I
ПЛЕМЯ НА КВАРЦЕВЫХ ХОЛМАХ

1. Автобус в каменный век

В одно прекрасное и сияющее утро я вошла в комнату, где размешалось наше мадрасское представительство Союза советских обществ дружбы. Секретарь – индиец Пракаш, не успев даже поздороваться, выпалил:

– Мадам, вас там дожидается один австралоид.

– Кто? – не сразу поняла я.

– Ну этот, которых вы изучаете, – пояснил Пракаш. Австралоид, скромно примостившийся на диванчике в нашей приемной, оказался адвокатом из Неллуру. Он был нашим другом и членом Индо‑советского культурного общества. Он смешно морщил широкий нос, и улыбка не сходила с его толстых губ, когда он уговаривал меня приехать к ним в Неллуру. Неллуру, заштатный городишко в Андхре, не входил в мои планы. И поэтому предложение адвоката не вызывало во мне ответного чувства. Но тут Пракаш неожиданно пришел на помощь неллурскому австралоиду.

– Мадам, – шепнул он мне, – у них есть племена, – и с деланно равнодушным видом отошел в сторону.

В душе «мадам» катастрофически быстро стало нарастать ответное чувство.

– У вас есть племена? – как будто между делом спросила я.

– О! – оживился австралоид. – У нас есть великолепное племя янади. Очень древнее племя. Янади не дошли еще до ступени скотоводства. Настоящий каменный век. Раньше у них даже ткани не было. Они делали одежду из листьев. Правда, приезжайте, ведь такое даже вам интересно посмотреть.

– Ну а как они внешне выглядят? – поинтересовалась я.

Адвокат задумался и провел рукой по буйно вьющейся шевелюре.

– Затрудняюсь даже объяснить. Ну вот взять, к примеру, меня. Нет, на меня они не похожи, – он решительно тряхнул шевелюрой.

– А… – разочарованно протянула я.

– Ну что же вам можно о них сказать? – продолжал он, как будто что‑то припоминая. – У них широкие носы, толстые губы, кожа темная, рост небольшой.

В углу, около дивана, раздался звук, похожий на фырканье. Это был вежливый и сдержанный смех Пракаша: адвокат точно описал свою внешность.

– Подходят, – сказала я, поднимаясь с дивана. – А как добраться до вашего каменного века?

– Очень просто, – ответил австралоид. – В каменный век можно проехать на автобусе, можно на машине. Это ведь недалеко. Миль двести.

На следующее утро меня уже ждала машина, следовавшая по маршруту: Мадрас – каменный век.

 

2. Деревни без названий

Отыскать каменный век в сутолоке современной жизни было не так просто. Когда я приехала в Неллуру, мне объяснили, что искать его надо где‑то между городом и полотном железной дороги. Расположение было довольно странным.

Шоссе шло параллельно железной дороге. С противоположной стороны к дороге подступала сухая земля, покрытая редкими зарослями колючего кустарника. Где‑то за этой полосой неухоженной земли начинался город, и, если пристальнее вглядеться, там, у пыльного горизонта, можно было различить какие‑то нагромождения каменных городских строений. Мы проехали мили две, и вдруг в придорожном ландшафте появилась какая‑то новая и странная деталь – сооружения, напоминавшие то ли круглые большие муравейники, то ли небольшие стожки, прикрытые пальмовыми листьями. Они то появлялись, то вновь исчезали в призрачном мареве.

«Странно… – подумала я. – Что это такое? Человеческое жилье? Вряд ли. Вокруг нет ни изгороди, ни возделанной земли…»

И, как бы ломая стройную логику моих размышлений, из одного «стожка» неожиданно появился человек.

– Стойте! Здесь кто‑то есть, – сказала я.

Человек был темнокож и строен. Копна буйно вьющихся волос падала на глубоко посаженные глаза. Бедра охватывала узкая полоска ткани, а на шее на грязном шнурке висел коготь какой‑то неведомой мне птицы. В руке у человека был нож. Нож с кремневым лезвием.

Завидев нас, он вдруг подпрыгнул на месте, прокрутился на одной ноге и, ринувшись к «стожку», исчез в нем. Как будто никого и не было. Я подумала, что мне все померещилось: и австралоид в набедренной повязке, и нож с кремневым лезвием, и когтистый птичий амулет. Но «стожок» по‑прежнему стоял на месте. Я поняла, что это хижина. И вошла в нее.

На земляном полу догорали, подергиваясь тонкой пленкой пепла, аккуратно сложенные поленья. Рядом с ними стоял глиняный горшок. Кто‑то сопел в темном углу.

– Послушай, как тебя зовут?

Ответа не последовало, но сопение усилилось. Мой неллурский приятель Рагавия решил вмешаться:

– Как тебе не стыдно?! Ты же янади! Почему ты испугался? А ну, выходи!

В хижине что‑то шевельнулось, сопение прекратилось, и янади робко вступил в полосу солнечного света. Его звали Шамбайя. А вот у деревни названия не было. Так же как и у многих других, которые я потом встречала. Сама деревня была до странности пустынной.

– А где женщины? – поинтересовалась я.

– Там, – Шамбайя махнул рукой в сторону города.

– Где там? – переспросила я.

– В городе.

– А что они там делают?

– Побираются. Просят еду.

Поворот был неожиданным. Люди каменного века, побирающиеся на улицах современного города. Все как‑то сдвинулось и спуталось. Каменный век неотвратимо уплывал в призрачную даль прошлого. Здесь же, в настоящем, он оставлял растерянного Шамбайю, хижины‑стожки и нож с кремневым лезвием…

Вдоль дороги на много миль тянутся одна за другой эти странные деревни без названий. Несколько круглых хижин‑шалашей – вот и все. Ни полей, ни обычной для деревни разнообразной живности, ни улиц, ни храма… Кажется, что хижины только сейчас поставили в этом случайном месте, а завтра их обладатели уйдут куда‑нибудь дальше. Во всем облике этих деревень чувствуется что‑то временное и нестабильное. Такое впечатление всегда возникает, когда видишь селения кочевников. Янади и были ими.

Случилось так, что шоссе проложили по древнему пути, по которому век за веком кочевали янади. Над страной проносились бури, но они не нарушали их традиционного уклада жизни. Иногда янади наблюдали непонятные им битвы и старались держаться от них подальше. Так они шли из поколения в поколение по стране и не замечали, как изменялась жизнь, как появлялись города, как по железным рельсам застучали колеса поездов и по проложенным шоссе пошли машины.

Потом их остановили, предложили жить оседло и дали по клочку земли. Их стали селить в колониях хариджан – бывших «неприкасаемых», где они оказались вместе с другими внекастовыми. Но они продолжали кочевать между этими колониями, легко оставляя на прежнем месте дарованную им землю. Так два мира – мир прошлого и мир настоящего – существовали рядом во времени и в пространстве. Но каждый из этих миров жил своей жизнью.

Янади умели собирать древние лекарственные травы и съедобные коренья, но не умели считать. Янади проходили огромные расстояния, но мерили его локтями, не подозревая о том, что есть миля и километр. Время янади отличалось от времени в соседнем мире. Оно оказалось более значительным и растянутым. Крик петуха, восход солнца, восход Полярной звезды, заход солнца. Современный мир добавил им только одну временную веху – гул самолета, пролетающего регулярно над деревней. Как и в древности, они отмечали месяцы и годы значительностью происшедших событий. Они находили речные заводи, богатые рыбой, умело выслеживали мелкого зверя в редких островках еще не погибших джунглей. Но они не знали социальной значимости денег и не мерили достоинство человека этой величиной. Они были непосредственны, самобытны и по‑своему талантливы.

 

3. Барабаны, которые не звучат

Предки, спасите нас

От беспокойств и несчастий.

Пусть все останется так, как сейчас.

Голос, произнесший эту своеобразную молитву‑заклинание, звучал тихо и печально.

– А почему «как сейчас»? – спросила я.

Старик повернул ко мне свое лицо. Оно было как негатив. Волосы, спадавшие кудрями на лоб, были белые, такими же были брови и борода. А черты темного лица с трудом угадывались в вечернем сумраке. Старик посмотрел на меня долгим взглядом.

– Ведь может быть и хуже. Так пусть будет хотя бы как сейчас, – философски заметил он и опустил голову.

Мы сидели на голой земле в недостроенной хижине. В глиняном очаге, вделанном прямо в пол, то вспыхивали, то гасли догорающие поленья. Временами огонь прорывался сквозь них, и тогда наши тени начинали неожиданно расти и достигали бамбуковых жердей, под которыми на прокопченных и пыльных веревках висело несколько глиняных горшков. Больше в хижине ничего не было, если не считать плетеного кузовка, наполненного мелкой вяленой рыбой. Что может быть хуже, я не знала. Но старик янади имел свой опыт и, видимо, знал. Его хижина стояла в колонии хариджан, где жило семьдесят семей из племени янади. В колонию я попала уже под вечер, когда над городом и окрестными полями поднялась оранжевая луна.

Глинобитные хижины примостились между шоссе и железной дорогой. Подслеповатые окна этих жилищ светились огоньками керосиновых ламп. Ночные бабочки вились у запыленных колпаков фонарей. Пахло человеческим жильем, дымом паровозов и машинным маслом. В поселке было знойно и душно.

Нималавенкайя (так звали старика) принадлежал роду Нимала – «Лимонное дерево».

– Лимонное дерево, – рассуждал он, – приносит кислые плоды. А когда плоды маленькие, они бывают горькими. Так и жизнь моего рода – горько‑кислая. Да и осталось нас в роду совсем немного. Остальных мы уже давно растеряли. Я слышал, что несколько семей моего рода кочует где‑то недалеко от нашего города. Но я никогда их не видел. Все мы, живущие здесь, тоже когда‑то кочевали и строили хижины вдоль дорог. А теперь нам велели жить здесь.

Нималавенкайя, по‑стариковски покряхтывая, поднимается и выходит из хижины. Я иду за ним. Из темноты навстречу нам выступает несколько человек. Я сразу замечаю гибкую фигуру юноши. На нем ничего нет, и только на бедрах неопрятный лоскут.

– Наш старейшина, – говорит Нималавенкайя. Старейшине от силы лет двадцать пять. Руки он держит почему‑то за спиной. Потом, очевидно решившись, протягивает мне обод от барабана.

– Это что? – не сразу понимаю я.

– Барабан, – тихо говорит старейшина.

– Ну и что? – снова недоумеваю я.

– Барабан, который не звучит, – и опускает голову. Потом встряхивает буйной шевелюрой и говорит быстро и горячо, боясь, что его могут перебить и он забудет то, что хотел сказать. Его жесты выразительнее и красноречивее слов.

– Раньше в каждой хижине янади был барабан. Барабаны звучали по всей округе (старейшина бьет по ободу), и все знали, что это янади. У нас есть пословица: «Для янади барабан, что вода для рыбы». Наши предки пугали барабанным боем диких зверей, а потом били в барабаны и танцевали. А что осталось теперь у нас? – он поднимает обод над головой. – Один обод. У нас нет денег, чтобы достать новую кожу для барабана. Она стоит дорого.

И стоящие вокруг люди как эхо повторяют:

–…дорого.

В темноте какой‑то детской печалью светятся их глаза. И сами они напоминают мне детей, которые жалуются взрослому и просят его помочь им.

Но старейшина как будто угадывает мои мысли.

– Нет, ― твердо говорит он. – Нет, мы не просим у тебя денег. Мы просто рассказываем тебе о наших бедах. Ты вошла в нашу хижину и сидела с янади. Поэтому я тебе все это говорю. Те, в городе, считают нас «неприкасаемыми». А мы – янади. Они не понимают этого.

– …Не понимают этого, – снова эхом отзываются остальные.

Я всматривалась в лица окруживших меня людей и задавала себе вопрос: что я о них знаю?

Я знала, что они принадлежат к племени янади. Их предки, протоавстралоиды, были первыми обитателями этой земли. Им удалось сохранить до сих пор элементы культуры каменного века. Но я знала о них и другое. Эти люди добывали себе хлеб тяжелым поденным трудом. Они рубили дрова, подметали городские улицы, убирали городские особняки, ухаживали за деревьями и цветами в городских садах, крутили педали велорикш. Соседний малопонятный и враждебный им мир заставил их работать на себя. И они стали париями этого мира. Неприкасаемыми. Их заманили в западню, и только смерть вырвет их из нее. Но почему разорванный барабан оказался главным во всем этом? Почему старейшина начал именно с него? Почему он не сказал, что за их труд они получают гроши, что их обманывают и обсчитывают? И постепенно я стала понимать. Этот молчащий барабан превратился сейчас для племени в некий символ. В символ их трагедии.

Луна уже высоко стояла в небе, и теперь я без труда различала черты людей. Старейшина замолчал так же неожиданно, как и начал. И вдруг произошло чудо. Беспорядочная толпа расступилась, превратилась в правильный круг. Люди медленно задвигались, прихлопывая в ладони, и запели мелодично гортанными голосами. И вновь каменный век ступил на этот клочок городской земли. И эта земля, луна и звезды принадлежали только им, янади. Бесшумно двигались темные полуобнаженные тела, и звучала древняя песня. Янади пели о луне, о прохладных горных джунглях, о синем цветке, который распускался на благоухающей поляне в лунную ночь. Круг танцующих двигался куда‑то в бесконечность, и прекрасные слова необычной для этих мест песни звучали приглушенно и таинственно. Янади пели, и временами шум проходивших поездов заглушал песню. Но они уже не обращали внимания на этот шум. Сегодня они были настоящими свободными янади. Они были самими собой. В эту ночь они бросали вызов городу, который превратит их завтра утром в рикш, подметальщиков, уборщиков, разносчиков. Песня была как заклинание против коварного колдовства злого города. Но в этой песне‑заклинании не было существенной детали, и поэтому заклинание было бессильным. В нем не звучали барабаны…

 

4. Рыбаки Сангама

«Сангам» – значит «слияние». В этом месте сливаются две реки. Они широкие, но мелководные и в жаркий сезон превращаются в ручейки. Ручейки текут по песчаному ложу. И вся почва вокруг песчаная. Песчаные холмы покрывают берег у самого слияния. Раскален воздух, и раскален песок. Здесь растут чахлый кустарник и редкие с искривленными стволами деревья. Деревья почти не дают тени. Прямо на песке, открытые всем ветрам и безжалостному солнцу, стоят несколько хижин янади. Издали они похожи на кучи сухих листьев. Несколько хижин – это уже целая деревня. И деревня эта называется Сангам. В жидкой тени дерева прямо на песке сидят несколько женщин. К искривленной ветви привязан узел, и, потому что узел время от времени шевелится и издает утробные звуки, я понимаю: в нем ребенок. Женщины под деревом заняты важным и приятным, с точки зрения янади, делом. Они вылавливают насекомых в головах друг у друга. Эта «охота» полностью поглощает их внимание, и женщины не слышат шагов и не замечают появления «чужака». Когда я останавливаюсь в непосредственной близости от дерева, одна из них, заподозрив, что в окружающем мире произошли какие‑то изменения, поднимает голову. Буйно вьющиеся кудри припыленными космами спадают ей на глаза, но тем не менее дают ей возможность разглядеть подошедшего.

– Аё! Вот это да! – вырывается у нее.

«Вот это да» – исчерпывающая и окончательная моя характеристика. Короче и лучше сказать трудно. Остальные немедленно вскакивают на ноги и застывают в позах, напоминающих финальную сцену из гоголевского «Ревизора». Некоторое время мы рассматриваем друг друга, переминаясь с ноги на ногу. Я мучительно вспоминаю неожиданно исчезнувшее из моей головы нужное сейчас слово «здравствуйте» и тоже молчу.

– Вот это да… – повторяет одна из них и задумчиво чешет в затылке.

– Здравствуйте, – говорю я, наконец поймав пропавшее слово.

Женщины изумленно смотрят на меня. Они бы, наверно, удивились меньше, если бы заговорил лежащий рядом камень. Привел всех в чувство и вернул к реальности крик ребенка, который почему‑то в этот драматический момент решил выпасть из узла. Женщины бросились к нему, приглашая меня последовать их примеру. Человеческое взаимопонимание между нами было восстановлено, и дальнейшее общение уже не вызывало затруднений.

Старшую из женщин звали Лакшми. Она объяснила, что все мужчины в деревне ловят рыбу в реке и что жители деревни питаются в основном рыбой. Теперь я заметила, что между хижинами были натянуты тонкие веревки, на которых висела серебристая вяленая рыбешка.

– Эйо‑о‑о‑о! – раздалось откуда‑то снизу, с реки.

– Идет, – удовлетворенно сказала Лакшми.

– Кто идет? – спросила я.

– Как кто? Разве не узнаешь?

– Нет, – чистосердечно призналась я.

Лакшми сначала удивилась, потом хлопнула себя по лбу и заливисто засмеялась. Остальные тоже засмеялись.

– Аё! – сквозь смех сказала Лакшми, – ты же его не видела и, конечно, не знаешь его голоса.

«Логично», – подумала я и осторожно спросила:

– Кого его?

– Да нашего старейшину, вождя.

В это время из‑за песчаного холма показался человек. Он был темнокож, мал ростом и продвигался от холма к деревне какими‑то короткими перебежками. Все замолчали и стали выжидательно смотреть на приближавшегося. Наконец человек сделал последнюю перебежку и оказался рядом со мной.

– Ты? ― спросил он меня, как будто мы были знакомы, а я долго отсутствовала и наконец вернулась в родные края.

– Наш гость, – выручила меня Лакшми.

Глаза вождя смотрели приветливо, но где‑то в глубине их таилось недоверчивое выжидание. Он потеребил жидкую бородку и сказал значительно:

– Так.

Я поняла, что вождь разговорчивостью не отличается. Сатья Мастан, так звали вождя, действительно не любил говорить. До разговоров ли тут, если его голова занята всегда двумя важными хозяйственными вопросами: где нарубить дров и где наловить рыбы. Первый вопрос был почти неразрешимым: дрова рубить было негде. Все, что можно, уже вырубили. Но на то и мудрый вождь в деревне, чтобы что‑то придумать. И многодумную голову Сатьи Мастана время от времени посещали великолепные идеи. Одна из них своим блеском затмила все предшествующие и последующие и осталась в памяти жителей деревни. Идея была проста, но с ней не согласились местные власти, которые сочли железнодорожные шпалы неподходящим материалом для дров. С этими властями у Сатьи Мастана было много неприятностей и волнений. У жителей Сангама тоже. Поэтому приходилось довольствоваться ветвями чахлых кустов, растущих на песчаных холмах. Со вторым вопросом дела обстоят лучше. Рыба пока в реке водится.

Ни плотин, ни гидроэлектростанций на ней не предвидится. Сатия Мастан хорошо знает заповедные места и досконально изучил повадки разных рыб, поэтому уловы всегда удачны.

Мы идем через песчаные холмы вниз к реке. От песка, нагретого за день, исходит прозрачное знойное марево. Сквозь подошвы туфель я ощущаю тепло этих раскаленных холмов. Сатья Мастан идет босиком, привычно и спокойно ступая по горячему песку. Солнце стоит уже высоко над горизонтом, и по небу растекаются, все увеличиваясь, багровые мазки заката. Вода в реке постепенно превращается в красное, призрачно струящееся полотно, и на его фоне резко выделяются темные тонкие фигуры рыбаков янади. Вытянувшись цепочкой, они окружают что‑то мне невидимое, резко взмахивают руками, и паутина сетей на какое‑то мгновение застывает в воздухе. Потом сеть, оседая, как купол парашюта, опускается на воду и исчезает под ней. Негромко переговариваясь, рыбаки какое‑то время «колдуют» этими сетями, снова поднимают их над водой, и в тонких ячейках трепещет и бьется серебристая рыба.

У самого берега по колено в воде бродит несколько человек. С какой‑то методической размеренностью они опускают в реку конические, сплетенные из тонких прутьев корзины‑ловушки и время от времени выбрасывают на берег мелкую скользкую рыбу. Нагие, измазанные в иле и песке мальчишки подхватывают ее с торжествующими криками и затем аккуратно складывают на песке.

Сатья Мастан какое‑то время пристально, не отрываясь, смотрит на все это.

– Вот так почти целый день. День за днем и всю жизнь, – философски замечает он. – А многие считают янади ленивыми. Не верь им. Янади не уйдет с реки, пока не наловит рыбы, чтобы прокормить семью. А теперь надо ловить больше, может быть, удастся что‑нибудь продать.

– А удается?

– Иногда, – ответил старейшина. – Самое большее, что мы можем получить, – это полторы рупии.

– Не много.

– Да, совсем не много, – согласился Сатья Мастан. – Да еще могут обмануть. Нас легко обмануть.

Несколько рыбаков, заметив нас, перестали ловить, вышли на берег и робко остановились чуть поодаль.

– Эй, что вы там стоите! Идите сюда! – крикнул им старейшина.

Они несмело приблизились, на их темных телах еще блестели капли речной воды.

– Они из моего рода, рода Правды, – сказал Сатья Мастан.

– Правда, правда, – закивали рыбаки, – мы из рода Правды.

Такой род я встречала впервые и, конечно, заинтересовалась, сколько же человек в этом редком роду.

– Вот он, он и он, – старейшина ткнул пальцем в рядом стоявших рыбаков.

– Ну, а сколько же всего? – не отставала я.

Сатья Мастан, шепча что‑то про себя, стал загибать пальцы. Потом, видимо, сбился и смущенно опустил голову.

– Не знаю, – признался он. – Нас немного.

Я поняла, что вождь Сангама не имел представления о счете.

Широкоплечий юноша пришел на выручку вождю.

– Наш род очень славный и знаменитый, – начал он несколько сбивчиво, но посмотрел на Сатью Мастана и замолчал.

– Говори, говори, – великодушно разрешил вождь. – Я сегодня говорил так много, что язык уже болит. Говори.

…Род Правды был когда‑то очень большим. Его люди кочевали по берегам рек и озер и ловили рыбу. Много рыбы. Тогда можно было и охотиться. И род никогда не испытывал недостатка в еде. Женщины всегда были дома, и им незачем было идти в город и клянчить пищу.

Вместе с родом Правды ловил рыбу и охотился род Жемчуга. Теперь из этого рода почти никого не осталось, так же как не осталось и жемчуга в реках.

– Хорошо рассказал, – похвалил Сатья Мастан юношу. Тот окончательно смутился и спрятался за спины товарищей.

Незаметно подкрались сумерки, которые быстро стали сменяться темнотой. Река опустела, и только на берегу остались разложенные для просушки рыбацкие сети и снасти. Со стороны деревни потянуло дымком вечерних очагов. Под деревом, где сидели днем женщины, зажгли небольшой костер. Он был тусклый и не очень веселый. У людей рода Правды не было дров для лучшего.

 

5. Племя без жрецов

Злой дух бесновался всю ночь. Он ухал, подвывал и хлопал над хижиной крыльями. Как тогда, много лет назад. Старый Венкайя покрылся холодным потом и мелко дрожал. Мелькнула мысль, что надо выйти из хижины и посмотреть, что там такое. Но он отбросил ее как ненужную, потому что был уверен, чьи это проделки. Он прижался к стенке хижины, и сухие пальмовые листья впились ему в тело. Казалось, это доставило радость духу, который снова трижды проухал над хижиной. Теперь не было сомнения, что куражился дед. Это он имел привычку троекратным уханьем выражать свое удовлетворение. Души добропорядочных покойников уходят куда‑то в страну мертвых. Но никто не мог сказать, где эта страна находится. Одни говорили, что наверху, другие думали, что внизу. Ясного представления ни у кого не было, даже у стариков. Венкайя заворочался в своем углу и снова стал прислушиваться. Но дух затаился и ничем себя не выдавал. «Наверно, готовит новую шкоду», – вздохнул Венкайя. Дед и при жизни не обладал мирным характером, а после смерти с ним совсем не стало сладу. Венкайя несколько лет назад пытался выяснить, что же, собственно, надо делать с духом – молиться или бросать в него камни. Но никто в племени не мог ему сказать ничего определенного. Даже старый Полайя, немало повидавший на своем веку, не дал совета.

– Ты не один, которого тревожат духи, – сказал он тогда Венкайе. – Это все потому, что мы перестали чтить предков. Янади ходят в индусские храмы и молятся там раскрашенным картинкам. Мы давно забыли даже погребальные обычаи. Духи мертвых возмущаются, а мы не знаем, как их умилостивить.

Дед умер много лет назад – в год Великого голода. Но никто в доме не плакал. Янади не плачут по покойнику. В тот год с трудом достали новую набедренную повязку, чтобы умерший выглядел прилично. По древнему обычаю, на тело положили цветы и листья дерева «пана». Дед, который при жизни делал все не так, как надо, и умер в неподходящий день, во вторник, поэтому к носилкам привязали лягушку. К месту погребения все двинулись в полном молчании, и только беспрерывно бил барабан. Тогда кожа на барабане еще была цела. Перед носилками несколько человек с распущенными волосами исполняли погребальный танец.

Венкайе казалось, что ничего нет страшнее этого танца. Танцоры дергались как будто в конвульсиях, а черты их лиц застыли и были неподвижны. Они не пели и не издавали веселых возгласов. Они двигались молча в своем страшном и печальном танце. Отец сказал Венкайе, что танцоры пугают злых духов, которые хотят утащить душу деда к себе. Танцоры старались напрасно, потому что злой дух еще до смерти сидел в деде и теперь посмеивался, глядя на этот устрашающий погребальный танец. Потом на месте погребения вырыли неглубокую яму и опустили в нее деда лицом вниз, головой на юг. Рядом с ним положили листья «пана», кокосовый орех и медную монету. Отец Венкайи – он был старшим сыном деда ― первым бросил три горсти земли на умершего.

Когда все вернулись в деревню, у хижины деда разбили два глиняных горшка. Так делали всегда, и никто не мог объяснить почему.

На третий день после похорон Венкайя проснулся от странного звука, который исходил откуда‑то из глубины хижины. Звуки напоминали то всхлипывания, то плач. Венкайя долго лежал в темноте, прислушиваясь, и наконец понял, что плакала бабка. Венкайя очень удивился, но потом отец объяснил ему, что у них не было еды, чтобы в этот третий день покормить дух умершего деда. Поэтому бабка и горевала. Духу следовало отнести на могилу рис, лепешки и молоко, которое лили в отверстие на могиле. Всего этого не было не только у них, но и во всей деревне.

– Дед вам этого не простит, – причитала бабка. – Он всегла любил поесть. А вы его оставили голодным. Вот он всем вам теперь покажет.

Отец Венкайи сидел на пороге хижины, угрюмо опустив голову, и ни на кого не смотрел. Мать принялась плакать вместе с бабкой. А потом было еще хуже…

На двадцать первый день после похорон янади освящают хижину умершего, чтобы его дух не беспокоил живущих. В этот день устраивается большой погребальный пир. Освящает хижину жрец, он читает заклинания, известные только ему. Но во всей округе не было ни одного жреца‑янади. Последний старый жрец умер несколько лет назад, так и не успев передать свое искусство молодому. Говорили, что остались еще жрецы на острове Срихарикхота, который лежит посреди большого озера. Но остров находился далеко, и туда уже не попасть. Чужой индусский жрец‑брамин запросил много денег за освящение. Их не было, и хижина осталась без защиты. В этот вечер зажгли только масляный светильник, около которого сидела бабка. Она горестно раскачивалась перед трепещущим огоньком и тянула какую‑то известную только ей одной тоскливую песню без слов. На этот двадцать первый день дух деда остался тоже голодным.

Правда, его пытались ублажить барабанным боем и танцами, но дух отверг такую замену. Он хотел есть и поэтому всю следующую ночь выл над хижиной и хлопал крыльями.

– Все ясно, – заключила бабка. – Дед не попал в Верхнюю страну. Теперь он всю жизнь будет метаться между небом и землей.

И бабка оказалась права. Дух не довольствовался вытьем по ночам. Он стал чинить мелкие пакости. Подставлял под ноги камни в неожиданных местах, притворялся ветром, дул на хижину и однажды чуть ее не разрушил. Путал тропинки в лесу, когда молодой Венкайя отправлялся за кореньями и ягодами. Да разве упомнить все дедовы проделки. Правильно говорил отец: голодный способен на все.

И вот теперь этот ночной концерт. Венкайя снова прислушался. Где‑то прокричал петух, и старик облегченно вздохнул. Теперь можно было выйти и посмотреть, что натворил этот неуемный дух. Дрожь постепенно проходила, и Венкайя кряхтя, выполз из хижины. На черном предрассветном небе стояла красная ущербная луна. Венкайя осмотрелся вокруг, но ничего подозрительного не обнаружил. И вдруг где‑то снова раздался протяжный вой. Венкайя вздрогнул и инстинктивно прикрыл голову руками.

«Ну, теперь не уйти», – мелькнула мысль. Но через некоторое мгновение испуганным слухом он уловил ритмичное постукивание. «Так это же поезд! – обрадовался Венкайя. – Ну, конечно, поезд. Только поезд так гудит». Каждую ночь перед самым рассветом он слышал стук колес. По этому стуку он определял, скоро ли взойдет солнце. Поезд ему был знаком и понятен. С духом все обстояло сложнее. «Что же с ним делать? – тоскливо подумал Венкайя. – И спросить не у кого. Может быть, богиня надоумит?»

Но вовремя спохватился, вспомнив, что место прежнего обитания богини пустовало уже несколько лет. У янади не было денег, чтобы купить камень. Вокруг лежали государственные земли, и за хороший камень надо было платить. А без камня ни одна уважающая себя богиня в этом месте жить не будет.

Венкайя тяжело вздохнул и увидел, как начала светлеть полоска неба на востоке. Бог‑солнце Сурья кончил свой отдых за горами и теперь просыпался. Венкайя еще раз посмотрел на небо и поплелся к своей хижине. «Только бог Сурья может спасти от злого духа», – размышлял он.

Сурья, духи предков. Духи добрые и злые. Демоны. Богини и боги. Их многочисленные чада и домочадцы. Янади считали, что они населяли джунгли и горы, реки и ручьи. Они были неотъемлемой частью природы. Они формировали образ жизни племени. Той жизни, в которой царили законы и заветы предков. Богам и духам молились, их задабривали, сердились на них, а иногда отвергали. В честь их устраивали шумные праздники с ночными танцами, торжественные жертвоприношения и замысловатые церемонии. Предки удостаивались особого внимания. Для них существовал специальный праздник, когда хижину украшали ароматными цветами и разбивали кокосовые орехи.

Боги и духи были везде: в священном дереве «маргоса» и в акации. Поэтому вокруг этих деревьев янади сооружали каменные платформы. Они были в камнях, в глиняных горшках, в деревянном идоле на острове Срихарикхота, в куске глины, они прятались в фигурках, нарисованных на скалах. Поэтому все это было достойно поклонения. Даже горшок с водой.

И боги не оставались в долгу. Они защищали янади от напастей и болезней, приносили удачу в охоте, вступали в единоборство со злыми духами, гнали косяки рыб в сети, обсыпали кусты сладкими ягодами, вели в места, где были дикий мед и съедобные коренья. Короче говоря, боги старались вовсю, и особенно богини. Могущество последних удачно сочеталось с их трудолюбием. И поэтому матери‑богини занимали самое почетное место в своеобразном пантеоне янади.

Самое популярное божество Ченчудевуду. Но единого мнения в отношении пола Ченчудевуду не существовало. Старики утверждали, что это богиня. Молодые считали, что это бог. Но так или иначе, Ченчудевуду всегда заботился (или заботилась) о благосостоянии янади, о росте их семейств и о мире под их пальмовыми крышами. Божеству приносили желтые цветы «могили» и клали в его честь камень на крыши хижин. Камень был на каждой хижине, и живущие в ней считали Ченчудевуду своим домашним покровителем. Ченчудевуду помогали богини местного родового значения. Их звали по‑разному, но к имени каждой из них добавлялось слово «амма» – «мать». Полерамма, Анкамма, Кункаламма, Элламма. У богинь‑матерей были самые разнообразные функции. Они спасали янади от оспы и холеры, сторожили границы их деревень, заботились о прибавлении семейства, охраняли их в трудном и длинном пути кочевий. И даже удачей в охоте ведала богиня. Звали ее Гарала Майсамма. Это она незримо присутствовала на воинственных охотничьих танцах, шла вместе с янади по запутанным тропинкам джунглей, придавала силу и твердость их рукам, пускающим стрелы и бросающим бумеранги. Каждая богиня удостаивалась своего камня – его украшали цветами, и перед ним клали могущественным незримым матерям жертвы.

Богини не были вегетарианками, они с удовольствием потребляли мясо, и поэтому в честь их у камней резали петухов, коз, а иногда и буйволов. Человеческая кровь у этих камней не проливалась. Ибо богини были молоды и наивны. Они не подозревали, что земля, если ее полить человеческой кровью, может дать урожай риса или ячменя. Богини янади знали, как охотиться, как собирать то, что растет в джунглях. Среди них не было Великой матери, которая учила другие племена обрабатывать землю, сеять на ней и которую надо было задабривать человеческими жертвоприношениями. Племя и его богини так и не дошли до ступени земледелия.

Янади почитали не только богинь и богов, духов и демонов. Многие их роды непостижимым образом оказались связанными с животными и носили их названия. У янади были роды Козы, Медведя, Водяной ящерицы, Мухи, Попугая, Тигра и, наконец, Змеи. Со змеями у них возникли сложные отношения. Змею чтил не только род Змеи. Ей поклонялись и представители других родов. Змеи особых чудес не совершали, они только шипели и кусались. Янади знали траву, которая излечивала от змеиных укусов, но трава не всегда помогала. Молитвы и заклинания, по мнению янади, были эффективнее. И поэтому женщины племени раз в год на четвертый день после новой луны приносили молоко к норам кобр. Кобры были самыми главными змеями. Женщины просили их не трогать янади. Кобры пили молоко, но время от времени тем не менее нарушали договор. И янади стали ловить змей.

Они шли в джунгли с палками, расщепленными на конце, выслеживали змею и прижимали ее ядовитую голову рогаткой. Затем ловко подхватывали ее за хвост и сажали в корзинку. Боги‑змеи недовольно шуршали в корзинках. А потом стали плясать под звуки флейт. Проданные в рабство своими почитателями змеи продолжили сохранять для последних свой божественный статус. Во время охотничьего танца, изображавшего ловлю змей, янади пели:

Иди ловить змею,

О, заклинатель змей.

Держи стоящую змею.

Надейся на звук своей флейты,

Приходи, приходи с большой змеей в корзине

И с маленькой змеей в своих кудрях.

Янади почитали и обезьян. Они их не трогали – не убивали и не ели, как другие племена. Они оставляли обезьянам еду в джунглях и считали священными места их сборищ.

Многие века складывались у янади представления о себе, о земле, о богах, о мире, который их окружал. Но время шло, и многое менялось. Незаметно для себя янади стали поклоняться чужим богам: Субрамания, Нарасимхе, Венкатесваре. Сарасвати, Парвати и Лакшми – богини индусского пантеона заменили родовых богинь с приставкой «амма» – «мать». Женщины‑янади, собираясь по вечерам вокруг лампы‑светильника, хором стали петь:

Мать, наша мать Махалакшми,

Ты всем нам мать.

Родовые богини обиделись и одна за другой стали отворачиваться от янади. Они не могли простить такого предательства. Они не знали, что янади вкладывали в молитву новой богине тот же смысл, который присутствовал в молитвах родовым «амма».

Большие богини были вегетарианками и вполне довольствовались цветами и кокосовыми орехами. Эти чужие богини стояли в больших каменных храмах. На них были одежды и украшения, сверкающие драгоценными камнями. В честь их устраивались многолюдные и пышные праздничные процессии. Им прислуживали жрецы, которые произносили заклинания и молитвы на непонятном янади языке. И оттого, что в больших храмах, где обитали большие боги, все было непонятно, росло ощущение могущества и неизбежности этих богов. Свои боги казались бедными и слабыми, а свои жрецы – несведущими и жалкими. Так постепенно рушился традиционный мир собственных представлений янади.

Внешний мир тоже менялся и разрушался. Джунгли были вырублены, горы отодвинулись вдаль, потоки пересохли. А янади оказались в пыльных придорожных деревнях и в колониях хариджан‑париев. Там они забыли сказания о своих богах, легенды о своих предках, потеряли своих жрецов. Их слабеющая память удержала только смутные воспоминания и образы прошлого. Большие боги и жрецы‑брамины обманули янади блеском драгоценных украшений и толстыми книгами священных гимнов. Индусские боги не снизошли к молитвам и просьбам париев. И теперь как знак надежды отчаявшихся еще можно увидеть камень Ченчудевуду на пальмовой хижине или глиняный конус Полерамма под навесом. Но что теперь они могут сделать? Чем могут помочь? И боги и люди не в силах остановить неотвратимость свершающегося…

 

6. Христианин

Он остановился передо мной и стал потирать одну ступню о другую. По этому характерному жесту я поняла, что человек находится в состоянии смущения и робости. Я сидела на поваленном дереве у самой крайней хижины неллурской колонии хариджан. А человек стоял передо мной молча, и только сопение выдавало усиленную работу его мысли. Я тоже молчала и разглядывала пришедшего. Ему было лет двадцать пять, не больше. Его набедренная повязка была грязна и носила следы неумелой штопки. На плечах каким‑то чудом держалось нечто когда‑то бывшее, очевидно, рубашкой, от которой теперь осталось несколько причудливо соединенных между собой лоскутов. Густые вьющиеся волосы падали ему на лоб и почти скрывали глаза. А за ухом неожиданно и кокетливо, смягчая весь «разбойный» облик его владельца, торчал желтый цветок «могили». Время от времени парень безгласно шевелил толстыми губами, как будто хотел что‑то сказать, но не решался. Первой потеряла терпение я и кашлянула.

– Кхм, ― повторил парень и снова замолчал.

Конечно, так могло продолжаться до бесконечности, ибо передо мной стоял янади, который не заговорит первым.

– Как тебя зовут? – спросила я.

Стоявший вздрогнул от неожиданности и как‑то сразу вышел из задумчивости.

– Голакондаполайя, – чуть хрипловато сказал он. Затем набрал воздуха и выпалил: – А я из твоего племени!

От удивления я чуть было не сказала «здравствуйте» по‑русски. Но вовремя удержалась и правильно сделала. А Голакондаполайя, не переводя дыхания, путаясь и сбиваясь, продолжал:

– Да, да! Из твоего племени. Потому что я христианин, а все белые ― христиане, и я теперь принадлежу к твоему племени, хоть я и не белый.

– Подожди, подожди, ― перебила я его. – Я не возражаю, чтобы ты принадлежал к моему племени. Мне даже приятно, что в моем племени будет хоть один янади. Но кто тебе сказал, что все белые ― христиане?

– Отец.

– Какой отец? Твой что ли?

– Не мой. Отец, который живет в каменном доме вместе с богом и носит длинное белое платье. А на доме вот такой крест. И Голакондаполайя извлек из‑под лохмотьев бывшей рубашки засаленный шнурок, на котором болтался простой железный крестик.

– Так, ― сказала я, – значит, ты христианин?

– Да, ― ответил Голакондаполайя и потер снова одну ступню о другую. ― А ты тоже?

– Нет.

– Вот это да! – удивился парень. – А кто же ты?

– Как кто? Человек.

Голакондаполайя растерянно и недоумевающе смотрел на меня.

– Как же ты стал христианином? – поинтересовалась я.

– Очень просто, – вздохнул он. – Отец дал мне двадцать пять рупий, этот крест и попросил молиться его богу. Я не мог отказать ему, да и деньги мне были нужны. Я думаю, что сделал отцу большое одолжение.

– А если я попрошу тебя об одолжении? – не удержалась я.

– Ну что ж, – покорно согласился Голакондаполайя. – Я тебе тоже не смогу отказать. А у тебя какой бог? – вдруг оживился он. – По правде говоря, христианский бог мне не очень нравится. Борода у него жидкая, глаза печальные. И висит почему‑то на кресте. Все боги как боги, а этот висит на кресте. Как ты думаешь, зачем это?

– Это длинная история, – уклончиво ответила я.

– Ну да! – обрадовался христианин. – Длинная и непонятная. У янади боги наказывают людей, а у христиан почему‑то люди наказали бога. – И Голакондаполайя, опустившись на корточки, впал в философское раздумье.

– Вот у янади есть Ченчуамма – богиня‑мать, – начал Голакондаполайя, выходя из задумчивости. – У христиан бог, который висит, а какой бог у тебя?

– А у меня бога нет.

– Аё! – снова удивился янади. – Как же я тебе сделаю одолжение? У тебя нет даже висящего бога.

– Нет, – горестно согласилась я.

– Ну, тогда, – Голакондаполайя на минуту задумался, – ты мне дашь за одолжение пятьдесят рупий. Если бы у тебя был бог, мы бы обошлись тридцатью, а если нет, то не меньше пятидесяти.

Я поняла, что здесь, как и везде, безбожие обходилось дороже.

Голакондаполайя был, пожалуй, единственным христианином во всем племени янади. Случай этот был настолько редким и исключительным, что янади не восприняли «обращение» Голакондаполайи всерьез и не применили против него никаких санкций, соответствующих данному поступку.

Все действительно произошло крайне просто. Голакондаполайя жил в колонии хариджан на окраине Неллуру и работал городским подметальщиком. Подметальщиком его устроил дядя. Голакондаполайя хорошо помнил, как они с дядей ходили к важному чиновнику и дядя долго просил его о чем‑то. Племянник не слышал, о чем они говорили. Он стоял в почтительном отдалении. Наконец, чиновник кивнул головой в знак согласия, и дядя довольный подошел к юноше.

– Завтра утром ты придешь сюда к старшему подметальщику, и он покажет тебе, что надо делать, – сказал ему дядя. ― Теперь у тебя будут деньги, и ты сможешь прокормить мать и младших братьев.

С тех пор Голакондаполайя каждое утро выходил на улицу, которую ему отвели, и подметал. Улица примыкала к рыночной площади и была обычно усеяна обрывками бумаги, банановой кожурой, апельсиновыми корками, скорлупой кокосовых орехов. Когда поднимался ветер, подметальщику становилось совсем худо. Он мел, а ветер бросал в лицо весь мусор, который поднимала его метла. И еще пыль. Много дней спустя кто‑то из подметальщиков объяснил ему, что мести против ветра ― дело бесполезное. Надо мести по ветру. Постепенно Голакондаполайя приобрел рабочий опыт подметальщика. Чиновник обещал платить ему 125 рупий в месяц. Но когда Голакондаполайя приходил за деньгами, их оказывалось всегда меньше. И никто не мог объяснить ему, почему так происходило. Дядя тоже не мог. Заработанных денег с трудом хватало на рис с овощным карри раз в день. Иногда он подносил к рынку тяжелые грузы.

В конце улицы стоял странный каменный дом с остроконечной крышей. Однажды Голакондаполайя услышал, как там зазвонил колокол. Он оставил свою метлу у фонарного столба и пошел на звук колокола. Около странного дома толпились люди. Он увидел там несколько белых. Он знал, что это важные и богатые люди, и решил держаться от них подальше. Дверь в доме была открыта, и он, выждав около получаса, наконец решился тоже войти. Дядя всегда говорил, что его когда‑нибудь погубит любопытство. Но в тот момент он забыл, что говорил дядя. Осторожно, боком, стараясь никого не задеть, он протиснулся в дверь и остолбенел.

Внутри дома все сверкало и блестело. Он никогда не видел такого необычного и богатого убранства. Прямо перед ним на стене висел человек, из рук и ног которого сочилась кровь. Голакондаполайя в ужасе хотел броситься прочь, но вовремя заметил, что человек сделан из дерева. Любопытство пересилило, и он стал рассматривать этого странного деревянного человека. Глаза человека смотрели с укором и печалью. Голакондаполайя стало не по себе. Но в это время вышел человек в длинном белом одеянии, и люди, сидевшие на скамьях внутри дома, вдруг запели. Песня была печальная, длинная и многих слов из нее он не понимал. Но это была песня, а за песней всегда следует танец. Поэтому он остался, чтобы со всеми потанцевать. Наконец песня кончилась, и все встали. Голакондаполайя отбил такт ногой и приготовился. Но люди почему‑то потянулись к выходу. Танцы не состоялись. Он знал, что в городе многое не так. Но то, что люди добровольно отказались от танцев, для него было неожиданностью. Он так удивился и расстроился, что даже не пошел со всеми, а остался растерянно стоять у стены. В это время он и увидел женщину, нарисованную на доске. Она была прекрасна, как богиня Ченчуамма. Женщина держала на руках голого розового младенца. Он так внимательно рассматривал картину, что не услышал приближающихся шагов. Он вздрогнул от неожиданности, когда кто‑то спросил его:

– Что ты делаешь здесь, сын мой?

Перед ним стоял человек в длинном белом одеянии. Голакондаполайя понял еще тогда, когда вошел в дом, что этот человек здесь главный.

– Смотрю, – ответил вежливо Голакондаполайя.

– А ты знаешь, кто это? – спросил главный.

– Ченчуамма, – выпалил Голакондаполайя.

Главный улыбнулся и сказал:

– Так, значит, ты янади.

Голакондаполайя утвердительно кивнул.

– А это, – сказал главный, показывая на портрет, – Святая дева – мать Иисуса Христа.

– Тебе здесь нравится? – вновь спросил главный.

Голакондаполайя не смог скрыть своего восхищения и удивления от всего, что он увидел в этом доме.

Главный одобрительно кивал головой. Голакондаполайе нравились его белое длинное одеяние, пышная, мягкая борода и понимающие добрые глаза. Никто в городе до этого с ним так хорошо не разговаривал.

Потом главный сказал, что дом этот – храм, или церковь, женщина и израненный человек – его боги, а сам он священник, или жрец. Все зовут его отец, и Голакондаполайя тоже может звать его отцом. После этих слов на янади напала какая‑то оторопь, и тут он вспомнил, что говорил ему дядя. И решил немедленно уйти. Но новоявленный отец пригласил его сесть. Голакондаполайя присел на краешек скамейки. Было неудобно, но он из вежливости терпел.

– Хочешь приходить сюда и молиться нашим богам? ― спросил его отец. – И тогда все, кто сюда ходит, будут братьями и сестрами.

– Ого! ― Голакондаполайя даже привстал от изумления. ― И те белые тоже будут моими братьми и сестрами?

– Конечно, сын мой.

– И я должен буду о них заботиться и их кормить? Как принято у янади? Но ведь моих денег на всех не хватит!

Отец снисходительно улыбнулся и объяснил, что тогда эти братья и сестры будут помогать ему, Голакондаполайе.

Янади задумался. Ему не хотелось расставаться с привычной ему Ченчуаммой, да и такое множество братьев и сестер его пугало.

Священник почувствовал колебания подметальщика. И применил уже не раз испытанный метод.

– Я дам тебе красивый железный крестик, – сказал он, ― и еще двадцать пять рупий в придачу, если ты выполнишь, мою просьбу.

– Вы меня просите, чтобы я приходил сюда молиться? ― переспросил янади.

– Очень прошу, – подтвердил отец.

Голакондаполайя был добр и не мог никому отказать в просьбе. Отцу он тоже не смог отказать и поэтому неожиданно для себя стал христианином. Домой он возвращался в приподнятом настроении. Дядя даже не подозревал, сколько полезных приобретений сделал его любимый племянник за сегодняшний день: два чужих бога, один железный крестик, двадцать пять рупий, отец в белом одеянии и множество братьев и сестер, среди которых значилось несколько белых. Когда Голакондаполайя уже в третий раз сбивчиво объяснил все это, дядя наконец понял, что произошло. Дядя был старым и мудрым янади.

– Хорошо, – сказал дядя, – а как теперь ты выпутаешься из этой истории?

– А зачем мне выпутываться? – весело и самонадеянно спросил Голакондаполайя.

– Как зачем? – удивился дядя. – А что будет с тобой после смерти? Тебе придется идти в Верхнюю страну христиан. А страны, где все твои предки и куда идут после смерти янади, тебе уже не видать.

Голакондаполайе вдруг стал ясен весь ужас свершившегося. Радость мгновенно улетучилась. Он обхватил голову руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, издавая всхлипывающие звуки. Дядя печально взирал на племянника. Но Голакондаполайя не зря славился тем, что находил выход из любого трудного положения. Голова у него работала хорошо. И сейчас она неустанно трудилась над поиском выхода. И по мере того как напряженная мысль Голакондаполайи формировала этот выход, всхлипывания и завывания становйлись тише, а раскачивания не такими головокружительными. Наконец он совсем успокоился и обрел способность снова говорить.

– Теперь все в порядке, – заявил он дяде. – Я знаю, что мне надо делать. За день до смерти я снова обращусь к Ченчуамме, выброшу крестик и пойду в Верхнюю страну янади. Только бы мне об этом не забыть.

У дяди от изумления отвисла нижняя челюсть. Племянник превзошел его в мудрости…

Ну а многочисленные братья и сестры, как же с ними? Долгое время Голакондаполайя питал к ним самые братские чувства. Правда, эти чувства не находили должного отклика в душах и сердцах вновь обретенных родственников. А потом случилось вот что. Голакондаполайю не пустили в каменный дом, когда там шла торжественная служба в честь юбилея невесть откуда взявшегося третьего бога со странным именем апостол Фома Неверующий. И все из‑за того, что на Голакондаполайе была одна набедренная повязка. Рубашку «братья» и «сестры» ему так и не купили, а у самого него не было для этого денег. В тот день он ушел от дверей каменного дома с чувством облегчающей потери.

Вот и вся история о христианине. К этому можно добавить, пожалуй, еще одно. Единственный христианин янади до сих пор мучается теологической проблемой: не забыть за день до смерти вновь обратиться к надежной и испытанной богине Ченчуамме.

 

7. Улыбка янади

Это случилось в первый день моего появления у янади. Мы остановились у очередной безымянной деревни. У крайней хижины на выжженной земле сидело несколько человек: старик, молодой мужчина, женщина и мальчик.

– Здравствуйте, ― вежливо сказала я.

Мне никто не ответил. Все четверо какую‑то минуту молча рассматривали меня.

«Что за странное племя», – подумала я. И стала ждать. И вдруг как будто луч солнца озарил лица сидевших. Они улыбались. Улыбались удивительно искренне и приветливо. И я поняла, что теперь все в порядке. Просто у них не было слова для приветствия. И вместо этого они одаривали человека этой удивительной улыбкой.

Улыбка янади не была чем‑то однозначным. Освещая лицо человека, она свидетельствовала о многом. В ней были робость и смущение, открытая радость, иногда немного печали, удивление и нежность, затаенная горечь и прямота смелости. Короче говоря, в этой особенной улыбке как в фокусе сосредоточивалось все, что было свойственно характеру самих янади. Характер этот формировался в течение многих веков в специфических племенных условиях, в теснейшем общении с природой, в среде традиционных представлений об окружающем мире. Окружающий мир менялся быстро, а представление о нем – медленно. Со временем увеличивалась своеобразная несовместимость характера и представлений янади с городом и бытовавшими в нем отношениями. Несовместимость эта почти вычеркнула янади из современного общества и создала в этом обществе представления о племени. Представления эти оказались более примитивными, чем сами янади и их характер. Они сводились к определенному набору эпитетов, прочно прилипших к племени. Чтобы найти эти эпитеты, не надо было обладать ни оригинальностью мышления, ни душевной чуткостью. Янади ленивы, говорят горожане и крестьяне окрестных деревень, янади глупы и тупы, они непрактичны и медлительны, они… Да стоит ли все это повторять? На это янади отвечает только улыбкой, в которой так много простого человеческого достоинства.

Город шумен и непонятен. Все куда‑то бегут и торопятся. Здесь, а не в джунглях обречен теперь янади добывать средства к существованию – деньги. Деньги можно только заработать. Остальные пути их добывания янади не известны.

Деньги… Сколько человеческих конфликтов, трагедий и кровавых историй связано с ними! Но об этом янади пока не знают. К деньгам и работе они подходят с позиций древних собирателей и охотников. Если в хижине нет еды, надо идти в джунгли и добыть ее. Когда еда есть, то не надо беспокоиться. Можно не идти в джунгли, можно сидеть на берегу реки и завороженно смотреть на игру ее струй, можно следить за облаками, плывущими по небу, можно бить в барабан и танцевать. Можно многое. А завтрашний день? В данную минуту это понятие почти абстрактное. Завтрашний день неясно рисуется в призрачной дымке отдаленного будущего.

Что такое работа и деньги? Это еда сегодняшнего дня. Это беззаботный вечер и ужин для всей семьи. Нужно ли беспокоиться о завтрашнем дне? Тысячелетиями предки янади не умели этого делать. Могут ли потомки научиться этому за сотню лет?

Когда живешь сегодняшним днем, деньги теряют свою ценность. Деньги и янади существуют пока отдельно. Поэтому в городе говорят: янади не знают цены деньгам. Они не копят деньги, не ссужают их под проценты, не покупают на них лавки и магазины, не пересчитывают жадно денежную прибыль, не ссорятся из‑за них, не грабят, не убивают. Янади будет честно трудиться целую неделю, но, получив деньги, он на следующий день не придет на работу. Перед ним стоит важная проблема: скорее истратить эти деньги. Пока эта задача не разрешена, янади вновь на работе не появится. Получая деньги, он не станет их пересчитывать. Просто потому, что не умеет считать. Он овладел счетом в пределах десяти, таблица умножения ему не знакома, и он не в силах пока ее постичь. Он берет столько денег, сколько дает ему хозяин, и претензий не предъявляет. Если хозяин совсем не дает денег, янади тоже спокойно уходит. Поэтому в городе и смеются над янади, считая, что каждый может их обмануть. Но не каждому из смеющихся под силу поступить так, как янади. Он не будет валяться в ногах у притеснителя и вымогателя, не будет униженно выклянчивать рупии и не будет плакать. Для этого он слишком горд, самостоятелен и независим. Он привык во всем полагаться только на самого себя. Чужому миру не сделать из него раба. И он не хочет и не желает зависеть от людей этого мира. Он пока еще янади. И у него есть какое‑никакое, но свое племя. Он одаривает обидчиков обезоруживающей улыбкой. Улыбкой янади.

Голод не причина для плохого настроения янади. Недоедание – почти обычное его состояние. Ну а те, у кого оказались деньги? Как они их тратят? Они идут на рынок. Здесь их снова обманывают и обсчитывают. Янади покупает риса ровно столько, сколько нужно на сегодняшний день. Завтрашний день вновь растворяется для него в неясной дымке. Какие‑то деньги еще остаются, и вторая важная покупка – кусок ткани для жены. А если и после этого останутся деньги, янади может осуществить свою заветную мечту – покататься на автобусе и даже на поезде. В автобусе или вагоне он садится на пол и с замиранием ждет, когда тронется эта чудесная машина. От быстрого движения у него ёкает внутри, сжимается сердце и чуть кружится голова. Он не представляет себе, куда он едет и зачем. Главное – едет.

В раскрытые окна врывается теплый ветер и мелькают дома и придорожные деревья. Немного жутковато, в этот момент он считает себя самым везучим человеком на свете. Он, городской янади, знает, что тысячи его соплеменников до сих пор не держали монеты в руках, не ездили в автобусе, ни в поезде, ни на телеге. И жизнь ему кажется в этот момент счастливой и удивительной. Из этого счастливого забытья янади нередко выводит пинок контролера, обнаружившего, что билет странного пассажира давно уже кончился. Не возражая и не споря янади покидает вагон и бодро шагает по шпалам – опять в город. Обратный путь может занять и два и три дня. Семья терпеливо ждет отсутствующего кормильца, не высказывая при этом ни беспокойства, ни волнения. Съестные припасы, которые он наконец приносит, уничтожаются немедленно при общем ликовании всех домочадцев. А когда наступает завтра и в хижине не обнаруживается ни горстки риса, янади вновь отправляется на работу. В работе он проявляет творческое начало, которое средний горожанин считает недопустимой роскошью. Янади не возьмется за любую работу. Он выберет ту, что ему по душе. Если ему нравится быть садовником и ухаживать за цветами, он не станет подметальщиком. Если ему интересно крутить педали велорикши, он не наймется батраком к соседнему помещику. Но город и окрестные деревни не в состоянии удовлетворить индивидуальные запросы янади в работе. Тогда янади будет голодать, но не возьмется за труд, который ему не интересен. Где‑то в глубине своей души он всегда остается бескорыстным свободным художником. И это тоже не нравится городу.

Крестьяне соседних деревень удивляются, как можно пренебрегать акром земли и парой буйволов, которые правительство предоставило янади в некоторых колониях хариджан. Как можно так легко терять такую собственность! Но янади не привык ни к собственности, ни к обработке земли. Он пока, как это ни поразительно, остается еще охотником и собирателем. Традиции предков продолжают жить, и их инерция еще велика.

Мой неллурский друг Рагавия, много лет занимавшийся благотворительной работой среди янади, как‑то сказал мне:

– Ведь надо понять одно, что обеспеченное жилье, надежное занятие и беспокойство о завтрашнем дне – вещи, о которых янади не думали миллионы лет.

– «Миллионы лет» – это сильно сказано, – возразила я. – Первые миллионы лет об этом никто не думал.

– Ну хорошо, – поправился Рагавия, – по крайней мере они об этом не думали последние две тысячи лет. А впрочем, понаблюдайте за ними сами. И особенно в городе. Это будет интересно.

И я стала наблюдать. Отличить янади в городской толпе было нетрудно. Их сухощавые фигуры с набедренными повязками грациозно и ловко лавировали в густом людском потоке. И в этой их грации было что‑то от змеи. Они проскальзывали между горожанами, никого не толкая и не задевая. Иногда толкали их, но они легко отступали в сторону, и на лицах их появлялась улыбка извинения. Когда они выбирались из толпы, то опускали головы и пристально смотрели в землю. Сначала я не могла понять, что с ними происходит. Не могли же все янади находиться в состоянии печали и не могли все сразу поднять голову.

– Послушай, – сказала я одному из них, – почему ты идешь с опущенной головой? У тебя что‑нибудь случилось?

– Нет, ― оторопело посмотрел он на меня. – Я ищу.

– Что же здесь можно искать? – удивилась я.

– Все, ― лаконично ответил он. – Здесь все можно искать.

Значит, и в городе инстинкт собирателя не покидает янади. Он идет по асфальтовым тротуарам, как по джунглям, и видит на этих тротуарах много больше, чем обычный горожанин. Его острые глаза лесного жителя замечают оброненную случайно вещь, и след, оставленный в пыли, и направление ветра, поднимающего бумажный сор. Город, так же как и джунгли, рассказывает ему о многом. И он отлично запоминает этот рассказ. Поэтому полицейский инспектор, ведущий трудное расследование, нередко прибегает к помощи янади. Только янади способен точно восстановить ход событий и обстановку. Но когда он рассказывает, его нельзя перебивать, а тем более задавать наводящие вопросы, ибо с последними янади немедленно начинает соглашаться. Ему надо дать возможность спокойно высказаться. В своем рассказе он не упустит ни одной детали, а сам рассказ будет, логичен и последователен. Единственно, что нужно янади от слушающего его человека, – это сочувствие к рассказчику и интерес к происходящим событиям. Поэтому янади будет смотреть вам в лицо и искать в ваших глазах понимание. А если вы еще подбодрите его восклицанием «хну!», что для янади равносильно нетерпеливому «что же случилось дальше?», тогда все будет хорошо.

Янади Венкатасвами однажды помогал полицейскому инспектору. Другой на месте янади сказал бы просто: ко мне пришел полицейский инспектор. Но это другой, а не янади. Для Венкатасвами короткая фраза «Ко мне пришел полицейский инспектор» была наполнена самими разнообразными событиями, умолчать о которых значило ничего не сказать. Поэтому эта фраза в устах расказчика‑янади выглядела так:

Это было давно, когда моя жена была беременна старшим сыном. Я сторожил снопы падди в поле Аччи Редди всю предыдущую ночь. На следующее утро я пошел к нему и сказал, что падди можно увозить с поля. Он сказал, что я могу позавтракать холодным рисом. Служанка Субби вынесла мне во двор миску риса. Я сел под лимонным деревом и наелся. Потом Редди попросил Субби дать мне табака, и женщина, которая хорошо мне улыбалась, принесла мне много табака. Я вернулся домой и спал целый день. Моя жена разбудила меня и позвала обедать. Я не встал, и она ворчала. Я проснулся на закате солнца и поел риса с рыбным карри. И опять пошел спать. Моя женщина ворчала и ругала Редди и его рисовое поле. Я проснулся, когда закричал петух, выглянул в дверь и увидел, что светлеет. Я вышел наружу, справил нужду, потом вернулся к хижине и сел перед ней. Потом я заметил, что два человека идут к моей хижине. Одного я узнал, это был староста деревни. Другой был чужой. Он был средних лет с густыми усами и шрамом на левой щеке. Оба подошли к моей хижине. Я встал, и чужой спросил: «Ты Венкатасвами?» «Да», – ответил я. Тогда человек со шрамом заглянул в хижину и велел моей женщине выйти наружу. Она дрожа вышла.

Рассказ о разговоре с инспектором, о поездке Венкатасвами в город и успешной его деятельности на поприще неллурского уголовного розыска займет не один печатный лист. Этот рассказ вызвал первый конфликт между моим другом Рагавией и мной. Ортодоксальный брамин Рагавия, снисходительно относившийся к янади, считал, что рассказ свидетельствует о низком интеллектуальном уровне последних. Я же увидела в этом рассказе свидетельство отличной памяти, острой наблюдательности и внимания к чисто человеческим деталям жизни.

Что такое время? Это рассвет, полдень и закат. Все, что существует в промежутках, несущественно. Поэтому назначать янади точное время бесполезно: он все равно не придет вовремя. Не потому, что не хочет этого, а потому, что не имеет о точном времени никакого представления. Понятия о долге у него тоже свои. Он знает, что надо заботиться о семье, уважать родителей, чтить своих богов, добывать пропитание, поддерживать отношения с родственниками. Это – его обязанности перед собственным племенем, и он их выполняет. Но оказывается, что и соседний, чужой мир требует от янади выполнения каких‑то обязанностей. Янади о чем‑то просят, куда‑то посылают, что‑то заставляют делать. Но древний собиратель, идущий из одного конца города в другой с поручением, отвлекается часто на другие, более важные дела и спокойно забывает о поручении. И янади‑рикши тоже часто отвлекаются и везут седока не туда, куда нужно последнему. Если седок говорит «направо», рикша из племени янади спокойно может повернуть налево. Пассажир не подозревает, что для янади «право» и «лево» – понятия абстрактные и поэтому трудноусвояемые. Пассажир раздражается, начинает ругаться и оскорблять «тупого» рикшу.

Но рикша, к его удивлению, не отвечает ни на брань, ни на оскорбления. Он только улыбается открыто и доверчиво.

Сами янади никого не ругают и не оскорбляют. Они одинаково вежливы и с прачкой, и с брамином. Соблюдая эту традиционную вежливость, янади никогда с чужими не заговорит первым. Что еще можно сказать о характере янади? В них живет честность и верность. Они терпеливы в горе и несчастье. Янади редко плачут и редко впадают в меланхолию и депрессию. Только печаль, спрятанная где‑то в глубине глаз, выдает их состояние. Их мужеству иной раз можно позавидовать. Единственное место, где янади теряет это мужество, – больница или поликлиника. Запах лекарств, непонятные инструменты и строгие люди в белых халатах повергают янади в панику и обращают в позорное бегство. Все это производит на них то же впечатление, что и появление духа около хижины или на тропинке в джунглях. Пожалуй, это два момента в жизни янади, когда он теряет способность улыбаться. Ибо известно, что на духов и врачей улыбки не действуют.

 

8. Звезда Арундати

Темной безлунной ночью Ченчамма бежала третий раз из дому. Она проснулась незадолго до рассвета, когда сон обитателей ее хижины был особенно крепок. Тихо, стараясь не дышать, проскользнула между спящими и нырнула в прохладную темень ночи. Свежий воздух тек откуда‑то со стороны далеких гор, и Ченчамма зябко поеживалась. Над деревней висело низкое черное небо, усеянное звездами. Она подняла глаза к небу и в самом его уголке нашла желанную звезду Арундати. Звезда мерцала тускло и неверно. Примета была плохой. Но теперь Ченчамме было все равно. Она обхватила себя руками и еще несколько мгновений наблюдала за звездой. Но Арундати не становилась ярче.

Где‑то в отдалении завыла собака, и Ченчамма пугливо насторожилась. Но в деревне по‑прежнему было тихо, и конусы пальмовых хижин смутно и мирно вырисовывались в темноте. И только внизу, у обрывистого песчаного берега, журчала, перекатываясь по камням, неглубокая речка. Стараясь не шуметь, Ченчамма спустилась к реке и ступила в воду. Она хотела было вскрикнуть (вода оказалась неожиданно холодной), но вовремя спохватилась, и крик застрял в горле. Она перешла реку и выбралась на противоположный пологий берег. Отсюда было недалеко до шоссе. Но до него надо было дойти до рассвета. Это был самый опасный участок пути. Открытый и плоский. И если ее начнут преследовать, укрыться будет негде. Тогда ее снова схватят, как в прошлые два раза.

Она ускорила шаги. Небо по‑прежнему оставалось темным, а желанная звезда Арундати, желто и неверно померцав, скрылась за облаком. Ченчамма вздохнула, но шаг не сбавила. И вскоре ее тонкая стройная фигурка растворилась в предрассветной густой темноте.

Третий раз Ченчамма, непокорная дочь Полии, сделала попытку отстоять свою свободу и свою любовь. С тех пор как Ченчамма себя помнила, она жила в деревне на берегу реки. У деревни, как и у многих деревень янади, не было названия. Зато у девочки было длинное и красивое имя Маникалаченчамма. «Маникала» – значит «зерно». Так назывался род ее матери. По древним законам предков название рода матери прибавлялось к имени ребенка. Теперь, когда многое забыто, об этом не часто вспоминают. И даже дети стали получать имя рода отца. Но мать соблюдала древние законы. Отец Ченчаммы был из соседнего рода Ига, что значило «муха». Все звали отца Игаполия. Игаполия почти каждый день на рассвете уходил на реку. Он был искусным и удачливым рыболовом. Ченчамма оставалась с матерью и помогала ей в ее нехитром хозяйстве. Когда ее хозяйственные обязанности кончались, Ченчамма бежала на реку и барахталась в воде с остальными ребятишками деревни. Они играли всегда вместе, мальчишки и девчонки. Самым ловким из них был Гантайя из рода Чукка – «звезда». Он плавал лучше всех и умел нырять с открытыми глазами. Гантайя доставал со дна реки красивые разноцветные камушки и ловил маленьких юрких крабов. Иногда он приносил все эти сокровища Ченчамме и робко клал их у порога ее хижины. Ченчамма улыбкой благодарила его. В языке янади не было слова «спасибо», и люди, когда хотели поблагодарить, всегда улыбались.

Прошло несколько лет, и Гантайя превратился в сильного и стройного юношу. В нем была удивительная природная грация, и он скоро стал лучшим танцором в деревне. Лунными ночами, когда в деревне начинались танцы, он был всегда первым. Ни одна женщина, ни один мужчина не могли так красиво и ловко двигаться под ритм барабана. Они всегда танцевали вместе – мужчины и женщины, девушки и юноши. И Ченчамма, танцуя вместе со всеми, смотрела только на Гантайю. Гантайя время от времени чуть смущенно поглядывал на нее. И от этого взгляда у Ченчаммы глубоко внутри что‑то сладостно сжималось.

Гантайя уже не приносил ей с реки разноцветные камешки и смешных крабов. Как и все мужчины, он стал заниматься серьезным делом – ловить рыбу. Ловил рыбу вместе со своим отцом. Гантайя был старшим из детей в своей семье и должен был заботиться обо всех, как любой взрослый. Но однажды Гантайя не пришел на реку, а Ченчамма слышала, как в его хижине бил барабан шамана. Шаман изгонял злого духа из отца Гантайи, того духа, который не давал пошевелиться старику и выжимал из него обильный пот. Шаман жег в хижине Гантайи благовонную смолу и целый день читал заклинания. Но злой дух не покидал старика. Так продолжалось неделю.

Теперь Гантайя рыбачил на реке один. Отцу становилось все хуже. Злой дух оказался цепким и покинул отца только вместе с его душой. После смерти мужа мать Гантайи приняла твердое решение: вся семья перекочует в деревню, где жил ее родной брат, дядя Гантайи. Чуккавенкайя теперь будет им за отца. Древние законы племени предписывали каждому мужчине заботиться в первую очередь о своей сестре и ее детях, потому что все они принадлежали к одному роду. И законы рода были строги.

Так Гантайя покинул деревню Ченчаммы. Время от времени он появлялся в деревне, чтобы повидаться с девушкой. Они садились на обрывистом берегу реки и тихо разговаривали. Иногда Гантайя касался руки и ног Ченчаммы. Большего он себе позволить не мог. Церемония зрелости, после которой девушка может стать женщиной, еще не состоялась. А до этой церемонии она для каждого мужчины – табу. Однажды Ченчамма сказала Гантайе, что скоро состоится ее церемония.

– А потом, – добавила она, – на празднике бога гор Венкатесвара мы обо всем договоримся.

Гантайя знал, что значит праздник бога гор. На нем всегда договариваются, кто будет чьим мужем и чьей женой. Правда, горы были далеко от их места, поэтому Венкатесвара обитал на окрестных кварцевых холмах. На этих же холмах раз в год устраивались ночные танцы. Это были веселые и быстрые танцы. Танцы их предков. Предки умели пошутить и посмеяться. В вихревом сплетении тел, под смех, песни и грохот барабана они знали, как договориться о самом важном. Родители в эти дела не вмешивались. У них были свои привязанности, и они тоже могли договариваться. Замужняя женщина могла договориться еще с одним мужчиной, а женатый мужчина с новой женщиной. Старики рассказывали, что женщины в старину имели по нескольку мужей. Теперь этот обычай забывается. Редко у кого по нескольку мужей. Зато несколько жен встречается чаще. Однако всех их содержать трудно, и поэтому жены обычно живут отдельно. Но Гантайе было достаточно одной жены ― Ченчаммы.

Наконец пришел день церемонии зрелости для Ченчаммы. Накануне этого дня в деревне появился дядя брата ее матери. Ченчамма знала, что дядя навещает редко, но, когда в семье важное событие, дядя всегда приходит. Дядя был сухим и маленьким человеком с темной морщинистой кожей.

– Ты знаешь, зачем я пришел? – улыбаясь спросил он Ченчамму. – Я без дела не прихожу.

Ченчамма уже догадалась, зачем пришел дядя. Перед закатом солнца дядя стал строить для нее церемониальную хижину. Только дядя мог отвести от нее злых духов. И поэтому он, как и шаман, жег благовонную смолу в этой хижине и читал заклинания. Утром мать принесла ей новую одежду, и Ченчамма, сопровождаемая всей деревней, направилась в хижину. В хижине стоял горшок для омовения. Девять дней, как предписывали предки, девушка провела в церемониальной хижине и каждый день совершала омовения. На десятый день дядя вывел ее из хижины, снял с нее новую одежду и сжег ее на костре. Потом все танцевали вокруг этого костра, пели шуточные песни в честь Ченчаммы и желали ей красивого мужа. Через несколько дней после церемонии в деревне появился Гантайя. Теперь он был нетерпелив и настойчив. От робости, которую он испытывал до церемонии, не осталось и следа.

В эту ночь они долго сидели на холме за деревней и смотрели на маленькую звездочку Арундати. Им казазалось, что эта звезда была самой яркой. Арундати считалась символом любви и семейного счастья янади. Теперь они стали мужем и женой, но окончательно договориться обо всем можно было только на празднике горного бога.

Никто в деревне не осудил Ченчамму. Янади считали, что если люди любят друг друга, они должны и принадлежать друг другу. Неважно, что связь эта будет узаконена потом. Главное – правильно выбрать будущего мужа или жену. А выбор – дело сложное. Правда, если выбор оказывался неудачным, то ничего страшного не происходило. Можно было начинать все сначала. Ну, а если уже поздно и женщина ждет ребенка? Для янади это «поздно» не существует. Обязательно найдется мужчина, который полюбит эту женщину и будет заботиться о ее ребенке. А если не найдется? Тогда она его найдет…

Да, никто в деревне не осудил Ченчамму. И все было бы хорошо, если бы не ее собственный отец Полия. Не зря Полия принадлежал к мушиному роду Ига. Известно, что люди этого рода отличались беспокойным характером, настырностью и упрямством. Полия одно время работал в городе и нахватался там невесть чего. Время от времени его лохматую голову посещали идеи, которые казались его соплеменникам странными и невыполнимыми. На этот раз у Полии тоже возникла идея. Ему захотелось породниться с полицейским. У полицейского был красивый тюрбан, блестящая кожаная портупея и пистолет. Он важно расхаживал на углу улицы рядом с садом, где Полия сажал цветы и подстригал деревья. Полия наблюдал за ним, каждый раз замирая от восхищения. И однажды он представил себе, как он приводит полицейского в свою хижину и тот становится его зятем. И одна картина радужнее другой стали сменяться в его воображении. Вот он появляется с полицейским в деревне. Все выстроились перед ним и дрожат. Янади всегда боятся полицейских: от них им ждать хорошего не приходится. А Полия не боится: полицейский теперь его собственный зять. Или вот еще как. Он идет по городу. И все перед ним почтительно расступаются. И он слышит, как люди говорят: «Вот идет Игаполия, его зять – наш важный полицейский». Полицейский станет приносить в его хижину рис и одежду, и все они будут сыты и одеты.

Наконец Полия решился. Он подошел к полицейскому и предложил ему дочь в жены.

– Ты что, старик, рехнулся? У меня же… – начал тот, но осекся.

Полицейский был молод и в предложении странного старика увидел возможность забавного и приятного приключения. Редди, так звали его, быстро договорился с Полией и обещал через день‑два наведаться в деревню. Окрыленный успехом, Полия целый день хвастался в деревне удачей. Только Ченчамма не обратила на это внимания и не приняла слов отца всерьез. Она слишком хорошо его знала. Но прошло несколько дней, и в деревне появился полицейский. Ченчамма, стройная и большеглазая, сразу приглянулась ему.

– Ну что ж, – снисходительно посмеиваясь, сказал Редди, – будешь моей женой.

– Нет, – решительно ответила Ченчамма. – Я твоей женой не буду. Я люблю Гантайю.

– Ха‑ха! – затрясся Редди. – Она любит Гантайю. Это даже интересно!

И ему, действительно, стало интересно. Банальное приключение приобретало эмоциональную и даже драматическую окраску. Он подошел к Ченчамме, взял грубой рукой ее за подбородок и сказал:

– Смотри теперь у меня. Редди не из тех, кто упускает хорошеньких девчонок. Сейчас мне некогда, но приду через неделю. Так что приготовься.

Ченчамма резко вырвалась от него и убежала на реку. Редди для солидности еще посидел в деревне, а потом насмешливо бросил Полие: «Пока, тесть», – и удалился.

– И‑эх ― сказала Полие жена. – Старый, а ума не нажил! ― и в сердцах разбила единственный горшок.

Ночью этого дня Ченчамма первый раз бежала из дому. Но Полия был бдительным. Он почувствовал настроение дочери. Они с братом поймали девушку, когда она была уже за рекой, и вернули домой. А Гантайя все не приходил. Видимо, был занят своими мужскими делами.

Полицейский сдержал свое обещание и воскресным утром снова появился в деревне. Ботинки его были до блеска начищены, а сбоку грозно висел пистолет. Полицейский был полон решимости и настроен серьезно.

– Ну как, одумалась? – спросил он Ченчамму.

Он уже знал о ее побеге.

– Я не буду твоей женой, – ответила она.

– Слушай, – сказал Редди, – перестань упрямиться. Ведь всем известно, что женщины‑янади сговорчивые. Вы ведь и до замужества спите с парнями. А ты что, особенная?

– Мы спим, когда любим, – громко сказала Ченчамма. ― И тебе этого не понять.

Редди опять захохотал:

– Как это, не понять? Ишь ты! Так ведь это проще простого. Подумаешь – переспать! И ты это брось! Ты будешь есть рис каждый день, если уйдешь со мной в город. Сари куплю тебе красивое.

– Не надо мне ни риса, ни сари, ни тебя! – последовал дерзкий ответ.

– Ченчамма! Что ты делаешь? – вдруг вне себя закричал Полия. Он был сердит и раздражен. Его мечта, так долго лелеянная и так великолепно и хитроумно осуществленная, теперь разбивалась на куски об упрямство этой девчонки. Разбивалась на куски прямо на глазах у изумленных и потрясенных жителей деревни. И на глазах его самого. Это было свыше его сил.

– Подожди, старик, не ори, – повелительно приказал Редди. – Сейчас она заговорит по‑другому.

Полицейский сдвинул кобуру и стал вытаскивать пистолет. Ему уже порядком надоела эта история. Но отступаться от девчонки ему не хотелось. Он очень надеялся, что пистолет ускорит ход желаемых событий. При виде пистолета всех свидетелей этой захватывающей сцены сдуло как ветром. Даже Полия малодушно спрятался за хижину. А у Ченчаммы ноги как будто приросли к земле. Она не могла шевельнуться и стояла перед Редди тонкая, прямая, с посеревшими губами.

– Ну как? – спросил полицейский, поигрывая пистолетом. – Теперь согласишься?

– Нет, – с трудом выдавила из себя девушка.

Полия глухо застонал за хижиной.

– Ну так пеняй на себя! – глумливо улыбаясь, сказал Редди. – Теперь стреляю. Раз, два…

Полия заткнул уши. Он однажды слышал, как громко стреляет пистолет.

– Три!

– Нет!

И это «нет» было громче и сильнее пистолетного выстрела.

Полицейский рванул кобуру и дрожащими пальцами стал засовывать туда пистолет. В хижине стонала мать от страха и горя.

– Эй ты, вонючий шакал! – закричал Редди Полие. – Выползай! А когда придешь в себя, сам приведешь мне ее в город.

Ченчамма тихо и безмолвно опустилась на теплую землю…

Известия быстро распространяются по всей округе янади. Но в пути меняются многие детали, а иногда смысл новости. Так Гантайя узнал, что Ченчамма собирается стать женой важного полицейского из города.

Он бежал целый день, не разбирая дороги. Он не знал куда бежал. Он просто убегал от своей боли, но она настигала его, валила обессиленного в кусты. Затем встряхивала, поднимала и вновь бежала вместе с ним. Она была такой невыносимой и неотступной, что смерть казалась Гантайе желанной и облегчающей. К вечеру, совсем обессиленный, он добрел до полотна железной дороги. Оступаясь, поднялся на насыпь, положил голову на рельсы и стал ждать. Сталь рельсов приятно холодила разгоряченную щеку. Гантайя начал понемногу успокаиваться, но решимость погибнуть под поездом не проходила. Теперь он лежал на рельсах, отрешенный от всего мира, от своего прошлого, от Ченчаммы. Было тихо, очень тихо. И эта тишина давила. Потом тишина наполнилась каким‑то поющим звуком. Гантайя не мог понять откуда шел звук. Он прислушался и понял, что звучали рельсы. Звук неотвратимо нарастал, и Гантайе становилось страшно. Он втянул воздух и почувствовал, что пахнет гарью. Подходил поезд. А рельсы теперь гремели, как тысячи хорошо натянутых барабанов. Смерть получалась шумной, а это было не в духе янади. И дух этот в нем взбунтовался. Дрожа от испуга, Гантайя вскочил с рельс, но не успел отдернуть правую руку. Колесо проехало по пальцам. Острая боль пронизала все тело. И в этой боли, страшном грохоте, дыму и сверкании огней унеслось куда‑то в ночь чудовище поезда. И тогда Гантайя почувствовал, что теплые струйки крови стекают по телу из раненой руки. Он инстинктивно прижал к себе запястье…

И снова известия поползли из одной деревни янади в другую. Так Ченчамма узнала, что Гантайя из‑за нее бросился под поезд. Но она была женщиной. А женщины в племени янади (как, наверно, и везде) благоразумнее и рассудительнее мужчин. Ченчамма решила пойти в деревню Гантайи и узнать о случившемся на месте. Так она сделала вторую попытку сбежать из дому. И снова Полия перехватил ее. Ему хотелось выполнить приказ полицейского и привести дочь в город. Но… не тащить же ее на спине. Полия больше не работал садовником в городе. Он боялся встречаться с Редди. А Ченчамма целыми днями сидела в хижине наедине со своим горем. Она отказывалась даже от той скудной пищи, которая была в семье. Но в один прекрасный день, когда Полия и его брат были на реке, в хижину сунулась улыбающаяся физиономия Гантайи. Ченчамма даже не вскрикнула. Она смотрела на Гантайю широко открытыми глазами и ничего не говорила. Так смотрят на внезапно материлизовавшийся дух предка. Правая рука Гантайи была на перевязи, и он смог обнять ее только левой.

– Так ты не стала женой полицейского? – только и спросил он ее.

Ченчамма покачала головой и почувствовала, что в жилах духа, когда‑то бросившегося под поезд, течет настоящая человеческая кровь, только, пожалуй, слишком горячая…

В тот день они договорились обо всем. И вот теперь эта прохладная ночь третьего побега. Несмотря на то, что звезда Арундати вела себя в эту ночь сомнительно, Ченчамма с рассветом уже была в деревне Гантайи.

Род Звезды был возмущен родом Мухи.

– Виданное ли дело, – сказала мать Гантайи, – вмешиваться в дела дочери. Полия совсем выжил из ума. Это все его городские штучки. Это там родители суют свой нос, куда не следует.

Как бы то ни было, а брачная церемония должна была состояться в доме невесты. И люди рода Звезды направились увещевать Полию.

Полия вздыхал и отводил глаза. Ибо перед этими глазами неотступно стоял образ важного и рассерженного полицейского с пистолетом.

Переговоры грозили стать затяжными. Но решительно вмешалась мать Ченчаммы.

– Ченчамма – моя дочь, – сказала она. – И свадьба будет здесь. А ты, – повернулась она к Полии, – можешь отправляться к своему важному полицейскому.

– Нет‑нет, – малодушно забормотал Полия. Одна только мысль о встрече с Редди приводила его в трепет. Полия, махнув рукой на все, удалился на безопасное расстояние от обеих договаривающихся сторон. Оттуда он пытался подавать кое‑какие реплики. Например: как быть с завязыванием тали. В городе невесте завязывали тали – ожерелье для замужней женщины, – и некоторые янади тоже делают это. Правда, такого ритуала удостаиваются только невинные девицы, сказал ему брат в городском храме. Жена снова прервала его туманные рассуждения на этот счет.

– Что тебе далось это тали? Наши предки никогда этого не делали. Мы тоже обойдемся.

Довод был убедительным, и Полия окончательно замолчал.

А потом было много цветов. Хижину Ченчаммы украсили лотосами, в волосы невесты вплели гирлянды жасмина. Люди рода Звезды и рода Рисового зерна пели и танцевали в тот день и вечер. А представители рода Мухи все больше сидели и помалкивали. Они считали себя в чем‑то ущемленными. Но в чем именно, так и не могли разобраться. Может быть, они жалели Полию и его погибшую мечту.

А когда взошла желанная звезда Арундати, Ченчамма и Гантайя долго смотрели на нее. Все янади, которые хотят счастья в любви, смотрят на нее. Особенно в день свадьбы.

Утром Гантайя на краю деревни построил для Ченчаммы и для себя хижину из пальмовых листьев. С этого дня Ченчамма перестала звать Гантайю по имени. «Мой янади», ― теперь говорит она.

 

9. Моя женщина

На пыльной дороге, ведущей в колонию хариджан, шла какая‑то потасовка. По столбу поднятой пыли я поняли, что дела обстоят серьезно. Солнце било мне в глаза, и я смогла различить только темные силуэты двух людей. Люди дрались. Причем один из них явно брал верх. Побежденный, несколько раз упав в пыль, так и остался на дороге. Я подошла ближе и с удивлением обнаружила, что в роли славного победителя выступала моя знакомая Поламма.

– За что это тебя так? – спросила я поверженного.

Мужчина поднял голову, и я узнала мужа Поламмы. Под глазом Суббайи цвел великолепный синяк. Синяк стремительно менял свою окраску и превращался на глазах в украшение, которое играло всеми цветами радуги.

– Ну и ну, – сказала я. – Что же это такое?

– Что такое? – уныло переспросил Суббайя. ― Это – моя женщина.

Поламма стояла в отдалении, не считая нужным пока вмешиваться в наш разговор. «Ничего себе, „моя женщина“, – подумала я, – надо же поставить такой синяк». Так за что же это тебя? – снова спросила я.

– Как будто бьют всегда за что‑то, – увиливая от ответа, философски произнес Суббайя.

Услышав такой невразумительный ответ, «моя женщина» решительно двинулась к нам. Я оглянулась вокруг, стараясь найти путь к отступлению. Суббайя малодушно втянул голову в плечи и прикрыл ее руками. Но мир уже входил в душу Поламмы.

– Значит, ты не знаешь, за что я тебя побила? – уже спокойно спросила Поламма.

Суббайя ничего не ответил и обреченно уставился на пыльную дорогу.

– Ты бы, амма, тоже его побила, – сказала Поламма, обращаясь ко мне. – Любая женщина за это побила бы. Я иду в город, а он вздумал за мной шпионить. Видала такое? Он думает, что у меня в городе другой мужчина. И решил меня на этом подловить. Ну и что из этого получилось? – и она ткнула пальцем в сторону поверженного Суббайи. – Так будет каждый раз, – категорически изрекла она. – Это же надо такое придумать, шпионить за женщиной! Не доверять своей жене! Жалкий ты человек! – Поламма снова повернулась к Суббайе.

«Жалкий человек» сразу сообразил, что Поламма начинает входить в раж. Не поднимаясь, он стал медленно отъезжать от нас, загребая ногами пыль. От Поламмы не укрылся этот маневр. Сплюнув, она наградила еще одним пинком униженно согнутую спину, потом развела руками, призывая меня в свидетели безобразного поведения «жалкого человека», и гордо удалилась. Она шла по дороге, прямая и сильная. Женщина, самостоятельно защитившая свое достоинство.

Женщины в племени янади занимают особое место. Времена, когда господствовал материнский род с его своеобразными традициями, с его свободой женщины, с ее самостоятельностью, для янади еще не кончились. Городская сестра янади уже потеряла все это. Патриархат выбил из‑под ее ног почву. Женщина янади еще прочно стоит на этой почве. И определение «сильный пол» относится прежде всего к ним. «Моя женщина» – так называет янади свою жену. В племени янади нет холостяков, потому что жизнь мужчины без «моей женщины» будет социально неполноценной. Без жены он окажется беспомощным во многих вопросах. Взять хотя бы традиционные церемонии. Кто знает досконально, как поступить с духом предка, как принести жертву богине, в какой день устроить поминки по умершему? Женщины. В этой области они своего рода эксперты. Они – хранительницы традиционных знаний, они – блюстительницы древнего образа жизни. Они передают этот опыт из поколения в поколение, от матери к дочери. Но женщины янади – люди разносторонние. Как ни странно, они оказались приспособленными к современному миру лучше, чем мужчины. Может быть, здесь сыграли свою роль гибкость женского ума, умение быстро ориентироваться, смелость и женская самостоятельность. Сейчас трудно сказать что‑то определенное. Но факт остается фактом. Мужчина не примет решения, не посоветовавшись с «моей женщиной». Мужчины янади уже много веков убеждены в том, что женщины опытнее и умнее их. Чем старше женщина, тем больше у нее этих качеств. И поэтому женитьба на женщине старше себя – большая удача.

Большинство браков янади именно такие. Да и как же иначе, если женщинам приходится вести все дела своих мужчин. Нужно, например, о чем‑то договориться с очередным чиновником. Мужчины к нему без женщин не пойдут. Переговоры с чиновником ведут женщины. Мужчины останутся позади, будут переживать, сочувствовать и кивать головами в знак одобрения каждого слова, сказанного «их женщинами». Если у янади возникает конфликт с хозяином, на поле которого он сторожит снопы риса или работает в его саду, он обязательно приведет жену. Любой конфликт может разрешить только женщина, мужчине это еще не под силу.

Теперь вы можете представить, как трудно бывает холостяку без твердой и надежной женской руки. А тому, кого жена вдруг бросает, еще труднее и горше. Для мужчины это настоящая беда. К их чести, надо сказать, что в этой беде они плачут редко. Все‑таки у них есть своя мужская гордость и достоинство. Мужчина уходит в далекие джунгли на несколько дней и там в одиночку переживает свое горе. Как и положено сильному полу, женщины чаще бросают своих мужей, чем они их. Поэтому старый Нималавенкайя однажды сказал мне:

– Ты знаешь, амма, лучше совсем не жениться. Эти женщины могут бросить тебя в любой момент.

– А как же без жены? – коварно спросила я.

– Еще хуже, – чистосердечно признался Нималавенкайя.

Развод в племени янади – дело простое. Никакие экономические факторы этому не препятствуют. Приданого возвращать не надо: его нет. Так же, как и нет выкупа за невесту. Поэтому вопрос «жить или не жить вместе» решается самими супругами. И конечно, в этом решении первое слово за женщиной. Причины для развода бывают самые разные. Если муж не в состоянии прокормить семью, если совершил преступление против законов племени, если оказался неспособным выполнять супружеские обязанности, если обвинил жену в измене, если извел ее своими подозрениями и недоверием, если оказался скучным, если обругал, если его просто не за что любить… Всего этого женщина янади не прощает мужчине и уходит от него. Сколь ни оскорблен и обижен мужчина этим уходом, ему и в голову не приходит тронуть жену даже пальцем. Ну а если вдруг такое случится? То тогда его постигает участь Суббайи, поверженного в пыль дороги.

Причины развода демонстрируют разнообразие, многогранность и богатство женской натуры янади. Мужчины в этом случае менее оригинальны, более постоянны. Они тоже время от времени требуют развода. Но причина всегда одна – беременность жены. В племени существует строгое табу – женщина с первого и до последнего месяца беременности неприкосновенна для мужчины. Для мужчины янади пережить этот период трудно, но если он его переживет, то других причин для развода у него никогда не будет. У него не будет, а у женщины они всегда найдутся. С женщиной янади нельзя даже и пытаться обращаться так, как это иногда делают в городе. Она к этому не готова. Это может подтвердить со всей очевидностью Дарапенчалайя из неллурской колонии хариджан. Он – мужчина видный, и в способностях и сообразительности ему отказать тоже нельзя. Но семейная жизнь Дарапенчалайи складывалась крайне неудачно. И все из‑за того, что он, наглядевшись, как обходятся с женами в городе, решил утвердить свое мужское превосходство. Восемь «моих женщин» покинули Дарапенчалайю, а девятая размышляет. Рассказывая об этом, Дарапенчалайя смущенно хмыкает и разводит руками. Борец за «мужскую эмансипацию» не может похвалиться успехами.

Дарапенчалайя много лет работал в городе шофером такси. Всего несколько янади имели такую серьезную работу. Но Дарапенчалайя с ней прекрасно справлялся. А теперь он безработный. Дело в том, что у него возник конфликт с хозяином именно в тот момент, когда очередная жена его покинула. Поэтому некому было пойти и заступиться за него. Вот он и остался без работы.

– Хуже нет одинокого мужчины, – говорит он и горестно качает головой с пышными кудрями.

Первая жена ушла от него, потому что он поднял на нее руку. Он видел, как это делали мужчины на городской окраине, где у него были друзья. Ему это дорого обошлось: жена дала сдачи, и Дарапенчалайя отлеживался три дня. Но его пожалели. Женщина всегда остается женщиной. Пожалевшая стала его второй женой. Все было бы хорошо, если бы не ее страсть к кино. В грязном и душном кинотеатре, что стоял на окраине, она могла проводить все дни. Дарапенчалайя долго терпел, а потом пожаловался своему напарнику‑шоферу.

– И она уходит без спроса? – удивился тот.

– Да, – ответил Дарапенчалайя, но в свою очередь тоже удивился. – Жена должна спрашивать разрешения?

– Ты что, дефективный? – спросил напарник. – Как это – жена и ходит без спроса? Побей ее.

– Нет, – благоразумно ответил Дарапенчалайя. – Я не могу.

– Ну тогда, если ты такой хороший, хоть отругай ее.

И Дарапенчалайя отругал. Результат оказался аналогичным первому. «Моя женщина» ушла. Потом появилась третья, которая откровенно изменяла ему. Но, он был научен горьким опытом – не дрался и не ругался. Она ушла сама.

С четвертой случилось несчастье. Она переходила линию железной дороги и попала под поезд. Пришлось найти пятую. Она тоже была строптивой – с точки зрения его напарника.

– Слушай, – сказал он однажды Дарапенчалайе, – что ты не мужчина – это ясно. Не можешь жену ни побить, ни отругать. Но раз ты с ней не можешь справиться, не давай ей денег на еду. Она у тебя заговорит по‑другому, если поголодает день‑два.

Дарапенчалайя так и сделал. И снова тот же результат – жена ушла.

Шестая прожила с ним несколько лет. Но однажды она потеряла последние три рупии, на которые Дарапенчалайя рассчитывал купить рис. Он был голоден, не сдержался и накричал на жену. «Моя женщина» в знак протеста не ела три дня, а на четвертый покинула дом. Седьмая оставалась в доме несколько дней, но ушла из него, потому что Дарапенчалайя ей был не по душе.

Свою восьмую жену он встретил на вокзале, когда полицейский снимал ее с поезда. Ему понравилось, что она плакала и униженно умоляла полицейского отпустить ее. Дарапенчалайя подумал, что она сможет быть покорной женой. Он просто тогда не понял, что существует большая разница между мужем и полицейским. А жена прекрасно эту разницу видела. У новой жены было явное отвращение к оседлой жизни. Она просто не могла жить без поезда. И в одно прекрасное утро паровозный гудок снова позвал ее в дорогу. Она села в поезд и до сих пор не вернулась.

Пришлось искать девятую жену. С последней женой Дарапенчалайя уже живет два года. И каждый раз, когда грозит возникнуть конфликт, Дарапенчалайя вовремя вспоминает, что перед ним свободолюбивая дочь племени янади, а не какая‑нибудь горожанка. И такое мудрое поведение спасает его от дальнейших осложнений. На данном этапе семейной жизни Дарапенчалайи «моя женщина» занята важным делом. Она ищет работу для мужа.

– Ей уже обещали в одном месте, – говорит Дарапенчалайя. – Никто еще не смог отвертеться от выполнения данного ей обещания. Вот какая «моя женщина»!

Жена уходит от мужа или муж уходит от жены. А что с детьми? Когда‑то в племени янади все дети принадлежали роду матери, и, когда супруги расходились, дети оставались с матерью. Теперь мужчины стали претендовать на детей. И особенно на дочерей. Именно дочь (а не сын) способна проявить повседневную и действенную заботу об отце. Вопрос с детьми решен в племени компромиссным образом. До пятнадцати лет они остаются с матерью, после пятнадцати могут, если хотят, жить с отцом. Многие из них так и поступают. Но мать остается матерью. А «моя женщина», даже если она бывшая, все‑таки по‑прежнему сохраняет власть над мужчиной. Когда возникают с детьми затруднения или надо решить какой‑то важный вопрос, отец обязательно пойдет за советом к матери своих детей.

Но пусть не создается у вас впечатления, что женщины янади полностью «поработили» мужчин. Этого не произошло. Занимая самостоятельное и равноправное положение, женщина остается женщиной. Она воспитывает детей, стряпает, помогает мужу в работе. Свободная и независимая манера держать себя удачно сочетается в ней с ласковостью, мягкостью и женственностью. Характер большинства женщин племени спокойный и покладистый. Женщина обычно бывает очень привязана к своему супругу – «моему янади». Привязанность эта к старости возрастает. И дружная пара стариков, трогательно заботящихся друг о друге, – явление нередкое в любой деревне янади.

Мужчины янади часто берут своих жен на рыбную ловлю, на охоту или даже в город, где они заняты поденным трудом. Так им спокойнее и безопаснее. Питая традиционное уважение к женщине как к матери и жене, мужчины выполняют всегда самую тяжелую работу, как правило, оставляя женщинам легкую. Если у янади завелись лишние деньги, он в первую очередь купит одежду «моей женщине».

И хотя янади называет жену «моя женщина», чувство ответственности по отношению к ней – то чувство, которое возникает на основе материального превосходства мужчины, – ему еще не известно. Экономически те и другие равны. Вернее, у тех и других ничего нет. Понятия частной собственности в племени тоже не существует. Есть только личная собственность: хижина, горшки, минимум одежды, несколько циновок, рыбацкая сеть, палка для копания кореньев, пара коз или кур, палочки для добывания огня трением, нож‑тесак для рубки ветвей, скромные женские украшения. Все это становится у супругов общим. Ну а если мужчина умирает? Тогда в силу вступают традиционные законы наследования. Хижина остается вдове. Ей же отходит третья часть общего имущества, вторую треть получают дочери. Оставшаяся часть может быть поделена между сыновьями. Очень часто получается так, что делить нечего. Никому из янади на родительские капиталы и сбережения рассчитывать не приходится – их просто нет. Молодожены начинают с нуля. Они сами строят себе хижину, плетут рыбацкую сеть, вырезают палку для копания кореньев, покупают горшок. И только барабан им помогают приобрести родители. Но сейчас и с этим родители не могут справиться. Поэтому барабан остается мечтой до лучших времен. А они могут и не наступить.

Женатые дети живут в своей отдельной хижине, которую они ставят рядом с родительской. Могут поставить хижину рядом с родителями жены или мужа. Редкие конфликты, возникающие между невесткой и свекровью или между тещей и зятем, решаются очень просто. Молодые супруги переносят свою хижину в другое место. Простота жилищного вопроса в племени облегчает решение конфликтов, часто неразрешимых в цивилизованном обществе. В новой хижине полновластной хозяйкой становится «моя женщина». Та самая «моя женщина», без которой мужчине так худо и неуютно.

 

10. Как Катти Сандживи выплакал жену

Говорят, мужчины в племени янади плачут редко. Этому можно поверить. Но все‑таки нашелся среди них один, который плакал так долго, что надоел всем. Но лучше все по порядку.

Деревня, где жил Катти Сандживи, стояла у самой обочины шоссе. По шоссе целый день шли грузовики, легковые автомобили, автобусы. Пыль, летевшая из‑под их колес, покрывала тонким белесым слоем хижины и небольшую рощицу акаций, стоявшую позади деревни. В деревне было шесть хижин, и одна из них принадлежала Катти Сандживи и его жене Суббамме. Почти каждое утро, вооружившись палкой с раздвоенным концом, он уходил в дальние джунгли. Там Катти Сандживи ловил змей. Иногда он целыми часами сидел в засаде и подстерегал змею. Ему нужны были крупные змеи с красивой переливающейся кожей. За такую кожу Нарайян, хозяин лавки в городе, платил хорошо. Катти Сандживи мог поймать любую змею, но не смел трогать только черную кобру. Черная кобра была табу, и предки могли наказать за его нарушение. Каждый раз, когда приближался момент поимки змеи, Катти Сандживи переживал неприятное состояние. Ему становилось страшно, он боялся совершить неловкое движение, и тогда беды не миновать. Змея сильна и стремительна. А укус ее смертелен. Катти Сандживи имел всегда с собой целебную траву, которой можно спастись от укуса. Но он не был уверен, что это так. Траву он носил с собой, но предпочитал держаться подальше от ядовитых змеиных зубов. И каждый раз, когда он видел эти зубы и голову змеи, прижатую палкой, в его душу вползал холодный страх. Только когда он приканчивал добычу, этот страх отпускал его, но еще долго потом напоминал о себе.

Здесь же, в лесу, он снимал змеиную кожу. Из этой кожи в лавке Нарайяна делали туфли, сумочки, бумажники и другие удивительные, но ненужные, на его взгляд, вещи. За несколько змеиных кож Нарайян давал ему две‑три серебрянные монетки. На них иногда нельзя было купить даже рис. Но Катти Сандживи забирал монетки и ничего не говорил Нарайяну. Если нельзя было купить рис, он снова шел в джунгли. Там он ставил ловушки на диких кур и крыс. Всегда что‑нибудь попадалось. Он знал места, где водились кролики. Он убивал их тяжелым деревянным бумерангом, ловко и сильно пущенным из кустов. У него не было лука и стрел. В его роду давно утратили искусство их изготовления. Из лука можно было подстрелить большого кабана, а его сердце, глаза, язык, кровь и мозги – принести в жертву богине. И Катти Сандживи очень жалел, что не имел такого оружия. Из мяса, которое он добывал в джунглях, Суббамма делала вкусное карри. Она садилась перед круглым камнем, который когда‑то принадлежал еще ее бабушке и растирала на нем красный перец чилли, превращая его в густую массу. Катти Сандживи пристраивался где‑нибудь рядом и смотрел на жену, на ее красивые, ловкие руки, тонкую шею, на густые украшенные цветами волосы. Он думал о том, что ему очень повезло, – его полюбила такая красивая женщина. Он гордился «моей женщиной» и не скрывал этого. Нередко они уходили в джунгли вдвоем. И Суббамма копала вкусные коренья и собирала дикие ягоды.

Время текло размеренно и плавно, без скачков и неровностей. И все было бы хорошо, если бы не тот несчастный день, который начался как обычно и, казалось, не предвещал ничего плохого.

Катти Сандживи уже приготовил свою палку, чтобы идти в джунгли, но в это время за пальмовыми стенами хижины раздался скрип тормозов. Какая‑то машина остановилась совсем рядом. Одолеваемый любопытством, он выглянул из хижины и увидел грузовик. Рядом с кабиной грузовика стоял полицейский и что‑то говорил шоферу. Потом грузовик уехал, а полицейский остался. Он осмотрелся и, увидев Катти Сандживи, приосанился, поправил ремень на толстом животе и поманил Катти Сандживи пальцем. Катти Сандживи подошел к нему без промедления. Даже в самых отдаленных деревнях янади знают, что с полицией шутки плохи. Полицейский в упор посмотрел на него узкими заплывшими глазками и спросил:

– Твоя хижина?

– Моя, – кивнул головой Катти Сандживи.

– Веди, – приказал полицейский.

Он с трудом протиснулся в хижину и остановился в ее центре, касаясь головой пальмовой крыши. Суббама молча смотрела на неожиданного гостя.

– Да у тебя здесь баба! – осклабился полицейский.

– Это моя женщина, – вежливо поправил его Катти Сандживи.

– Была твоя, будет моя, – хохотнул гость. – А ну марш отсюда! Ты здесь не нужен.

Катти Сандживи не сразу понял, в чем дело. Он вопросительно посмотрел на Суббамму, ожидая распоряжений от нее, но та отвела глаза и ничего не сказала.

– А ну, живей! – торопил полицейский.

И Катти Сандживи в недоумении покинул свою хижину. А дальше события разворачивались, как в кино, которое он однажды видел в городе. В хижине послышался непонятный шум, глухие звуки ударов, и полицейский, пробив пальмовую стену грузным телом, вывалился наружу. Лицо его было расцарапано, ворот форменой рубашки оторван. Катти Сандживи даже испугался за него. Когда полицейский пришел в себя, он стал ругаться и сквернословить. Потом набросился с кулаками на Катти Сандживи. Тот никак не мог понять за что.

– Теперь слушай, ты, ублюдок, – устав молотить кулаками, прохрипел полицейский, – если ты эту свою дикую кошку или, как ее, пантеру не приведешь в порядок и не заставишь уступить мне, пеняй на себя. Я вернусь опять к полудню. Так что имей в виду. – И гость скрылся за пыльной рощей акаций.

Катти Сандживи посмотрел на солнце и понял, что времени для приведения в порядок «моей женщины» осталось мало.

– Что же теперь нам делать? – спросил он у Суббаммы.

– И ты еще спрашиваешь меня об этом? – возмутилась та. – На твоих глазах оскорбили жену, а ты стоишь и размышляешь.

– Значит, полицейский тебе не понравился? Тогда почему ты мне не велела остаться в хижине?

– Тьфу! ― в сердцах сплюнула Суббамма. – Если бы ты видел, что произошло в хижине! Любой муж не стерпел бы.

Теперь Катти Сандживи живо представил все детали происшествия. И по мере их осознания в его груди ширилось и росло что‑то неприятное и беспокойное. Он уже ненавидел этого толстого полицейского, город, Нарайяна и его лавку – всю эту проклятую жизнь, с которой он оказался связанным. Отрывочные неоконченные мысли метались в его голове. Он почувствовал, что ему не хватает дыхания, и оранжево‑красные круги заплясали перед глазами. И в этих кругах плыла глумливо улыбающаяся физиономия полицейского. Руки с короткими пальцами хватали Суббамму. Зрелище становилось непереносимым…

Когда полицейский снова появился перед хижиной, стремительная тень метнулась от пыльной рощи. Лезвие ножа мягко вошло в тело. Полицейский хватил воздух широко открытым ртом и стал оседать. Последнее, что увидел Катти Сандживи, – это бурое пятно на форменной рубашке полицейского, которое расплывалось и набухало свежей кровью. Внезапно ослепший и оглохший он бросился к дороге и побежал по ней, странно петляя между идущими машинами.

Потом на Катти Сандживи надели наручники и привезли в полицейском джипе в город. Он до последнего момента не хотел верить, что его пребывание в городе затянется на столь долгий срок.

В зале суда, мрачном и прохладном, за длинным столом сидели три человека. На них были длинные черные одеяния. Эти трое показались ему симпатичными людьми. Катти Сандживи невольно расположился к ним. Чуть поодаль от стола сидел оскорбитель‑полицейский с бледным нахмуренным лицом. Его правая рука висела на перевязи. Катти Сандживи опасливо покосился на него. Полицейский отвернулся.

Те трое начали задавать вопросы.

– Ты ударил полицейского ножом? – спросил первый

– Да, – ответил Катти Сандживи, радуясь, что он может ответить этому симпатичному ему человеку утвердительно.

– А может быть, ты не ударил его ножом? – спросил второй.

– Нет, не ударил, – Катти Сандживи не хотелось возражать и этому.

– Ударил или нет? – переспросил третий.

– Ударил или нет, – Катти Сандживи не хотелось обижать и третьего.

– Поразительно! – сказал первый. – Так мы ничего не добьемся. Я не могу понять логики его мыслей и поведения.

– Этого еще никому не удавалось сделать, – объяснил второй. – Перед нами янади. Они всегда со всем соглашаются. Мне кто‑то говорил, что согласиться с собеседником для янади – значит проявить к нему уважение.

– Что же нам делать? – недоуменно пожал плечами третий. – Придется, наверно, пойти на процедурные нарушения. Ведь факт преступления налицо.

Катти Сандживи прислушивался к тому, как переговаривались эти трое. Но почти ничего не понял.

Ему перестали задавать вопросы. Видимо, вежливостъ янади здесь была неуместна. Его рассказ о случившемся все трое за длинным столом выслушали невнимательно и рассеянно. Они не смотрели на Катти Сандживи, и поэтому ему трудно было говорить. Он не знал, что судей не интересовал его рассказ. Их интересовал сам факт преступления.

Приговор гласил: два года тюремного заключения. За эти два года с Катти Сандживи случилось многое.

Его били дружки полицейского, которого он ранил. Он грузил тяжелые мешки с рисом, подметал тюремный двор, дробил камни, носил тяжелые шпалы. Но все это время он думал о Суббамме. Он очень хотел ее видеть, но она не появлялась. Он не знал, что однажды Суббамма с большими трудностями добралась до города, пришла к тюремным воротам, но ее не пустили. Время заключения тянулось очень медленно, но и ему пришел конец. В один прекрасный день надзиратель открыл дверь камеры и велел Катти Сандживи убираться прочь.

Когда он вышел из тюремных ворот, солнце стояло уже высоко в небе. Улица оглушила его шумом, пестротой товаров, выставленных в лавках, грохотом проходящих автобусов. Никто не обращал внимания на одиноко бредущего Катти Сандживи. Хотелось есть и пить, но у него не было денег. Около рынка он подобрал несколько полусгнивших бананов и утолил немного голод. Мысль о том, что сегодня он увидит Суббамму, придала ему сил, и он зашагал к окраине города, где проходила дорога, ведущая к его деревне. К вечеру на попутном грузовике он добрался до рощи пыльных акаций. Его хижина стояла рядом. Какой‑то комок подкатил к горлу и остановился там, мешая дышать. Сквозь крышу хижины пробивался дымок, и Катти Сандживи понял, что Суббамма готовит ужин. Что‑то защипало ему глаза, но он овладел собой и медленно направился к хижине. Он услышал два голоса: женский и мужской. Женский принадлежал Суббамме, мужской был ему незнаком. Он невольно остановился. И вдруг, нет, он не ослышался, мужчина назвал Суббамму «моя женщина». Все поплыло перед глазами Катти Сандживи: и хижина, и пыльные акации, и темнеющее небо. Он понял, что Суббамма его не дождалась. И тут он сдал. Он заплакал громко, в голос. Так плачут дети, когда им нанесена незаслуженная и несправедливая обида. Голоса в хижине смолкли. Затем раздался шорох, и в дверях появилась Суббамма. Увидев Катти Сандживи, она на какое‑то мгновение замерла, а затем обрела дар речи.

– Аё! – воскликнула она. – Да это же мой янади, – И осеклась, потому что в хижине был второй «мой янади», который поселился у Суббаммы год назад.

А Катти Сандживи продолжал плакать. Потом из хижины вышел мужчина и с удивлением уставился на обоих. Суббамма объяснила ему, в чем дело. Мужчина понимающе кивнул головой и с сочувствием посмотрел на плачущего. Потом молча направился к роще пыльных акаций.

– Эй, мой янади! – крикнула ему Суббамма. – Вернись.

При этих словах Катти Сандживи просто зарыдал.

– Перестань, – тихо сказала бывшему «моему янади» Суббамма. Жалость затопляла ее сердце. – Перестань, – повторила она. – И уходи. В племени янади всегда найдется для тебя женщина.

– Мне не нужно другой, – прорыдал Катти Сандживи. – Я пришел к тебе.

Но Суббамма ушла от прямого ответа и сочла за благо скрыться в хижине.

И Катти Сандживи ушел ни с чем. По дороге в деревню к своему брату он немного успокоился и вновь приобрел способность к трезвому размышлению. Оказывается, невольно, сам того не подозревая, он применил сразу очень сильное оружие – плач. Плач действовал безотказно на янади, и особенно на женщин. Идя по ночному шоссе, Катти Сандживи понял, что у него еще есть надежда вернуть Суббамму. Плач – вот его главное средство. Как только он это сообразил, ему сразу расхотелось плакать.

На следующий день он снова появился у своей бывшей хижины и стал плакать. Теперь он это делал сознательно и расчетливо. Из эмоциональной категории плач в устах Катти Сандживи стал превращаться в своего рода искусство. Через несколько дней Катти достиг в этом искусстве своего совершенства. Даже духи предков испытали приступ острой зависти, слушая его завывания и горестные причитания. Никому из них в своих ночных шкодах не удавалось извлекать такие привлекательно‑устрашающие звуки. А что говорить о людях? Плач надрывал им сердца. Муж Суббаммы попытался урезонить его.

– Скоро ты кончишь? – спросил он. – Ведь нет никаких сил тебя слушать.

– Ну и не слушай, – ответил ему Катти Сандживи. Я плачу для Суббаммы, а не для тебя.

Соперник ничего не сказал, только тяжело вздохнул. Он уже начинал ощущать какую‑то вину перед Катти Сандживи.

А тот, проплакав неделю, продолжал вторую, а потом и третью.

И наконец Суббамма не выдержала. Соперник малодушно бежал, прячась под покровом темной ночи. И Катти Сандживи, к великой своей радости, снова получил право называть Суббамму «моя женщина».

Говорят, Суббамма предупредила вновь обретенного «моего янади»: если он всхлипнет хоть еще раз в ее жизни, она немедленно прогонит его.

Вот какие истории бывают в племени янади…

 

11. Любимец богов

«Бум‑бум‑бум» – бьет барабан. Бьет методично и размеренно. И в этой размеренности есть что‑то странное и завораживающее. Ритм боя не меняется. Как будто в барабан бьет не живая рука человека, а какая‑то механическая сила. Кажется, что никто и ничто уже не остановит этот автоматический бой. И я не выдерживаю:

– Что это? ― спрашиваю я у Патрасешайи. Он старший в деревне и должен все знать.

– Соде, – говорит он не объясняя.

–А что такое соде? – не успокаиваюсь я.

– Как что? Соде, – получаю я исчерпывающий ответ.

Я снова прислушиваюсь к бою барабана. Его звуки доносятся откуда‑то из‑за рощи веерных пальм, что растут на этой бесплодной песчаной почве. Патрасешайя угадывает мои мысли, поднимается и говорит:

– Идем.

И мы идем. За пальмовой рощей на песчаном пригорке стоит одинокая хижина. Барабан бьет в этой хижине. Рядом сидят человек десять. Они молчаливы, и в их позах чувствуется какая‑то напряженность. Нас они почти не замечают. Вход в хижину завешен куском грязной ткани. Патрасешайя отводит край занавеси и делает приглашающий жест. Я вхожу. И сразу попадаю в какой‑то иной мир. Пляшут языки пламени костра, странно и резко пахнет дым, обнаженный человек бьет размеренно и автоматически в барабан. Тело человека покрыто мелкими каплями пота. Тут же женщина раскачивается над пламенем. Пламя то замирает, то вновь разгорается. И когда оно разгорается, я замечаю глиняную фигурку богини Анкаммы и таких же глиняных кобр рядом с ней.

Женщина тянула какую‑то бесконечную песню без слов. Бой барабана и пение женщины своеобразно и гармонично сливались с речитативом заклинания, которое произносил человек, бьющий в барабан. Теперь я увидела, что глаза человека были закрыты, а лицо застыло неподвижной черной маской. И на этой маске зловеще и призрачно выделялись красные и белые полосы. Мне стало не по себе. От дыма начала кружиться голова, а барабан все гремел, металось пламя костра, и в клубах синеватого дыма стыла зловещая маска с закрытыми глазами. И странно и нереально в устах этой маски звучали слова заклинания:

Людей много в мире,

Они пашут и сеют,

Богов много в мире,

Есть боги‑змеи,

Есть большие боги.

Скажи, от чего мы будем страдать,

Скажи, что нам делать.

Мы забыли богов,

Мы жалки, и судьба нелегка.

Объясни, почему мы такие.

Откуда все эти напасти?

В этой одинокой хижине совершалось какое‑то древнее таинство. И неясный поначалу смысл таинства постепенно стал доходить до меня. Я поняла, что человек с барабаном – пророк и вещун, древний посредник между людьми и богами. И сразу вся картина стала ясна.

Богиня Анкамма собрала своеобразную пресс‑конференцию. Люди, сидевшие перед хижиной, задавали вопросы. Судя по заклинаниям, вопросы носили общий, я бы сказала, философский характер. Для того, что получить ответ богини, пророку надо было впасть в транс. Но до транса еще, кажется, было далеко. Зато я от грохота барабана, дыма и духоты была уже близка к этому состоянию. Правда, я не знала, о чем спрашивать богиню. Ни пророк, ни его помощница‑жена, занятые важным делом, не обращали на меня внимания. Воспользовавшись этим, я стала рассматривать хижину. Здесь было просто. Минимум утвари, циновки и никаких украшений. Я подняла глаза к конической крыше хижины и обомлела. Под верхней жердью на веревке висела электрическая лампочка. Электричества в деревне не было и лампочка, видимо, служила украшением. Увязать это было очень трудно – пророк, как будто пришелец из далекого прошлого, древние заклинания, богиня Анкамма и электрическая лампочка. Но как бы то ни было, именно эта запыленная лампочка на веревке вернула меня, современного человека, к действительности. Исчезла зловещая маска, и я увидела напряженное, усталое лицо немолодого человека; синеватый дым благовоний перестал оказывать на меня действие, и даже звук барабана утратил свою прежнюю колдовскую силу. Я взглянула на пророка. Его движения становились все более некоординированными, слова заклинаний все бессвязнее, а тело теряло устойчивость. Наступал желанный миг транса. Потом пророк выкрикнул несколько фраз, на которые он, казалось, потратил свои последние силы:

Поклоняйтесь мне!

Верьте мне!

Не забывайте меня!

И я поняла, что богиня Анкамма дала ответ собравшимся и тем самым кончила свою пресс‑конференцию. Люди, сидевшие у хижины, стали подниматься, разочарованно переговариваясь между собой. Богиня и на этот раз ничего нового не сказала.

– Всe время одно и то же, – посетовал Патрасешайя. ― Совсем разленилась, – неожиданно добавил он. И это «совсем разленилась» свидетельствовало о близких и даже родственных отношениях между янади и их богами. Я представила себе эту разленившуюся богиню, которая не желает сказать лишнего слова, чтобы утешить своих соплеменников, которая не дает себе труда, как им помочь.

А Патрасешайя не унимался:

– Если такое будет продолжаться, ее надо наказать.

– А как? – поинтересовалась я.

– Очень просто. Пусть соде изменит ее имя. Вот перестанет быть Анкаммой, тогда возьмется за ум.

И я поняла, что отношения между богами и янади были не только близкими, но и равными. Боги наказывали людей, и люди отвечали им тем же.

Соде звали Ветагиривенкатарамайя, и он принадлежал к роду священной горы Ветагири. Это был небольшого роста темнокожий человек с усталыми глазами. Он ничем особенным не отличался от своих соплеменников. И пожалуй, сразу было трудно поверить, что в нем живет неукротимый дух пророка. Но тем не менее это было так. В племени не было жрецов, но оставались еще свои пророки – те, кто выступали посредниками между людьми и их полузабытыми богами и духами. У каждого соде был свой бог или дух, которому он служил. Только этот конкретный дух или бог мог вселяться в него и говорить его устами. Только их тени мог видеть пророк в темной хижине, в синеватой дымке горящих благовоний. Только к ним смел обращаться, только их мог наказывать за нерадивость, изменяя имя своего бога или духа.

Пророки – категория более древняя, чем жрецы. Пророки, по давним представлениям, находились в непосредственных отношениях с богами. Жрецы же подменили эти отношения таинственным и малопонятным культом. Культ скрывал их неспособность прямого общения с небожителями. Жрецом мог быть каждый, а пророком – избранный. И расстояние, которое отделяло жреца от пророка, было тем же, которое существовало между ремеслом и талантом подлинного творчества. И поэтому история полна борьбы между жрецами и пророками. И эта борьба нередко кончалась полным непризнанием последних. Янади же – одно из немногих племен, где еще ценятся собственные пророки. Не зря их называют племенем каменного века. Век железный такой слабостью не страдает.

Быть пророком – «соде» в племени может только мужчина. Когда‑то здесь были и пророчицы. Правда, и теперь без помощи женщины никакого пророчества получается. Но тем не менее женщина, жена пророка, только помощник и не более того.

Искусство пророчества передается из поколения в поколение. Обучает отец сына или учитель ученика. Годы ученичества могут тянуться долго. Но приходит срок, когда из ученика вырастает мастер. Это событие отмечается длительной церемонией. Двадцать один день будущий пророк живет в отдельной хижине, питается только молоком, фруктами и орехами, не разговаривает с женщинами и даже с собственной женой.

На двадцать первый день пророку устраивают свадебную церемонию с собственной женой, и все отправляются на охоту. А будущий пророк и его учитель входят в воду. Считается, что именно через воду сила и искусство учителя вливаются в бывшего ученика. Из воды выходит уже новый пророк. Тогда и начинает звучать в его хижине барабан.

Отношения пророка с богами просты – по принципу «спрашивайте – отвечаем». Янади спрашивают, как лечить болезни, где выследить в джунглях добычу, что делать с непокорной женой, когда лучше ловить рыбу и т. п. Отношения с духами предков сложнее. У нашкодившего духа мало получить просто объяснения злодейского поступка. Надо добиться, чтобы дух принес извинения пострадавшему. Дух дедушки Патрасешайя в одну прекрасную ночь взял и сдул с хижины внука пальмовую крышу. Крыша, собственно, ему не мешала, но дух деда сделал это из озорства или просто чтобы напомнить внуку о себе. Патрасешайя очень рассердился и пошел к соде. И тот добился от деда извинения, которое в устах пророка звучало так:

– Я дух твоего дедушки Венкайи! Прости ты меня грешного за причиненные убытки. Не знаю, кто попутал меня в эту ночь. Но больше не буду.

Да, нелегкая работа у соде в племени янади. И поэтому пророков становится все меньше. Современные заботы племени уже не оставляют им места. Городские янади забыли об их существовании. И когда этим янади начинают досаждать духи предков, они не знают, что делать.

Искусство пророков переживает кризис. Постепенно забываются древние традиционные заклинания. Старые пророки умирают и уносят тайну заклинаний с собой. Но современные пророки все же находят выход из положения. Одни из них выдают за заклинания бессмысленный набор слов. Другие подходят к возникшей проблеме творчески. Используют в заклинании всю сумму своих знаний. Этим особенно отличается пророк Тупакулалакчумайя, и поэтому всем интересно его слушать. Тупакулалакчумайя начинает свои заклинания с сотворения мира. Сведения об этом он почерпнул у индусских жрецов. Поэтому процесс сотворения мира начинается с бога Вишну, который сидит на листе баньяна и занимается миросозиданием. За сим следует описание планет и звезд. На этом часть доклада пророка, относящаяся к кардинальным вопросам строения и познания Вселенной, кончается. Пророк переходит к информационной его части. И эта часть включает описание охоты на крыс, рассказ о последнем дожде, полезные сведения о рыбной ловле. Все завершается разбором последних конфликтов янади с полицией. Когда дело доходит до полиции, наступает самый подходящий момент, чтобы впасть в транс…

Бум‑бум‑бум – бьет барабан. Очередной соде приступает к исполнению своих нелегких обязанностей – один из последних пророков племени янади, один из уникальных артистов неумолимо уходящего каменного века.

 

12. Когда наступает полнолуние

Из‑за холма медленно выползла красная луна. Ее диск на некоторое время остановился над чахлым кустарником, а потом устремился вверх, туда, где сверкала звездная россыпь. Проходя через эти россыпи, луна теряла свой первоначальный цвет и как будто вбирала в себя голубой огонь созвездий. И этот голубой свет полнолуния постепенно заливал окрестные холмы, серебрил листья веерных пальм и клал четкие тени акаций на сухую теплую землю. У пальмовой рощи стояло несколько конических хижин, и лунный свет превратил широкие листья их покрытий в серебристый металл. И хижины стали похожими на жилища какой‑то иной планеты.

И только дымок, который плыл над ними, растворяясь в лунной голубизне, придавал им земную реальность. Пламя костра освещало фигуры людей, похожих на статуэтки из черного дерева. Эти фигуры двигались, пересмеиваясь и перешептываясь. И как‑то неожиданно, но легко и естественно, как будто дыхание самой земли, зародилась и полилась песня. Ее пели женщины мелодичными и слаженными голосами. Песня лилась тихо и была похожа на лунный свет, на сухую землю, на теплый ветер. В ней была грусть чего‑то полузабытого, может быть, и давно ушедшего. Когда одна группа женщин кончала, другие сразу начинали. И песня катилась, как волна, то затихая, то вновь поднимаясь. И в этом чередовании, спадах и подъемах, было что‑то бесконечно притягательное и завораживающее. Песня укачивала, касалась нежно чего‑то самого сокровенного и уводила куда‑то далеко, туда, где звездная россыпь соприкасалась с твердой линией земного горизонта…

Это была самая древняя песня из всех слышанных мною на земле. Она оборвалась так же неожиданно, как и началась. Как будто вздохнула и исчезла, растворившись в призрачном свете звезд. И вдруг забил барабан громко, резко. Сразу все изменилось. Люди задвигались быстро и энергично. И песня теперь была совсем другая. В ней слышалась какая‑то отчаянная бесшабашность, даже разгулье. Круг распался, и в образовавшееся пространство влетела вихрем старуха. Она замерла на мгновение, растянула беззубый рот в улыбке, подняла темные сморщенные руки, и лунный свет пронизал ее седые, всклокоченные волосы, превратив их в странно светящийся нимб. Тело старухи каким‑то замысловатым движением подалось влево, затем вправо. И я поймала себя на том, что я уже где‑то видела такое движение. Но где и когда, я не могла сразу вспомнить. Несколько человек присоединилось к ней, и их тела тоже задвигались в этом ломающемся вращении. И я в какое‑то мгновение поняла, что это твист. Твист каменного века. Современный отличался от него мало.

Твистовала вся деревня. Гремел барабан, что‑то пронзительное выкрикивали певцы, темные тела дергались и извивались в резком вращающемся ритме. И это было так магически‑заразительно, что я поймала себя на том, что мои ноги невольно начинают двигаться в такт барабанному бою. Старуха со светящимся нимбом на голове подскочила ко мне и за руку потянула в самую гущу танцующих. Вокруг засмеялись и приглашающе расступились. Для меня наступил критический момент.

– Эй, гость, танцуй с нами! – закричало несколько голосов.

«А почему бы и нет?» – подумала я. Ведь не каждому из нашего мира удается потвистовать в каменном веке при луне, среди древних кварцевых холмов.

Но в это время что‑то случилось с барабанщиком или барабаном, и магия звука и ритма исчезла. Я посмотрела на часы. Стрелки показывали половину второго ночи. Мне пора было возвращаться в город. Стоявшие вокруг люди племени янади сказали, что очень жаль. И я была полностью согласна с ними. Но впереди лежал долгий путь.

Наш шофер Балан остановил машину неподалеку от деревни на грунтовой дороге милях в трех от шоссе. И когда я двинулась, вся деревня вызвалась меня проводить.

По дороге снова забил барабан, и снова все пошли твистом. Бой барабана теперь сопровождался не песней, а пронзительным разбойным свистом. Потом вся танцующая орава вырвалась на дорогу. Казалось, они выскочили из далекого прошлого к этой машине, лихо пробив бpeшь во времени. У Балана, увидевшего меня в таком окружении, непроизвольно отвисла челюсть, и он стал нелепо спиной пятиться в сторону от машины. Но на моих друзей этот маневр не произвел впечатления. Они продолжали бить в барабан, танцевать и свистеть. У Балана дрожали руки, и он долго не мог попасть ключом зажигания в скважину. Через несколько миль он пришел себя.

– Ну и ну, – сказал он. – Поначалу мне показалось, что вы тоже танцуете и свистите. И тогда я сказал себе ну все, доездились. И нервы мои в тот момент сдали. Потом все, конечно, разъяснилось. И как это вы, мэм, с ними можете…

– А что тут мочь? – удивилась я. – Они очень симпатичные и приветливые люди.

Балан присвистнул и покачал головой. Но ничего не сказал. Он всегда так поступал, когда не был согласен.

А вокруг все было залито лунным светом. И почти в каждой деревне пели и танцевали янади. Полная луна лучшее время для таких танцев. Я знала, что танцы будут продолжаться до рассвета. Так было много веков тому назад, так осталось и сейчас. Все давно изменилось вокруг янади, да и сами они тоже изменились. Но неизменной осталась эта ночь. Ночь, когда вновь возникает связь между сегодняшним янади и миром его далеких предков.

 

13. Племя на кварцевых холмах

Принц Мухаммед Масум, сын могущественного императора Аурангзеба из династии Великих Моголов, путешествовал по древней земле Андхры. Мухаммеда сопровождали многочисленная свита и личная вооруженная гвардия. Хорошо обученный слон бережно нес на широкой спине изукрашенный паланкин. Рядом скакали всадники. За всадниками гордо и важно вышагивали верблюды. На их горбах покачивались сундуки с личным гардеробом. Караван замыкали пешие воины.

Уже третий день шествие двигалось по Андхре. Вокруг тянулнсь холмы, покрытые джунглями, а на горизонте время от времени поднимались и исчезали синие горы. Придворный летописец, наклонив старательно голову в высоком тюрбане, записывал изощренной персидской вязью все события, которые происходили с принцем во время путешествия.

Сухая земля была раскалена, и в воздухе стояло знойное марево. Принц, откинувшись на бархатные подушки, подставлял разгоряченное лицо павлиньему опахалу, которое приводил в движение усталый и измученный слуга. Принц тоже устал от этой жары и однообразия пустынной дороги. Из дремотного состояния его вывели какие‑то крики и суета впереди. Он недовольно приподнялся на подушках, но так и не понял, что произошло. Сделал знак всаднику. Тот рванулся вперед.

– Господин! Господин! – прокричал вернувшийся через несколько минут всадник. – Там черные дьяволы! Совсем дикие!

– Привести сюда! – коротко приказал принц.

Человек десять низкорослых темнокожих людей в окружении стражи предстали перед Мухаммедом Масумом.

Так состоялась встреча могольского принца с представителями племени янади.

И придворный летописец через несколько дней записал, что янади были «очень черными, с длинными волосами. Они носили шапки, сделанные из листьев. Каждый мужчина имел лук и стрелы для охоты. Они ни к кому не приставали и жили в пещерах под тенью деревьев. Принц дал им золота и серебра, но они не проявили к ним никакого интереса». Это случилось в 1694 году.

Давно умер принц, распалась империя Великих Моголов, пришли и ушли чужеземные поработители, отступили под ударами топора джунгли, обнажив складки кварцевых холмов, железная дорога и шоссе легли между ними, а племя янади продолжает свой отсчет времени в пальмовых хижинах. Безлесные кварцевые холмы, раскаленные днем и испускающие тепло ночью, по‑прежнему укрывают на своих склонах деревушки янади.

Трудно сказать, когда пришли янади на эту холмистую равнину Андхры. Теперь основной район их рассления обозначен рекой Поннери на юге и рекой Годавари на севере. Остров Срихарихота, расположенный в лагуне у Бенгальского залива, до последнего времени был главным владением племени. Но наибольшее количество янади обитает в районе Неллуру – около ста пятидесяти тысяч. А всего их сейчас свыше двухсот тысяч. Это одно из крупнейших племен Южной Индии.

В местах, еще не тронутых цивилизацией, в племени сохранилась изначальная родовая организация. У янади существовало две фратрии – манчи и чалла. Манчи были выше по социальному статусу, нежели чалла. Между этими фратриями не было браков. Более того, в сношениях между ними существовал своеобразный кодекс «неприкасаемости». Члены фратрий жили в своих отдельных деревнях, манчи и чалла не могли есть вместе, чалла не имели права прикасаться к посуде манчи; женщина‑манчи, вышедшая замуж за чалла, изгонялась из своей фратрии. Фратрия в процессе развития обретала первоначальные признаки касты, но продолжала сохранять внутреннее деление на роды. Сейчас трудно восстановить действительное количество родов, но, по приблизительным подсчетам, их было не менее пятидесяти. Около двадцати родов принадлежало манчи, и не менее тридцати – чалла. Роды носили названия животных и птиц (медведь – илугу, лягушка – каппала, змея – памула, тигр – пули, слон – инигета, коза – мекала, попугай – чикала, ящерица – удамала и т. д.), деревьев (лимонное дерево – ниммала, кокосовая пальма – тенкаяла), гор (Комагири, Понтагири, Турувидхи, Тирумаласетти) и просто разных мест (Ковуру, Аллуру, Поннуру и т. д.). В пределах фратрии роды были экзогамны, то есть браки внутри их были запрещены. Но в брачных отношениях между родами существовали свои ограничения. Можно было жениться, например, на дочери брата матери или на дочери сестры отца. Но дочь сестры матери или дочь брата отца были табу. Эти табу складывались веками. Анализ терминов, обозначающих различные степени родства, свидетельствует о том, что существующие роды имели когда‑то матрилинейную организацию. В некоторых местах еще сохранились материнские роды. Но сейчас многие из них разрушены, а некоторые постепенно приобретают патриархальный характер. Но матриархальные элементы в племени еще сильны, что накладывает своеобразный отпечаток на отношения между соплеменниками.

Янади не единственное племя на просторах штата Андхра Прадеш. Рядом живет племя ченчу. Правда, ченчу ― в основном горные обитатели. Но между двумя этими племенами очень много общего. Оба племени представляют австралоидный антропологический тип. Те и другие – собиратели и охотники, и даже бог Ченчудевуду имеет почитателей и у тех и у других.

Мой друг Рагавия из Неллуру считает, что ченчу и янади были когда‑то одним племенем. А потом часть этого племени по каким‑то не известным нам причинам спустилась с гор и превратилась в янади. Английский этнограф Торстон, оставивший после себя семитомный труд о кастах и племенах Южной Индии, рассматривает янади как одну из групп племени ченчу. Известный этнограф Фюрер‑Хаймендорф с такой точкой зрения не согласен. Ченчу и янади, утверждает он, – родственные племена.

Люди племени говорят: «Мы – янади». Теперь уже трудно восстановить первоначальный смысл этого слова. Разные народы прошли по холмистой равнине Андхры, разные языки звучали в веках. И многие слова искажены и изменили свой смысл. В племени не могут объяснить, что значит «янади». Янади – и все. Так мы назывались всегда, утверждают они. Но «всегда» – понятие многогранное и растяжимое. В языке телугу аналогичных созвучий обнаружить пока не удалось. Зато древний санскрит, язык более поздний, чем дравидийские, к которым принадлежит и телугу, дает кое‑какие нити. «Янам» на этом языке значит «лодка», «ади» одним из своих значений имеет «средства к жизни». Слово «янадам», утверждают, соответствует – «покоряющий море».

Это филологическое исследование сделал Рагавия. Когда янади узнали об этом, то стали говорить, что когда‑то их предки пересекли море. Что‑нибудь определенное трудно сказать: ведь известна привычка янади соглашаться с понравившимся им человеком. Но не исключено, что здесь отголоски чего‑то реального.

Что касается лодок и моря, то таких следов у янади мы не находим. Они не делают лодок и даже не сохранили об этом воспоминаний. Янади никогда не ловили, с тех пор как мы их знаем, морской рыбы. Их промысел ограничивается реками и мелкими внутренними водоемами. Охотники и собиратели, они вряд ли могли быть в прошлом мореходами. Никакой традиции, указывающей на это, не сохранилось. Поэтому связывать янади так прямо с морем, даже имея за собой авторитет санскрита, по меньшей мере рискованно. Но с чем же их все‑таки можно связать? По‑моему, все с теми же кварцевыми холмами, первыми обитателями которых они и были.

Истории известно, что район Неллуру был заселен еще в палеолите – древнем каменном веке. Никаких отклонений в переходе к неолиту, к новому каменному веку, которые бы свидетельствовали о вторжении какой‑то принципиально новой культуры, пока не обнаружено. Археологические раскопки приносят каменные топоры, каменные наконечники для стрел, каменные лезвия ножей. И если внимательно рассмотреть каменные терки янади, редко встречающиеся ножи с каменными лезвиями, каменные наконечники палок для копания кореньев, то связь племени с этими находками далекого прошлого станет ясной. Корни племени глубоко уходят в землю кварцевых холмов ― так глубоко, как обычно уходят корни аборигенного населения. Считать, что десять – пятнадцать тысяч лет назад кварцевые холмы были заняты другим народом, не предками янади и ченчу, пока нет оснований. Тем более, что оба племени принадлежат к той группе населения Индии, которую мы до сих пор считали древнейшей аборигенной основой страны. Можно с уверенностью сказать, что те и другие имеют общий антропологический тип, общий язык, общую материальную и духовную культуру. И эта культура, без сомнения, оказала свое влияние на более поздние народы. Влияние это имело самые разнообразные аспекты и, видимо, было довольно сильным. Признаки этого влияния можно проследить довольно легко. Например, среди народа телугу, представляющего самую развитую часть населения штата, нередко можно встретить имена: Ченчайя, Ченчурамайя, Ченчалиа, Ченчукришнайя. Древнейшие племена внесли свой вклад в формирование современной народности телугу.

 

Печать E-mail

Если заметили ошибку, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter
Просмотров: 422