Рериховская библиотека
I. "Паривраджака" – призыв Земли
к блуждающей душе
После рождественской ночи 1886 года, о которой я рассказал в предыдущей книге, – этого мистического бдения в Баранагоре, когда среди слез любви и воспоминаний об ушедшем учителе была основана новая община учеников, – прошло много месяцев и лет, прежде чем создалось дело, которое должно было воплотить в живое дело, в жизнь мысль Рамакришны.
Нужно было построить мост. А они не решались на это. Единственный, кто обладал силой и творческим духом, – сам Нарен [1], и тот колебался. Он, как и все, более, чем все, сомневался, терзаемый противоречиями между мечтой и действием. Прежде чем возвести свод, который должен связать оба берега, ему нужно было узнать и исследовать другой берег: реальную Индию сегодняшнего дня. Но все было еще неясно: будущая миссия мерцала слабым пламенем в трепещущем сердце юного двадцатитрехлетнего избранника.
Задача была такая трудная, такая обширная, такая сложная! Как охватить ее, хотя бы лишь мысленно? Как и с чего начать? В тоске он старался отдалить время решения. Но мог ли он прекратить страстный спор, происходивший в тайниках его мысли? Этот спор возобновлялся каждую ночь, едва он стал юношей, – спор не между идеями, а между горячими противоречивыми стремлениями его натуры, между голодными желаниями: желанием иметь, победить, повелевать землей и желанием отречься от всего земного, чтобы обрести Бога...
Борьба возобновлялась всю его жизнь. Этому прирожденному воину, этому завоевателю нужно было все: и мир, И Бог. Всем повелевать. От всего отказаться. Избыток сил, бушевавших в этом теле римского атлета, в этом мозгу императора, требовал власти. Но этот избыток сил, эти стремительные воды, – какое русло достаточно широко, чтобы вместить их, если не река, имя которой Бог, полное принесение себя в дар Единству? Кто разрешит спор гордости и властной любви, великих желаний, братьев-владык и соперников?
Это было третьим элементом его натуры, которого Нарен не предвидел; его мог провидеть издалека лишь пророческий взор Рамакришны. В тот час, когда другие смотрели с беспокойством или недоверием на юношу, в котором боролись бурные силы, учитель возвестил:
– Когда-нибудь, когда Нарен войдет в соприкосновение со страждущими, с несчастными, гордость его нрава смягчится в безграничном участии. Его твердая вера в себя будет орудием, которое восстановит утраченное доверие и веру в отчаявшихся сердцах. И независимость его действий, основанная на совершенном господстве над собой, воссияет в глазах других как проявление истинной свободы "я" [2].
Эта встреча с человеческим страданием и несчастьем – не расплывчатым и общим, а конкретным, с несчастьем близким, несчастьем его народа, несчастьем Индии, – должна была быть тем великим ударом по кремню, который дал искру, зажегшую всю его душу. И на камень очага, ради миссии служения человеку, было брошено все – гордость, честолюбие и любовь, вера, наука и деятельность; все силы, все желания, все слилось в едином пламени: в "Религии, которая дает нам веру в себя и уважение других, власть кормить голодных; побеждать несчастье, облегчать участь масс. Если вы хотите обрести бога, служите человеку!" [3]
Но это сознание своей миссии явилось и овладело им лишь после многих лет непосредственного опыта, когда он увидел своими глазами; ощущал своими руками несчастное славное тело человечества, – своей матери Индии в ее трагической наготе.
Мы повторим вслед за ним его паломничество в эти Wanderjahre.
* * *
Первые месяцы, первый год в Баранагоре были посвящены взаимной подготовке учеников. Никто из них не был склонен проповедовать людям. Они чувствовали потребность сосредоточиться на стремлении к мистическому познанию бога, и радости внутренней жизни отвлекали их взоры от внешнего. Нарен, который разделял их тоску о бесконечном, но сознавал опасность для пассивной души этого стихийного притяжения, действующего как сила тяготения на падающий камень, – Нарен, у которого все, даже мечта, было действием, не мог вынести этого оцепенения в зыбучих песках дум. Он сделал этот период монастырского сосредоточения деятельным ульем мысли, высшей школой духа. Превосходство его дарований и знаний уже сразу предрешило его руководство товарищами, молчаливое, но властное, хотя многие из них были годами старше его. Последнее слово учителя, прежде чем он ушел от них, недаром было обращено к Нарену:
"Позаботься об этих юношах" [4].
Нарен решительно взял в руки управление этой молодой школой и не позволил своим ученикам предаваться праздности в размышлениях о боге. Он держал их начеку, он неутомимо пришпоривал умы; он читал им великие произведения человеческой мысли, излагал им эволюцию вселенского духа, принуждал их внимательно и горячо обсуждать все великие философские и религиозные проблемы, неутомимо направлял их к обширным горизонтам беспредельной Истины, которая перерастает преграды школ и народностей, которая объемлет и объединяет все отдельные истины [5]. Этот синтез духа был завершением обета – выполнить миссию любви, завещанную Рамакришной. Учитель невидимо возглавлял их беседы. Но индусскому монаху не свойственно (что бы ни думали в Европе о неподвижности азиатов) оставаться на одном месте, как это делают французские буржуа. Даже наиболее созерцательные из них хранят в крови извечное стремление – бродить по вселенной, без определенного местожительства, без привязанностей, везде свободными и везде чужими. Это влечение странствующего монаха, носящее в религиозной жизни индусов особое название "Паривраджа", не замедлило сказаться с неотразимой силой на братьях Баранагора. С самого основания их союза группа никогда не собиралась вся полностью. Двое главных ее членов, Йогананда и Лату, не присутствовали при освящении общины на Рождестве 1886 года. Другие последовали в Бриндабан за вдовой Рамакришны. Третьи, наконец, как юный Сарадананда, исчезли внезапно, не сказав, куда уходят. Нарен, стремившийся сохранить целость общины, сам терзался тем же желанием вырваться... Потребность души блуждать, стремление раствориться в океане воздуха подобно дикому голубю, который задыхается под крышей голубятни... Как примирить это с пребыванием на одном месте, необходимым для нарождающегося ордена?.. Условились, в конце концов, что по меньшей мере часть группы будет всегда находиться в Баранагоре, тогда как другие братья уйдут, следуя "Призыву леса". И один из них – только один Саси (Соши) – никогда не покидал очага. Верный сторож "матха", неподвижная ось, вышка голубятни, вокруг которой кружились беспокойные стаи... [6]
Нарен два года противостоял стремлению бежать. Если не считать коротких отлучек, он до 1888 года оставался в Баранагоре. Затем он внезапно уехал, но сначала не один, а со спутником, и как ни сильно было его желание вырваться совсем, он в течение двух с половиной лет постоянно возвращался, призываемый то своими братьями, то какими-либо непредвиденными событиями. Но наконец священное безумие скитания переполнило его через край: желание, сдерживаемое пять лет, прорвало плотины. В 1891 году, один, без спутника, без имени, с посохом и чашей, как неведомый нищий, он растворился на целые годы в безбрежной Индии.
Скрытая логика руководила этим бегством. Бессмертное слово: "Ты не искал бы меня, если бы уже не нашел" – никогда еще не было так верно, как в применении к душам, одержимым невидимым богом, борющимся с ним, чтоб вырвать у него тайну миссии, которую он хочет на них возложить.
В том, что на него будет возложена миссия свыше, Нарен ни минуты не сомневается; порукой в том были его сила, его дарования, лихорадочное настроение момента, – тяжелые времена, немой призыв, обращенный к нему угнетенной Индией, трагический контраст между царственным величием его многомиллионного народа, судьбы которого не осуществились, и этой униженной страной, преданной своими же сынами, этой агонией смерти и воскресения, отчаяния и любви, пожиравшей его сердце. Но какова будет эта миссия? Кто укажет ее ему? Святой учитель умер, не определив ее. А среди живых – никто [7] не способен осветить его путь, кроме бога. Пусть же он заговорит! Почему он безмолвствует? Почему он отказывает мне в своем ответе?..
Нарен отправляется его искать.
Он внезапно покинул Калькутту, в 1888 году прошел через Бенарес, Дайодию, Лукнов, Агру, Бриндабан, северную Индию, Гималаи. Об этом и следующих путешествиях ничего не было бы известно – Нарен сохранял в тайне свои религиозные испытания, – если бы не воспоминания братьев, которые его встречали или сопровождали [8]. В первом же из этих странствий, в 1888 году покинув Бриндабан, он на маленькой железнодорожной станции Гатрас, не ища, обрел своего первого ученика – человека, который, за минуту до того еще не зная его, подчиняясь лишь чарам его взгляда, бросил тут же все, чтобы следовать за ним, и остался ему верен до самой смерти: это был Сарат Чандра Гупта (принявший имя Садананды) [9]. Они бродили, как нищие, часто терпя отказ, иногда умирая от голода и жажды. Они не думали о кастах и, если было нужно, курили трубку парии. Садананда заболел, и Нарен пронес его на плечах сквозь полные опасностей джунгли. Затем он заболел в свою очередь и был вынужден вернуться в Калькутту.
Уже первое путешествие возродило перед его взором восторженного провидца древнюю Индию, вечную Индию, живую страну Вед, с ее народом богов и героев, облеченных славой легенд и истории, арийцев, моголов и дравидов, – всех, слившихся в одно [10]. Он сразу почувствовал духовное единство Индии, единство Азии, и поделился этим просветлением с своими баранагорскими братьями.
Из второго своего путешествия, в 1889 году в Гхазипур, он вынес, по-видимому, идею Вселенского Евангелия, которое писали с закрытыми глазами, неведомо для себя, молодые демократы Запада. Он рассказал своим братьям, как "на Западе древний идеал божественного права, бывший некогда прерогативой одного, стал понемногу признаваться собственностью всех, без различия классов, и таким образом человеческий ум приходит к представлению о божественности Природы и Единства". Он видит и тут же провозглашает необходимость перенесения в Индию этих идей, с успехом проводимых в Америке и Европе. Так с самого начала проявляются свобода и широта этого ума, который ищет и желает общего блага, духовного прогресса всего человечества, достигнутого соединенными усилиями всех людей.
Последующие краткие путешествия в Аллахабад и в Гхазипур вносят еще бóльшую ясность в его универсальную концепцию. Мы видим, что в своих "беседах" в Гхазипуре он приближается к синтезу индийской религии и современной науки, идеалов веданты и социальных достижений сегодняшнего дня, чистого Духа и бесчисленных божеств, являющихся его "суб-идеями", необходимыми для слабого человечества, всех религий, которые все истинны, как проявления совести, различных методов и различных этапов развития человеческого духа, который кое-как взбирается к вершинам своего бытия.
Это пока еще молнии, краткие наброски его будущей мысли. Но все накопляется и все бродит в его мозгу. Гигантская сила переполняет этого юношу, которому тесно в баранагорском монастыре, в той роли, которая ему теперь предназначена даже в общине его друзей. Ему больше не выдержать! Он должен порвать все, что его связывает, бросить эти цепи, эту роль, это имя, это тело – всего этого Нарена, создать себе все заново, новое "я", в котором могло бы свободно дышать выросшее гигантское существо, родиться снова: это будет Вивекананда! Можно подумать, что это Гаргантюа, сбрасывающий пеленки, в которых он задыхается... Не будем говорить об одном только божественном призыве к страннику, который прощается со своими братьями-людьми, чтобы следовать за богом! В этом юном атлете, умирающем от избытка неизрасходованной силы, властно говорит жизненный инстинкт, прорываясь иногда грубым словом, на которое благоговейные ученики постараются набросить покров. Он скажет в Бенаресе:
"Я уйду, но я не вернусь, прежде чем не разорвусь над обществом, как бомба, а оно не последует за мной, как пес".
Мы хорошо знаем, что он сам сломил этих грозных демонов и принудил их к служению смиренным, к высшему смирению. Но мы хотим думать, что эти демоны были в нем, что он задыхался от диких сил гордости и честолюбия, которых было слишком много для одного человека, жаждущего власти, – что в нем было нечто от Наполеона.
И вот он отрывается – в начале июля 1890 года, и теперь уже на много лет – от дорогого ему очага в Баранагоре, от этого "гнезда души", где его вырастил Рамакришна. Крылья уносят его прочь. Прежде всего он отправляется испросить на долгое путешествие благословения "Святой Матери" (вдовы Рамакришны) [11], он хочет отбросить все привязанности и уединиться в Гималаях. Но из всех благ одиночество (это сокровище и этот ужас для стадных душ!) достигается труднее всего. Родные, друзья оспаривают его у вас (это знал Толстой, который так и не смог отвоевать его у них, вплоть до смертного ложа в Астапове). Общественная жизнь предъявляет тысячу прав на того, кто бежит от нее. И тем более тогда, когда беглец – еще молодой пленник!.. Нарен узнал это на своем горьком опыте. Но и на горьком опыте их, кто любил его! Его братья-монахи упорно следовали за ним. Ему пришлось почти грубо оторвать от себя этот плющ [12]. Но полный трагизма мир не позволял ему забыть о себе. Смерть одной из сестер настигла его в его одиночестве. Несчастная жертва жестокого общества, она напомнила ему о жертвенной участи индусской женщины и всех мучительных проблемах жизни его народа, от которых он не мог отвернуться, не совершая преступления. Сцепление обстоятельств, как будто предрешенное заранее, каждый раз отрывало его от "beato Solitudo, sola Beatitudo" в тот момент, когда, казалось, цель достигнута, и бросало с безмолвных Гималаев в долины, где люди поднимают пыль и шум. От этих волнений, мысли, от усталости и лишений, он дважды серьезно болел в Сринагаре и в Мируте, у подножия Гималаев, на берегу Ганга; он чуть не умер от дифтерита. Вызванная этим крайняя слабость делала особенно трудным решение начать великое одинокое путешествие.
Но он все-таки принял это решение. Если ему предстоит умереть, пусть это будет на дороге, избранной для него его богом! В феврале 1891 года, вопреки настояниям друзей, он, один, ушел из Дели. На сей раз это был великий исход. Как пловец, он погрузился в океан Индии. И океан Индии сомкнулся над ним. Среди его волн и обломков крушений он был в нем, подобно тысяче других, лишь неведомым саньяси в желтом рубище. Но в глазах его – огонь гения. Переодетый принц. Не всякий, кто захочет, скроется под чужой личиной.
[1] Напоминаю, что его настоящее имя было Нарендранат Датт. Он принял имя Вивекананды лишь в момент отъезда в Америку, в 1893 году.
Я запрашивал по этому поводу Ramakrishna Mission. Свами Ашокананда любезно собрал для меня данные тщательного опроса. Согласно решающему свидетельству одного из наиболее близких учеников Вивекананды, монаха Свами Суддхананды, в настоящее время секретаря Ramakrishna Mission, Рамакришна всегда называл его по имени «Нарендра», или, короче, «Нарен». Хотя он сделал некоторых своих учеников «саньяси», это никогда не происходило в ритуальной форме, и монашеских имен он им не давал. Правда, он дал Нарену прозвище «Камалакша» (с глазами лотоса), но Нарен впоследствии его забыл. Во время своих первых путешествий по Индии он принимал различные имена, чтобы не обнаруживать своей личности. Иногда он называл себя Свами Вивидишананда, иногда Сатчидананда. Еще накануне отъезда в Америку, когда он отправился к полковнику Олькотту, в то время председателю Теософского общества, чтобы получить рекомендательные письма в Америку, Олькотт знал его под именем Сатчидананды и – вместо всяких рекомендаций – предостерег против него («warned») своих американских корреспондентов (письмо Олькотта к Джармапала, в Америку). Его большой друг, магараджа Кхетри, предложил ему имя Вивекананды, когда он садился на пароход, отплывая в Америку. Выбор имени был подсказан намеком на «способность различения» Свами. Нарен принял это имя как временное. Но он бы уже не мог изменить его, даже если бы пожелал: в несколько месяцев оно стало знаменитым и в Индии, и в Америке.
[2] То есть божественного Единства (выдержки из труда Сарадананды).
[3] «Жизнь Вивекананды», т. II, гл. LXXIII. Беседы, состоявшиеся до 1893 г. NB. «Жизнь Вивекананды», на которую я постоянно ссылаюсь в моей книге, это четырехтомный, считающийся в Индии классическим труд, опубликованный Advaita Ashram в Майявати, под заглавием The Life of the Swami Vivekananda, by his Eastern and Western disciples, 1914-1918.
[4] Воспоминания ученика Рамакришнананды о последних минутах Рамакришны, недавно опубликованные в «Messager de l'Orient» в Соединенных штатах (см. последнюю главу предыдущей части).
[5] Мы должны еще раз отметить предпочтение, которое оказывается в этой панораме героических и божественных идей человечества Христу и Евангелию. Эти индусские монахи празднуют страстную пятницу и поют псалмы святого Франциска. Нарен, который не может без слез читать бессмертный рассказ о распятии, говорит им о христианских святых, об основателях западных орденов. «Подражание Христу» – их настольная книга вместе с «Бхагавадгитой». И все же не может быть и речи о том, чтоб причислить их к последователям церкви Христовой. Они были и остаются индуистами-ведантистами, во всем, без уступок. Но они объемлют в своей вере все верования земного шара. Воды Иордана примешиваются к водам их Ганга. Тех из приверженцев Запада, которых возмущает эта преступная аннексия, мы спросим, чем же законнее слияние палестинской реки с водами Тибра?
[6] Я сказал выше, что свободолюбивый Рамакришна, в отличие от других гуру, не совершал над своими учениками (и это позднее ставилось в упрек Вивекананде) обряда посвящения в монахи в его обычной форме. Нарен и его товарищи сделали это сами, приступая в 1888-м или 1889 году к Viraja Homa, традиционной церемонии Саньясы, в монастыре Баранагора. Свами Ашокананда пишет мне, впрочем, что в Индии существует и другая форма Саньясы, считающаяся более высокой, чем Саньяса ритуальная, и освященная обычаем. Кто чувствует сильное отвращение к жизни «века» и жажду бога, может принять Саньясу сам, без всякого формального посвящения. Это, без сомнения, и было сделано свободными монахами Баранагора.
[7] За исключением одного святого человека, чтимого всеми мудрецами Индии, – Павхвари Баба из Гхазипура. Этот великий отшельник, родители которого были браминами в Бенаресе, широко образованный, знавший все религии Индии, все философии, дравидские языки и древнебенгальский, изъездивший всю страну, – удалился в уединении и соблюдал строжайший аскетизм. Спокойствие его бесстрастной души, его героическое смирение, учившее с ясной улыбкой смотреть в лицо самым страшным событиям и заставлявшее его говорить среди жестоких страданий, причиненных укусами кобры, что это «посланец его Возлюбленного», подчинили его обаянию величайшие умы Индии. Его посетил Кешаб Чандер Сен, и Нарен был у него еще при жизни Рамакришны, святость которого Павхари признавал. Нарен виделся с ним снова, в период колебаний, после смерти Рамакришны, он посещал его ежедневно и был недалек от того, чтобы последовать за ним и просить у него посвящения. Это были мучения духа, длившиеся несколько недель: он терзался, влекомый двумя мистическими призывами – Рамакришны и Павхари Баба. Последний больше отвечал его странному желанию погрузиться в божественную бездну, в которой душа отрекается от личного и поглощается вся целиком, без мысли о возвращении. Он смягчал не покидавшие сердце Нарена угрызения в том, что он отворачивается от мира и от служения обществу: ибо Павхари исповедовал веру, что дух может помогать другим даже без помощи тела и что наиболее сильное действие заключается в наиболее полном созерцании. Какой религиозно настроенный ум не знал смертельного обаяния этого голоса? Двадцать один день Нарен был на волосок от того, чтобы подчиниться ему. И двадцать одну ночь образ Рамакришны, являвшийся ему, увлекал его обратно. Наконец после непрестанной внутренней борьбы, обо всех перипетиях которой он отказывался говорить, Вивекананда сделал окончательный выбор. Он избрал Служение богу в человеке.
[8] Сарадананда, Брахмананда, Премананда, Йогананда, Турьянанда, в особенности Ахандананда, который дольше всех пробыл с ним.
[9] В своих неизданных мемуарах, с которыми я ознакомился, Sister Christine (сестра Христина), великая американская ученица Вивекананды, основываясь на рассказах последнего, оставила следующее ценное свидетельство об этом эпизоде и о привлекательной личности Садананды.
Садананда был молодой начальник станции в Гатрасе... Он видел, как пришел на вокзал Нарен, умиравший от голода. Он был сразу порабощен его взглядом... «Я встретил два глаза дьявола», – говорил он позднее. Он позвал его к себе в дом, и, когда его гость ушел, он последовал за ним – на всю жизнь.
Оба они, молодые, были художественно одаренными людьми и поэтами. Но, в отличие от своего учителя, у Садананды разум отходил на второй план, хотя он и был образован (он изучал персидский язык и подвергся влиянию суфизма). Как и у Нарена, у него было живейшее чувство красоты, и он с восторгом наслаждался природой, ее картинами. Никто не был более предан Вивекананде. Он весь проникся существом учителя: стоило ему закрыть глаза и подумать об его образе, его жестах, как он возникал немедленно в глубине его мысли. «Он – дитя моего духа», – говорил о нем Вивекананда. Не видав Рамакришны, он по своей природе был к нему ближе, чем кто-либо другой. Иные эпизоды его жизни напоминают случаи из жизни Парамахамсы, а также некоторые черты наших святых в «Золотой легенде». Он видит, что избивают буйвола; тотчас следы бича запечатлеваются на его теле. Он ухаживает за прокаженными, поклоняясь им, как богу; целую ночь напролет он держит в своих объятиях человека, горящего в оспе, чтобы умерить его лихорадку. Более чем у кого-либо из будущих учеников, у него было чувство демократизма, по мнению сестры Христины, обусловленное отчасти мусульманскими влияниями. Он первый из Миссии организовал отряд метельщиков во время чумы. Он любил отверженных и разделял их жизнь. Молодежь его боготворила. Во время его последней болезни преданная ему группа людей, называвших себя «собаками Садананды», с горячностью ухаживала за ним: они все оставили ради него, как он оставил все ради Вивекананды. Он не допускал между собой и ими обычных отношений учеников и гуру; он всегда был товарищем. «Я могу сделать для вас лишь одно, – говорил он, – привести вас к Свамиджи» (ласкательное от Свами – Вивекананда). И хотя иногда он мог быть строг с ними, он всегда был полон радости, как говорило само избранное им имя; и эту радость он им передал. Они с любовью хранят память о нем.
Читатели простят мне эту длинную выноску, нарушающую ход рассказа. Но, пренебрегая требованиями литературной стройности, я стремился сохранить для верующих душ Запада этот «цветок» Индии, полный францисканской прелести, который сорвала нам сестра Христина.
[10] Проявление величия моголов в Агре взволновало его до слез. В Дайодии он пережил «Рамайяну». В Бриндабане – детство Кришны. В тайниках Гималайских гор он размышлял о Ведах.
[11] Сарададеви, эта простая и добрая женщина, которая пережила примерно на сорок лет Рамакришну и более чем на двадцать лет – Вивекананду, любимая и почитаемая всеми, сохранила те чувства, которые питал учитель к великому ученику. Однажды мисс Мак-Леод (она мне об этом и рассказывала) сказала Сарададеви: «Вашему мужу выпал благой удел: он оставался в Индии, среди своих, это было для него сплошной радостью. Миссия Свами (Вивекананды) была гораздо тяжелей: он избрал долю героя». «Да, – просто отвечала Сарададеви, – Свами Вивекананда был выше. Рамакришна говорил, что он только тело, тогда как Вивекананда – голова». Я привожу эти слова не потому, что я согласен с ними, но для того, чтобы показать скромность Рамакришны.
[12] Ахандананда сопровождал его в Гималаи; там он заболел. В Альморе Нарен нашел Сарадананду и Трипананду, немного позднее – Турьянанду. Они присоединились к нему. Он покинул их в Мируте в конце января 1891 года; их беспокойная привязанность преследовала его до Дели. Он рассердился и приказал им оставить его.