Глава 2. Богословское религиоведение, или
О том, как Европа стала колыбелью человечества

 

• Ревность по буддизму
• Продолжение о богословском религиоведении

 

А.Кураев

Далай-лама XIV

Уже вторым изданием тиражом в 10000 экземпляров вышла книга диакона «Если Бог есть Любовь». Как-то непривычно для тех, кто знает обличительный стиль писаний диакона Андрея, видеть его книгу о Любви. И действительно, посвятив вынесенной в заголовок теме менее трети книги, Кураев вернулся к излюбленной критике чужих убеждений. Но все-таки Любви он посвятил несколько страниц собственных рассуждений, и для нас они будут наиболее интересны.

О каноническом (то есть церковном) понимании учения Христа и той истины, что спасется лишь ничтожное меньшинство, пребывающее в Православной Церкви, а остальное большинство человечества будет жестоко наказано Христом, мы уже говорили. Познакомимся же с продолжением развития этой точки зрения современным апологетом Кураевым: «…Формула “Бог есть Любовь” – высочайшая, из всех возможных человеческих представлений о Божестве. Но раз это так – значит, мы подобрали ключ к решению исходной проблемы религиоведения. Теперь мы знаем, на каком именно основании можно сравнивать религиозные учения между собой… С мерилом “Бог есть Любовь” мы можем подходить к разным религиозным течениям и как лагом замерять их реальную глубину» [3].

Далее у Кураева следуют «замеры глубины» шаманизма, греко-римской религии, даосизма, брахманизма и индийской религиозной философии, буддизма и, наконец, ислама, – по паре страниц на каждую древнюю доктрину. И нигде Кураев не находит Любви.

В шаманизме любовь не нужна для успешного «контактирования» с духами. В Олимпийском пантеоне богов одна перверсия; батюшка приводит пример: «Гее не по душе постоянные роды, и однажды Гея, спрятав сына Крона в то место, через которое он явился на свет, “дала ему в руку серп острозубый и всяким коварствам его обучила. Ночь за собою ведя, появился Уран, и возлег он около Геи, любовным пылая желаньем, и всюду распространился кругом. Неожиданно левую руку сын протянул из засады, а правой, схвативши огромный серп острозубый, отсек у родителя милого член детородный и бросил назад его сильным размахом”» [4].

«И о каждом боге, даже самом симпатичном, какой-нибудь миф все равно расскажет какую-нибудь гадость», – сетует на мифы диакон. Интересно отметить, что подобную фальсификацию смысла мифа Кураев приводит, будучи знаком с текстом Блаватской, которая в «Разоблаченной Изиде» писала: «Кощунственнее и смешнее ли какие-либо выдумки языческого мира, чем беседа Иеговы с Моисеем..? Показаны ли языческие боги более жестокими, чем тот же самый Иегова во многих местах? Если чувства благочестивого христианина шокированы нелепостями о поедании Отцом Кроносом своих детей и изувечении Урана… – то с другой стороны, он не должен обижаться, если нехристианин смеется при мысли о Иакове, борющемся со своим Творцом, который, “видя, что Он не может одолеть его”, вывихнул Иакову бедро, причем этот патриарх по-прежнему крепко держал Бога и не отпускал Его, несмотря на все Его просьбы» [5].

Разделавшись с язычниками, Кураев приступает к «Великому Дао» китайцев. Какая может быть приличная религия у китайцев, рассуждает диакон, у которых такая «радикальная всеядность» китайской кухни? (Далее отец Андрей приводит живописную процедуру поедания мозга живой обезьянки, которую, как он пишет: «мне довелось видеть в видеофильме “Лики смерти”».)

Брахман индусов для диакона – безличен, а Любовь ведь, по Кураеву, есть чувство личностное, значит, и брахманизм неконкурентоспособен.

В буддизме, вроде как, любовь есть, но, «во-первых, в буддизме нет вообще понятия Бога», «во-вторых, любовь не мыслится в буддизме, – по мнению Кураева, – как совершеннейшее состояние бытия». А как же жертвенное стремление к состоянию нирманакая [6], спросим мы? По Кураеву – эта идея появилась лишь в народном буддизме и, возможно, не без влияния христианства [7], и «это, – заявляет диакон с видом знатока, – для тех, кто не понял и не принял “прямого пути”» [8].

В исламе диакона не устраивает то, что по их вере Бог не может спуститься к людям ниже первого неба (видимо, для рукопашной борьбы с Иаковом).

Не устраивает диакона и концепция любви в кришнаизме (Андрей Кураев почему-то «Бхагавад-Гиту» соотнес лишь со знакомым для него российским Обществом «Сознание Кришны»). Но что же может быть ближе к любви, чем бхакти-йога Бхагавад-Гиты (йога благоговейной любви [9])? – изумится читатель. Кураев поясняет: «Он [Кришна [10]] заповедует людям любить его. Но любит ли он сам людей – остается не вполне ясным; в «Бхагавад-Гите» нет ни одной строки о любви к людям» [11]. Соответственно, раз «не ясно», значит, и йога-любви также неконкурентоспособна. Кураев сетует об отсутствии у Кришны любви к людям. Но если нет во Вселенной ничего, где бы не был Бог (такова уж философия индуизма), то тогда, получается, Бог должен был бы заявлять о своей любви к себе самому? Очевидна некорректность сравнения любви Христа и любви Кришны в контексте совершенно различных культурных традиций: в западном мировосприятии (центробежном) человек и Бог – это две точки, и здесь Бога ищут вовне; в восточном мироощущении (центростремительном) все иначе – здесь Бог – внутри, в сердце каждого человека, но сердце должно «расшириться» до таких пределов, чтобы оно слилось со всеми другими сердцами и охватило своею любовью весь мир. Так, фарисеям, спрашивавшим, когда же настанет «Царство Божие», и понимавшим его во внешнем и временном смысле, Христос ответил: «…не скажут: “вот, оно здесь”, или: “вот, там”. Ибо вот, Царствие Божие внутри вас есть» (Лк. 17:21). Ап. Павел говорит: «Дух Божий живет в вас… Христос в вас» (Рим. 8:9–11), а также говорит о «возвеличивании Христа» в сердце верующего (Филип. 1:20). Макарий Великий (Египетский) наставляет: «Надлежит просить у Бога, чтобы дал нам обрести в сердцах наших богатство Его, истинное сокровище Христово, в силе и действенности Духа» [12]. Максим Исповедник: «Он (Христос) есть сокровище, скрытое в поле сердца твоего, которое ты не найдешь в бездействии. Очисти ум свой от постыдных помыслов, гнева и злопамятства, и тогда сможешь ты познать вселение Христа» [13]. Никифор Монах говорит о задаче религиозной аскетической жизни: «…Найти сокровище в поле сердца скрытое… Принять в знании и опыте царство небесное внутри нас» [14].

В западной культуре популярен образ оставленного Богом человека. Любой индус на это только бы улыбнулся, потому что для него это невозможно [15] – в его сердце Бог пребывает всегда. Но Православие и так называемые религии Востока (в отличие от западной веры) в своих основах имеют гораздо больше общего, нежели это принято думать [16]. О Царстве Божием, или Атмане в священных текстах Индии, например, говорится: «Вот мой Атман в сердце, меньший, чем зерно риса, чем зерно ячменя, чем горчичное семя, чем просяное зерно, чем ядро просяного зерна; вот мой Атман в сердце, больший, чем земля, больший, чем воздушное пространство, больший, чем небо [17], больший, чем эти миры» [18].

В Евангелии же Иисус говорит: «Царство Небесное подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его» (Мф. 13:31–32).

Как может заметить читатель, сходство в центральной идее, вплоть до привлеченных образов, – поразительное!

Таким образом, можно сказать, что прием продемонстрированной Кураевым религиозной апологетики вовсе не нов: из религий, которые требуется унизить, берется все самое наглядно-худшее и компрометирующее, да так, что с подобными оскорбительными комментариями ни один священнослужитель этих религий не согласится или же возмутится провокационной расстановкой акцентов; зато, сравнивая оклеветанную чужую религию с собственной, в последней выгораживается и превозносится самое замечательное, составляющее жемчужину человеческих ценностей. При этом многообразованный диакон напрочь игнорирует свидетельства великих культур Индии, Китая, Египта, Древней Греции, ставшие таковыми, очевидно, что не вопреки «варварским» верованиям, а благодаря этим высокодуховным глубоко философским представлениям, пронизывающим насквозь мироощущение древних народов. Например, Ф.Шиллер, великий поэт европейского романтизма, при первом знакомстве с индийской поэзией, тогда еще только что открывшейся для Запада, заметил, что «последняя превзошла бессмертные творения античной художественной культуры именно в изображении – по его определению – «прекрасной женственности» и «прекрасной любви» [19]!

Наивный читатель, быть может, и поверил бы профессиональному апологету диакону и его «сравнительному» религиоведению, если бы в другой его же брошюре не прочитал продолжение рассуждений о «Любви».

В труде под названием «Как делают антисемитом» сетующий несколько по другому поводу Кураев ненароком приоткрыл читателям ту свою центральную мировоззренческую позицию, которая за многословной его апологетикой все как-то ранее ускользала. Вот что пишет Кураев о в общем-то давно известной библейской истории о кровавых деяниях Иеговы, который в христианстве также есть сам Бог-Христос.

«С точки зрения христиан, история Израиля имеет цель… – пишет Кураев. – Значит, – Израиль убивает язычников не только ради благополучия своих детей, но и ради спасения потомков тех, кто сейчас противостоит ему и его миссии».

Познакомившись выше с критикой Кураевым восточных религий, явно, по мнению Кураева, «не дотягивающих» в любвеобилии до христианского Бога (Бога-Христа), читатель может удивиться: «Разве такой добрый, кроткий, сама Любовь Бог-Христос раньше был кровожадным?» Кураев объясняет сей парадоксальный курьез ветхозаветного предания.

«Любой человек… знает, сколько там крови, сколько благословений на убийства и разграбление языческих городов: “А в городах сих… не оставляй в живых ни одной души [20]… дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом Богом вашим” (Втор. 20:16–18), – цитирует Кураев Библию. – Жестокость ветхозаветного мира столь поражала, что позднее люди “гуманистического” склада задались вопросом: полноте, действительно ли Бог Моисея – это благой Бог-Творец?»

И вот диакон Кураев действительно безупречно формулирует идею церковных фундаменталистов, оправдывающих преступления западной церкви в течение последнего тысячелетия, и которая в целом не многим отличается от доктрины «истинных арийцев» с их принудительной стерилизацией, концлагерями и газовыми печами.

«Представьте, что на Земле произошла ядерная война… Правительство, возглавляющее остатки человечества, принимает жестокое решение. Избирается один небольшой участочек земли (“шесть соток”). С него срезается верхний зараженный слой почвы. Обнажившиеся глубинные слои выжигаются и прокаливаются огнем – чтобы никаких следов радиации не осталось в этой земле. На очищенное место высыпается здоровая земля с космической станции. В нее засеиваются здоровые же семена… А по периметру ставится охрана – чтобы никто из людей или из зверей не ворвался и не растоптал эту уникальную делянку. Чтобы даже пыльца от мутантов не залетала сюда и чтобы ветры не приносили радиационную пыль, делянка обносится прозрачным шатром. И все же… и здесь время от времени появляются мутанты. Когда тот или иной побег… проявляет склонность ко все тем же печальным мутациям, садовник безжалостно отрезает его и сжигает засохшие или мутировавшие колоски и ветви… В конце концов среди этих первоначально многотысячных побегов одна веточка принесла тот плод, ради которого и существовало это странное земледелие. Этот плод можно вынести за пределы опытной станции и раздать всем желающим [21]… Вот фундаментальная разница в христианском понимании истории Израиля и в иудейском, – торжественно возглашает Кураев. – …Надо иметь изрядно помраченные совесть и рассудок, чтобы обвинять христиан в том, что они, дескать, украли у евреев Библию и пророков. Не украли, а сохранили», – заканчивает диакон.

Можно только порадоваться, что этим «садовником» не стал диакон Кураев!

То, что человек деградировавших великих культур древности привык переносить на высшие силы свое невежественное и варварское представление о мире и морали – дело не новое, – подобное было свойственно в большей или меньшей мере любой массовой религии [22]. И в этом мы, может быть, не усмотрели бы большой беды, если бы отдельные священнослужители самочинно не присваивали себе прав такого божества на вершение судилищ, устраивая на земле свои маленькие и большие аутодафе и освенцимы.

Кураев прав. Нельзя не согласиться, что наиболее воинствующая догматика Западной церкви именно так понимала Бога и Его методы господства. Там также «любовь» била через край: среди сжигаемых на кострах инквизиции были дети; их перед казнью, в сторонке от остальных, исповедовали священники Общества Иисуса (иезуиты). Какие просьбы для Бога слышали эти «божьи садовники» из уст невинных малюток? Очевидно, иезуиты так же специфически понимали слова Иисуса: «пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им; ибо таковых есть Царствие Божие» (Мрк. 10:14).

Однако вернемся к сравнительному религиоведению Кураева и его книге «Если Бог есть любовь». Если оставить в стороне нравственную сторону суждений диакона, то в научном смысле (ведь Кураев еще и профессор) можно отметить, что у диакона не научный, а поистине поверхностный подход к рассматриваемому предмету, т.е. вынесение суждений об иных доктринах и верованиях на основе чужих мнений. Для понимания духа совсем иной, т.е. восточной религиозной культуры, мало будет даже кропотливого прочтения бесчисленных письменных источников. Необходимо проникнуться, вжиться в совершенно другую культуру. Для восприятия Вед и Учения Будды надо открыть сердце, т.е. проникнуться любовью к далеким народам, их обрядам, храмам, философии. Много ли можно понять, например, о таинстве православного причастия, начитавшись лишь одних книг, да еще и предпосылая чтению агрессивную ненависть и неприятие, какие наблюдаемы у Кураева по отношению к восточным религиям и практикам? Диакон в лучших традициях «научного атеизма» принижает восточные религии и их эзотеризм [23], совершенно не владея рассматриваемым предметом. В его критике наблюдается странная для священника черта: она поразительным образом напоминает хлесткую пропаганду научного атеизма былых времен, целью которой было низвергнуть идею Бога. Заметным отличительным признаком примитивной антирелигиозной пропаганды тех времен было то, что сваливались в общую кучу и преступления отдельных священноначальников, и темные суеверия народа, и святое предание первооснователей. При этом в отношении христианства никогда атеистический спор не касался сущности святоотеческой религиозной мысли и праведного пути. Восточные религии критика атеизма затрагивала меньше, чем христианство, видимо, за малой их изученностью, а также за меньшей актуальностью. Но и здесь за основу критики бралось не подлинное содержание восточных религий, а их обрядовые или еще чаще – народно-фольклорные представления.

Кураев на восточные религии перенес тот же самый грубо-атеистический метод и аргументацию, которые были свойственны «научному атеизму» в отношении христианства. Если внимательно проанализировать его критику, то окажется, что иные религии поклоняются другим (не Христу) богам, а так как Бог, Всевышний – один, то, собственно, иные религии и не поклоняются Богу. Последовательно довести цепь умозаключений, свойственную дьяволоборческой богословской апологетике о том, что «если поклоняются не Богу, то кому?» – каждый читатель может сам. Но даже без столь радикального вывода (ну, в конце концов, бoльшая часть может и заблуждаться и лишь пoпусту возносить молитвы никому) игнорирование нетождественности подлинно сакрального профанному и фольклорно-бутофорскому – характерная черта поверхностного религиоведения и тех, кто вообще с трудом способен допустить существование трансцендентного.

О таком понимании всех-отрицающего богословия говорил о.Георгий Чистяков: «Вообще их писания удивительно похожи на журналы «Коммунист», «Политическое самообразование» и на другие выходившие под эгидой ЦК КПСС издания. Их авторы тоже везде и во всем видели врагов и тоже пугали читателей губительностью любого уклонения от марксизма-ленинизма. Увы, до сих пор я не встретил пока еще ни одного человека, который пришел к православию благодаря книжечкам такого рода… Когда мы заявляем, что православие – это единственно верный святоотеческому преданию и единственно правильный способ веры, мы оказываемся учениками, увы, не святых отцов, а Суслова, Жданова, Андропова и прочих партийных идеологов, тех, кто насаждал марксизм, настаивая на том, что это единственно правильное и единственно научное мировоззрение. Монополия на истину вообще крайне опасна, ибо делает нас жесткими и жестокими, но, к сожалению, очень удобна, ибо освобождает от необходимости думать, выбирать и брать на себя личную ответственность за принятие тех или иных решений. Я уже не говорю о том, что она истину просто и сразу убивает, ибо истина может быть только свободной» [24].

Сама постановка проблематики религиоведения, т.е. изучения народных религий, еще не означает, что религаре (связь с богом) в иных формах, кроме как канонически-церковных, не существует или невозможна. Положение в этом вопросе можно сравнить с наукой – здесь также глупо утверждать тождественность науки системе академий и отраслевых научно-исследовательских институтов, несмотря на доминирующий вес последних. И еще более глупо судить о науке по конъюнктурной и политически-окрашенной деятельности отдельных ее начальствующих бюрократов.

Но, впрочем, что мы знаем о традиционной доктрине христианской церкви, о центральном и главном вопросе, волнующем каждого человека, – о бытии после смерти, на пути к которому обязательной инстанцией должна оказаться церковь? Известного богослова протоиерея Георгия Флоровского, попрекаемого реакционерами за его либерализм, никак нельзя обвинить в слепом догматизме. Но и он в своей статье «Долина смертной тени» подчеркивает отличие ортодоксального взгляда на вопрос о посмертном существовании от общепринятого (или приписываемого «взглядам Церкви»), что может удивить не искушенного в догматике читателя: «Смерть – неизбежный конец, полное крушение всех человеческих чаяний и стремлений. Смерть есть следствие греха, есть результат падения прародителей. Смерть не создана Богом. Смерти не было места в Божественном Замысле устройства миpа. Умереть былo ненормально и неестественно для человека. Смерть была неестественным удалением от Бога, Творца и Господа человеков, даже физическая смерть, т.е. разделение души и тела. Человеческая смертность – это позор, “возмездие за грех” (Рим. 6:23).

Большинством современных христиан, – продолжает Флоровский, – такое, библейское, понимание смерти yтеpяно. Смерть воспринимается, скорее, как освобождение бессмертной души из-под непосильного рабства телy. Однако это крайне распространенное отношение к смерти совершенно чуждо духу Св. Писания. Hа самом деле это греческая (эллинская), языческая точка зрения.

Мертвый человек yже не человек в полном смысле этого слова. Потомy что человек – не бестелесный дух. Тело и душа сохраняют единое целое, они принадлежат друг другy. Их разделение есть искажение человеческого существа. «Развоплощенная» душа – всего лишь дух. Бездушное тело – всего лишь мертвая плоть. “Ибо в смерти нет памятования о Тебе, во гpобе кто будет славить Тебя?” (ПС.6:6)…

А славное древнее пророчество (о втором пришествии Христа. – Авт.) исполнится снова. “…Вот, Я открою гробы ваши и выведу вас, Hаpод Мой, из гробов ваших и выведу вас в землю Израилеву… И yзнаете, что Я, Господь сказал это – и сделал”, – говорит Господь (Иезек. 37:12,14)» [25].

Отрывок этот мы привели для тех, кто сегодня, совершенно не зная Православного догмата, утверждает – «мы тоже православные». Вот в этом-то и весь вопрос – какое оно, Православие?! Например, высокочтимый на Руси заволжский старец Нил Сорский (1433–1598), проповедник в русском монашестве традиции исихазма [26], в завещании от своих учеников потребовал после своей смерти выбросить его тело в пэстыни, т.е. в лесной чаще, на съедение зверям и птицам, ибо это тело «согрешило много перед лицем Господним и не достойно погребения» [27]. Несмотря на кажущуюся противоположность святоотеческого учения о воскрешении из гробов и учения о реинкарнации (не в вульгарном, конечно, представлении, как о «перепрыгивании из тела в тело»), в них заложена одна и та же мысль. Сегодня церковь уже не предполагает, исходя из буквального чтения Евангелия, нарастание на полуистлевших костях в гробах цветущей плоти (тем более что человек мог от рождения быть уродом и инвалидом, без рук или без ног). Как речь идет о «новой земле», которая грядет со Вторым Пришествием, так и о «новом теле». С другой стороны, концепция реинкарнации никогда не утверждала, что воплощения человеческой индивидуальности в разные личности тождественны друг другу. Говорится иное, что осознание индивидуальности самой себя в своей самоцельности и полноте всех прежних воплощений – величайшее событие, венец эволюции духовной монады. Данное можно было бы рассматривать как сходное с христианским иносказанием о воскрешении в новых телах. Ибо провозглашено Апостолом Павлом: «Но скажу вам, братия, что плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления. Говорю вам тайну: не умрем, но все изменимся; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертное. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: “поглощена смерть победою” (Исаия, 25:8)» 1Кор. 15:50–54.

 

Ревность по буддизму

Прежде чем познакомиться с тем разгромом буддизма, который диакон Кураев учинил во второй половине его книги «Если Бог есть любовь», приведем слова Учения, противостояние которому во многом и определяет пафос апологетики диакона, и без которых вообще трудно понять, что же Кураев хотел доказать или против чего хотел возразить.

Письмо, часть которого мы приводим, было адресовано одному западному либеральному христианину (обращаем внимание, что именно для западного, а не православного читателя), который высказывался против изучения восточных религий. Впервые оно опубликовано за рубежом в 1889 г., то есть еще до начала первой и второй мировой войн, до всех ужасов и моральной деградации XX века, и в нем неизвестный нам автор писал: «…Вы провозглашаете, что ваша религия – наивысший и завершающий шаг на пути к Божественной Мудрости на этой земле и что она влила в жилы старого разлагающегося мира свежую кровь, а также подарила новую жизнь и истины, доселе неизвестные язычникам? Будь это так, тогда бы ваша религия внесла бы высочайшие истины во все социальные, гражданские и международные отношения Христианского Мира. Вместо этого, все видят, что ваша социальная жизнь, точно так же, как и личная, основана отнюдь не на общей моральной взаимопомощи, а только на постоянном взаимном противодействии и чисто механическом равновесии отдельных сил и интересов… Мы смотрим в самое сердце вашей христианской цивилизации и видим те же печальные знаки прошлого: реалии вашей повседневной жизни диаметрально противоположны вашему религиозному идеалу, но вы этого не чувствуете; мысль, что сами законы, управляющие вашим бытием, будь то в сфере политики или общественной экономики, вступают в болезненное противоречие с основами вашей религии, похоже, не слишком смущает вас. Но если уж народы Запада настолько уверены, что идеальное никогда не станет реальным, а реальное никогда не достигнет идеала – тогда вы должны решить: или именно ваша религия неприменима на практике, и в этом случае – не более чем тщеславное заблуждение, или же она может найти практическое применение, но именно вы, вы сами, не желаете применять ее этику в повседневной жизни… Следовательно, прежде чем приглашать другие народы на «королевский пир», с которого ваши гости уйдут еще более голодными, чем раньше, прежде чем пытаться привить им ваш собственный образ мышления, посмотрите на яства, которые предлагают вам они…» [28]

В другом письме из тех же источников, опубликованном на Западе в 1888 г., можно прочесть: «Мы считаем, что сейчас в мире – христианском, мусульманском или языческом – справедливость игнорируется, а честь и милосердие отброшены прочь… Как мы можем иметь дело с… бичом, известным всем как “борьба за жизнь”, который является реальным и самым плодовитым источником большинства несчастий, страданий и всех преступлений? Почему эта борьба стала почти всеобщей схемой мира? Мы отвечаем: потому что ни одна религия, за исключением буддизма, до сих пор не научила практическому презрению к земной жизни, тогда как каждая из них, все с тем же единственным исключением, посредством ада и вечных мук и проклятий вселяла в людей величайший страх смерти. Поэтому мы видим, что борьба за жизнь наиболее яростно свирепствует в христианских странах и больше всего распространена в Европе и Америке. Она ослабевает в языческих странах и почти неведома среди буддистов… Если бы учили людей понимать, что жизнь на земле, даже самая счастливая, есть лишь бремя и иллюзия, что это наша карма, причина, производящая следствия, наш собственный судья и наш спаситель в будущих жизнях, то великая борьба за существование вскоре потеряла бы свою напряженность. В буддийских странах нет каторги, и среди буддистов Тибета почти неизвестны преступления. Мир вообще, а особенно христианский, пребывающий 2000 лет под властью личного Бога, а также политических и социальных систем, основанных на этой идее, ныне терпит крах» [29].

Написано за два десятилетия до начала XX века, перевернувшего весь западный мир. И финал этого переворота для христианской церкви, а вместе с ней и для образованной христианской церковью (прежде всего, западной) цивилизации, – поистине катастрофичен.

Вернемся же к книге Кураева о христианской любви, носителем которой, в том числе, является, надо понимать, и сам диакон. Не берясь судить об этике и боговдохновенности Кураева с научной (т.е. мирской) точки зрения, можно заметить, что любой непредвзятый востоковед, познакомившись с трудами диакона, может однозначно отметить глубочайшее непонимание им восточных доктрин и традиций. Но кроме богословского поиска «истины и правды» в трудах Кураева слишком очевидна тенденциозность, если не прямая фальсификация.

В первом томе «Сатанизма для интеллигенции» (написанного в целях очернения Рерихов и их учения) Кураев воспользовался незнанием массовым читателем тонкостей восточного символизма, и показав аморальным и человеконенавистническим ламаизм и тантризм, провел от них логические связи к учению Будды, Рерихов и Блаватской, симпатизирующих, по мнению диакона, ламаизму. Так, Кураев пишет: «Короче, Рерихи связались с самым примитивным и самым темным буддизмом – тантризмом. (Но ведь) “Тантризм – высшая магия ламаизма” – так его определяет И.Ломакина» (С.281); и далее: «Что же касается взаимоотношения Рерихов с миром буддизма, на мой взгляд, в качестве предмета своего воспевания они избрали самую мрачную из всех буддийских школ» (С.289); и еще: «Так действительно ли Рерихи искали то, что способно сблизить разные религии? Или их путаное и слащавое многоречие должно было всего лишь так затуманить умы, чтобы люди и не заметили, как вместо Евангелия их опустили в мир Каббалы и тантры» (С.291).

Даже цитирование самим же Кураевым слов Блаватской, что «тантра… – худшая из форм черной магии и колдовства» (С.281) не оправдывает перед Кураевым ни Блаватскую, ни Рерихов. Вместе с тем Е.И.Рерих, так же как и Блаватская, не с «высоты» семинарской скамьи Кураева, а по результатам длительного путешествия по Тибету писала: «Конечно, христианство, в его современной форме, и учение самого Христа – две совершенно разные вещи. Точно так же, как современный ламаизм и основное учение Готамы Будды являются полными антиподами. Одно – от духа, другое – порождение человеческого невежества и корыстия. Но все это пишу Вам, а не для узких догматиков, ибо споры с ними безнадежны и вредны. Многим сознаниям нужны еще заборчики, оберегающие их, также и пугливым лошадям одевают шоры. На Востоке существует пословица – “прекрасно родиться в храме, но ужасно умереть в стенах его”. Ведь ступеней сознания столько, сколько стадий в Беспредельности, следовательно, и законов, и граней истины столько, сколько ступеней сознания» [30].

В другом письме Елена Ивановна дает недвусмысленную оценку так называемому «буддизму» той самой «мрачной из всех буддийских школ», в приверженности к которой ее обвиняет Кураев: «…В Тибете разбойничье племя голоков, исповедающее ламаизм – религию, столь же далекую от заветов Будды…» [31]. При всем при этом Е.И.Рерих говорит, что на Тибете встречаются и совсем иные ламы: «Конечно, посетивший нас лама (лама Карма-Дордже. – Авт.) является исключением среди так называемых садху» [32].

В конце книги «беспристрастный» в суде над религиями Кураев так прошелся по буддизму (ранее этот же текст был опубликован в газете, а затем в «Сатанизме для интеллигенции»), что заслужил в журнале «Буддизм в России» следующую далеко не лестную как для профессора, так и для церковного служащего рецензию: «Шамбала зияющая. Диакон Андрей Кураев. (Миссионерское обозрение. Противосектантское издание. Приложение к газете Православная Москва. Выходит по благословению епископа Белгородского и Старооскольского Иоанна. Вып.1–4.) Эта серия статей (дальнейшие выпуски, к сожалению, не попали мне в руки) тоже написана с большой враждебностью к буддизму, но и не только к нему. Гораздо больше достается теософии, рериховскому движению (как уже видно из названия, – аллюзии на известное произведение Рериха “Шамбала Сияющая”). При этом автор рассматривает писания Е.Блаватской, Е.Рерих и других как источник по буддизму, что, конечно, неверно. Шамбала теософов имеет мало отношения к Шамбале буддийской, но это, к сожалению, ведомо только специалистам по сравнительному религиоведению, к числу которых уважаемый диакон А.Кураев, конечно, не относится… Для нас важнее исправить те неточности, которые он допускает относительно буддизма. Эту тему Кураев начинает в Миссионерском обозрении, вып. 2. Рассказав о пришествии буддизма в Тибет и покорении местных духов Падмасамбхавой, он вдруг утверждает, что в буддийских монастырях Монголии и Тибета ежедневное утреннее служение начинается с принесения кровавой жертвы… Это, разумеется, нелепость. Буддизм, как хорошо известно, с самого начала резко критиковал жертвоприношения животных и, уж конечно, никогда и ни при каких обстоятельствах не применял кровавых жертв. Приводимый Кураевым отрывок текста, описывающий созерцание Чжамсарана, действительно говорит и о море крови, и о врагах веры. При этом, однако, автор упускает, что кровь символизирует привязанность к я, а врагами (тиб. bgegs) называют препятствия к медитативной практике, такие, как отвлечение ума, гнев, страсть, лень, рассеянность и т.д. Именно с ними борется медитирующий. Защитники – это, чтобы г-ну Кураеву было понятнее, нечто аналогичное христианским ангелам-хранителям. И нет ничего зазорного в том, что к ним в своих медитациях обращается и Его Святейшество Далай-лама, молясь о том, чтобы в мире стало меньше вражды и ненависти, а не о том (как почему-то полагает А. Кураев), чтобы натравить своих демонических защитников на почки врагов. Буддизму ведь совершенно чужды такие максимы, как око за око, или поднявший меч от меча и погибнет… Джа-лама – такой же лама, как И.Сталин – православный священник: оба они учились когда-то в духовных учебных заведениях, и не более того. А зверства свои каждый из них оправдывал той идеологией, какой было удобнее – в одном случае это был примитивно понятый марксизм, в другом – шаманизм и буддизм, понимавшийся Джа-ламой примерно на уровне А.Кураева… Таким образом, выражая признательность диакону А.Кураеву за привлечение внимания православной общественности к благородному Учению Будды, нельзя не отметить, что делает он это, на наш, взгляд излишне экстравагантно и недостаточно компетентно». А.Терентьев (журнал «Буддизм в России», № 26).

Любопытно проследить, какие благодатные всходы дают заботливые посевы Кураева. Так, Юрий Воробьевский, неутомимый «защитник» России от масонства, тайных обществ и сатанизма, следующим образом воспринял только что подвергнутые критике слова диакона. «Ежеутренне, – пишет Воробьевский, – буддийское служение начинается с того, что не показывают журналистам (речь, как мы видим, уже идет вообще о буддистах и о сегодняшнем дне. – Авт.). Европейцы были бы шокированы, узнав, что в монастырях, подвластных далай-ламе, как и во времена фашистской экспедиции на Тибет, приносятся страшные жертвы. При этом, пишет диакон Андрей Кураев, служители должны представить себе безграничное море крови… (разрыв. – Ю.В.) в самой середине волн – медную гору, а на ней демона Чжамсарана. В левой руке он держит сердце и почки врагов веры, под левой мышкой прижал красное кожаное знамя» [33].

И следующий раздел Воробьевский продолжает, ненавязчиво делая выводы и находя главных виновников современного засилья зла: «Высшие Неизвестные Востока, связь с которыми столь активно искали фашисты, оказались злобными демонами. Они начали свое шествие на Запад как герои Блаватской и Рерихов (это о Махатмах [34]), как сувениры антикварных лавок. До поры до времени они притаились в так называемом подсознании. Но всегда находятся люди, готовые выпустить их в мир» [35]. Следующий раздел начинается аналогично: «Впрочем, еще до прихода фашистов демонам Востока стало уже тесновато в стенах древних монастырей. По приглашению мадам Блаватской танцующей походкой они двинулись на Запад… Молодая самоуверенная наука взяла языческую старушку под ручку» [36].

Как мы видим, слова Кураева не пропадают даром. Находятся достойные продолжатели его проповеди.

На «религиоведческие» изыскания диакона появилась и другая критическая работа – статья Иванны Отрощенко «Комментарии монголоведа…», которая анализирует все ту же 12-ю главу «Сатанизма для интеллигенции» («Шамбала зияющая»). Работу мы приводим с некоторыми сокращениями: «1. Вы утверждаете, что “никогда Православная Церковь не преследовала “желтую веру” тибетцев или монгол. Не отправлялись с русской земли крестовые походы для обращения ламаистов в веру Христову”. Тут Вы в очередной раз грешите против истины. Вспомните, как протекала миссионерская деятельность среди бурятского населения. “В конце XVII века русская жизнь начала видимо упрочиваться в восточной Сибири; в русской церкви рядом с заботами об удовлетворении религиозных потребностей русских поселенцев на дальнем северо-востоке Азии является стремление и к распространению христианской веры среди тамошних инородцев” (Свет Азии. Распространение христианства в Сибири в связи с описанием быта, нравов, обычаев и религиозных верований инородцев этого края. СПб., 1897. С.127). Как происходило “распространение христианской веры” в Иркутской губернии, красноречиво свидетельствует доклад архиепископа иркутского Серафима (1913 г.): “Дело убеждения, воздействия нравственного для миссионера или не под силу, или же кажется ему очень сложным и хлопотливым, почему он и прибегает к легкому для себя и более верному средству: к помощи полицейских или местных инородческих властей” (Церковь и русификация бурято-монгол при царизме // Красный архив. 1932. Т. 4 (53). С.93). “Строгие предписания высшей администрации, энергичные репрессии отдельных представителей власти, насильственное крещение местными священниками, при сильном пособничестве властей, постепенно возбуждали среди инородцев чувство антипатии к новой вере и даже вражду к ее представителям священникам” (Церковь и русификация. С.90). “Миссионеры прибегали к внешним средствам для привлечения бурят к исполнению ими христианских обязанностей и крещению детей, к помощи полиции и местных инородческих властей: силою отбирают иногда очень ценные, языческие бурханы и онгоны” (там же. С.100). “Убогая по внешней обстановке, миссионерская школа была еще беднее по своему внутреннему содержанию, по постановке учебного и воспитательного дела” (там же. С.95). “Миссионеры воровали у детей бурят казенные пайки, показывали в отчетах начальству мертвые души, пьянствовали, вымогали у населения деньги и продукты, терроризировали их доносами полиции” (там же. С.82, 93, 96, 100). В предисловии к докладу архиепископа Серафима упоминается епископ Сафроний, “который с исключительной жестокостью даже для миссионера управлял Иркутской епархией, настроил бурятам на их средства массу церквей, часовенок, церковных школ и который прошел по бурятской стране с крестом и кнутом в руке” (там же. С.84).

2. К слову, о православных миссионерах… Христианство и ислам с таким же успехом можно обвинить в стремлении к распространению, как и буддизм. И, если уж на то пошло, ислам и распространяется сегодня быстрее, и, по геополитическим причинам, угрожает России гораздо больше, чем буддизм, теософия и Живая Этика вместе взятые. Ваши теории о буддийской и оккультной угрозе оживляют столетней давности страхи отдельных представителей русского общества перед “желтой расой”. С другой стороны, они напоминают худшие тенденции советской власти – разоблачения несуществующих заговоров и постоянный поиск врагов.

3. Довольно странно в наши дни узнать об образованных людях, считающих, что коммунистическая власть пошла на пользу хотя бы одной религии. Казалось бы, очевиден тот факт, что все религиозные организации СССР и других социалистических стран в той или иной степени подвергались репрессиям за годы тоталитаризма [37]. И буддизм, пожалуй, пострадал серьезней всех остальных религий. Я позволю себе напомнить Вам, чем обернулся социалистический эксперимент для Тибета, Монголии и буддийских республик СССР. Так, приход коммунистов к власти в Китае имел самые трагические последствия как для самого Тибета, так и для его религии. Еще до культурной революции началось разрушение практически всех (за исключением 13) 6259 тибетских монастырей. Особенно много монастырей было разрушено во время самой революции. Большинство из 600000 монахов и монахинь принудили отказаться от обетов, многие были сосланы в концлагеря и более 110000 было убито или погибло. Китайцы забрали большую часть сокровищ великих монастырей, а золотые статуи и предметы поклонения были либо расплавлены и затем использовались как золотые слитки, либо были проданы в Гонконг за валюту. В СССР репрессии против буддийской церкви приобрели широкий масштаб с середины 30-х гг. (весною 1935 г. начинаются аресты лам в Ленинграде и закрывается буддийский храм). В это же время начинаются гонения на буддийское духовенство и закрытия властями монастырей в Бурятии и Калмыкии. Все 46 бурятских дацанов, а также 105 храмов и монастырей Калмыкии были уничтожены в конце 30-х гг. (сохранились лишь некоторые сооружения). Хотя Тува тогда еще не входила в состав СССР, но и она потеряла 34 монастыря (Берзин А. Тибетский буддизм: история и перспективы развития. М., 1992. С.28). За несколько лет сами церковные организации всех этих республик были полностью уничтожены. Еще в начале 30-х гг. монгольская церковь насчитывала приблизительно 800 монастырей и 90000 лам. К концу 30-х гг. в Монголии не осталось ни одного действующего монастыря. После десятилетнего перерыва монгольский монастырь Гандантекчинлинг (фактически отстроенный заново) был официально открыт в 1949 г. (в СССР двум бурятским храмам было разрешено возобновить свою деятельность в 1946 г.). Постепенно некоторые монгольские храмы начали возрождаться, но с середины 50-х и до конца 80-х гг. количество лам в стране не превышало 200 человек. По-Вашему, такое состояние дел тибетские да и все остальные ламаисты могут считать “торжеством своей веры”, “своим временем”? “Очищенное и выжженное поле” осталось не только в России, но и в Тибете и Монголии. Буддийское духовенство потеряло власть и позиции в собственных странах и в этих условиях меньше всего думало о торжестве над русским Православием. Просто торжествовать по сути было некому. Тибетская и монгольская церкви были разрушены именно потому, что не смирились, а решительно выступили против тоталитарных режимов, в содействии которым Вы обвиняете буддистов. На них нет, как на некоторых других религиозных организациях, пятна сотрудничества с коммунистическим режимом.

4. Как выдающийся духовный лидер и гуманист, Далай-лама XIV популярен во многих странах, а не только в “мире политиков и прессы”. Вообще-то Вы могли бы повежливее писать о человеке, который никогда ни одним худым словом не коснулся ни христианства, ни любой другой религии. Вот что пишет этот “буддист-агрессор”: “Буддистская традиция воспрещает навязывать свои убеждения другим. У нас много монахов, в том числе странствующих (я и сам по сути дела просто странствующий монах), но миссионеров в европейском понимании слова среди нас нет. Если люди по доброй воле обращаются к нам за разъяснением или советом, мы счастливы помочь, посоветовать, вразумить. Но без какого-либо насилия, физического, нравственного или духовного. Насаждать свою веру огнем и мечом, как выражались крестоносцы в средние века, – такого у нас не было и не будет”. “И хотя у нас могут быть причины для предпочтения одних толкований религиозных истин другим, все же у нас есть куда более весомая причина для единства, произрастающая из глубин человеческого сердца. Каждая религия действует по-своему, дабы уменьшить страдания людей и способствовать развитию мировой цивилизации. Суть дела не в обращении в свою религию. К примеру, я не думаю о том, чтобы обращать других людей в буддизм, или о том, чтобы просто пропагандировать буддизм. Скорее, я пытаюсь думать о том, как я, будучи буддийским гуманистом, могу способствовать обретению людьми счастья: Человечеству нужны все религии мира, отвечающие образу жизни, различным духовным потребностям и унаследованным национальным традициям отдельных людей” (Далай-лама XIV. Буддизм Тибета. М.; Рига, 1991. С.72–73). “Заслуживающим внимания явлением, наблюдаемым за последние два десятилетия, представляется мне быстрый рост интереса к буддизму среди западных народов. Я не вижу особого значения в этом” (Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай-ламы Тибета. Нартанг, 1992. С.203). “Во время моих поездок на Запад я никогда не поощряю иностранцев принимать буддизм. Более того, я всегда советую им сохранять религию родителей и не менять ее без крайней нужды – ведь все великие религии одинаково учат добру” (Буддизм России. 1995. № 24. С.24). “Изучать буддизм, чтобы затем использовать его как оружие в критике других теорий и идеологий – неверно. Истинный смысл религии состоит в том, чтобы учиться контролировать самого себя, а не в том, чтобы критиковать других” (Тензин Жамцо. Буддизм на пути с Востока на Запад // Гаруда. 1992. №1. С.22). По Вашему, такие суждения продукт ума, не свободного “от всяких предвзятых суждений и ограничений”?

5. Что же касается “примирения всех религий” и господствующей в Шамбале традиции Калачакры, то, по словам Далай-ламы XIV: “Одно из коренных отличий буддизма от других вероисповеданий состоит как раз в том, что мы не считаем свое учение единственно правильным, а потому отвергающим все остальные”.

6. При подсчете всех буддистов, членов рериховских обществ и центров восточных единоборств в России, выходит приблизительно 1 610 000 человек (Бараев В. Сколько буддистов в России // Наука и религия. 1997. №6. С.11). Неужели они так угрожают 150 миллионам российских граждан и Российскому Патриархату, в частности, что вызвали на себя весь этот град нелепых обвинений? Кстати, а как должны воспринимать Вашу книгу такие члены Российской Федерации, как буряты, калмыки и тувинцы, для которых буддизм остался национальной, родной религией, невзирая на все старания Православной церкви? Или монголы, которые, по Вашему мнению, не обладают “высокой духовностью”? Как Вы можете судить об уровне культуры страны, про которую знаете так мало (ряд ошибок, допущенных Вами в комментируемой 12-й главе, наглядно это подтверждает)? К Вашему сведению, высокий уровень тибетской и монгольской культур подчеркивал ряд блестящих мыслителей и ученых, ничего общего с Живой Этикой не имеющих. Вообще, уважение к чужим культурам, народам, религиям – не выдумка Рерихов, а норма поведения для современного, интеллигентного человека. Вы призываете “признать право каждой религии быть непохожей на другие” (Диакон Андрей Кураев. Раннее христианство. С.183). В таком случае, Вам пора последовать собственным призывам».

Безусловно, каждый мыслитель имеет право на свое собственное мнение. И с ошибочными мнениями можно спорить. Но поистине странно, когда преподаватель МГУ, посвященный в духовный сан, выходит на широкую аудиторию по предмету (сравнительному религиоведению), в котором ровным счетом ничего не смыслит! Профессиональная компетентность Кураева была подвергнута сомнению, например, также в статье «Мракобесие для простаков» (С.Лутай, К.Зайцев, М.Борисенко, 1999), фрагменты которой, наиболее доступные для неспециалистов, мы приводим: «Если внимательно присмотреться, то во всем двухтомнике практически не найти цитат из классических источников критикуемых Учений. А если такие ссылки и встречаются, то это, как правило, вырванные из контекста и бестактно искаженные за счет личных комментариев автора цитаты…

При чтении “Сатанизма для интеллигенции” первым делом в глаза бросается то, что в своих суждениях о буддизме автор руководствуется, главным образом, книгами о буддизме, которые написаны людьми, не являющимися носителями буддийской традиции. Среди источников, на которые ссылается автор, практически нет буддийских сутр – ни из палийского канона, ни тем более из Канджура [38]. Имеются немногочисленные ссылки на Дхаммападу [39] и некоторые другие источники, принадлежащие к южной, шри-ланкийской традиции, и почти нет ссылок на источники, представляющие тибетский буддизм – именно ту школу, на связь с которой претендуют критикуемые автором Рерихи и Е.П.Блаватская. Например, при критике “желтошапочного буддизма”, т.е. школы Гелуг [40], автор не упоминает даже имени основателя Гелуг и не ссылается ни на один из многочисленных трактатов этой школы…

Многие учения тибетского буддизма содержат положения, не содержащиеся в учении южных буддистов и с точки зрения “мертвой буквы” даже противоречащие ему. Поэтому, изучая буддийскую литературу, к какой бы школе она ни принадлежала, не следует забывать, что ее авторы не претендуют на изложение абсолютной истины, что часто бывает с представителями других религий. Учение будд основывается на двух истинах – истине относительной и истине абсолютной, и непонимание этого базового аспекта буддизма заставляет многих критиков говорить о противоречиях внутри буддизма (а в данном случае, по причине знакомства критика лишь с одной традицией буддизма – о непринадлежности критикуемых авторов к буддизму вообще). Вся буддийская литература по сути относится к аспекту истины относительной, целью которой является устранение препятствий на пути самостоятельного осознания истины абсолютной. Это можно сравнить с уборкой мусора с помощью веника или с помощью пылесоса: хотя инструкции по изготовлению и использованию этих предметов будут иметь мало общего, из этого вовсе не будет следовать, что один из этих методов не имеет отношения к уборке вообще и что те, кто подметает веником, обязательно должны видеть в пользователях пылесосов врагов чистоты…

А вот как раскрывает сущность буддийского Учения Его Святейшество Далай-лама XIV: “Развитие любви и сострадания – вот основа. Я обычно говорю, что это главная миссия религии. Когда мы рассуждаем о религии, нам не нужно ссылаться на более глубокие философские положения. Сострадание есть действительная сущность религии. Если вы пытаетесь осуществлять, практиковать сострадание, как то делает буддист, то даже если вы уделяете немного внимания Будде, вы поступаете правильно. Если христианин пытается практиковать такую любовь, то ему не нужно уделять много внимания другим философским предметам. Я говорю об этом доброжелательно. Важным является то, что вы практикуете сущностные начала в своей каждодневной жизни, а на этом уровне едва ли есть различия между буддизмом, христианством и другими религиями. Все религии делают упор на исправление, улучшение человеческих существ, на чувство братства и сестринства, а любовь общее для них…” [41]

Действительно, существует учение Хинаяны [42], учение об индивидуальном освобождении, но в буддизме оно рассматривается только в качестве начального этапа пути, о чем свидетельствуют такие классические тексты, как, например, “Ламрим Ченмо” (“Большое руководство к этапам пути пробуждения”), с которым, очевидно, не был знаком ни А.Кураев, ни, возможно, даже те западные исследователи, на мнение которых он опирается, поскольку полного перевода “Ламрима” на западные языки пока не существует, за исключением русского перевода, который опубликован не полностью. Возможно, что сейчас перевод на английский уже завершен, но его еще не существовало в период творчества цитируемых А.Кураевым авторов. В то же время Е.П.Блаватская неоднократно ссылалась на “Ламрим Ченмо”, да и в Тибете, наверное, трудно было в те времена найти монастырь, где бы не было этой книги, поскольку это один из основных текстов тибетской школы Гелуг.

Доводы диакона Кураева о невозможности буддийской любви к ближнему не подтверждаются и классическими буддийскими источниками, в которых упоминается, что не может считаться буддой тот, кто не имеет любви ко всем живым существам. В “Ламриме” Цонкапа писал: “…[состояние] Истинносовершенного Будды характеризуется не истощением лишь некоторых пороков и обретением некоторых достоинств, а представляет собой истощение всех пороков и обретение всевозможных достоинств” [43]. Таким образом, в буддизме уже изначально заложено стремление к приобретению нравственных качеств, одним из которых можно назвать и любовь к ближнему. Ставший на путь бодхисаттвы не ограничивается любовью только к избранному кругу людей, а ставит целью распространять свою любовь на всех живущих существ. Такова суть буддийского сострадания…

Далее А.Кураев утверждает: “Hо если взять на себя тот тpуд, от котоpого уклоняются сами искатели Hиpваны, и сопоставить буддистское пpедставление о человеке с теософским, то поводы для споpа откpоются сpазу же. Основное pасхождение вполне очевидно: в буддизме, как и в хpистианстве, нет идеи пеpеселения душ” [44].

Это высказывание вызовет удивление даже у лиц, едва знакомых с концепциями буддизма. Да, буддизм не признает существование постоянной индивидуальной души, но это не мешает душе иметь относительное и временное существование. Например, тело в буддизме тоже представляется явлением невечным, иллюзорным, но тем не менее это не отменяет тех или иных практик и наставлений, связанных с телом. Точно так же, с точки зрения относительной истины, можно говорить и о перевоплощении души в разные тела. И души, и тела по сути являются реальностями сходного порядка и потому могут быть соотнесены. Цонкапа писал: “Сказано: Если бы кто собрал кости всех своих воплощений, эта груда превысила бы и гору Сумеру” [45]. Упоминания о прежних и будущих воплощениях человека можно найти практически в любом буддийском тексте, это лишь одно из них…

Что касается цитируемого А.Кураевым определения из “Теософского словаря” Е.П.Блаватской… то, судя по содержанию (“Шакти – активная женская энергия богов” и т.д.), Е.П.Блаватская имела в виду не буддийский тантризм, а индуистские тантры…

Смешивание индуистской и буддийской тантры совершено либо преднамеренно, либо свидетельствует о явной некомпетентности автора (Кураева) в отношении данного вопроса…

Разумеется, для европейцев такая символика кажется несколько необычной, но нельзя же, как это делает диакон Кураев, понимать ее столь буквально. Да и так ли уж необычна кровь в качестве символа? Ведь и в христианских богослужениях присутствует Кровь Христова. Hе можем же мы на основе поверхностного рассмотрения обряда причастия обвинять причащающихся в каннибализме! А ведь примерно так рассуждает автор “Сатанизма…” в отношении буддистов…

Кроме того, тибетская иконография состоит не только из изображений гневных божеств. Она включает в себя многочисленных мирных божеств, а также изображения будд и бодхисаттв. Но А.Кураев почему-то фокусирует внимание лишь на устрашающих изображениях, совсем забывая про мирные. Это все равно, как если бы, изучая христианские изображения в храмах, мы обращали бы внимание лишь на картины, описывающие мучения грешников в аду и чертей.

Рассмотренные в предыдущих главах примеры свидетельствуют о том, что автор “Сатанизма для интеллигенции” не ориентируется даже в фундаментальных основах критикуемых им учений, не говоря уже о тонкостях толкования отдельных текстов. Но это не мешает диакону сравнивать и критиковать незнакомые ему учения, показывать их “безнравственность” и “антихристианскую” направленность…

Мы не призываем диакона А.Кураева изучать буддийские дисциплины в тибетских монастырях, но предлагаем, прежде чем делать ложные выводы и обобщения, изучить хотя бы основные источники критикуемых учений. Если взять в расчет общее количество источников буддийской литературы, то станет ясно, что перед А.Кураевым стоит задача, для выполнения которой потребуется многолетний кропотливый труд, а не мимолетное и поверхностное знакомство. Следует еще раз обратить внимание на то, что обширный список цитируемой автором литературы практически не содержит буддийских источников, а состоит в основном из вторичных и в большей части некомпетентных комментариев.

Учитывая вышеизложенное и те примеры, что были рассмотрены в предыдущих разделах, напрашивается вывод о том, что двухтомник диакона А.Кураева “Сатанизм для интеллигенции” определенно не научный и не философский труд. Сочетание многочисленных примеров цитатной эквилибристики и крайне некомпетентных выводов позволяет отнести этот труд в большей степени к жанру скандальной публицистики, основанной на непроверенных фактах и вымыслах» [46].

Мы могли бы предположить элементарное дилетантство Кураева в вопросах восточных религий (что отмечают не только вышеуказанные критики), если бы не многочисленные свидетельства, говорящие в пользу вполне сознательных, т.е. заведомо умышленных фальсификаций низвергаемых им религий и учений. Иногда складывается впечатление, что Кураев просто переписал из трудов Блаватской развенчанные ею вымыслы, с одной лишь разницей – он повторил опять лишь вымыслы, «забыв» про их опровержение.

Так, в главном антирериховском и антитеософском труде «Сатанизм для интеллигенции», сравнивая (!) личности Христа и Будды, Кураев педалирует их различный уход из жизни, как критерий оценки высоты их земного служения. Более ста лет назад Блаватская уверенно заявляла: «Даже самый яростный миссионер-ортодокс, если только он не безнадежно безумен или не лишен хоть малейшего уважения к исторической правде, не может выдвинуть ни малейшего обвинения в адрес жизни и личного характера Гаутамы “Будды”… В течение 45 лет его миссия столь же незапятнанна и чиста, как жизнь бога – или какой последней следовало бы быть… Никакой извергающий гром и молнию бог никогда не вмешивался в его чистые заповеди; и если бы большинство человечества приняло [47] этот простой, гуманный и философский кодекс каждодневной жизни, оставленный нам величайшим Человеком-Реформатором из всех когда-либо известных, то, поистине, эра блаженства и мира расцвела бы над Человечеством» [48].

Могла ли Елена Петровна предполагать рождение на свет «научного атеиста» Кураева, который даже добродетель и святость сможет поставить в укор.

«Сколь различны истоки земного служения Христа и Будды, – напишет Кураев, – столь же различны и их исходы из мира. Будда прожил несколько десятилетий после своего просветления. Иисус после крещения всего три года. Будда умирает… 80-летним от пищевого отравления. Будда, улыбающийся и просветленный, восседающий на цветке лотоса – и страдающий Иисус, пригвожденный на кресте… ни семьи, ни учеников, которые отреклись или разбежались, и даже Его Бог, кажется, оставил Его… Но теософы предпочитают показывать свой товар издалека. Они не любят, когда аналитический взгляд повреждает красивую рекламную упаковку «всемирной религии» [49].

Подобной чудовищной мешанины еще надо поискать. Здесь и жонглирование символическими преданиями из обеих религий, и кощунственное размахивание распятием с пригвожденным Христом в качестве полемической дубины, и орудование вульгарной логикой там, где действует промысел Божий. Замечательным является признание об учениках Христа, предавших Учителя, от которых, правда, впоследствии мы и услышали все легенды церковного христианства. Замечательно и упоминание Кураева о семье Христа, «которая отреклась или разбежалась». Можно не говорить о преданиях и апокрифах, в которых матери Христа – Марии отводилась весьма высокая роль на всех путях Спасителя, включая последние минуты Его пребывания на кресте. Но даже в церковном Евангелии от Иоанна читаем: «При кресте Иисуса стояла Матерь Его, и сестра Матери Его, Мария Клеопова… Иисус, увидев Матерь… говорит Матери Своей…» (Ин. 19:25–26.). Если Кураев считает, что высочайший Аватар, которым являлся Гаутама Будда, должен был вопреки его предназначению, непревзойденному уму и просветленности умереть от побоев, покинутым всеми учениками и оклеветанным, то это глубочайшее непонимание, кто такой Аватар на Востоке.

О мифах, в частности о мифе «пищевого отравления» Будды, достаточно ясно написала Блаватская в своем главном труде, который Кураев так любит цитировать. Согласно легенде, пишет Блаватская, Будда умер от несварения желудка, после вкушения «свинины и риса»; данная легенда, сочиненная много позже его смерти, аллегорически повествует о том, что брамины (каста священников), с которыми тогда связывали образ «вепря» (дикого кабана), стали смертельными врагами Будды и буддизма, изгнав их из Индии после Будды. «Сама мысль, – продолжает Блаватская, – что тот, кто установил самое суровое вегетарианство и уважение к животной жизни, даже отказываясь есть яйца, как носителей зародышей жизни, умер от несварения мяса, нелепое противоречие, вызвавшее недоумение многих востоковедов… Никогда не следует принимать встречаемые там (в сказаниях индусов) утверждения буквально и только в одном смысле…» [50]

И все свое неумное сравнение Кураев приводит, хорошо зная слова Блаватской из «Разоблаченной Изиды», которую он не раз цитировал в I томе.

«В Индии, где жизнь совершенно не ценится, – пишет Елена Петровна о религиозной культуре и психологии индусов, совершенно отличной от римской и греческой, – распятие навряд ли произвело бы какое-либо впечатление. В стране, где… религиозные фанатики предают себя смерти постепенно, растягивая мучения на годы… в такой стране даже добровольное распятие на кресте прошло бы незамеченным». На этой же странице Блаватская приводит слова родоначальника сравнительного религиоведения Макса Мюллера: «Наиболее значительным элементом буддийской реформы всегда был ее общественный и моральный кодекс, а не ее метафизические теории. Этот моральный кодекс является одним из самых совершенных, какие мир когда-либо знавал…» [51] Если же касаться не социально-религиозной реформы и учения Будды, а его личности, то Блаватская там же приводила следующие слова Бартоломео Сент-Илера о Гаутаме Будде: «Он – сам совершенный образец всех тех добродетелей, которые он проповедовал; его самоотречение, его милосердие, его неизменное благодушие не изменяют ему ни на мгновение. В двадцатилетнем возрасте он покинул царский двор своего отца, чтобы стать монахом и нищим… и когда он умирает на руках своих учеников, он умирает с безмятежностью мудреца, который исповедовал добродетель всю свою жизнь и умер убежденным, что он нашел истину» [52].

Примечательно, что в апологетике Кураева при внимательном изучении его «религиоведческих» трудов обнаруживается особая ненависть именно к учению Будды. С чего бы это? Говоря об отлучении от Вселенской Церкви Оригена, а от Православной церкви Льва Толстого, Блаватской и семьи Рерихов, хотя они совсем не были религиозными реформаторами, полезно соотнести эти акты с отвержением буддизма браминами. Мы знаем, что Рерихам были созвучны многие положения Оригена, а сами Рерихи стали продолжателями дела Блаватской. Стремясь понять особое неравнодушие антирериховца Кураева к буддизму, обнаруживаешь, что причины отлучения и травли «Живой Этики» (Агни Йоги) Рерихов во многом похожи на причины ненависти брахманизма к буддизму. Мы не хотим тем самым объявить о тождественности брахманизма православию, но борьба жрецов-браминов и части церковного священноначалия, одних против Будды, других против Рерихов, имеет многие общие исходные мотивы. Знакомство с этими мотивами, кроме прочего, поможет во многом ответить на вопрос – считать ли Рерихов православными, а также подведет нас ближе к ответу на главный вопрос – что же такое Православие?

С.Радхакришнан [53], которого невозможно обвинить в одностороннем пристрастии к буддизму, в своем двухтомнике «Индийская философия» совершенно справедливо отмечает об искусственности противопоставления учения Будды – индуизму, показывая, что в корне разногласий лежала не столько метафизика, сколько практика культоотправления, а фактически – вопрос о месте в социуме и влиянии жречества на общество. Он пишет: «Если Будда принимает метафизическую точку зрения упанишад, то каким образом индуистские мыслители могут рассматривать буддизм как ересь?.. Индуисты выступали не столько против метафизических концепций Будды, сколько против его практической программы… Индуисты принимают философские системы санкхья и пурва миманса, как ортодоксальные, не считаясь с их безразличием к теизму (в христианском догматизме и такая свобода немыслима. – Авт.), но они отвергают буддизм, несмотря на его сильное этическое и духовное звучание, по той простой причине, что первые не вмешиваются в общественную жизнь и организацию, тогда как последний настаивает на внедрении его доктрины в жизнь народа.

Делая с несравненной красотой и логикой выводы из философии упанишад, Будда показывает несовместимость верований и практики тех, кто выражает мнимую верность упанишадам [54]. В то время как смелые мыслители упанишад отважились взобраться на обнаженные вершины абсолюта, массам людей позволялось поклоняться своим маленьким богам и совершать церемонии жертвоприношений, которых, как полагали, требовали эти боги… Будда выступил против тех, кто все еще доказывал необходимость этих (дорогостоящих и сложных) обрядов, и провозгласил, что освобождение является не внешним и юридическим, а внутренним и духовным» [55].

Упанишады защищали принцип ахимсы, или ненасилия, но, например, в Чхандогья упанишаде делают исключение на время жертвоприношения животных. Однако убийство животных было в высшей степени чуждо Будде, и он их полностью запрещал. Радхакришнан отмечает, что «хотя Будда требовал от монахов строгого поведения, он не вмешивался в общественно-религиозную практику своих последователей до тех пор, пока она не противоречила его основным принципам. Он разрешил брахману Кутаданте совершать жертвоприношения, которые не требуют убийства животных» [56].

В то время как упанишады допускали кастовые обычаи (хотя и не поощряли), программа Будды явно подрывала институт каст. Он заявил, что индивиды бывают высшими или низшими не по своему рождению, а согласно своему характеру [57]. Тогда как брахманы сохраняли право изучения священных писаний только за членами трех каст «дваждырожденных», Будда уничтожил все подобные ограничения.

Радхакришнан пишет, что, «несмотря на те преобразования, которые Будда хотел осуществить, он всю жизнь, до самой смерти, верил, что восстанавливает принципы божественной арийской веры. Он не считал себя основателем новой религии, хотя стремился очистить брахманистский индуизм и оживить окружавшее его общество. Но пионеры прогресса [58] во все века с естественной подозрительностью считались поборниками бунта и мятежа. Заменив наследственное духовенство духовным братством, знатность происхождения личными заслугами… церемониальное благочестие моральной жизнью и ведийских богов совершенным мудрецом, Будда вызвал гнев индусских жрецов, которые считали его антисоциальной силой. Социальная революция, которую проповедовали Будда и его последователи, сделала их непростительными еретиками в глазах брахманских жрецов. В доктрине Будды нет ничего такого, что не могло бы быть применено с индуистской мыслью, но решающую роль играл конфликт между социальной системой, основанной на превосходстве брахманов, и социальной системой, отрицающей такое превосходство. В теологических дискуссиях, во время которых обычно разгораются страсти, каждый оппозиционно настроенный человек считается атеистом. Если кто-нибудь не разделяет наших иллюзий, то он еретик, если он признает другие нормы нравственности, то он безнравственен. Поборники ведийской религии жертвоприношений считали Будду врагом этой веры… Будда восставал не против метафизики упанишад, а против брахманистского индуизма. Раскол становился все больше по мере того, как последователи Будды приобретали характерные особенности усердных приверженцев нового учения и развивали свою доктрину в направлении, противоположном традициям веданты» [59].

 

Продолжение о богословском религиоведении

Религиоведение Кураева, а попросту органически присущее ему богоборчество, отчетливо проявилось в следующих словах диакона, сказанных им в главе «Если бы директором был я» одной его брошюры: «В России действуют сотни религиозных организаций. Какую мне выбрать в партнеры? Их религиозные разногласия меня не интересуют. Но вот неравенство культурного багажа конфессий совершенно очевидно. В действительности лишь две конфессии создали великие культурные традиции – и глубоко народные, и в то же время мировые, вошедшие и в быт народов, и в величайшие произведения искусства. Это – католичество и Православие. Завязать сотрудничество с религиями Востока? – Но при чем они здесь? Россия – европейская страна, и ее будущее связано с интеграцией в Европу. А сказки насчет “евразийства” оставьте для журналистов» [60].

С географией, а также с культурологией у Кураева дело обстоит не лучше, чем с религиоведением. Если для него Россия – расположена в Европе, то о Древней Греции и говорить не приходится. В одной из своих работ Кураев даже потратил время на доказательство самостийного развития греко-римской культуры, «не воспринявшей ничего от Востока». В порыве прозападной апологетики диакон даже забыл о сирийских корнях первых монашеских общин. Вероятно, в те времена между Элладой и Египтом существовал «железный занавес» – иначе что бы помешало восприятию Грецией более древней и развитой соседней культуры?

Однако на самом деле все было иначе. Деление на такую «Европу» в противовес такому «Востоку» произошло благодаря грекам. Как пишет энциклопедический Словарь античности, «этимология слова “Европа” спорна, возможно, оно происходит от семитского “вечер”… Под Европой древние греки подразумевали греческие и фракийские области… С VI в. до н.э. ионийцы распространили название “Европа” на все страны к Северу от Средиземного моря» (Словарь античности. М., 1989. С.199–200). Иными словами, первоначально даже большинство называемых сегодня стран «Запада» не относились у греков к «европейским»; не для народов «Запада», а как отмечает словарь, лишь для греков, «для Западного Средиземноморья область восходящего солнца – это Передняя Азия» (там же. С.114). В связи с войнами из-за доходной торговли, которые развязали греки против Персии, деление на «Европу» и «Восток» приобрело признак антагонизма. Но, с другой стороны, территории, называемые сегодня «Западом», поистине должны быть противоположены и той «Европе» греков, и той «Азии», вместе которые по культурной преемственности правильнее было бы считать «Востоком» по отношению к варварским в то время странам «Запада».

Полагая центр «европейской» культуры в Грецию и стремясь доказать ее независимость от «Востока», Кураев игнорирует исторические факты. О восточных истоках культуры Греции написано достаточно много. Например, Гнедич в «Истории искусств» пишет, что «греки, находясь постоянно в сношениях с Египтом, невольно восприняли их архитектурные элементы, как первообразы построек. Влияние египтян в данном случае было весьма существенно: оно внесло в греческое искусство ту целомудренность и чистоту, которыми были проникнуты все их создания… Пришлые восточные гости: Инах, строитель Аргоса, Данай, Кекропс, наконец, финикиец Кадм – все они насаждали египетскую и восточную культуру в Элладе» [61]. Греки унаследовали свой алфавит, в конечном итоге, также от Египта, поскольку, как сообщает Словарь античности: «В основе финикийских букв лежали египетские иероглифы… Это письмо было заимствовано арамейцами… В IX в. до н.э. с этим алфавитом, очевидно, познакомились греки благодаря торговому сообщению с финикийцами. Они заимствовали его и создали, преобразовав и дополнив буквенные знаки, основу всех европейских алфавитов» (Сл. ант. С.26). Похожая история и с числами: «Неприспособленность… числовой системы для операций с большими числами заставила астрономов эллинистического периода заимствовать из Вавилонии позиционную систему с основанием 60 – шестидесятеричную… В шестидесятеричной числовой системе была рассчитана таблица длин хорд круга, а начиная с Птолемея эта система становится в астрономии общеупотребительной» (Сл. ант. С.638). О роли арабских чисел, совершивших революцию в математике, и говорить не приходится. У греков, как пишет словарь, «восточные божества были или включены в Пантеон (Исида, Осирис, Адонис, Таммуз, Митра, Атаргатис), или отождествлены с греко-римскими богами… Восточные космогонические мифы нашли отражение в греческих космогониях, вавилонский миф о потопе был передан по-гречески вавилонским жрецом Беросом (III в. до н.э.), отзвук эпоса о Гильгамеше прослеживается у Элиана. Восточные басни послужили образцом для античных. В греко-римской античности ценились вавилонская медицина, математика, астрономия, астрология…» (C.114–115). О преемственности философии и тайных доктрин от «Востока» говорилось также достаточно.

Если же в Греции письменность, арабские числа, астрономические исчисления, как и сама астрономия, архитектура и мифология (основа древнего мировосприятия), медицина и пр. пришли с так называемого «Востока», то не является ли изолирование греческой культуры от этого «Востока» отголоском того самого самодовольства западноевропейских ученых, представлявших в конце XIX века ту же Россию населенной «дикими народами» и «медведями»? Таким образом, нет в культурно-историческом развитии между странами пропасти и «самозарождения», как бы этого ни хотелось церковным апологетам. И родина всех этих культур «Запада», в научно признанной временной перспективе, одна – Древний Восток.

Когда о подобной «очевидности» «неравенства культурного багажа конфессий» заявляет один человек, пристрастный диакон, то можно лишь сочувственно пожать плечами. Однако, когда его взгляды разделяют некоторые другие ученые и «доктора наук», то появляется вопрос: что они хотят этим сказать и что за этим последует? Неожиданным попутчиком отца Андрея на стезе борьбы с «проникновением» Востока в Россию стал известный индолог (!), доктор философских наук В.К.Шохин. Владимир Кириллович оказался пока первым и единственным «соавтором» диакона в его апологических трудах, опубликовав свою работу «Доктрина реинкарнации и христианство» в книге Кураева «Раннее христианство и переселение душ» (М., 1998). Кураевым данная книга написана с целью доказательства ошибочности самой доктрины реинкарнации, но, главное, для обоснования отсутствия этой доктрины у древних и даже во времена близкие к Р.Х. (во всяком случае, до Гаутамы Будды), чему Шохин немало и посодействовал. Сам Кураев для собирания аргументов по принижению буддизма и брахманизма регулярно прибегает к цитированию Шохина, о котором он говорит как о человеке, ранее увлекавшемся Востоком, но встретившем Православие и ставшем православным. Точка зрения ученого – его профессиональное дело. Но когда образуется столь странный тандем с журналистом-диаконом, работа которого преследует вовсе не научные, а политико-апологетические цели, начинаешь внимательнее присматриваться к «партийности» такой науки и философии.

В заключительной главе, подводящей итог всей книге (Шохин В.К. Брахманистская философия. М., 1994), мы узнаем созвучные Кураеву мысли. Шохин пишет: «Нужно заметить, что начальный и раннеклассический периоды индийской философии оказались не совсем такими, какими их полагал увидеть читатель историй индийской философии. Ожидая открыть для себя ее истоки в мистическом “видении” единства мирового бытия у ведийских риши на рубеже II–I тысячелетий до н.э., он мог убедиться в том, что этими истоками оказались гораздо менее экзотические и зафиксированные почти на 500 лет позже первые опыты поздневедийских “талмудистов”…»; «Думая увидеть индийских философов медитирующими в отшельнических рощах или сидящими в йогических позах у Гималаев, а ближайшее их окружение – в рецитирующих ведийские мантры странствующих бхиккшу, читатель вдруг находит их в “холлах дискуссий” – на “ярмарке тщеславия” придворной культуры». «Совершенным мифом, – продолжает Шохин, – оказалось и устойчивое представление, согласно которому индийские философы предавались углубленным размышлениям о пути к “освобождению” в аскетической взаимоотдаленности: они только и делали, что вели постоянную дискуссию и весьма остро реагировали на достижения и колкости оппонентов». «Самое интересное, однако, что они вовсе не становились из-за этого чуждыми религиозной практике или поискам выхода из мира сансары [62]: у них все было расставлено по полочкам… такими же “двуипостасными” являлись весьма многие позднеантичные средневековые западные мыслители. Основная посылка, которой руководствовался автор этой книги (В.К.Шохин) и которая привела его к переосмыслению историко-философского процесса в Индии… (состоит в том, что) генезис брахманистской философии почти точно совпадает с генезисом греческой, отставая, видимо, не более чем на одно поколение людей», «…с китайской философией, оставшейся явно на стадии определенной “нераскрытости”, и относительной скромности его результатов в сравнении с античной» (С.286–302).

Печально, что если первый европейский религиовед, Макс Мюллер, не увидел среди второстепенных богов индусов Единого и Несказуемого Бога Вед и Упанишад, то Шохин к тому же еще и не разглядел их эзотеризм и невозможность разделения мудрости Индии по-европейски на «философию» и «религию». Религия индусов – это скорее многовидовая йога (ср. умное делание христиан), чем народный фольклор ритуала и браминской схоластики, кроме которых, очевидно, Шохин ничего в Индии не встречал. Индийская философия – лишь часть от целого, имя которого – Йога [63]. Суть же последней, а соответственно и содержащейся в ней философии, заключается не в написанном о ней в книгах, а в духовном делании, точно так же как Православие не есть тo, и не исчерпывается тeм, чтo о нем написано. На Западе (в отличие от Востока) философии-науке придали статус «Царицы знаний». При таком положении спустившийся с Гималаев йог должен был бы припадать к ногам умудренного знаниями и увешанного степенями университетского профессора, – но для Востока это же – нонсенс! Подобное заблуждение о «царице знаний», а также убийственное «западное» разделение науки и религии, которое всячески навязывает Кураев, нашло отражение и в изысканиях брахманизма Шохина.

Симбиоз Кураев–Шохин позволяет лучше понять заключительные слова книги Шохина о том, что нет «…шансов найти в брахманистской философии источник решения экзистенциальных мировоззренческих проблем…», и далее, что такое видение «…приобретает особую актуальность в нашей стране, где запоздалое и одновременно затянувшееся влечение к “восточной мистике” выглядит в свете отмеченных тенденций европейской философии достаточно провинциально» (С.306–307).

Таким образом, величайшая в мире философия и мудрость Индии, сохраненная временем, содержащая в себе практически все великие философские идеи, религиозные символы и сюжеты мифологий, много позже унаследованные или открытые другими религиями и философиями, – для индолога (!) Шохина, все это – «затянувшееся влечение», которое «выглядит… достаточно провинциально».

Разговор о Западе и России-Востоке – достаточно сложная тема, и мы специально останавливаться на ней не будем. Однако, говоря о Православии и религии, нелишне будет вспомнить, что достоянием истории является факт, что большинство известных нам великих религий пришли с Востока. Диакон Кураев заключает, что все равно Россия движется в сторону Запада. Но интересно узнать, где для Кураева (или для того же ревнителя Православия господина Дворкина) пребывает Святая Земля? Для евреев, как и для многих христиан, земным символом данной Святой Земли стала Палестина. Может быть, это также Запад? У других это – горы Гималаев, у третьих – Алтая, у четвертых – Мекка и т.д. Кто и когда помещал Святую Землю на Западе? Если сегодня и происходит устремление на Запад (под которым, впрочем, в широком смысле понимают у нас и Америку), то по этому поводу можно только сокрушаться. Тот же Генон, много воспевавший кельтские и друидические традиции, а также «рыцарей круглого стола» и пр., даже он в 1929 году напишет: «У западного мира более нет “Святой Земли”, которую следовало бы хранить, потому что путь, который ведет туда, отныне полностью утерян… Лишь вернувшись к нормальным условиям и обретя дух своей собственной традиции, если у него еще есть для этого возможность, он сможет вновь открыть путь, ведущий к “Центру Мира”» [64]. Куда же на самом деле и к какому такому «будущему на Западе» подталкивает нас диакон Кураев?

Мы уже говорили выше о публичном обращении некоторых ученых против так называемого «мракобесия» экстрасенсов и парапсихологов, подписанное в том числе ректором МГУ. Очевидно, руководство ведущего учебного заведения страны определило свой политический выбор. В результате такого выбора вовсе не случайным оказывается преподавание в МГУ диакона Кураева, а попутно и фактическое выживание из стен университета исследований Востока и самих востоковедов (не таких, конечно, как «православный» Шохин). Не случайной также оказывается тематика студенческой газеты «Татьянин день» (где Кураев тесно сотрудничает с редакционным коллективом). Корреспондент газеты без доли юмора спрашивает, например, у студентов (при их-то стипендии): «Считаете ли вы правильным питаться студенту (в контексте его православных корней) бесплатными обедами от Общества Сознания Кришны в студенческой столовой (когда еще эту практику не прекратили [65])?» А у нас, глядя на подобное, выражаясь словами почтенных академиков – «мракобесие», возникает другой вопрос: «Не грядет ли день, когда конспекты “классиков марксизма-ленинизма” заменят принудительным конспектированием Библии, а востоковедам в их трудах рекомендуют чаще цитировать последние выступления диаконов РПЦ?»

Если же говорить о включении в учебные программы темы «Православия», о чем говорил Кураев, то это, безусловно, нельзя не поддержать, тем более когда речь идет о местностях, где Православие традиционно исповедовалось большинством населения. Но можно ли при таком выборе руководствоваться вышеназванными «культурологическими» «откровениями» Кураева о «неравенстве культурного багажа конфессий»? Знакомясь с таким «религиоведением», можно наивно удивиться, – но ведь это же конфессиональный расизм. Ничего подобного, – ответил бы Кураев, – это «межрелигиозная полемика», и предложил бы, как он пишет, следующее: «Надо или исключить из закона запрет на “пропаганду религиозного превосходства”, или требовать четкого определения, что именно будет рассматриваться в качестве “разжигания религиозной розни”. Лучше же всего – включить прямую норму, разрешающую межрелигиозную полемику и апологетику… Иначе первые же суды пройдут над православными антисектантскими полемистами» (А.Кураев. Православие и право. С.30).

Мы несколько отвлеклись от знакомства с книгой Кураева о Любви Христовой. То, что Христос нес людям учение высокой нравственности и духовного совершенства, так же, как это несли Кришна, Будда и многие другие Учителя человечества – факт неоспоримый. Но какое отношение Учение Христа о Любви имело на протяжении веков к кровавой истории христианства (особенно – западного)? Мы также удивляемся прямо-таки полурасистскому (ксенофобскому) взвешиванию Кураевым – какая религия лучше? Практикует ли он подобную провокационную постановку вопроса перед студентами в МГУ, мы не знаем, но то, что пропаганда подобных взглядов попахивает нарушением международных и конституционных норм о недопустимости разжигания религиозной розни – это очевидно.

Вернемся к книге Кураева. Обсудив неполноценность всех крупных религий, и в частности мусульманства (см. далее), пламенный полемист, наконец, раскрыл собственное видение беспредельности и божественной трансцендентности христианской любви. Данное видение и стало своею экстравагантностью интересно нам уже с позиции психолингвистического анализа: «Ислам осуждает христиан за то, – пишет Кураев, – что мы недостаточно охраняем трансцендентную непостижимость Творца… Когда мы говорим о Боге, надо быть предельно осторожным. Надо хранить себя от того, чтобы налагать наши, человеческие ограничения на Беспредельное. Но не есть ли мусульманское утверждение о том, что Бог не может стать человеком, именно такое слишком человеческое сомнение в могуществе Бога? Не становится ли это отрицание ограничением свободы Творца? Откуда такая уверенность в том, что Бог вот этого не может? А любовь способна на весьма необычные поступки, даже на такие, которые кажутся невозможными и недопустимыми тому, кто еще не имеет опыта любви. Подойдите к любому подростку и спросите его: “Если я скажу тебе, что однажды ты вполне добровольно засунешь свою руку в кучу дерьма, поверишь ли ты мне?” Подросток, конечно, возмутится и возопиет: “Да ни за что!” Что же, подождем, когда у него (или у нее) появится свой малыш. И мы увидим, как родительская любовь перешагнула границы, казалось бы, столь естественной брезгливости» [66].

Достойное сравнительное религиоведение! Популярно и доходчиво объясняется, простите за иронию, Любовь с большой буквы. А далее Андрей-богослов поведал нам свои скупые, столь редко встречающиеся в его работах собственные мысли о православном понимании сущности христианства: «Евангелие отношение Бога к человеку представляет так, что можно сказать, что Бог “обезумел” от любви к человеку. Распятый Творец – это поистине и “соблазн”, и “безумие”. Бог свободен в выборе Своих путей к человеку. Он может являться в громе и молнии. А может – в образе раба и странника. Как однажды очень по-христиански и очень по-человечески сказал Борис Пастернак: Снег идет, снег идет Словно падают не хлопья, А в заплатанном салопе Сходит наземь небосвод. Словно с видом чудака С верхней лестничной площадки, Крадучись, играя в прятки, Сходит небо с чердака…

Вот-вот, – продолжает Кураев, – “в заплатанном салопе”, а не в окружении легионов ангелов Бог посетил людей. “С видом чудака” и “пряча” Свою Божественность, Творец оказался Эммануилом… Бог действительно слишком отличен от человека – и потому и странен, и чуден. Что ты спрашиваешь об имени Моем? оно чудно (Быт. 32:29; Суд.13:18). И нарекут имя Ему: Чудный (Ис. 9:6)…

…Трудно ли было Богу с людьми? – Да… Читая Ветхий Завет, без преувеличения можно сказать: люди доводят Бога до слез» [67].

А вот нам, читая Кураева, даже становится не по себе: служитель церкви величественный и торжественный образ Бога и Христа, хотя бы и в церковной трактовке, рисует эдаким «чудаком», «сходящим с чердака» и рыдающим крокодильими слезами при взирании на палестинские мытарства (им же и устроенные) любимого иудейского народа. Ну да Бог с ними, со слезами. Лишь бы не сжигали во славу этих кураевских «чудаков» и их «слез» на кострах инквизиции.

---

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд