла. Они провели в Пекине всю зиму. В перерыве между работой Николай Константинович и Юрий Николаевич ходили по городу, осматривали императорские дворцы, любовались фресками на стенах храмов, посещали немногочисленные, но интересные музеи. На многое теперь смотрелось по-иному.

Древняя китайская культура несла в себе самые разнообразные влияния. В искусстве отчетливо проглядывались следы «звериного стиля» кочевников. Того «звериного стиля», элементы которого они обнаружили в Тибете в двадцатые годы.

«От средневековых химер и бездонно вглубь, может быть, к самым пещерным рисункам протянулось ожерелье богатого народного творчества. И в бронзе, и на скалах, и на остатках тканей народы, носившие столь разнообразные наименования, запечатлевают свою фантазию. С каждым годом все новые области присоединяются к этим открытиям. После Кавказа и Минусинска находки Средней Азии, Гималаев, Тибета, а теперь Ордоса, Алашани и других монгольских местностей дают новые и блестящие нахождения. Только что мы видели и интересную книгу Андерсона, а также блестящее собрание ордосских бронз, находящееся в Пекине у миссис Картер. Некоторые формы из этого разнообразного собрания перенесут нас и на Урал, и в Пермь, и в Минусинск, и в Луристан, оживляя пути великих насельников» [70].

...У Калгана открылась Великая Китайская стена. Она тянулась по синеющим горам, уходя в бесконечную даль. Было начало весны, над стеной и горами стояло прозрачное бледно-голубое небо. На склонах гор сквозь пожухлую прошлогоднюю траву пробивалась свежая зелень. Массивные квадратные башни шагали по вершинам, соединенные каменной лентой неприступной стены. «Когда вы выезжаете за Великую Китайскую стену, то сколько бы раз вы ее ни видели, – всегда подымается особенное ощущение чего-то великого, таинственного в своем размахе. Только подумать, что за три века до нашей эры уже начала созидаться эта великая стена со всеми ее несчетными башнями, зубцами, живописными поворотами – как хребет великого дракона через все горные вершины. Невозможно понять сложную систему этих стен с их ответвлениями и необъясненными поворотами, но величие размаха этой стены поразит каждого путника, поразит каждый раз» [71].

От Калгана железная дорога уходила на запад к Батухалке. На восток открывался путь в Центральную Азию. Калган в переводе означает «ворота». Ворота в Центральную Азию. На рассвете из города уходили караваны. Тонко и хрустально звенели колокольчики. Покрикивали погонщики. Караваны уходили в Центральную Азию. Ветер с гор поднимал над Калганом клубы лессовой желтой пыли. Она пахла зовуще и терпко. К вечеру пыль укладывалась, и воздух становился прохладным и прозрачным. К горизонту тянулись лиловеющие горы, и последние лучи солнца алым пламенем зажигали песчаные холмы.

«Еще вдали убегает последняя ниточка поезда, но ворота уже пройдены» [72], – записал Николай Константинович.

От этих ворот они отправились к степям и пустыням Ордоса и Алашаня. «Уж так широка пустыня монгольская! Уж так необъятна степь! Уж так несчетны горы, холмы, гребни, буераки и складки, где захоронена слава!

Точно бы и пустынна ширь, а на склоне вырастет становище. Гляди, затемнели юрты или нежданно выглянул белый-пребелый монастырь или субурган. Или засинело озерко.

Словно бы вымерла пустыня. Но скачут всадники в ярких кафтанах или в желтых курмах и красноверхих шапках. Серебром выложенные седла, не служили ли они и при Чингисе? Только где саадаки, колчаны? Где стрелы?..

Откуда же молчанье твое, пустыня прекрасная? От высоты ли твоей? От необъятности? От чистоты голубого небесного купола, от великого Тенгри, милостивого к Чингису?

Ночью горят все звездные палаты. Сияют все чудные знаки. Открыта Книга Величия. За горою полыхнул луч света. Кто там? Там кто прошел? Не Эрдени Мори?

На скалах Шара-Мурена знаки сокровища. Наран Обо притаил камень чудесный. Везде прошел Эрдени Мори» [73].

Первая стоянка экспедиции была сделана в Цаган-Куре, около окраинных песков Гоби. Сотрудники экспедиции разместились в заброшенном монастыре, а Николай Константинович и Юрий Николаевич – в юрте, которая была поставлена во дворе монастыря. Снова началась работа трудная и напряженная. Наступало лето. Из пустыни дули раскаленные ветры. Днем жизнь замирала, но экспедиция работала.

Потом лагерь переместили в Тимур-Хада, на окраину Алашаньской пустыни. Среди скал поставили три палатки. Днем скалы раскалялись от зноя, ночами гулко и медленно остывали. На лошадей нападала мошка, машины часто выходили из строя, не выдерживая песчаных дорог пустыни. Время от времени поднимались песчаные бури, налетали на палатки, рвали их, стараясь снести. Днем становилось темно, тучи песка заслоняли солнце. Люди страдали от жажды и недосыпания. Ночами температура резко падала и ветер нес снег. Степи и пустыни Внутренней Монголии были суровы, неприветливы и мало приспособлены для жилья.

Поначалу казалось, что пустыни скрыли кучку людей от всех тревог и волнений мира. Но постепенно выяснилось, что край кишит японскими агентами, какими-то подозрительными людьми. Лагерь по ночам приходилось охранять. Опять понадобилось оружие. Экспедиция старалась не иметь дело с японцами, проникавшими сюда. Такая встреча ничего хорошего не сулила.

Вокруг бродили шайки неизвестного происхождения, ползли слухи об убийствах мирных жителей. Приходилось все время держаться настороже. Чтобы лучше себе все это представить, послушаем Н.Грамматчикова, который ведал в экспедиции транспортом:

«Уже затемнело, с большой скоростью въезжаем в Чапсер. Граница Китая и Монголии. Дальше ехать невозможно, темень хоть глаза выколи, дорога опасна. Приходится ночевать здесь, в этом пограничном селении, притулившемся своими серенькими глинобитными фанзами к горам с правой стороны ущелья. Шофер Сарат заезжает на один из постоялых дворов. Посреди ограды пылает солома, освещая лица греющихся китайцев и монголов. Лица у всех бронзовые, красным отблеском костра поблескивают узкие, раскосые глаза.

Сарат пытливо всматривается в окружающих и вдруг, не говоря ни слова, резко дает задний ход и вылетает со двора.

– В чем дело?

– Мо байна.

Спорить не приходится, он местный житель, опытен, бывал во всяких передрягах и каким-то шестым чувством стреляного воробья чувствует это “мо байна”.

Заезжаем во второй постоялый двор. Тут еще хуже, к автомобилю бросается какой-то китаец. Сарат делает крутой разворот и дает полный ход, китаец не успевает схватиться за дверцу и со страшными ругательствами остается во дворе. “Мо байна”. <...>

Едем в третий. Удается занять какой-то сарай, холодный, насквозь продуваемый ветром, но все же есть крыша, а это большой плюс, так как если пойдет снег, то мы спасены от него.

Нашего каравана из двух грузовиков не видно и не слышно, где-то, видимо, отстали. Может быть, заблудились, потеряли дорогу, а может быть, там, около разбитой хунхузами деревни. Лучше об этом не думать. <...> Там наши теплые спальные мешки и пища. Мы не ели целый день, так как торопились. Все, что мне удалось достать, это несколько крутых яиц и чайник кипятку. Достаю две охапки соломы и делаю постель для Николая Константиновича, постилая ее прямо на остаток какого-то кана.

Николай Константинович укладывается на солому. Тушим свечку. Юрий Николаевич и я решаем по очереди дежурить.

– Спокойной ночи, – раздается из темноты.

То же спокойное “спокойной ночи”, как и в фешенебельном отеле, тот же ровный, спокойный, ласковый голос. Никакая обстановка, никакие обстоятельства не имеют значения для Николая Константиновича. Ночь проходит спокойно» [74].

Стилистические погрешности и некоторая сбивчивость в изложении не портят яркости зарисовок, сделанных Грамматчиковым. Они восстанавливают атмосферу экспедиции и те конкретные обстоятельства, в которых она существовала. Я привела только один эпизод. Но Грамматчиков сообщает и о других. Некоторые из них крайне значительны.

«В Тимур-Хада, – пишет он, – где-то в августе мы несколько раз встречались с японцами. Один раз в харчевне, заметив, что один человек, лежавший на кровати, похож на японца, я неожиданно для него сказал по-японски: “Здравствуйте!” Он встрепенулся и вопросительно посмотрел на меня. Но я ничего не сказал и вышел.

В другой раз, возвращаясь в лагерь (я был тогда на лошади), я заметил, как поблизости приземлился самолет с японскими опознавательными знаками. Подъехав поближе, я увидел, что из самолета вышли двое военных, а из люка был отчетливо виден станковый пулемет. Меня заметили, и я поспешно ретировался» [75].

Особенно боялись встретиться с японцами китайские ботаники, работавшие в экспедиции. Когда они далеко уходили от лагеря, Грамматчиков в паре с другим сотрудником охраняли их, вооруженные винтовками. Но экспедиция соприкасалась и с иной жизнью, той, которая шла своими неведомыми путями, оставляя после себя легенды и сказания. И опять, как тогда в Центрально-Азиатской экспедиции, легенды и жизнь сливались воедино. И легенда творила жизнь, а жизнь – легенду. От местного князя в лагерь пришел посланец и попросил, чтобы сотрудники экспедиции не трогали и не разбивали камень «с медным поясом».

«Камень этот двигается и появляется около священных и замечательных мест, – сказал посланец. – Здесь же, около Наран Обо, место священное. Князь знает, что вы собираете травы и цветы. Это очень хорошо. Но не потревожьте камень, который появляется то там, то здесь. Ведь он может оказаться и на вашем пути» [76].

И вновь здесь, в Алашаньской пустыне, своеобразным отзвуком прозвучала легенда, которая так широко была распространена в мире.

Возникало ощущение, что именно здесь легенда была сопряжена с реальностью. «В данном случае, – писал Николай Константинович, – новым оказалось то обстоятельство, что не легенда рассказывалась, но просили не нарушить камень. Значит, не сказание, но бытность самого камня жила совершенно явно и непреложно» [77]. Такой же реальностью возникла среди раскаленных песков пустыни и Заповедная Страна. Монгольский князь вел с Николаем Константиновичем и Юрием Николаевичем длительные разговоры на эту тему. В его храме висела танка Шамбалы. Здесь рассказывали о Держателях, или Махатмах, со многими подробностями. Подробности были достоверными.

«Мы спросили: “А если они приезжают, то где они останавливаются?”

“Иногда и в своей палатке, а то больше куда-то уезжают, и никто о них толком не знает, из-за каких гор и куда ляжет путь. Но умные люди ждут их, сильно ждут. А уж если пройдет слух о проезде, то повсюду как бы пролетит радость. От аила к аилу скачут гонцы. А не успеет собраться народ, он уже и уехал. Конечно, говорят, что у них есть и подземные ходы, но только этого никто не знает. Когда они появляются среди пустыни, то можно задуматься, откуда же и как совершен этот долгий безводный путь? Может прийти в голову, что где-то и есть ходы подземные. Даже находили такие долгие, долгие пещеры, и конца-краю не видно. Может быть, что-то и есть в них, но никто в этой тьме пещерной не нашел хода. <...> Сколько раз конь заржет неведомо от чего – может быть, их коней зачуял? Сколько раз собаки насторожатся и уйдут назад; потом пес на них залает. И в караванах бывает, на ночлегах. Увидят, что будто едет кто-то, а начнут слушать – ничего не слыхать. Бывает, что особый запах замечательный, как от лучших цветов, пронесется среди песков. Тоже говорят, что это от их приближения”» [78].

Однажды в пустыне около экспедиционного лагеря запахло фиалками. Запах был устойчивый и определенный. Никто ничего не мог объяснить. В пустыне не было не только фиалок, но и цветов, которые бы могли пахнуть. А через некоторое время около лагеря появился лама. Он разбил палатку неподалеку. К палатке потянулись со всех сторон паломники из окрестных аилов Цаган-Куре. Лама, приветливо улыбаясь, возлагал руки на их склоненные головы. Николай Константинович подолгу оставался в его палатке. Никто не знал, о чем они беседовали. Сам Николай Константинович об этом не написал. Грамматчиков с Чувствиным, одним из шоферов экспедиции, отрегулировали старенький автомобиль, на котором приехал лама. «Диву давались, как только на нем можно было ездить. Благо степь широка» [79]. Но лама ездил. Через несколько дней лама уехал. Больше в пустыне не пахло фиалками.

Палатка ламы на какое-то время отвлекла внимание монголов от юрты Николая Константиновича. Эта юрта пользовалась не меньшим уважением. Монголы называли Рериха «Ихи-Бакша» – «Великий Учитель». Возможно, они были правы. Сам Николай Константинович об этом никогда не упоминал. Великие Учителя о себе никогда не говорят...

Николай Константинович нанес несколько визитов местному князю. Его резиденция стояла в Батухалке. Рериха привлекал не только сам князь, с которым у него установились дружеские отношения, но и развалины древнего города неподалеку от княжеской ставки. Археология брала свое.

«Само Наран Обо, – писал он, – стоит на землях князя Дархан Бейле. К северу обозначаются развалины монголо-несторианского древнего города. Кроме китайских и монгольских наслоений в основании развалин найдутся и уйгурские начертания, да и кто знает первоначальную древность этих пустынных камней? К западу, говорят, находятся тоже развалины стана Чингисхана. Непременно нужно побывать там. Это место, по-видимому, нигде не описано. Да и как же обошлась бы именитая монгольская округа без великого имени Чингисхана? Там, среди каких-то развалин, виднеются и камни со знаками. Может быть, эти знаки-тамги, или надписи, дадут ключ к определению?» [80]

Он тщательно изучает развалины города в пустыне. Делает обмеры. Юрий Николаевич копирует надписи. Развалины сохранили немногое. Осталась целой каменная черепаха, остальное лежало в руинах. Николая Константиновича привлекает больше всего слой XII и XIII веков, который несет на себе следы несторианского времени. Несторианский город связан с более ранним слоем. В какую глубь веков он уходит? И вновь размышления и предположения.

«Видим гробницы-саркофаги с несторианскими крестами, которые по своим орнаментам, по белому камню могли бы быть не только во Владимире и в Юрьеве-Польском, но и в Сан-Марко или в Вероне» [81].

Он проводит раскопки в городе. В раннем слое находит неолитическую керамику с характерным веревочным и ямочным орнаментом. Он не спешит. Размышляет, сидя подолгу в развалинах. Мыслей много, и они не очень веселые. Развалины древнего города говорят о многом. О том, что цветущий некогда край превратился в бесплодную пустыню. Теперь у него есть научные доказательства, что пустыни – это действительно болезнь Земли. Археология подтверждает это. Но болезнь можно лечить.

«Мне уже приходилось напоминать, – записывал он, – насколько точно и богато описаны теперешние, кажущиеся пустыни китайскими путешественниками. В то время описанные ими места, истинно, процветали. В раскопках мы убеждаемся, что они действительно могли процветать. Тем легче представить, что и новая эпоха возрождения – еще лучший расцвет – вновь возможен» [82].

Он думал о людской ярости, разрушавшей прекрасные творения рук человеческих. За этой яростью стояла война. Та самая война, дыхание которой он так ясно ощутил тогда в Токио, а позже в Харбине. Война, которая не пощадила белокаменные храмы этого города и тонко звенящий, почти прозрачный фарфор китайских ваз и статуэток. Она не пощадит и современные города. Прошлое возвращало его к настоящему. Так было всегда. Прошлое учило, но не могло научить тех, кто уже был отравлен ядовитым и губительным дыханием войны. Здесь, в развалинах города, в пустыне безвозвратно погибла какая-то частица человеческой культуры. Погибла навсегда. А если новая война? Что погибнет? В нем возникала боль. Временами она казалась непереносимой, и тогда он записывал торопливо, немного сбивчиво.

«Самомнители, о которых выше помянуто, сидя в своих кабинетах, наверное, никогда не видали старинных развалин во всей их неприкрытости. Отурищенные (от слова “туристы”) башни рейнских и тирольских замков с их биргаллями не дадут того впечатления, как развалины в пустынных просторах, полные обломков и осколков, точно бы вражеская рука еще вчера яростно бушевала среди них. Такие вещественные кладбища являются лучшими свидетельствами о том, какова бывает ярость человеческая. Кто же решится утверждать, что ярость XIII века более сильна, нежели ярость, современная нам? Ярость есть ярость. Предательство есть предательство. Гнев есть гнев – вне веков и народов» [83].

Дыхание войны уже разъединяло страны. Япония и Германия кричали о своей исключительности, обособленности. Обе страны претендовали на чистоту культуры, на чистоту расы. Он немало повидал развалин на своем долгом пути. И нигде не нашел единой «чистой» культуры, которая бы принадлежала только одному народу.

Развалины, лежавшие сейчас перед ним, были многолики и многослойны. Они принадлежали Монголии, но в них были элементы и иных культур. Прошлое несло на себе печать тесных связей между разными народами, даже удаленными. Он всю жизнь искал то, что объединяло народы, а не разъединяло. Это была Культура. Она объединяла народы в прошлом, объединяет их сейчас и объединит в будущем.

Сейчас, когда горячо задышала война, было очень важным вновь сказать об объединяющем начале, для которого был насущен мир и губительна война. Прошлое было чередованием мира и войны. Культура требовала продления периода мира и сокращения времени войны. Рерих поднялся и пошел по утоптанной тропинке, петлявшей среди развалин. Идти было почему-то тяжело. Годы давали себя знать. Ему было уже шестьдесят два. Ветер трепал седую бороду. Из пустыни несло сухим жаром. Он дошел до последних камней и снова сел. На память пришли строки из Вед, звучавшие как молитва:

«Пусть все сущие силы принесут нам мир. Путь Бог нам мир засвидетельствует. Пусть мир, и мир един царствует всюду. Пусть сойдет на нас этот мир» [84]. Затем, тяжело ступая, он двинулся к дороге, где его ждала машина.

Вечером в палатке, сидя на складном стуле, он писал: «Все археологические находки, единообразие многих необходимых типов, наконец, детали орнамента, ритуалов и прочих бытовых подробностей показывают не только общность общечеловеческих чувствований, но и несомненные, далекие сношения» [85]. Поиски истоков культур, многокрасочные шествия народов отходили куда-то на задний план. На передний выдвигалось другое. Доказать историческую закономерность, необходимость связей между странами, между народами. Эти связи уходили в глубокое прошлое и поэтому были убедительны. Он продолжал писать: «Археология как наука, основанная на вещественных памятниках, сейчас является пособником в очень многих научных и общественных соображениях. Также и в вопросе о цене мира археология может принести много ценнейших признаков. Из давно забытых развалин, из заброшенных погребений, останков дворцов и твердынь могут быть принесены вещественные доказательства мирных международных сношений. В полуистертых надписях, в старинном иероглифе донесется сказание о том, как проникал на утлых ладьях и на истомленных конях человек в дальние страны не только в завоевательской ярости, но и в добром желании мирного обмена. Под этими сказаниями будут как бы приложены тоже вещественные печати, скреплявшие мирные человеческие договоры» [86].

Археология является пособником... Именно здесь ему стало это ясно. Он взглянул на науку, которой он так долго занимался, по-иному. У нее появилась еще одна грань. Грань, которая так необходима, когда грозно и неотвратимо надвигалась война.

...Он распрямил затекшие ноги и вышел из палатки. Черный полог ночи, проколотый иголками звездных хрусталиков, простирался над беспредельностью степи. Там, где край полога соприкасался с горизонтом, невидимый лежал в развалинах древний город. Из пустыни дул холодный, пронизывающий ветер. Несколько снежинок опустилось ему на руку...

Он понимал, что эта Монгольская экспедиция для него будет последней. И, может быть, поэтому он работал неутомимее и напряженнее, чем делал это всегда. «Неутомимо и напряженно» – понятия растяжимые. Чтобы постичь их истинную суть, надо видеть, как это происходило. В Монгольской экспедиции было немало свидетелей его труда. Уже знакомый нам Грамматчиков писал:

«Послеобеденный час; жара – 160 градусов Фаренгейта. Весь лагерь, расположенный посреди раскаленных скал, не движется. Точно умер, засох от этого раскаленного пекла. Даже монгольские привычные кони сбились под деревом и стоят неподвижно, только хвостами помахивают, силясь отогнать мошкару. Люди или неподвижно сидят и пьют горячую воду, или лежат, силясь заснуть.

Николай Константинович, сидя на складном кресле или под деревом, или в юрте, работает...

Воет страшный ветер, подымает тучи желтого песка, сдвигает, перевертывает юрты, изредка начинает падать перемешанный с песком снег. Холод проникает в каждую щель. Закутавшись, сидят члены экспедиции, стараясь согреться у печки. Николай Константинович под вой ветра диктует статью о чем-то высоком, прекрасном, добром.

С ревом несется по пустыне машина, пробегая милю за милей, идя к нужной цели. Несется час, два, десять, пятнадцать, семнадцать часов подряд. И шоферы и пассажиры утомлены. Засыпали по нескольку раз, просыпались, сидя старались расправлять затекшие члены, согреться. Все мчались и мчались в туманную даль. Тяжки монгольские дороги – редко, редко попадается коротенькая прямая, а потом опять начнет дорога выписывать вензеля, машину кидает из стороны в сторону, подлетает она на ухабах, с воем ползет по глубоким пескам, взбирается на горы, летит по долинам. Николай Константинович бросает несколько слов <...>и по его словам видишь, что он и тут работает. В этой гонке по монгольским степям ни на минуту не прерывается его мысль.

Тихо в лагере, на небе мерцают звезды, все спит. Только мерные шаги часового раздаются в этой тишине ночи. Наступает время смены, подходит сменяющий, при свете звезд кажущийся каким-то серым, неясным.

– Ну как, все благополучно?

– Все ладно.

Подошедший кивает головой на юрту Николая Константиновича:

– Спит?

– Нет.

Один шагает по лагерю, чутко прислушиваясь ко всем ночным звукам пустыни, другой отправляется спать. Через два часа новая смена.

– Спит?

– Нет.

Только под самое утро слышно ровное дыхание спящего человека. Начальник экспедиции кончил работать. А с восходом солнца он уже выходит из юрты – здоровый, свежий, бодрый» [87].

Рерих действительно работал, не теряя ни минуты. Вел экспедиционные исследования, писал очерки, рисовал. Он не был ботаником, но безошибочно находил нужные растения. Наблюдательный Грамматчиков сообщает о следующем эпизоде. «Кругом горы и степи; куда поехать, где найти интересующие нас виды? За день можно исколесить сотни миль и не найти ничего.

– Поезжайте за Олон Суме, на север, поищите там.

Еду на своем “додже” в указанном направлении. Могучая машина по гладкой степи проходит милю за милей, то взлетая на холмы, то спускаясь в распадки. Вот вправо остается Олон Суме. Беру направление на север и несусь по прямой насколько возможно. Десять, пятнадцать, двадцать миль; монотонно гудит мотор. Сидящий рядом со мной в кабине китаец-ботаник напряженно всматривается в окно в мелькающие кустики и травинки. Нужного ничего нет, одна каргана да чай. Стараясь перекричать гул машины, ботаник кричит, что ничего мы в этой стороне, вероятно, не найдем. Цифра за цифрой ползет под зеркальным стеклом счетчика. Вдруг ботаник оживился, замахал руками, высунулся в окно: “Стоп, стоп”.

Николай Константинович сказал ехать на север от Олон Суме, распоряжение выполнено, найден новый, очень ценный вид агропирума. Сам он туда никогда не ездил» [88].

То, о чем он писал, всегда было тесно связано с жизнью. Из этой жизни он черпал мысли для своих очерков. Незначительные, с точки зрения других, факты обретали в его глазах иное, неожиданное значение и нередко служили отправной точкой для глубоких обобщений. Забарахлила машина. Механик «потерял искру». Об этом сказали Николаю Константиновичу. В конце дня он уже диктовал очерк о том, что происходит с человеком, потерявшим искру духа.

Рисовал Рерих на ходу. Так было в Центрально-Азиатской экспедиции. Так было и в Монгольской. Он не обременял себя громоздкими принадлежностями, которые необходимы художнику. Он был художником походного типа. Техническая сторона его работы была облегчена до минимума. Но результат этой работы был максимальным, далеко превосходившим возможности обычного художника.

«Мне представлялось, – вспоминает Грамматчиков, – что такой великий художник должен иметь при себе целый арсенал художественных приспособлений: мольберты, эскизники и прочее. Оказалось совсем по-другому. Едем на машине. Чувствин ведет, я рядом с ним как запасной. Николай Константинович, Юрий Николаевич и Моисеев на заднем сиденье. Николай Константинович во время пути вдруг просит Михаила остановиться. Выходит из машины, выхожу и я. Николай Константинович быстро осматривает местность. Вынимает из кармана небольшой кусочек картона, похожего на крышку от какой-то коробки, небольшой кусочек карандаша. Несколько минут работы. У каждой местности, пейзажа есть что-то свое, неповторимое. Настроение, дух – трудно определить, что это такое. Первый раз, когда я смотрел, как Николай Константинович наносит на картонку линии карандашом, то, к своему удивлению, увидел, что там присутствует и “это”. Несколько линий – контуры гор, всего несколько штрихов! Запечатлено все: конфигурация, настроение. Потом из этого, вероятно, возникнет полотно» [89].

Экспедиция подходила к концу. Из Америки шли тревожные известия. Один из американских дельцов и партнеров Рериха, Луис Хорш, обманным путем завладел пакетом акций, принадлежавших Нью-Йоркскому музею Рериха. Финансовая база Института Гималайских исследований оказалась существенно подорванной. Надо было возвращаться в Индию, в Кулу.

За год экспедиционных работ было сделано немало. Маршрут, по которому прошла экспедиция по Внутренней Монголии, включал Хинганский хребет, пустыни Гоби, Ордос и Алашань. Были проведены археологические исследования, собраны ценные старинные рукописи. Экспедиция обнаружила около 300 видов засухоустойчивых трав. Ее коллекция пополнилась лекарственными растениями и семенами. В сентябре 1935 года все экспедиционное имущество было погружено на пароход, отходивший от Шанхая.

Николай Константинович вновь увидел гималайские пики, бурный Беас и старинный дом, стоявший на склоне. Он начал работу в институте. Однако дела шли все хуже и хуже. Финансовая неустойчивость, созданная аферой Хорша, сказывалась самым отрицательным образом на работе института и его возможностях. С трудом удалось спасти Нью-Йоркский музей.

«...Загрохотали американские финансовые кризисы. Зашумело европейское смущение. Пресеклись средства. Одними картинами не удастся содержать целое научное учреждение. Давали все, что могли, а дальше и взять негде. Между тем общий интерес к Гималаям все возрастает. Ежегодные экспедиции направляются сюда со всех концов мира. Новые раскопки раскрывают древнейшие культуры Индии. В старых монастырях Тибета обнаруживаются ценнейшие манускрипты и фрески. Аюрведа опять приобретает свое прежнее значение, и самые серьезные специалисты опять устремляются к этим древним наследиям. Стоит лишь вспомнить, какие интересные исследования произвел доктор Бернард Рид, доказавший, что основы древнейшие весьма близки нынешним открытиям. Все есть, а денег нет» [90].

Очерк, откуда была взята эта цитата, был помечен 1938 годом. В 1939 году началась вторая мировая война. Работа в институте совсем замерла. Опустели лаборатории, уехали иностранные сотрудники. Прервалась переписка. Исследования Гималаев были отложены на неопределенное время.

«Сперва мы оказались отрезаны от Вены, затем от Праги. Отсеклась Варшава... Постепенно стали трудными сношения с Прибалтикой. Швеция, Дания, Норвегия исчезли из переписки. Замолк Брюгге. Замолчали Белград, Загреб, Италия. Прикончился Париж. Америка оказалась за тридевять земель, и письма, если вообще доходили, то плавали через окружные моря и долго гостили в цензуре... Дальний Восток примолк... Всюду нельзя. И на Родину невозможно писать, а оттуда запрашивали о травах. Кто знает, какие письма пропали. Кто жив, а кто перекочевал в лучший мир?.. Грустно видеть, как события обрубают все ветви работы. И не вырасти новым побегам на старых рубцах. Будет что-то новое, но когда?» [91]

Слова эти, сказанные Николаем Константиновичем в 1940 году, были печальны и горьки. Война разрушала все вокруг себя. Она обрекала на гибель и то, что с большим трудом он создавал в Гималаях. Но печаль или горечь, которые временами овладевали им, никогда не были безысходны. И фраза – «Будет что-то новое, но когда?» – оставляла какую-то надежду на будущее. Но в этом будущем уже не будет его. И он это понимал. Не будет его, но будут другие. Выживет Россия, пройдя через огонь и разрушения войны. Ей он оставлял все то, что создал, что накопил.

«Нынче исполнилось четверть века наших странствий, – писал он в 1942 году. – Каждый из нас четверых в своей области накопил немало знаний и опыта. Но для кого же мы все трудились? Неужели для чужих? Конечно, для своего, для русского народа мы перевидали и радости, и трудности, и опасности. Много где нам удалось внести истинное понимание русских исканий и достижений. Ни на миг мы не отклонялись от русских путей. Именно русские могут идти по нашим азийским тропам» [92].

Пройдет много лет, и из четверых, стоявших на Дозоре в далеких Гималаях, останется только один. Художник Святослав Николаевич Рерих. Помня о желании отца, он в 1974 году предложит советской Академии наук возродить «Урусвати» и продолжить исследования Гималаев. Об этом много будут писать, говорить и докладывать на научных конференциях. Но пройдут годы, унеся с собой лучшие возможности. Нужное решение все будет откладываться и откладываться. «Будет что-то новое». На это он надеялся. И на вопрос: «...для кого же мы все трудились? Неужели для чужих?» – долго еще не последует ответа...

Глава четвертая

ЗНАМЯ МИРА

Г.Гессе

Тогда, на развалинах древнего монгольского города, Николай Константинович размышлял о Мире и Войне. Размышления эти были не случайные. Просто развалины лишний раз подтверждали то, о чем он задумался сразу после возвращения из Центрально-Азиатской экспедиции. Там он занимался другими вопросами, которые, казалось бы, не имели отношения к тому, что его тревожило сейчас. Но это только казалось. Уже тогда он ощутил, что приближается время испытаний. Приближается быстро и неумолимо. Он помнил бессмысленный ужас первой мировой войны. Он помнил, как под бомбами и артиллерийскими снарядами гибли бесценные памятники культуры и умирали люди. Что можно было тогда сделать?

Красный Крест охранял людей, хотя бы тех, кто нуждался во врачебной помощи, кто находился в госпиталях. Охранял, правда, не всегда. Ярость войны не считалась даже с Красным Крестом. Памятники же культуры оказались полностью беззащитными перед этой яростью. Рушились старинные соборы Европы, горели картины, статуи превращались в мраморную пыль. Гибло то, без чего не могли существовать человеческая культура и человеческий дух. Война уничтожала материальную основу этого духа. Она отбрасывала человечество назад, затрудняя его продвижение к будущему. Она грабила это будущее, стараясь ничего не оставить грядущим поколениям. Тогда, в военном, несытом Петрограде 1914 года, городе, наполненном эшелонами с ранеными, ему пришла в голову мысль, поразившая его своей непреложностью и несомненностью. В этой кровавой бойне, в разгуле разрушений надо уберечь памятники культуры, ибо без них нет будущего.

Но в то время его никто не хотел понимать. Его предложения о необходимости для воюющих сторон соглашения о защите исторических и культурных памятников были выслушаны вежливо, но холодно. Высокие правительственные чиновники, с трудом подавляя ироническую усмешку, объясняли ему бессмысленность и ненужность его предложений. При чем здесь памятники? О какой культуре может быть речь, когда нанесен урон национальному престижу России? Престижу царского двора и военного министерства. Русское правительство будет разговаривать с Германией только языком пушек. Никаких переговоров и соглашений. Даже если это касается нетленных культурных сокровищ человечества. Человечество – это абстракция. Есть сокровища Германии, есть сокровища России. Путь каждая страна сама о них и заботится. Если есть в этом необходимость.

Русское правительство для себя такой необходимости не видело. У него были дела поважнее. Тогда попытка Рериха потерпела явную неудачу. Видимо, он допустил какой-то тактический промах. Слишком поздно он предложил свое решение. «Когда говорят пушки, разум молчит» – он хорошо знал это.

Теперь он ставил вопрос намного шире. Миру нужен был мир, а не только соглашение о неприкосновенности памятников культуры. Неприкосновенной должна быть и жизнь человека. Иначе потеряет смысл культура, исчезнет красота. Наступит новое одичание. Бездуховность возьмет верх. Земля болела не только пустынями, песчаными язвами, съедавшими плодородную почву. Пустыня наступала и на человеческий дух, превращала душу человека в раскаленную пустоту и выжигала его сердце. На Землю наступала пустыня, на человека – бездуховность. Земля и человек были больны. Человек, спровоцировавший болезнь планеты, теперь сам начинал болеть. Ибо планета и человек были тесно связаны друг с другом. Они влияли друг на друга, поддерживали или губили друг друга в своем совместном космическом странствии.

Болезнь к человеку подкралась незаметно. Она зрела сначала в недрах страшного экономического кризиса, потрясшего, казалось бы, стабильный мир капитализма. Кризис выплеснул наружу болезнь. Она загремела сапогами по камням мостовых сонных и уютных немецких городов. Затрепетала на свастиках нацистских знамен. Забилась в истеричных криках о расовом превосходстве. Поползла током по проволочным заграждениям концлагерей. Германия и Япония задышали войной. Там подняли голову те, кого Рерих называл силами Тьмы. Называл правильно и точно. Тьма несла войну, разрушения, человеческие страдания, гибель культуры. Тьма возникала и клубилась над выжженной пустыней человеческой бездуховности. Она угрожала миру. Ей могли противостоять только силы Света. Этот Свет он видел на севере, там, где лежали огромные просторы России. Но он понимал и другое. Сложный процесс борьбы Тьмы и Света государственными рубежами не ограничивался. Эта борьба не знала границ. Ее линия была извилиста и причудлива. И даже там, откуда, казалось, должен бы идти Свет, становилось темно, и бездуховность душила культуру, и невежество уничтожало лучшее, чем по праву мог гордиться любой просвещенный народ.

Колючая проволока концлагерей черной паутиной легла на Россию. Ночами тьма гремела расстрелами. Горячий опустошающий ветер войны уже дул на улицах Токио и Берлина. Шеренга за шеренгой уходили в неведомую даль одетые в хаки японские солдаты. Грохотали барабаны на улицах Берлина.

Многие не хотели этого видеть. Газеты сообщали о пышных правительственных приемах, о новых танцах, об оргиях, в которых принимали участие высочайшие особы. Кабаки и рестораны распахивали гостеприимно двери перед толпой, жаждущей удовольствий и забвения. Металлически звучали новые ритмы странной музыки. Проигрывались целые состояния на скачках. Вспыхивали краткой славой кинозвезды и скатывались куда-то в неизвестность. Мир начинал сходить с ума. Манящий запах войны, запах вседозволенности и насилия уже пьянил головы сильных мира сего.

Рерих понимал, что самое важное сейчас не дать разгореться новому пожару. Теперь маршрут его Великого путешествия пролегал по дымящимся полям современной цивилизации. Кое-где уже поднимались языки пламени. Он понимал всю опасность происходящего, но с маршрута не сходил. Как не сошел с маршрута в леденящих просторах Тибета и в Синьцзяне, устояв перед лукавыми и жестокими его правителями. Великое путешествие имело самую важную и самую желанную цель – мир. Много ли может сделать один человек и даже группа людей для этого? Видимо, много, если они поймут, что никто за них этого не сделает. Если осознать, что ответственность за мир – твоя личная ответственность. Если не думать о том, что от тебя не зависит, а реализовывать то, что зависит. Если не раздумывать, а действовать.

Этих «если» много. И за каждым из них – личная ответственность и личный долг. Он принял на себя и то и другое. Те, которые время от времени возникали из глубин Гималаев, настаивали на этом. Они лучше, чем кто-либо, понимали, что происходит в мире и чем все это может завершиться. В деле Мира им нужны были помощники и нужен был Дозор. Он принял на себя эту службу Дозора. Приняли все четверо.

Когда-нибудь станут известны все подробности Дозора, и тогда мы сможем по достоинству оценить сделанное. Теперь же можно сказать только о том, что оставило свой след в публикациях, картинах и официальных действиях. Рерих поднял знамя, на белом полотнище которого алела окружность, объединившая в своем центре три круга: Прошлое, Настоящее и Будущее. Единство времени, единство пространства, единство действия. Точный и выразительный символ, названный Знаменем Мира. Символ не был придуман художником и был древен, как сама Земля. Не всегда объяснимый и загадочный, он возникал в самых неожиданных и удаленных друг от друга местах. На древних камнях Монголии и на тамгах Тамерлана, на плате Сергия Радонежского и в витражах готических соборов, на фронтонах буддийских монастырей и на мечах тамплиеров, на щитах каменных стел Европы и на менгирах Алтая и Гималаев.

Знак этот, пришедший из далекого прошлого, трактовался, видимо, по-разному в разные эпохи. Но он обладал удивительным качеством обновления. В нем была заложена какая-то истина, которая позволяла каждой эпохе видеть в нем свое и принимать его.

Ни Знамя, ни те, кто стояли за ним, не могли предотвратить войны. Для этого требовались усилия всего человечества. В своих публикациях Николай Константинович призывал к этим усилиям. «Но будем твердо знать, – писал он, – что даже Мир всего мира не есть отвлеченность, но зависит лишь от доброжелательства и благоволения человечества. Потому всякое увещание по сохранению всего самого высокого и самого лучшего именно своевременно и облегчает пути кратчайшие» [93].

Ситуация, которая складывалась в мире, воспринималась им вполне четко и точно. Он понимал, что в этой надвигающейся войне сойдутся два лагеря, два мира. Эти лагери можно было называть по-разному. Светлый и темный. Старый и новый. Лагерь прогресса и лагерь реакции. Но от названия суть противоположных лагерей не менялась. Не менялась и суть расколотого мира. «Истинно раскололся мир по границе сотрудничества, созидания, с одной стороны, и по злобе, разрушению, разложению по другую сторону» [94].

С 1931 года Россия вновь появляется на его полотнах. «Земля Славянская», «Святой Сергий», «Сергиева пустынь». С годами количество таких картин увеличивалось. На полотне «Святой Сергий» был тот же знак – три круга. Они возникали и на других его картинах: «Знамя Мира», «Мадонна Орифламма», «Меч Мира», «Святая защитница». Три круга горели и на короне мадонны с младенцем в центральной части триптиха «Жанна д’Арк». Справа от центральной фигуры – замок. Около замка сдвинутые ряды воинов. Щиты с гербами выставлены вперед, лица неясны, как будто размыты. На переднем плане – молящаяся Жанна. Слева – тот же замок, видимо, те же воины и простоволосая Жанна в пламени и дыму мученического костра. Через несколько лет после создания этого полотна он напишет:

«Каждый человек, каждый член семьи человеческой несет на себе ответственность за Мир всего мира. Никто не имеет права сложить с себя высокую и прекрасную обязанность добротворчества. Никто не имеет права сжигать Жанну д’Арк» [95].

«Никто не имеет права сжигать Жанну д’Арк». Что за этим стояло? Предостережение кому и о чем? Но ведь Жанну сожгли. Тогда почему «никто не имеет права...»? Не имел права? С этим можно согласиться. Это было в прошлом. Но «не имеет права» – это в настоящем. Каким же образом Жанна, сгоревшая на костре в мае 1431 года, оказалась связанной с этим настоящим?

Кое-что стало ясно, когда поднялся гибельный огонь войны, и Европа горела в костре этого огня так же мученически и страшно, как горела Жанна несколько веков назад. «Никто не имеет права сжигать Жанну д’Арк» – слова упали в пустоту. Их великий смысл тогда не был понят, как не был понят и смысл самого триптиха.

Много лет спустя, в 1979 году, Франция будет отмечать 550 лет со дня освобождения Орлеана от английских захватчиков [96]. По улицам города на коне проедет Жанна д’Арк, за нею – рыцари, закованные в латы. Будут развеваться знамена времен Столетней войны. И, осененные ими, пройдут ветераны Второй мировой войны. Жанну д’Арк и ветеранов свяжет одна и та же дата. 8 мая. 8 мая 1429 года и 8 мая 1945 года. 550 лет и еще 34 года. Две годовщины. Одна – освобождение Орлеана, другая – освобождение Франции от немецких оккупантов. Две совпавшие даты. Каждое совпадение имеет свою закономерность. В нем странным образом проявляется взаимодействие Прошлого, Настоящего и Будущего.

Дом, из которого ушла Жанна, чтобы ценой своей жизни спасти Францию, был разрушен бомбой последней войны. Орлеан во время Столетней войны был последним бастионом французов. Демаркационная линия этого бастиона прошла по Луаре. Тогда эту линию определил позорный договор, заключенный с англичанами в Труа французским королевским двором. Двор предал Францию. По той же Луаре пройдет и демаркационная линия, разделяющая германский рейх и петеновскую Францию. Петен не заключал договора в Труа. Он заключил его в другом месте. Петен предал Францию в 1940 году. Опять совпадение.

Жизнь Жанны д’Арк была стремительной, героической и трагической. История не знает другого такого примера. В семнадцать лет она покинула дом, в девятнадцать, преданная своим королем, сгорела на костре. Сгорела за Францию, за два года успев изменить ход Столетней войны в пользу своей страны. Она была как будто запрограммирована кем-то на это свершение. Ее судьба была похожа на судьбу звезды. Она ярко вспыхнула на небосклоне Столетней войны и была разрушена предательством. Но света ее хватило на века.

Из беседы с мсье Шаро, хранителем музея Жанны д’Арк: «...когда французские солдаты проходили мимо этого домика (Жанны д’Арк. – Л.Ш.) в 1870 году, потом в 1914 году, потом в 1940 году... это я уж и сам помню... так они отдавали честь Жанне д’Арк. Они шли защищать Францию, месье. И всегда в одну и ту же сторону: к немецкой границе» [97].

О Жанне д’Арк написано много. Нет необходимости повторять все подробности этой великой и короткой жизни. Но кое-что стоит напомнить. Она была простой французской крестьянкой. Вместо подписи ставила крест, потому что была неграмотной, как и большинство крестьян. В 1428 году ушла из родительского дома в Домреми, чтобы освободить Орлеан. Весь север Франции к тому времени был уже под властью английской короны. Она явилась в замок Шинон, где находился дофин Карл, безвластный и издерганный борьбой за престол, интригами королевы-матери и поражениями в Столетней войне.

Жанна въехала в замок на белом коне, в белом одеянии, на ее стяге красовалась белая лилия. Она походила на посланницу какого-то иного мира. Какого именно – дофин не знал и принял все за маскарад. Жанна сразу узнала дофина, хотя никогда его не видела. Ни знаками, ни одеждой дофин не выделялся из толпы придворных. Вместе с дофином она отправилась в Пуатье, где ее долго допрашивали члены парламента и ученые мужи. Она произвела на них впечатление и своей внешностью, и тем, что хотела снять осаду с Орлеана, короновать дофина и освободить Францию от захватчиков.

У нее требовали знаки, удостоверявшие ее миссию. Наконец Жанна не выдержала: «Именем Бога заклинаю вас: я пришла в Пуатье не затем, чтобы представлять вам какие-то знаки; отправьте меня скорее в Орлеан: там я представлю знаки, ради которых я явилась! Дайте мне столько людей, сколько вы посчитаете нужным, и я пойду в Орлеан!» [98] Она спешила, ибо знала, что у нее мало времени. Ей дали небольшое войско. Дали просто так, из интереса. Ей никто не верил.

Девять дней Жанна вела сражение. На десятый день защитники Орлеана увидели поразительную картину: английская армия отходила от стен города. Это было 8 мая 1429 года. События последующие известны. Жанна освободила Реймс, и там, в Реймском соборе, был коронован слабый, слезливый дофин. Он стал королем Франции Карлом VII.

Франция, получив законного короля, обретала себя. Так был устроен мир тогда. В стране стал пробуждаться высокий дух национального сознания. Трудно не согласиться со словами: «...в пробуждении французского национального самосознания Жанна д’Арк сыграла решающую роль» [99].

Именно это самосознание заставляло французов в 1940 году уходить в маки, чтобы там продолжать борьбу против фашистских оккупантов. Именно это самосознание двигало Де Голлем, когда в далекой Африке он собирал отряды «Свободной Франции» и заключал союз с антифашистской коалицией. «У человечества не так уж много общепризнанных героев, снискавших любовь разных народов; Жанна д’Арк, несомненно, одна из них. Такие имена-символы, будто исторический код, зашифровывают в себе историю, дух, характер нации, легко передаются от народа к народу, помогают им лучше узнавать и ценить друг друга» [100].

Да, Жанна д’Арк действительно «зашифровала» в себе историю. И расшифровка эта длится по сей день. «Никто не имеет права сжигать Жанну д’Арк на костре». Но тогда, в 1431 году, ее все-таки сожгли. Сожгли героиню Франции, ее символ. Посаженный Жанной на престол король остался единственным символом страны. Такова была его воля. Но символ был запятнан подлостью, человеческой низостью и предательством. Бывший дофин отдал Жанну в руки английского короля. Полгода она была заточена в башне Руанского замка. И не ее ли изобразил Рерих на картине «Пленница»? Первый раз в 1909 году, второй – в 1937-м. Печально опущенная голова молодой женщины, сидящей на холодном каменном полу. Тяжелая цепь, сковывающая руку. Тусклый свет льется из круглого окошка, похожего на бойницу башни. Каменные ступени, ведущие к выходу. Крепкая, обитая железом дверь.

Если это эпизод из жизни Жанны д’Арк, то в картине, написанной в 1937 году, содержится предупреждение. Предупреждение Франции, через три года преданной своими правителями и ставшей пленницей фашистского рейха. В полотне была зашифрована история. История прошлая, настоящая и будущая.

«Англичане поставили, – пишет А.Сабов, – перед трибуналом задачу: обвинить Жанну д’Арк в ереси, возвести ее на костер и таким образом объявить коронацию Карла VII делом рук дьявола. Иначе сказать, снова лишить Францию короля, независимости, снова простереть над ней английский стяг.

Это был последний бой Жанны д’Арк за Францию. Потомки знают: она его выиграла» [101].

Да, она его выиграла. Выиграла, когда горела в костре на площади перед Руанским замком. Выиграла, сражаясь с фашизмом.

Особенностью таких личностей, как Жанна д’Арк, является то, что их дела и даже смерть продолжают жить не один век и помогают людям осмыслить те общечеловеческие идеалы, за которые эти личности боролись и гибли. Они меняют ход истории, облегчая всегда победу светлого над темным. Они действительно «зашифровывают в себе историю» и обладают пока труднопостижимой способностью управлять этой историей.

Главный вывод автора исследования не вызывает сомнений. Жанна д’Арк сохранила для Европы Францию и помешала возникновению объединенного англо-французского государства под эгидой Англии. Она сохранила ту демократическую Францию, которая в тревожной послевоенной Европе придерживалась политики разрядки, равновесия, сотрудничества и взаимоуважения. «В разные века, – пишет в заключение автор этого удивительного исследования, – она прошла через костры, тюрьмы, расстрелы, но палачам ни разу не удалось заставить ее отречься от своей судьбы, своих идеалов. И в этом вся Жанна д’Арк, простая и величественная, ясная и непостижимая. <...> Она была патриотом и потому была интернационалистом» [102].

«Никто не имеет права сжигать Жанну д’Арк». Слова простые и ясные. Но в них заложен великий смысл. Зашифрована сама история. Те, кто жгли Жанну д’Арк на костре, сжигали мир, сжигали человечество. «Никто не имеет права...» – написал Николай Константинович. Три красных круга на Знамени Мира. Три круга на короне скорбящей мадонны с лицом простой крестьянки. Именно Жанна д’Арк встала вместе с ним на Дозор Знамени Мира. Поэтому он и написал это полотно. Рерих понимал «шифр истории», умел предвидеть события и находить им точное место во Времени.

Три красных круга на Знамени Мира. Голубь на знаменах и эмблемах тех, кто будет бороться за мир в послевоенном неустойчивом мире.

Король Франции, который предал Жанну д’Арк и послал ее на костер, не был окончательно лишен чувства благодарности. Он щедро наградил ее. Пожаловал ей, крестьянке и простолюдинке, личный герб. Это был единственный случай в истории средневековой Европы. Герб читался так: «На лазоревом поле золотой меч, сопровождаемый двумя золотыми цветками лилий и поддерживающий золотую корону» [103]. Жанна герб не приняла. Она осталась верна своей старой эмблеме – голубю мира. Этой же эмблемой метился таинственный Камень Грааль, пришедший из Заповедной Страны. Еще одно совпадение?

Размышления, статьи, картины. Но Николай Константинович понимал, что этого недостаточно. Нужны какие-то действия, и в первую очередь в защиту культуры в надвигающейся войне. Идея была не нова, и он надеялся, что на этот раз успеет. Он предложил пакт, который впоследствии стал Пактом Рериха. Трудности и препятствия, естественные в таком деле, его не останавливали. «Вспомним еще раз, – писал он, – с какими незаслуженными трудностями в свое время было сопряжено проведение в жизнь Красного Креста. Потому не убоимся никаких трудностей и соберем все творческие усилия, чтобы и Красный Крест Культуры широко вошел в жизнь, и Знамя – охранитель всех культурных сокровищ – широко развевалось над всеми очагами знания и искусства» [104]. Проект Пакта был разработан в 1929 году. «Образовательные, художественные и научные учреждения, – говорилось в нем, – художественные и научные миссии, персонал, имущество и коллекции таких учреждений и миссий будут считаться нейтральными и как таковые будут под покровительством и уважаемы воюющими. Покровительство и уважение в отношении вышеназванных учреждений и миссий во всех местах будут подчинены верховной власти Высоких Договар[ивающихся] Сторон без всякого различия от государственной принадлежности какого-либо отдельного учреждения или миссии. <...> Учреждения, коллекции и миссии таким образом могут выставить отличительный Флаг <...> который даст им право на особенное покровительство и уважение со стороны воюющих Государств и народов всех Высоких Договар[ивающихся] Сторон» [105].

Идею Пакта поддержали все те, для кого был дорог мир и ценности человеческой культуры. Рабиндранат Тагор и Сарвапалли Радхакришнан, Ромен Роллан и Бернард Шоу, Альберт Эйнштейн и Герберт Уэллс. Вот далеко не полный перечень имен деятелей культуры, связавших себя с Пактом. Был создан Постоянный комитет Пакта в Нью-Йорке. Затем возникли комитеты в Париже и Брюгге. О Пакте заговорили в Лиге Наций. Сторонники Пакта несколько раз собирали международные конференции. В 1935 году в Вашингтоне Пакт подписали государства Америки. «В Белом доме сегодня, – записывал Николай Константинович, – с участием президента Рузвельта подписывается Пакт. Над нашим байшином уже водрузилось Знамя. Во многих странах оно будет развеваться сегодня. Во многих концах мира соберутся друзья и сотрудники в торжественном общении и наметят следующие пути охранения культурных ценностей.

Не устанем твердить, что кроме государственного признания нужно деятельное участие общественности. Культурные ценности украшают и возвышают всю жизнь от мала до велика. И потому деятельная забота о них должна быть проявлена всеми» [106].

Тогда, в те тревожные предвоенные годы, не все правительства считали Пакт Рериха чем-то важным. Не подписало его и правительство СССР. Человечеству планеты понадобилось пройти через огонь и разрушения войны, через уничтожение ценностей культуры, чтобы понять, как важен был Пакт Рериха, какой большой смысл в себе заключал символ Знамени Мира.

В апреле 1954 года в Гааге под эгидой Организации Объединенных Наций собралась международная конференция. Через месяц конференция приняла конвенцию «О защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта». В дальнейшем конвенцию подписали представители пятидесяти шести государств, в том числе и Советский Союз.

«В отношениях между Державами, – говорилось в конвенции, – которые связаны Вашингтонским Пактом от 15 апреля 1935 года о защите учреждений, служащих целям науки и искусства, а также исторических памятников (“Пакт Рериха”), и которые являются сторонами в настоящей конвенции, эта последняя дополнит Пакт Рериха» [107].

Знамя Мира получило международное признание. Но того, кто поднял его, уже не было в живых. Однако такие, как он, продолжают жить и после смерти. В этом заключается особенность Духа, стоящего на великом Дозоре.

Глава пятая

ВЕСТЬ ТИРОНУ

Г.Гессе

Считается, что вторая мировая война началась в 1939 году с нападения Германии на Польшу. Этой дате предшествовало Мюнхенское соглашение, оккупация немцами Австрии и Чехословакии, бои на полях Китая, захват Абиссинии и, наконец, трагедия Испании. Ни одно из перечисленных событий не носило глобального характера, но каждое из них приблизило Большую Войну.

В 1936 году Рерих понял ее неизбежность. Уже возник союз Германии и Японии, обрушились итальянские бомбы на абиссинские деревни, и фашист Франко стал душить Испанскую республику. И Рерих назвал этот год годом Армагеддона. По имени той великой битвы, которую пророчили человечеству древние писания. В 1936 г. он написал картину, которая так и называлась – «Армагеддон». Он изобразил объятые пламенем башни и стены старинного города. Красно-оранжевые клубы дыма плыли над людьми, уходящими из этого раскаленного ада. Их фигуры, похожие на черные скорбные тени, резко выделялись на багровом фоне бушующего пожара. Шли старики, опирающиеся на палки, женщины, успевшие унести на плечах какой-то жалкий скарб, спотыкаясь, брели полуослепшие дети. Картина как бы безмолвно кричала. И это был крик страдания и муки. Потом он повторит ее в 1940 году и в 1941-м. А изображение на картине станет реальной жизнью. Из горящих, рушащихся городов будут так же уходить обездоленные люди. Они станут погибать и умирать на жестоких дорогах войны, будут терять детей, терять рассудок. И это произойдет не только в Испании, Китае или Абиссинии. Вся Европа превратится в такой же пылающий, гибнущий город, и люди, похожие на тени, начнут метаться в поисках защиты и крова. И грозное и безжалостное слово «Армагеддон» встанет над ними пророческой неизбежностью.

Пророческие вести шли в Кулу из Заповедной Страны. «Вот приближается замечательный год <...> но замечайте происходящее непредубежденно. <...> Голуби принесут вам не только масличную ветвь, но и лист дуба и лавра. <...> Именно неизменны сроки великого знания. <...> Сроки ткут ткань мира. <...> Много одежд и покровов, но смысл един. Наступает год предуказанный» [108].

Великие Души говорили образно – «не только масличную ветвь, но и лист дуба и лавра». «Лист дуба и лавра» были военными символами. «Планета тяжко больна. Равновесие мира, – писал Николай Константинович, – держится лишь одной страной, и радостно, что там кипит строительство» [109].

Но он понимал, что это равновесие неустойчиво. И времени оставалось совсем немного. «Планета тяжко больна». Свастика над Берлином, мерная поступь тяжелых солдатских сапог, костры из книг, ученые и писатели за проволокой концлагерей. Разрушение культуры, унижение человеческого достоинства...

Игра на самом низком в человеке: страхе, угодничестве, мстительности, мелком властолюбии, жестокости, алчности, равнодушии. Поощрение невежества души и интеллекта. Невежество шло в паре с насилием и было неразрывно связано с ним. Насилие рождало кровавые и фантасмагорические сны о человеке без души и сердца, без прошлого, без культуры.

«Планета больна!» [110] Он кричал, но его не слышали, как не слышали и других, подобных ему. Не хотели слышать и не хотели видеть, что происходило.

Правительства стран, где еще сохранялась демократия, потворствовали Германии. Они закрывали глаза на ее агрессию, на ее претензии. Они посмеивались над ее фюрером, не принимая его всерьез. «Не самим ли придется ужаснуться рушениям и обвалам, к которым они приложили руку?» – с болью и гневом спрашивал Рерих. Но ответа не было. В репродукторах гремели речи фашистских вождей, немецкий язык, итальянский, японский. Тьма покрывала планету. На лесистой горе Броккен люди, одетые в длинные средневековые мантии, скрывая свои лица под театральными масками, творили зловещие и непонятные ритуалы черной магии. Из каких мрачных погребов Истории они ее извлекли? В каких покрытых плесенью рукописях они вычитали заклинания и проклятия? Тьма Средневековья опускалась на Европу. Она дымилась над его Родиной.

Над планетой встал призрак костров инквизиции, на которых когда-то жгли несогласных и еретиков. Рерих понимал, что в битве против Тьмы побеждает только Свет. Яркий и сильный. Он считал Армагеддон всеохватной битвой Света с Тьмой в преддверии Нового века. Война была лишь одним из ее эпизодов. Она кончится, ибо не может продолжаться бесконечно. Она требует материальных ресурсов. А ресурсы всегда ограничены.

Но Свет с Тьмой могут сражаться долго. Ведь линия фронта проходит не только по границам государств, она идет через души людей. Людей самых разных, несущих в себе и то и другое. Рерих верил: какой бы длительной ни была эта битва, все равно победа будет за Светом. Но как много и дорого придется заплатить за эту победу! Он хотел бы уменьшить цену. Но его не слышат. Не хотят слышать. Он говорил, он писал, он кричал: «Планета больна!»

В 1936 году Рерих пишет очерк «Оборона». У некоторых «реальных» политиков очерк вызвал удивление и недоумение. Политики не знали автора очерка, не знали, что он стоит на Дозоре, тайна которого была им неизвестна. Тогда Николай Константинович в первый раз предупредил Родину.

«Защита Родины есть и оборона культуры, – писал он. – <...> Великая Родина, все духовные сокровища твои, все неизреченные красоты твои, всю твою неисчерпаемость во всех просторах и вершинах – мы будем оборонять. Не найдется такое жестокое сердце, чтобы сказать: не мысли о Родине. И не только в праздничный день, но в каждодневных трудах мы приложим мысль ко всему, что творим о Родине, о ее счастье, о ее преуспеянии всенародном. Через все и поверх всего найдем строительные мысли, которые не в человеческих сроках, не в самости, но в истинном самосознании скажут миру: мы знаем нашу Родину, мы служим ей и положим силы наши оборонить ее на всех ее путях» [111]. Эти высокие слова были похожи на клятву. Ему было по-человечески трудно и одиноко. Его угнетала практическая оторванность от Родины. Но он стоял на Дозоре и не мог покинуть его. Он служил своей Родине. Служба была тяжелая, под силу только ему и его семье.

Выли метели на гималайских перевалах. Ветер гнал снег в долину. Заметал дорогу перед домом. Но оттуда, от севера, не было ни вестей, ни гонцов. Рерих знал, что Большая Война близка, он знал, что первое, с чем придется встретиться Родине, – оборона. Длительная и упорная. Большая Война... Их на его веку было две – Первая и Вторая. Он предчувствовал Первую и знал о Второй.

Тогда, перед Первой, он написал целую серию пророческих полотен, удививших многих. Теперь вновь писалась такая же. В 1938 году Николай Константинович создал «Тревогу» и «Тьму». В начале 1939 года появились «Затмение», «Печаль», «Башня ужаса». Массивные каменные своды старинной башни. Толстые стены. Два небольших окошка, похожих на бойницы. Из них льется странный оранжевый свет, как бы колеблющийся отсвет пламени. Его отблески лежат на арочных перекрытиях, остальная же часть этой таинственной башни тонет в синем полумраке. В башне – шесть человек. Они стары и согнуты. У них длинные седые бороды; седые волосы прядями падают на плечи. Темные одежды, похожие на монашеские, скрывают ступни их ног. Один из них стоит у окна, пристально всматривается в него, стараясь, возможно, угадать и рассмотреть то, что свершается там, за стенами башни. Остальные сидят на длинных скамьях, их позы выражают глубокую печаль. Ту печаль, которая подрывает человеческие силы, разъедает душу.

Кто они, эти шестеро, застигнутые в башне страшным пожаром? Не напоминают ли они тех девятерых, которые с грустным удивлением взирали на «Дела человеческие»? Тех, на глазах которых под черным дымным небом рушился неведомый город?

Картина «Дела человеческие» была написана в 1914 году, «Башня ужаса» – в 1939-м. Но в «Башне ужаса» только шестеро. Где еще трое? Не остались ли они за стенами башни, чтобы разделить с людьми весь тот ужас, который уже начался? И кто эти трое? Где они? На это картина ответа не дает. Рвутся отсветы пламени в узкие окна башни. Непосильной ношей наступающего ужаса согнуты плечи и спины седобородых мудрецов...

Катастрофа надвигалась на весь мир, но самая жестокая судьба в ней была суждена Родине Рериха. И ее тема, оттесняя Гималаи, начинает набирать силу в его полотнах. Вновь возникают «Древний Новгород» и «Древний Псков». Темнеют рубленые стены «Сергиевой пустыни». Радуется Ярослав граду Киеву. Вновь держит в крепких руках рукояти плуга Микула Селянинович. Поднимается над клубящимися облаками, достигая боевым шлемом вершин снежных гор, «Святогор».

Рерих писал эти картины, и им руководила твердая уверенность в том, что Родина выдержит час испытания. Поэтому на его полотнах не было случайных сюжетов. Все, что там было изображено, помогало выстоять – непреходящие ценности культуры России, ее высокий дух, ее сильные рабочие руки, грозные боевые шлемы...

Он пишет картину, которая называется «Тревога». 1938 год – «Тревога», 1939-й – «Тревога». И наконец, 1940 год – тоже «Тревога». Тревога, тревога, тревога! – он, казалось, бил в набат. Он надеялся, что его услышат там, за Гималаями. Но там не слышали. «Тревога, тревога, тревога!» – повторял Рерих. И сам тоже тревожился.

Начавшаяся война отторгла его от Родины. «Сейчас мы как на острове. С каждым днем отрезанность все возрастает. Еще год назад была переписка, была осведомленность, а теперь все как вихрем выдуло» [112].

На Дозорной вышке становилось все холоднее. Дули ветры, росло одиночество. «Слышите ли?» – спрашивал он. «Тревога, тревога, тревога!» – звонил колокол. Смены не было, вестей тоже. Он читал и слышал о советско-германском пакте о ненападении. Пакт был заключен за месяц до начала Большой Войны. Пакт не успокоил его, он знал, что этот странный договор был только короткой и лукавой отсрочкой.

От Гималаев спешили Вестники. Они пересекали на утлых лодках горные озера. Их ноги ступали по снегу вьющихся у поднебесья тропинок. Они шли через 40-й год. Шли по его полотнам. Шли в действительности. Они несли ему вести, и он их передавал. Передавал так, как мог: картинами, публикациями, беседами. У него не было рации, связных и шифра для секретных донесений. А если бы и были, это ничего бы не изменило...

Шифрованные донесения о готовящемся нападении поступали от других, но им тоже не верили. Ему казалось, что слово и кисть убедительнее таких донесений. Они предназначались лишь узкому кругу, картины же и очерки – всем. Тревога, тревога, тревога...

Время неумолимо приближало роковой день. Он назвал 1940 год – со-роковым. «Со» распространяло слово «роковой» и на следующий, наступающий год. Им был 1941 год. 1940-й и 1941-й – «со-роковые» годы. Чтобы понять это – не нужно было владеть ключом к шифру. «Пришел со-роковой год», – писал Рерих. В «странной войне» пал Париж. Черная тень перевернутой свастики легла на Европу. Задымили печи крематориев, где сжигали «неполноценных», за колючей проволокой концлагерей армии современных рабов, вчера еще свободных людей, хлебали тюремную баланду, над Лондоном выли сирены воздушной тревоги, тонны раскаленного металла обрушивались на города Англии. Япония начала победный марш по странам Азии.

Советский Союз еще оставался в стороне от войны. Тревога, тревога, тревога... «Не замай!» – раздается возглас от Гималаев. Так называется очерк, который пишет Рерих в июне 1940 года.

«Пройдя историю русскую до самых последних времен, можно было лишь еще более утвердиться в этом грозном предупреждении. Оно звучало особенно наряду с трогательными русскими желаниями помогать многим странам самоотверженно. И теперь то же самое давнее утверждение встает ярко» [113].

Очерк кончался знаменательными словами, в которых была не только вера в то, что Родина выстоит, но и знание того, что ей предстоит. «...Народ русский не только умел претерпеть, но и знал, как строить и слагать в больших трудах славное будущее своей великой Родины» [114].

Думая о будущем Родины, тревожась и боясь за нее, он понимал, что возглас «Не замай!» уже никого не остановит. И Рерих пишет «Весть Тирону». Почему-то именно тогда он вспомнил Федора Тирона, одного из первых христиан, жившего во времена римского императора Диоклетиана, известного своими гонениями на христиан. Вместе со своими единомышленниками Тирон был схвачен и замучен римскими легионерами. Говорят, кто-то предостерегал Тирона о грозящей беде, но тот не поверил предупреждению. То, что случилось в IV веке, чем-то напоминало происходившее в XX. Многое было несопоставимым. Общим оставалось одно: неверие, приведшее к беде.

Над невысокими горами встает желтая стылая заря. Синие утренние тени ложатся на снег, покрывающий мощеный двор, остроконечные башни и зубчатые стены. Посреди двора – человек. Его фигура выражает неуверенность, какое-то недоумение. На человеке длиннополая шуба и остроконечная шапка с красным верхом. Он чем-то похож на русского стрельца. Длинная черная борода усиливает это сходство. Да и в самом монастыре или крепости есть что-то от русской архитектуры. Человек смотрит на каменную стену, из-за которой только что прилетела стрела. К стреле привязан кусок красного шелка – знак войны и знак беды. Такие же стрелы летели и на других его картинах: «Весть Шамбалы», «Письмо Шамбалы». Но на эти вести по-прежнему не обращали внимания те, кому они предназначались...

Но Рерих продолжал писать. На его полотнах возникали странные образы и события, разгадать потаенный смысл которых было крайне трудно. Но когда война кончилась, стало ясно, что он писал ее историю, слагавшуюся на полях России. Писал тогда, когда еще никто ничего не знал и не подозревал.

Поднимались из глубин пещеры закованные в латы воины. «Богатыри проснулись». «Посвящается великому народу русскому, – писал художник. – Когда-то слагали былину “Как перевелись богатыри на Руси”, но тогда не верили, что проснутся они в час сужденный. Выйдут из гор, из пещер и приложатся к строительству народному. Вот и пришел час» [115]. Пришел час, и по снежному, ледовому полю в красном плаще и на вороном коне поскакал Александр Невский. Зловеще зачернели на голубых снегах темные латы поверженных немецких рыцарей. Но в фигуре князя не было самолюбивой гордости победителя. Князь был серьезен и печален. Он скорбел о тех, кто пал под его знаменами. Потери были велики. Полотно так и называлось – «Александр Невский».

И как отзвук победы в снегах России вспыхнули огни на высоких башнях, стоящих на вершинах гор. «Огни победы». И застучал в вечернем синем лесу топор «Сергия-строителя». Лиловыми становились снега, темнело небо, а он все рубил и рубил...

«Лежит передо мною “Слово о полку Игореве”, – писал Николай Константинович в июне 1940 года, – отлично украшенное палехским мастером. Само “Слово” как бы горестное, но оно лишь напоминает, как из беды встанет народ и неустанно начнет строение» [116].

Картины его так точно отразили ход войны, как будто он там, в Гималаях, видел, что происходит и что произойдет. «Конечно, малы земные горизонты, – писал он. – Величайшее космическое событие дойдет к нам через тысячи лет» [117]. Он умел выходить за малые земные горизонты. Умел видеть и ощущать, как сжимаются и ускоряются космические сроки.

Наступало грозное и беспощадное время. Оно ложилось на его плечи горьким и тяжелым бременем Знания.

«Прошел со-роковой год. Труден и наступающий. Пошлем всем друзьям привет на трудных путях» [118], – писал он 1 января 1941 года. К весне 1941 года напряжение усилилось. «Вероятно, сгущаются опять события, и люди как заклинание твердят о том понятии, где нет убийства. Не сегодня, так завтра услышим тяжкий войсковой шаг. Может быть, он уже гремит. Радио у нас нет» [119]. Это записано в марте.

Весну 1941 года он назвал «особой». Картины этого года были связаны с наступающими событиями. Полуобнаженный человек вздымает молот над наковальней. «Ковка меча». Время слов прошло. Наступало время мечей. На фоне кроваво-багрового неба защитник Гесэр-хан натягивает тугую тетиву. Сейчас сорвется стрела. Зловещая красная комета, предвестница бед и несчастий, прорезает темный небосвод.

Снова пишется «У Дивьего камня неведомый старик поселился» («Отшельник»). Но Дивий камень теперь лежит не среди лесов и холмов, как было в 1910 году. Он перенесся на вершины и склоны Гималаев. И неведомый старик напоминает теперь Дозорного, неподвижно сидящего на своем посту. Но что он охраняет? В чем смысл его неведомого Дозора?

Из карельского периода «Вечного ожидания» вновь возникла «Ждущая». Тот же озерный пейзаж, та же избушка. Но ждут не четверо, как было тогда, когда они ждали своего трудного и долгого пути. Ждет только женщина. Одна. Она сидит на валуне над озером. Напряженная фигура подалась вперед...

Ожидания, ожидания. Большие и малые. А в это время «Слепой» мечется среди домов, не понимая, что происходит. Над городом стоит зарево пожара. Сейчас огонь перебросится на те дома, около которых оказался слепой. Вокруг никого нет. Человек протягивает руки и встречает пустоту. Уже сыпятся искры на освещенные ближним пламенем дома. И недоуменно глядит Тирон на стрелу со знаком войны. Тревога, тревога, тревога. Набат гудит совсем близко. Но слепой не хочет открыть глаза. А Тирон не хочет верить. В этом была заключена правда. Горькая, но правда. На Родине не хотели верить в войну и нападение.

«...3 часа 30 минут. Загремели орудия. Господь, благослови наше оружие! За окном на Вильгельмплац все тихо и пусто. Спит Берлин, спит империя. У меня есть полчаса времени, но не могу заснуть. Я хожу беспокойно по комнате. Слышно дыхание истории. Великое, чудесное время рождения новой империи. Преодолевая боли, она увидит свет» [120]. Это запись из дневника Геббельса, сделанная им 22 июня 1941 года. Из того, о чем в ней говорится, ничего не сбылось.

Глава шестая

ВЕСНА СВЯЩЕННАЯ

Н.К.Рерих

Рерих написал эту картину весной 1945 года. Она так и называлась – «Весна Священная». Так назывался и балет, когда-то созданный Стравинским, с декорациями Рериха. Но картина 1945 года, сохранившая кое-какие элементы декоративности, была о другом. И хотя на ней существовала иная, не наша жизнь, все-таки она была связана с тем, что произошло в 1945 году.

Ярко-зеленые весенние холмы стояли на берегу синего озера. Небо было по-весеннему высоким и прозрачным. Желтыми огоньками горели одуванчики. На вершине древнего святилища, выложенного темными замшелыми камнями, девичий хоровод исполнял свободный и самозабвенный танец. Танец радости. Светились венки на головах танцующих, весенний теплый ветер трепал подолы длинных белых платьев, расшитых красной каймой. Сидящие тут же, на пригорке, мужчины играли на свирелях. Во всей картине царило настроение приподнятости и радости. Радостными были яркие весенние краски, радостным был танец, радостной была мелодия, лившаяся из тонких свирелей.

Весна 1945 года была тоже радостной. И хотя горечь потерь и утрат омрачала эту радость, но радость не сникала под ее бременем. Весна 1945 года была весной Победы. Она действительно была Священной весной, как правильно назвал ее Рерих. Большая Война, начатая фашистской Германией и ее фанатичными главарями, закончилась в Берлине, в том самом Берлине, где у одного из окон на рассвете 22 июня 1941 года стоял Геббельс, прислушиваясь к «дыханию истории», которая сулила ему рождение «новой империи». Тогда в Берлине в те предрассветные часы было «тихо и пусто». И империя, и ее столица спали.

Весной же 1945 года Берлин спать уже не мог. Ни днем ни ночью. Та история, которая дышала в затылок Геббельсу, когда он наслаждался у окна предрассветной тишиной, кончилась. Берлин был окружен частями Советской Армии, и на его улицах шли тяжелые и изнурительные бои. «Ночь на 1 мая 1945 года в Берлине. Ночь Апокалипсиса. Пылающие дома, дико, причудливо освещающие погруженный в мрак изувеченный город, грохот каменного обвала и пальба, удушливая гарь сражения и пожаров. Во мраке ночного неба раскачиваются лучи прожекторов: ни единый немецкий самолет не должен пересечь небесное пространство берлинского кольца окружения. Никто и ничто не может ни прибыть сюда, ни спастись отсюда по воздуху» [121], – это свидетельство очевидца.

2 мая столица «новой империи» пала. Вместе со своей историей перестали дышать главные ее виновники – Гитлер и Геббельс, покончившие самоубийством. Их обгоревшие трупы нашли советские солдаты на территории имперской канцелярии.

«Теперь, много лет спустя, – писала все тот же очевидец Елена Ржевская, – меня иногда спрашивают: не страшно ли было смотреть на этих мертвецов? Было другое: чувство содрогания, но страшно не было. И не потому лишь, что много страшного мы видели за четыре года войны, но скорее потому, что эти обгоревшие останки, казалось, не человечьи – сатанинские» [122].

Мир праздновал Победу. Рерих пришел к ней вместе с Родиной, пришел по-своему, но от этого значимость его участия вовсе не стала меньше. Он стоял на своем Дозоре в Гималаях, но был неотделим от того, что переносила и претерпевала Родина. Был неотделим и в чувствах, и в действиях.

Весть о нападении фашистской Германии на Советский Союз пришла в гималайскую долину Кулу с опозданием. И хотя он был к ней готов, но не избежал ни боли, ни потрясения при этом известии.

«Война с Германией, – записывал Рерих в дневнике. – Оборона Родины – та самая, о которой писалось пять лет назад. Уже тогда началось то, что вспыхнуло сейчас. <...> Знаем, что гибельная беда не коснется народа русского. Знаем, знаем! Но болит сердце в ожидании волн. <...>

Знаем, знаем! Но все же болит сердце за жизни молодого поколения. Быть бы с ними!

Знаем, что и здесь полезны и делаем полезное. Но, может быть, где-то сделали бы еще более неотложное. Знаем, что на каждой пяди земли можно служить самому драгоценному, самому священному.

Если человек любит Родину, он в любом месте земного шара приложит в действии все свои достижения. Никто и ничто не воспрепятствует выразить на деле то, чем полно сердце. Будь благословен час, когда расцветут все полезные травы. Русскому народу не страшны испытания, претворятся они в достижения» [123].

Это писалось в далеких Гималаях в самый тяжелый для Родины час, в июле 1941 года. В час, когда даже у стойких бойцов возникали сомнения и гасли надежды, а до Священной весны было еще очень далеко. «Знаем, знаем!» – это о Знании. Но никакое знание не могло заглушить боли в его сердце. Пронзительное «Быть бы с ними!» – лучшее тому доказательство. «Быть бы с ними» – он понимал, какие невзгоды и испытания стоят за этим. Но желал этого искренне и горячо. «Быть бы с ними» – для него, как для человека, было бы легче, чем то, что ему предстояло. «Знаем, что и здесь полезны и делаем полезное».

В нем жило неистребимое чувство необходимости им совершаемого. Николай Константинович ни разу не отступил от предназначенного ему. Дозор, на котором он стоял, был труден и безвестен. «Но пока холодно на вышке, – писал он. – Точно забытый, точно покинутый, точно ненужный! <...> Кто знает, не ушли ли вообще. Не переменилось ли вообще настроение. Не забыли ли об одинокой вышке? И знаю, что не забудут, знаю, что вышка эта очень нужна. Но холодно на вышке. Ветер пронзителен» [124].

Чтобы стоять на такой «вышке», нужны были великое мужество и великая любовь. Он обладал и тем и другим в равной степени.

В своих публикациях Рерих писал о победах Советской Армии. Он считал, что эти победы являются самыми главными во всей Большой Войне. Рерих писал и рисовал. Теперь его полотна отличались от полотен предыдущего периода. На тех он предвидел, прозревал историю Войны. Теперь он отражал ее по вполне реальным вехам, которые она расставляла на просторах России. Над Сталинградской битвой поднимался «Ангел последний». Он стоял над горящим городом, суровый и справедливый, как сама расплата. Его меч был обнажен. Огненные крылья, похожие на смертные лучи, закрывали полнеба. Они уходили куда-то ввысь и свидетельствовали о том, что битва коснулась не только земли. А когда последние колонны немецких солдат выходили из окружения, чтобы сдать оружие, и их командующий фельдмаршал Паулюс нервно и обреченно давал показания советским генералам, Рерих создал полотно, которое называлось «Победа». Русский воин в латах и остроконечном шлеме стоял с обнаженным мечом над поверженным драконом. Голова дракона была отсечена, но черно-зеленое тело, казалось, еще подергивалось, не желая умирать. Цвет тела дракона повторял зеленоватый оттенок мундиров немецких солдат. Над победителем и обезглавленным чудовищем в безоблачном небе поднимались снежные пики Гималайских гор. Гималаи в их высоком философском смысле оказались в непосредственной близости от русских полей сражения.

Затаились в зимнем заснеженном лесу «Партизаны». Они напряженно смотрят туда, где за разлапистыми укутанными снегом елями разгорается огонь. Огонь мщения и беспощадности. Партизаны одеты в белые маскировочные халаты. Рерих никогда не видел, как велась партизанская война в лесах его Родины. Но то, что он изобразил, было настоящим и правдивым. Он как будто прозревал и осторожный шаг народных мстителей, и их напряженную готовность к действию, и то, что их влекло на подвиг.

Под Курском пылало раскаленное небо и горела земля. Казалось, весь мир был наполнен грохотом горячего железа, взрывами и летящими снарядами. Черный дым плыл над полями сражений. Горели танки. И те, на которых были красные звезды, и те, с черными крестами. Ревели низко идущие бомбардировщики, сбрасывая свой смертоносный груз на окопы. Тело дракона еще жило. Его когтистые лапы, сведенные в предсмертной судороге, еще наносили удары. Болотного цвета чешуйчатый хвост еще бил и разил.

«Неужели все бывшие битвы не сломили?» – спрашивал Рерих. И сам отвечал: «Нет, не сломили. Вот же нисколько не сломили. <...> Хочется оставить памятки народу русскому о всех мономахах, о великих поединках за славу русской земли. <...> Полетите, светлые чайки, к русскому народу» [125]. И чайки летели. Мстислав Удалой сбрасывал на землю Редедю. Пересвет, Сергиев монах, сошелся в смертном поединке с татарским Челубеем на Куликовом поле. «Полетите, светлые чайки...»

«Сегодня солнечное затмение, – записывал Николай Константинович в своем дневнике. – Первого августа кончилась Кали Юга и вступает Сатья Юга. Таковы исчисления браминов» [126].

Кали Юга – Черный Век, Сатья Юга – Век Правды. Он пометил эту запись 1 августа 1943 года. В это время еще гремела под Курском Великая битва. Она завершилась наступлением Века Правды и победой России.

Видимо, брамины в чем-то были правы. Они вели свой большой и древний счет по-своему. И в конце этого счета произошло соприкосновение Вечности с земными делами. Ее отблеск упал на Великую битву и забронзовел на тех, кто защищал Свет. Растворил и увел в небытие тех, кого послала тьма.

Полмиллиона солдат в болотного цвета мундирах, сражавшихся под знаменем перевернутой свастики, полегли под Курском. Тело дракона билось в смертельной агонии. Началось Великое наступление. «Развернулись блистательные крылья победы! Каждый день, слышите ли, каждодневно славные воины возвращают Родине сотни городов и селений. Неудержимо стремится славное воинство через все вражеские препоны. Так много побед сообщает московское радио каждое утро, что весь день ходим в высоком подъеме и шлем от Гималаев сердечные мысли богатырям русского народа» [127]. Запись была помечена сентябрем 1943 года. Блистательные крылья Победы больше не сникали. Они парили над полями сражений, над городами, откуда выбивали фашистов, над границами, через которые переступили советские воины. Они грозно зашумят над объятым пламенем Берлином.

Курская битва многое изменила в войне, но не кончила ее. Война продолжалась. Продолжал работать и Николай Константинович.

Он не только писал очерки, выступал по радио и создавал картины. Он стремился помочь Родине материально. Он устраивал выставки, распродавал свои картины. Он направлял средства на танки и самолеты.

Его старший сын Юрий Николаевич пытался попасть в Красную Армию. Но сделать это в тех условиях было не так легко. Юрий Николаевич не получил ответа на свой запрос.

Выставки, картины, очерки, выступления. Николай Константинович всегда жил будущим и работал для этого будущего. Неутомимо строил мосты будущей дружбы между двумя великими странами, СССР и Индией. И хотя Индия в то время была еще колониальной, зависимой страной, он понимал, что час ее освобождения близок.

«Дни самые сложные, – писал Рерих в мае 1942 года. – Под Харьковом наступление, русские полки продвигаются. В Бирме плохо. Неделю у нас Неру с дочкою. Славный, замечательный деятель. К нему тянутся. <...> Говорили об Индо-русской культурной ассоциации. Пора мыслить о кооперации полезной, сознательной» [128].

Эта «кооперация» имела для него глубокий смысл – исторический, культурный, политический. На его долю выпала честь первым обсудить проблемы сотрудничества обеих стран с будущим премьер-министром независимой Индии – Джавахарлалом Неру. На беседе присутствовал еще один будущий премьер-министр – Индира Ганди. «Неру с дочкою». Это она потом скажет: «Мы также ценим его как связующее звено между Советским Союзом и Индией». Скажет тогда, когда обе страны будут торжественно отмечать столетний юбилей Рериха.

В том 1942 году Николай Константинович думал, что хорошо бы организовать в Индии выставки советских художников, поставить на индийской сцене русские оперы. «Каждый росток искреннего содружества, – писал он тогда, – нужно хранить во имя будущего сотрудничества. Хранить, беречь, растить. Санскрит и русский язык, сколько в них общего!» [129]

Он мечтал о советских археологических и этнографических экспедициях в Индию. «Материал для нее (экспедиции. – Л.Ш.) – неисчерпаемый. Многое уже исчезает постепенно, изживается. Но все же поразительны всякие аналогии. А красота, красота-то какая!» [130] Он настаивал и спешил. Хотел передать советским археологам и этнографам то, что знал сам, то, что накопил в своих исследованиях. «Не следует откладывать. Что еще возможно сейчас, может быть невозможно завтра» [131]. Он настаивал на организации ИРКА – Индо-русской культурной ассоциации. Но ему не суждено было увидеть плоды своих усилий.

Индия вступала в завершающий этап своей борьбы за независимость. Неру находился в тюрьме. Все силы его Родины уходили на войну. В те годы ИРКА так и не была создана. Все это осуществится потом, годы спустя, когда его уже не будет.

Николай Константинович звал русских ученых заняться тем, что его самого волновало и привлекало всю жизнь, – поисками общих истоков индийской и славянской культур.

«Пора русским ученым заглянуть в эти глубины и дать ответ на пытливые вопросы. Трогательно наблюдать интерес Индии ко всему русскому. В нем не только доверие к русской мощи, но и нечто родственное» [132]. Он стремился поставить на практическую основу возможности индийско-русского сотрудничества, но всегда при этом оставался верен многовмещающему слову «поверх».

«Если поискать да и прислушаться непредубежденно, то многое значительное выступает из пыли и мглы. Нужно, неотложно нужно исследовать эти связи. Ведь не об этнографии, не о филологии думаем, но о чем-то глубочайшем и многозначительном. <...>

Тянется сердце Индии к Руси необъятной. Притягивает великий магнит индийский сердца русские. Истинно “Алтай – Гималаи” – два магнита, два равновесия, два устоя. Радостно видеть жизненность в связях индо-русских. <...>

Красота заложена в индо-русском магните. Сердце сердцу весть подает» [133].

Годы спустя эти слова будут цитироваться во многих изданиях и публикациях. Не обойдут их и в фильмах. Но очень немногие задумаются над тем, каким необычным даром был награжден человек, увидевший в самое, казалось бы, неподходящее время «жизненность в связях индо-русских». Ту жизненность, которая пройдет испытание временем, но от этого только укрепится.

Тогда, во время войны, он повторил еще две картины: «Идолы» и «Заклятие огня». Первая была написана им еще в 1901 году, вторая – в 1910-м. Древнее славянское святилище стоит на крутом берегу реки. В темной пещере полуобнаженный человек, протянув руки над огнем, ворожит исступленно и истово. Поклонение деревянным идолам, поклонение огню. В этом было что-то изначальное, древнее, уводившее к истокам славянского язычества. К тем истокам, которые он считал общими для Руси и Индии. Он повторил эти картины в Индии, потому что узнанное им в этой стране подтвердило его давнишнее прозрение. И в той и в другой ожило «нечто родственное», что существовало в глубокой древности обоих народов.

«Весна священная» повернула судьбы обоих народов. Одному она принесла победный мир, другому – независимость. Тому, кто начал Большую Войну и стоял во главе похода тьмы, она принесла заслуженную погибель: 30 апреля 1945 года Гитлер покончил самоубийством, приняв яд.

В этот день, по немецким преданиям, над Германией летят ведьмы на своих помелах. Они направляются к Гарцу, на знаменитую гору Броккен. Наступает ночь, которая называется Вальпургиевой. Ведьмы справляют свой шабаш, и ими правит их повелитель, Князь тьмы. Странное совпадение, не правда ли? Обгоревшие останки Гитлера исследовал и анатомировал для судебной экспертизы советский врач, имя которого было Фауст. Доктор Фауст Шкаравский... [134]

Время и История вновь расставили свои точные знаки. Знаки Великого Предупреждения.

Глава седьмая

ЗАВЕТ УЧИТЕЛЯ

Г.Гессе

«День его начинался очень рано – он вставал в 5 часов утра и приступал к работе над картинами. Если же были другие задания, он включался в жизнь текущего дня. Надо отметить, что Николай Константинович не торопился, не суетился, всегда работал размеренным темпом. Например, когда он писал, то писал медленно, но мысль его была так сгармонирована со скоростью писания, что он излагал законченную мысль без какой-либо поправки или оговорки. Когда он создавал свои картины, то у него были определенный план и ритм. План был всегда основательно разработан, и он ему строго следовал. Он никогда не торопился, но всегда поспевал все сделать и поспевал сделать гораздо больше, чем другие, которые торопились как можно быстрее что-то написать или что-то сделать.

У него, так же как у Елены Ивановны, не было светской жизни, эта жизнь их совершенно не интересовала, поэтому они не тратили время впустую. С самого утра и до позднего вечера их день был занят полезной работой. Днем были встречи, которые входили в орбиту общественной жизни отца; он делал также свои записи, в перерыве слушал музыку – это его освежало – и затем до позднего вечера продолжал свою работу. И так всегда его день был полностью занят кипучей творческой деятельностью. Когда он путешествовал, то был вынужден отрываться от налаженной работы. Путешествия физически были очень трудными, хотя и очень интересными. Когда Николай Константинович прибывал на стоянку, то, пока разбивали лагерь, он немедленно садился записывать свои впечатления. Таким образом, у него день никогда не был потерян, и благодаря этой замечательной дисциплине он смог оставить такое богатое наследие» [135] – это из воспоминаний Святослава Николаевича Рериха об отце.

Богатое наследие сложил подвижнический труд. Подвижнический – от слова «подвиг». Этим подвигом был наполнен каждый его день. А дней этих в жизни Николая Константиновича было очень много. Они проходили перед ним один за другим, складываясь в месяцы, годы, десятилетия, жизнь. В жизнь – особую и удивительную. Она напоминала спираль, каждый виток которой поднимался выше предыдущего. Это была спираль Восхождения, в которой не было ни срывов, ни падений. Каждый виток, начиная с первого, уже содержал нечто целое, принципиально неизменное, содержал изначальную программу его жизни в ее главных направлениях. Следуя этой программе, Рерих тем не менее не скользил по ней плавно, поднимаясь на следующую высоту. Он делал творческое усилие, рывок, чтобы перейти на более высокую орбиту следующего витка, за которым стояло уже иное качество его труда. Каждый виток повторял предыдущий, но отличался от него новой достигнутой высотой. Так уходит вверх космический корабль, меняя орбиты и устремляясь все выше к неведомому.

В конце сороковых его жизнь подошла к последнему витку. Наступал восьмой десяток. С портретов тех дней на нас глядит лицо уже старого, усталого человека. Под глазами – резкие морщины, седая борода прикрывает грудь. Но взгляд всезнающ, мудр и проницателен. Теперь он был совсем не похож на того гибкого молодого студента, который быстро и энергично шагал по набережной Невы под северным петербургским небом. Его некогда подвижное и сильное тело отяжелело, и он, опираясь на тяжелую трость, часто останавливался, когда поднимался по крутой дороге к дому. Давала себя знать легочная недостаточность. Участившиеся простуды отрывали его от работы, от необходимых дел. «Не болей», – уговаривал он себя. И даже написал очерк, который так и назывался – «Не болей». Ему всегда становилось легче, когда он писал о том, что его тревожило. Как будто бумага впитывала в себя часть его тревог. «Не болей...» Но ему не всегда удавалось уговорить себя. Сказывалось огромное напряжение военных лет, сказывались те трудности и лишения, которые пришлось ему испытать в своей жизни.

Медленно и тяжело он прогуливался по Наггару, когда был свободен от работы. Встречные люди останавливались, кланялись, почтительно прижимая к груди руки, сложенные в пранаме. Он ласково отвечал на приветствия и перебрасывался с остановившимися словами. Его тут многие знали. Знали всю его семью. Их уважали и любили. Любили за доброту, отзывчивость, за готовность прийти всегда на помощь. Одни звали его Риши – мудрец, а другие звали Махариши – великий мудрец и приходили смотреть его картины. Он никогда им не отказывал. Когда они стояли перед его картинами, он садился в сторонке и внимательно наблюдал. Ему всегда была интересна их реакция.

Неграмотные, простые горцы, они глубоко и точно чувствовали прекрасное. В них жила врожденная любовь к красоте и тонкое, свойственное только художникам чувство цвета. За свою жизнь эти люди прониклись духом гор, их формами, их сутью. Но выразить это проникновение сами не могли. Поэтому, когда видели эти горы на картинах Риши, они замирали, вновь покоренные открывшейся им красотой, прищелкивали от восторга и удивления языками и подолгу не отходили от полотен. Николай Константинович любил эти моменты, ибо дорожил мнением горцев.

Часто по утрам они приносили Елене Ивановне и ему цветы. В праздники появлялись с трогательными подарками и весело плясали около ворот виллы. Общение с ними ему всегда доставляло радость. Они чутко понимали это и платили ему тем же. Они будут потом помнить о русском Риши еще долгое время после того, как его не станет. Будут помнить, приносить цветы и молиться Гуга Чохану и его каменному коню под большим деодаром во дворе рериховской виллы.

Николай Константинович всю жизнь стремился к совершенству. Такое стремление – действительный вклад каждого в общее дело человеческой эволюции. Так считали Великие Души, те, которые его учили и у которых он учился. Великие Души говорили о Живой Этике, в которой так нуждалось современное человечество, стоящее на пороге Новой Эпохи.

Мог ли он сам определенно сказать, чего достиг на этом пути? Нет, не мог. Самому это определить трудно, а подчас просто невозможно. Рерих знал твердо одно: он действительно стремился к совершенству. Но это стремление беспредельно. На таком пути нет остановки, когда можно было бы сказать: «Все. Я достиг». Такая остановка, такой конечный результат противоречили самому процессу совершенствования, убивали его, отнимая у него самое главное: бесконечность стремления. Он никогда не писал и не говорил о достигнутом, предоставляя это другим.

«Николай Константинович всегда думал, – напишет о нем его сын Святослав Николаевич, – что в конце концов главная задача жизни – это самоусовершенствование. Искусство или какие-либо другие творческие достижения могут быть очень большими, но в центре внимания всего остается жизнь самого человека, его личность. Он считал, что его творческая жизнь, его искусство – это только пособники самоусовершенствования. Он всегда работал над самим собой прежде всего. Он хотел подняться над тем, кем он был, и закончить свою жизнь более совершенным человеком. И в этом он преуспел. Он стал совершенно исключительным человеком, человеком мудрым, замечательных личных качеств. Я очень много встречал людей во всем мире, но другого такого человека, как Николай Константинович, встретить мне не пришлось» [136].

Обстоятельства его жизни были не совсем обычные. Удивительными были и его достижения. На последнем витке Рерих подводил им итог и говорил об этом картинами. Он повторил те сюжеты, которые сыграли в его жизни главную, а может быть, решающую роль. Этим повторением Николай Константинович дал понять, что последний, завершающий виток был тесно связан с предыдущими и что в нем окончательно выкристаллизовалось то, к чему он стремился и чего сумел достичь. И только одна картина выпадала из ритма этих повторов. Он никогда не писал ее прежде. На ней было то, чего он в этой жизни не смог достичь. И поэтому Лхаса возникла на полотне его последнего витка какая-то призрачная, немного нереальная, похожая на мечту. Или на видение. Дворец Потала, до боли знакомые детали знаменитых храмов. Город, сказочный и таинственный, отражался в водах озера, по берегам которого стояли монастыри и крепостные башни. Все на этой картине было изображено так достоверно и точно, что казалось – художник там был, ходил по тесным улицам священного города, блуждал по запутанным лабиринтам переходов Поталы, резиденции Далай-лам. Его руки еще помнили шероховатую поверхность стен дворца, а мысли еще несли первоначальный замысел постройки. Но сам замысел остался там, в прошлом, реализованный Далай-ламой Пятым.

В самые трудные и мрачные дни соприкосновения с теперешним, уже иным Тибетом Рерих вспоминал того Далай-ламу, которого в далеком XVII веке называли – «Владыка заклинаний, красноречивый, священный, океан бесстрашия». Возможно, в этом титуле были свои, неизбежные для того времени преувеличения. Но его еще называли Великим, и таким он и остался в истории. Тогда, на тибетском маршруте, пройдя через горькие испытания, Рерих записал в своем экспедиционном дневнике: «Сердце Тибета бьется, и временный паралич некоторых членов этого организма пройдет. Ведь в истории старого Тибета мы встречались хотя и с краткими, но блестящими эпохами.

Вспомним, что тибетские завоевания доходили до Кашгара и за Кукунор. Вспомним, что Далай-лама Пятый, справедливо названный Великим, дал стране значительный расцвет и увенчал ее Поталой, которая и до сих пор остается, так сказать, единственным зданием Тибета» [137].

Да, Далай-лама Пятый был действительно Великим. Ему удалось укрепиться с помощью монгольского правителя Гуши-хана, установить тесные связи с маньчжурскими императорами, преодолеть раздробленность Тибета и на короткое время усилить централизованную власть. Он построил великолепную Поталу – гордость Тибета. «Потала, дворец второго кормчего» – так она называлась полностью.

Дворец вознесся на том холме, где стояли пришедшие в упадок дворцовые здания, воздвигнутые Сронцангампо почти тысячу лет назад. Тем самым королем, который в VII веке ввел буддизм в Тибете и был женат на китайской принцессе Вэнь-Чень. У женщины в короне саксонской маркграфини на картине «Камень несущая» было ее лицо. Закон Великого Времени выносил на поверхность неожиданные сочетания. Великий Далай-лама сам разработал проект нового дворца. Он согнал на строительство десятки тысяч людей – простых тибетцев. Русский тибетолог Г.Ц.Цыбиков, проникший в Лхасу под видом буддийского паломника, видел этот дворец. И его в первую очередь поразил не сам дворец, а то, что он о нем услышал. «Народное предание, – записал он, – вспоминает о том тяжелом времени для тибетских простолюдинов, когда они как рабы строили сей дворец в течение десятков лет. По этому преданию, для воодушевления изнемогших под тяжелым трудом рабочих находчивый Далай-лама составил песню, которую поют чернорабочие и доныне» [138].

Великого попрекали этим тяжелым трудом. Но тогда все строилось так. По-другому не умели. Правители сгоняли на строительство тысячи людей. Но не каждый из них сочинял песни, чтобы облегчить тяжелый труд...

Кроме этой песни Далай-лама Пятый оставил еще двадцать пять томов своих сочинений. У него был наставник и учитель, о котором история знает мало. Его звали Ловсан-Чойчжичжялцанем. Он посвятил Великого Пятого в духовный сан и передал ему знания, которые были уделом немногих. Некоторые из этих знаний Далай-лама изложил в своих сочинениях. Безусловно, Великий Пятый был личностью исключительной, заслуживающей более пристального внимания историков, чем то, которое они ему уделили.

«Человек для своего времени широко образованный, – напишут много лет спустя советские историки, – знаток санскрита, религиозный поэт и писатель, он добился нового объединения Тибета и утверждения превосходства своей секты Гелугпа. При нем в Тибете были открыты две высшие школы, одна для монахов, а вторая, что особенно важно, для светских чиновников. В этих школах кроме обычных религиозных дисциплин и навыков управления обучали и языкам – санскриту и монгольскому. Учили также искусству стихосложения, стрельбе из лука и навыкам верховой езды. В историю Тибета Пятый Далай-лама вошел под именем Великого Пятого» [139].

Отношения Великого Пятого с маньчжурским императором были сложными и не всегда устойчивыми. Но, так или иначе, могущественный император признавал за Великим право духовного учителя и проявлял заинтересованность в хороших с ним отношениях. Далай-лама был также приглашен в Пекин, где ему были пожалованы золотая печать и диплом. Текст диплома сохранился и представляет собой интереснейший документ, свидетельствующий о том, что общение императора и Далай-ламы носило более философский характер, нежели деловой или политический.

«Я, император, полагаю, что всеобщее благо и личное благо по характеру создания первоосновы не одинаковы, вне мира и в мире пути создания учений также различны. Но ведь проникать в [свой] внутренний мир и познавать [свою] природу, очищать свой век и пробуждать сознание в народе – эти [действия] ведут, [в сущности], к одному и тому же.

У тебя же, Далай-ламы [Агван] Лобзан Джамцо, думы и мысли чисты и ясны, [твои] благотворные возможности глубоки и обширны, ты [овладел] и созерцанием-сосредоточением и мудростью и практикуешь их, и эмпирический и трансцендентный мир [ты постиг] и преодолел, благодаря этому [ты] можешь распространять буддийское учение, наставлять и поучать непросвещенных, и потому [ты] преобразил [весь] Западный край, а слава [твоя] донеслась до Восточных земель.

Мой покойный батюшка, император Тай-цзун Вэнь-хуан-ди, услышав [о тебе], очень обрадовался и послал специального посла, с тем чтобы пригласить [тебя]. [А так как] ты давно уже постиг небесный промысел, то [это позволило тебе] в году чэнь (1652 г. – Л.Ш.) прибыть с визитом.

Я, император, получив от божественного Неба мандат и благосклонность, благодетельно управляю [всей] Поднебесной, [и потому ты] действительно вовремя откликнулся на приглашение и приехал. [Ты проявил] знакомство с этикетом и дар спасения речью и молчанием, [ты] достиг сферы полного проникновения в мудрость, раскрыл ворота наделения благосклонностью и состраданием, воистину дороги [твоего] сознания проходят по крутым горам и бурным морям, а дебри созерцания недосягаемы, как гора [Тайшань] и [созвездие] Ковша.

И я этому очень рад.

А потому я жалую тебе золотой диплом, золотую печать и звание “Наиблагой самосуществующий будда Западного края, управляющий делами буддийского учения во всей Поднебесной, всепроникающий, несущий громовой скипетр, подобный океану лама”.

Император был щедр. Он пожаловал Великому Пятому титул «Будды Западного края». Возможно, он был не так далек от истины. Великий Пятый действительно в своих сочинениях творчески осмыслил и развил доктрину буддизма. Его стихи несли мудрость и знание. «В соответствующую кальпу явиться в мир...» – было чем-то похоже на пророчество, которое подтверждало следующее явление «в соответствующую кальпу», чтобы в «нужный момент начать проповедь учения». Значило ли это, что «нужный момент» возникал не однажды? И еще будет возникать? Император верил в идею перевоплощения. Идея была прочно связана с Далай-ламами.

Великий Пятый во время визита в Китай жил в специальной резиденции около Пекина... В год Маньчжурской экспедиции Николай Константинович посетил это место. По дороге он оказался у небольшой кумирни. Был вечер, горели цветные бумажные фонари. Из дверей кумирни тянуло ароматом благовония. Где-то били барабаны. Стоял февраль, и здесь готовились к встрече Нового года. Холодный ветер дул откуда-то с запада, со стороны Тибетского нагорья. В воздухе кружились редкие снежинки. Когда Рерих вернулся в отель, было уже поздно. Он сел за стол и подвинул к себе чистый лист бумаги. «Много чего вспомнилось, – записывал он. – Вспомнились и давние пути, безнадежно песком занесенные. Вспомнились корни уже не существующих лесов. Вспомнились и потоки подземные, вспомнились многие войска, и походы, и странствия» [142].

Великий Пятый умер в 1682 году. Но золотой субурган в Потале в его память был сооружен намного позже. Смерть Великого Пятого скрывали от народа целых пятнадцать лет. На то было немало политических причин. Сама история не оставила нам точных свидетельств о его смерти. «Вспоминается Великий Далай-лама Пятый. Никто не знает о последних годах его жизни. Когда он ушел? Куда он ушел? Как был необычайно скрыт его уход! Тибет – особенный!» [143]

Он упомянул Великого Пятого и в дневнике Центрально-Азиатской экспедиции: «Необычен конец этого Далай-ламы. По одной версии, Далай-лама умер в восьмидесятых годах, и смерть его в течение нескольких лет была скрываема, чтобы дать истечь разным политическим обстоятельствам. По другой версии, Далай-лама добровольно покинул правление и много лет скрывался в уединении в Гималаях» [144].

Уйти незаметно из Поталы было нетрудно. Под дворцом шли тайные подземные ходы, уводившие далеко от Лхасы. Об этих ходах писал Цыбиков, а позже и сам Николай Константинович. «Также указывается, что Потала, дворец Далай-ламы, имеет скрытые помещения большой древности. Конечно, проверить это случайным путешественникам не удалось. По выражению лиц высоких лам ничего не поймете. Иным путем надо искать» [145]. Значит, эти ходы были проложены в далеком прошлом. Имел ли он сам о них точное представление? Он отвечает на этот вопрос в своем знаменитом «Диалоге».

«Лама, есть ли тайные проходы под Поталой? И есть ли подземное озеро под главным храмом?»

«Ты знаешь так много, что мне кажется, ты бывал в Лхасе. Я не знаю, когда ты там был. Мало разницы – был ли ты там теперь или в других одеждах. Но если ты видел это подземное озеро, ты должен был быть или очень большим ламой, или слугой, несущим факел. Но в качестве слуги ты не мог бы знать многих вещей, о которых ты мне говорил» [146].

Рерих хотел попасть в Лхасу и вновь вспомнить забытое. Он хотел посетить Поталу и пройти по тем местам, по которым ходил Великий Пятый...

Остальные картины, которые он написал в то время, были вехами, расставленными по летящим вверх виткам его жизни. Вновь откуда-то издалека, из-за снежных гор звучал таинственный «Зов», неодолимый и всесильный, который изменил его жизнь и сделал ее похожей на легенду.

Снова в дверях появился «Вестник». На Вестнике были старинные одежды, свободный конец тюрбана спускался на левое плечо. За ним стояло золотое рассветное небо и синие горы, на которые смотрела женщина, открывшая Вестнику дверь. О чем говорил Вестник? Наверное, о самом важном. О том, что где-то захоронен Клад. Его надо найти и суметь взять. «Кладом захороненным» начиналась когда-то его «Героическая серия», которую он писал еще в Карелии.

Тогда его кистью водило странное предчувствие этого Клада. Теперь то, что Рерих прозревал тогда, свершилось. По горному озеру на утлой лодке плывет человек. Суровые горы каменными нагромождениями подступают к воде. Сине-зеленые блики играют на отвесных скалах. Над озером горит золотое, пронизанное солнечными лучами облако. Вот сейчас человек опустит в озеро глиняный горшок с сокровищем. И никто не узнает, где захоронен Клад. Никто, кроме тех, для кого этот Клад предназначен. Сколько времени пролежал Клад? Сколько веков протекло до момента, когда четверо вошли в эту странную и таинственную пещеру, освещенную резким ослепительным светом, похожим на отблеск молнии или отсвет полыхающего зарева? «Победители клада» вынесли, сгибаясь под тяжестью ноши, захороненное веками сокровище. Какое сокровище досталось им? Золото или драгоценные камни? Древние бесценные вазы или старинное оружие? Нет. Это было сокровище Духа, спрятанное в пещере теми, кто время от времени приходил в мир от башен и снежных пиков Заповедной Страны. Подступы к этой стране охраняет «Дева снегов». Стройная и сильная. Готовая в любой момент пустить в ход тугой лук и разящие без промаха стрелы. Он повторяет эту картину опять. И снова «Весть Шамбалы». Лучник, посылающий вниз, в долину, стрелу – Весть от вершин, окрашенных в желто-розовый цвет разгорающейся зари.

Он повторял главные свои картины и собирался на Родину. Клад, добытый с таким трудом, предназначался ей. Рерих сделал все, что задумал. Всю жизнь он стремился на Родину, всю жизнь он думал о ней и тосковал по ней. Теперь, когда все было завершено, он мог вернуться. Он подал прошение о визе и стал собираться в дальний путь. Еще раз повторил картину «Помни!», которую написал первый раз в Сиккиме. Всадник у розовеющих снегов Канченджанги покидал свой дом. «Помни!» – относилось и к тем, кто оставался, и к тому, кто уезжал. «Помни!» – звучали розовые снега Канченджанги. «Помни!» – отзывался в последний раз обернувшийся всадник. «Помни!» – неслось эхо в горах. «Помни!» – говорила Индия. «Помни!» – просил всадник, устремляясь вдаль, туда, откуда не возвращаются. «Помни!», «Помни!» – стучали подковы лошади.

«Гималаи, разрешите еще раз послать вам сердечное восхищение. Также, вся прекрасная Индия, позволь еще раз послать тебе привет за все то влекущее и вдохновляющее, которым наполнены твои и луга, и рощи, и старинные города, и священные реки, и великие люди» [147]. На последнем витке завершался его индийский путь, который начинался прозрением, похожим на сновидение. В 1913 году он писал: «К черным озерам ночью сходятся индийские женщины. Со свечами. Звонят в тонкие колокольчики. Вызывают из воды священных черепах. Их кормят. В ореховую скорлупу свечи вставляют. Пускают по озеру. Ищут судьбу. Гадают.

Живет в Индии красота. Заманчив Великий Индийский путь» [148].

В 1947 году Рерих создал картину «Огни на Ганге». У темной реки женщина пускала по воде огоньки. В ночном небе горели яркие звезды. Все было так, как он описал тогда, в далеком 1913 году.

Великий индийский путь заканчивался, и начинался путь на Родину. Но виза задерживалась. Ответа не было. Индия входила в завершающий этап своей борьбы за независимость. Он оказался для нее и победным, и трагическим. Англичане после двухсотлетнего господства покидали страну. Но перед тем как предоставить Индии свободу, они разделили ее на два государства по религиозному признаку: на индусское и мусульманское, полагая, что раздел даст им возможность в какой-то степени удерживать контроль над Индостанским полуостровом. Но Британия себя переоценила. Даже раздел не дал ей такой возможности. Она добилась одного: развязала в стране кровавую усобицу между индусами и мусульманами.

Десятки миллионов беженцев, бросая свои дома и земли, устремились из одной части страны в другую. Мусульмане – в Пакистан, индусы – в Индийский союз. Кровавые погромы охватили мирную страну. Мусульмане нападали на индусов. Индусы – на мусульман. Отзвуки индийской трагедии докатились до Гималаев, и в далекой долине Кулу полилась кровь. «Здесь ведь, – писал с болью Николай Константинович, – средневековые религиозные жестокие войны. Почта прервана уже давно. <...> А к довершению нахлынули небывалые ливни. Дороги снесены, и требуются месяцы для починки. Словом, уклад жизни нарушен» [149].

Трупы убитых сбрасывали в Беас. Река вздулась, и вода ее стала красной от крови. Обезумевшие люди метались в поисках безопасного места. Но таких мест не было. Убивали повсюду. Убивали индусов, убивали мусульман. Но ни те ни другие не подняли руку на Рерихов. Их вилла была в то время самым безопасным местом. Однако и туда докатился отзвук кровавых событий. Опьяневший от крови и резни слуга ворвался во двор виллы. Он держал в руках окровавленную голову. По лицу слуги бродила безумная улыбка, глаза были пусты, в них зарождалось слабоумие. Слуга что-то кричал и размахивал отрубленной головой. Его прогнали и засыпали песком пятна крови во дворе. С этого дня на вилле выставляли вооруженный дозор. Юрий Николаевич сам ходил проверять его. Все чаще снизу доносились выстрелы.

Трагедия Индии поразила Рериха в самое сердце. Он слег. Резня продолжалась долго. То стихала, то вновь набирала силу. Наконец процедура раздела была завершена. 15 августа Джавахарлал Неру, первый премьер-министр, поднял над Красным Фортом в Дели флаг независимой Индии. Страна стала свободной, заплатив кровавую цену за эту свободу.

Рерих так и не оправился от всего того, что случилось. Одно время ему показалось, что он вновь обрел силы, чтобы продолжить свое Великое путешествие. Но в то же время понимал, что это ненадолго. 13 декабря 1947 года его не стало. На мольберте осталась незаконченная картина. Она называлась «Завет Учителя» или «Приказ Учителя». Над узким каньоном, стиснутым синими скалами, от снежных сверкающих вершин летел белый орел. Он приближался к человеку, сидящему на уступе темной скалы. Прозвучал «Приказ Учителя», и Великое путешествие завершилось. Не оборвалось, а плавно завершилось.

На склоне горы, чуть пониже виллы, там, где был кремационный костер, поставили камень серого гранита. «Тело Махариши Николая Рериха, великого друга Индии, было предано сожжению на сем месте 30 магхар 2004 года Викрам эры, отвечающего 15 декабря 1947 года. Ом Рам», – гласила надпись на камне. Камень был повернут на север.

Туда, где над долиной стояла двуглавая снежная вершина Гепанга. Туда, где за Гималаями начиналась Родина. Он умирал с мыслью о ней. И Завет, который он оставил, был посвящен ей:

«Собственности у меня нет. Картины и авторские права принадлежат Елене Ивановне, Юрию и Святославу. Но вот что завещаю всем, всем. Любите Родину. Любите народ русский. Любите все народы на всех необъятностях нашей Родины. Пусть эта любовь научит полюбить и все человечество. Чтобы полюбить Родину, надо познать ее. Пусть познавание чужих стран лишь приведет к Родине, ко всем ее несказуемым сокровищам. Русскому народу, всем народам, которые с ним, даны дары необычные. Сокровища азийские доверены этим многим народам для дружного преуспеяния. Доверены пространства, полные всяких богатств. Даны дарования ко всем областям искусства и знания. Дана мысль об общем благе. Дано познание труда и бесстрашная устремленность к обновлению жизни. Народы поют и способны к украшению жизни. Где нарождается красота, там придет и расцвет всех трудовых достижений. В мирном труде познается и мир всего мира. В мире идет строительство и светлое будущее. А где постройка идет, там все идет. Полюбите Родину всеми силами – и она вас возлюбит. Мы любовью к Родине богаты. Шире дорогу! Идет строитель! Идет народ русский!» [150]

Елена Ивановна последние свои годы провела в Калимпонге. В 1955 году и ее не стало. «При уходе никто не присутствовал», – писал Святослав Николаевич. Ламы кремировали ее и воздвигли белый субурган. На субургане сделали надпись: «Елена Рерих, жена Николая Рериха, мыслитель и литератор, давний друг Индии».

По склонам холма растут сосны. Когда рассеиваются облака, над холмом встает снежный, сверкающий хребет таинственной Канченджанги. Отсюда, с Восточных Гималаев, тогда, в далекие двадцатые годы, начиналась Центрально-Азиатская экспедиция. Здесь она и закончилась. В апреле 1962 года Святослав Николаевич писал: «После себя Е[лена] И[вановна] оставила столько замечательных манускриптов. Они одни могут напитать целую эпоху» [151].

Юрий Николаевич Рерих осуществил мечту отца. Он вернулся на Родину в 1957 году. Крупный востоковед, он работал в Институте востоковедения Академии наук СССР до своей смерти в 1960 году.

Святослав Николаевич Рерих, один из известных художников Индии, до своего ухода в январе 1993 года постоянно жил в Бангалоре. В летние месяцы он приезжал в долину Кулу, в дом, где осталось все по-прежнему. Та же обстановка, те же картины, тот же Гуга Чохан – покровитель долины, под деодаром, те же французские розы в саду, посаженные когда-то Еленой Ивановной... Только дорога, которая ведет от виллы в центр Наггара, теперь называется Рерих Марг – улицей Рериха.

 

---

 

Печать E-mail