Глава 2. Прикосновение Вечности

Листы сада Мории

Община

Восточный магнит

Один из главных признаков внутреннего настроя Елены Ивановны Рерих в те годы – ее нарастающий интерес к Востоку и восточной философии, в которой она все больше находила философское объяснение «тонким» феноменам. Этот интерес поддерживался многими идущими из древности и свято хранимыми семейными преданиями. Дело в том, что одна из ветвей рода Голенищевых-Кутузовых была связана родственными узами с ханами Золотой Орды. В родословной Елены Ивановны зафиксирован факт венчания московской барыни Марии Алексеевны Голенищевой-Кутузовой в 1553 году с касимовским царем, получившим при крещении христианское имя Симеон (такие браки поощрялись русскими государями, привлекавшими в ту пору выходцев из знатных татарских родов к делам управления страной). Другое, более позднее сведение относилось к дяде Елены Ивановны. Николай Константинович упоминает об этом загадочном родственнике своей жены, который «в середине прошлого столетия отправился в Индию, затем он появился в прекрасном раджапутанском костюме на придворном балу в Питере и опять уехал в Индию. С тех пор о нем и не слыхали». И наконец еще одно важное свидетельство Елены Ивановны, касавшееся родовых связей ее семьи с графом Воронцовым, интереснейшей фигурой русской истории, который, по некоторым данным; совершил длительное путешествие по Индии и вообще был посвящен в мистические традиции Востока. Елена Ивановна, владевшая некоторыми ритуальными предметами Воронцова, вспоминала также: «...в детстве я любила повторять отрывки привезенных им из Индии ритуальных напевов, каким-то образом дошедших до нашей семьи. Конечно, никто уже не помнил их происхождения и значения».

На первых порах увлечение Елены Ивановны Востоком выражалось в чтении экзотической литературы о путешествиях по Индии, нашумевших книг «Йога Рамачараки» (американца Аткинсона), наивно-увлекательных романов о магах русской писательницы Веры Ивановны Крыжановской, более известной в то время под псевдонимом Рочестер. Затем наступила пора для проработки серьезных трудов, среди которых наибольшее впечатление произвели «Провозвестие Рамакришны», труды Вивекананды (самые известные среди них «Карма Йога», «Бхакти Йога», «Жнана Йога», «Раджа Йога»), «евангелие» индуизма «Бхагават Гита», духовно-философский трактат ламаизма «Лам-рим Чен-по», написанный тибетским реформатором буддизма Цзонкавой. Впоследствии Елена Ивановна назвала эти книги «своими первыми учителями». С большой симпатией относились Рерихи к движению «Миссия Рамакришны», развернутому в 1897 году группой учеников этого выдающегося деятеля Индии во главе с Вивеканандой. Супруги предприняли ряд энергичных шагов по созданию в Петербурге специального Индийского музея и реализации проекта перевоза буддийского храма в столицу.

Годы, предшествовавшие первой мировой войне, стали определенным рубежом в духовной эволюции обоих Рерихов. К этому времени Николай Константинович вырастает в крупнейшего художника и общественного деятеля национального значения. Творчество и жизненные задачи семьи становятся все более масштабными, наполненными глубины и зрелости. Рерихи, остро чувствуя приближающийся всеобщий кризис, понимают, что в изменившихся условиях больше невозможно жить и мыслить в рамках какой-нибудь одной группировки художественной интеллигенции или религиозно-философского общества, где занимаются, как метко определил в беседе с Рерихами Блок, разговорами «о Несказуемом». На первый план выдвигаются мысли о всеобщих, всемирных путях развития культуры, о судьбах человечества, новых путях его развития. Имея возможность непосредственно наблюдать, как многие одаренные и принадлежащие к интеллектуально-духовной элите русского общества люди связывают эти пути либо с легковесно-безответственным призывом разрушительной революционной стихии, либо с утверждением декадентских эстетских идеалов и субъективистских форм сознания, Елена Ивановна все больше проникается идеей, что расцвет культуры немыслим без реальных, основанных на синтезе знаний, без овладения наукой духовного преображения. Она отчетливо видит ограниченность традиционного европейского гуманизма, поставившего главным мерилом всех вещей индивидуальное, личностное начало, оторванное от мира как единого целого. Причину тупиковой ситуации эпохи она связывает с обнищанием духа и стандартизацией мышления большинства людей, устремившегося в ложном направлении механической цивилизации. Рассудочный европоцентризм многих образованных русских людей она воспринимает не только как досадный перекос развития, но и как самообольщение ума, чреватое грядущим возмездием.

«...Двадцатый век. Еще бездомней, еще страшнее жизни мгла...» Эти написанные позже строки Блока с необыкновенной точностью выразили тревожную музыку эпохи начала двадцатого столетия. Елена Ивановна остро чувствовала эту музыку, тем более что трагические оттенки времени и горечь утрат коснулись и ее внутреннего мира. Наступил 1910 год, унесший с собой жизни нескольких людей, близких Рерихам по духу. Одной из таких потерь была кончина Врубеля, родственного Елене Ивановне своим мистически-обостренным восприятием мира и неуловимой близостью к Востоку. Другая потеря – смерть учителя Николая Константиновича и в жизни, и в живописи – Архипа Ивановича Куинджи: к нему Елена Ивановна успела привязаться всем сердцем и всегда высоко почитала его яркую самобытную личность. И, наконец, третья утрата – завершение жизненного пути Толстого, которого она считала не только великим писателем, но и духовным ориентиром, «вехой на пути эволюции человека», совестью русской нации. Николай Константинович вспоминал, как жена первая принесла ему горестную весть, повторяя: «Не верится, не верится! Точно бы ушло что-то от России. Точно бы ограничилась жизнь».

А русское общество готовилось к худшим временам, думало о будущем и пыталось понять меру своей вины за прошлое. Предчувствие неизбежного возмездия за утерю интеллигенцией своего жизненного назначения и связи с народом, пожалуй, с наибольшей силой прозвучало у Блока. Сходясь с великим поэтом в оценке настоящего, Елена Ивановна не разделяла настроений безысходности и трагично-гибельных оттенков его видения будущего. Так же, как и он, вместе с лучшими людьми страны искала она в глубине своего сердца выход из гнетущего кризиса. Так же, как и он, сохраняла она мужественное достоинство и бесстрашие, превозмогая сердечную боль от предчувствия мировых катастроф. И однако в самой глубине ее существа разгоралась надежда и пробуждалось внутреннее знание, что гибель не является неизбежной и что спасительный выход есть. Постепенно надежда становилась отчетливой внутренней уверенностью и выстраданным пониманием: восходящее солнце Востока – вот тот духовный свет, что может вывести народы из лабиринта истории. Восток мыслился ей прежде всего как хранитель древнейших знаний о той составляющей скрытую сущность человека «тонкой реальности», путь к познанию которой лежит через сложные системы духовной практики и которая недостаточно учитывалась в европейской философии. Но и восточный, чисто созерцательный подход казался ей односторонним, если не опирался на лучшие достижения активной западной мысли и подвижнического опыта. При этом Елена Ивановна все яснее понимала синтетическую миссию России, самим ходом истории и географическим положением определенной быть «мостом» между Западом и Востоком, сердцем, соединяющим материальный и духовный полюс устремлений человечества.

 

Восток в «русской идее»

Обращение Рерихов к Востоку не было чужеродным явлением в русской культуре, как это могло показаться на первый взгляд, но опиралось на целую традицию отечественной мысли. Эта традиция представляет особый взгляд на Россию, особую оценку ее исторической роли во взаимоотношениях между Европой и Азией. Будет весьма интересно рассмотреть в этом смысле предшественников Рерихов в их движении на Восток, подробнее проследить его эволюцию.

Одним из первых, осознавших срединное положение России между Европой и Азией, был Карамзин. Его взгляды оказали влияние на последующих приверженцев и творцов «русской идеи». Общеизвестно сильное увлечение Востоком Пушкина и Лермонтова. Помимо излюбленного русской литературой «кавказского колорита», в значительной степени окрасившего сочинения двух русских поэтов, высокой патетикой Востока дышат такие шедевры Пушкина, как «Пророк», «Анчар», «Подражание корану», Лермонтова – «Демон», «Ветка Палестины», «Спор», «Три пальмы», «В полдневный жар в долине Дагестана». Под влиянием интереснейшего отечественного китаеведа, путешественника и составителя истории Тибета Иакинфа Бичурина Пушкин очень готовился к поездке в Азию, мечтая побывать в Китае. Знаменательны слова Лермонтова, сказанные им незадолго до смерти: «Зачем нам все тянуться за Европой?.. Я многому научился у азиатов, и мне хотелось бы проникнуть в таинства азиатского миросозерцания».

Чрезвычайную роль Востока в духовно-историческом развитии нашего отечества признавали литераторы и мыслители славянофильского направления. «С Востока, – утверждал Иван Аксаков, – широкое поприще открывалось для зиждительства нашему национальному духу... Нельзя не видеть в этом поприще деятельности, открывшемся для русского национального духа, по направлению к Востоку, с самого начала бытия России не покинутом ею и до сих пор – особого, вселенско-исторического значения». Сходные мысли можно найти у Данилевского, братьев Киреевских, Самарина, высоко почитаемого Рерихами за самобытность и независимость духа Константина Леонтьева. Последний говорил: «Историческая связь наша с Востоком... до того жизненна, до того глубока, что всякое неведение, всякое непонимание наше может со временем, если не сейчас, отозваться вредно, сперва на внешней деятельности нашей, а потом и на внутренних наших делах».

Судьбоносную роль Азии в духовно-историческом развитии России видел Достоевский, автор глубочайшего и пророческого определения сути русского характера как «всемирной отзывчивости», близкий Елене Ивановне как яркий выразитель национальной идеи. Он утверждал: «...Россия не в одной только Европе, но и в Азии, и... в Азии может быть больше наших надежд, чем в Европе...» В последней предсмертной статье писателя мы видим «указующий перст», «страстно поднятый»: «А между тем Азия – да ведь это и впрямь может быть наш исход в нашем будущем – опять восклицаю я!»

О серьезном освоении духовно-философского наследия Востока Львом Толстым говорят многие его труды и прежде всего знаменитый «Круг чтения», где среди любимых художником высказываний множество восточных афоризмов. Толстого можно без преувеличения назвать крупнейшим в ту пору в России знатоком буддизма, если иметь Б виду не столько книжную осведомленность в источниках, сколько проникновение в суть философии «освобождения». Кроме того, Лев Николаевич углубленно изучал Веды, Упанишады, Конфуция, Лао-Цзы, Шанкарачарью и современных ему подвижников Индии – Рамакришну, Вивекананду. Органично переплавившее в себе элементы восточных учений с христианством мировоззрение Толстого получило силу обратного влияния на духовных учителей Востока, к примеру Ганди, быть может, большего, чем родное, индийское.

Владимира Соловьева, тяготевшего в разные периоды жизни к христианскому платонизму, трудно причислить к приверженцам восточного миросозерцания. Более того, в отдельных работах можно найти немало критического в адрес азиатского квиетизма. И все же восклицание: «Панмонголизм! Хоть имя дико, но мне ласкает слух оно» – вырвалось у русского мыслителя не случайно. Подтверждение – его путешествие в Египет, где и случилось с ним «самое значительное событие» его жизни, позднее великолепно описанное в поэме «Три свидания», а также одно из лучших программных стихотворений поэта-философа «Lux in oriente» («Свет с востока»). Н.К.Рерих оставил свидетельство о пристальном внимании Владимира Сергеевича к восточной мысли. Проблема безбожного человечества на Западе и бесчеловечного божества на Востоке разрешится в российском синтезе – эта любимейшая соловьевская идея не могла не быть близка Рерихам, как мыслителям, и, хотя сквозит в ней некое недопонимание, или, скорее, недооценка истины Востока, но самая суть ее весьма плодотворна. Не могло не импонировать супругам и то предпочтение, которое оказывал Вл. Соловьев индийскому Востоку перед турецко-исламским.

Особое место в «восточном» ответвлении русской мысли и формировании мировоззрения Елены Ивановны занимают произведения Елены Петровны Блаватской. На русском языке под псевдонимом Рада-Бай неоднократно издавались ее путевые очерки «Из пещер и дебрей Индостана», «Загадочные племена на голубых горах». По сию пору эти очерки можно считать лучшими книгами об Индии на русском языке. Восточные страны, где Блаватская провела много лет, приоткрыли ей свои сокровенные тайны, поверяемые ими в редчайших случаях даже местным мудрецам. Сюжеты книг составляют подлинные путешествия, встречи, шарлатанства и настоящие чудеса; герои – колдуны, факиры, йоги, философы и мудрецы Индии, ламы и священнослужители Тибета – все до единого реальные люди. Большая писательская удача Елены Петровны Блаватской – в органичном единстве серьезного и живо-увлекательного, философии и поэзии, мысли и образа, тайны и обыденности, цветистой роскоши стиля и его простоты – и в той естественной пропорции, в какой все это перемешано на Востоке.

Яркий изобразительный талант, новизна темы, страстный патриотизм, идущая от русской литературы традиция всечеловечности, проявляющаяся в умении проникнуть в сердце братского народа и показать нравственное превосходство коренных жителей Индии над англичанами – все это восхищало в Блаватской ее издателя-журналиста с монархическими взглядами Каткова, писателя Лескова, находившегося под впечатлением от религиозно-философских трактатов Востока (в его рассказе «Скоморох Панфалон» – эпиграф из Лао-Цзы). В повести «Интересные мужчины» Лесков писал: «Если вы читали, что... пишет о загадочных вещах наша соотечественница Рада-Бай, то вы, может быть, прислушались к тому, что она повествует «о психической силе» у индусов и о зависимости этой силы от «умственного настроения».

Глубина, достоверность и убедительность изложения привлекли к Блаватской внимание Елены Ивановны, став впоследствии и их творческим принципом. Позднее Рерихи, досконально изучив все изданные на английском труды Блаватской и историю возглавляемого ею теософского общества, сумели первыми в России в полной мере по достоинству оценить героическую фигуру, трудную судьбу и великий духовный подвиг Елены Петровны, принесшей человечеству свет эзотерических знаний. Николай Константинович посвятил ей картину под названием «Вестник», а Елена Ивановна перевела с английского на русский ее капитальный двухтомный компендиум космо- и антропогенезиса, рассмотренный в свете восточных философских учений, – «Тайную Доктрину».

XX век принес новую волну интереса к Востоку в среде творческой интеллигенции. Увлечение восточной литературой пережили Вячеслав Иванов, пробующий писать в стиле японской танка, Валерий Брюсов, мечтавший создать антологию поэзии всех времен и народов, куда вошли бы поэты Индии, Китая, Японии, Персии, Николай Гумилев, которого восхищала китайская поэзия. Максимилиан Волошин собирался после учебы в Париже, «отбросив все европейское» и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям, «искать истины – в Индию и Китай», причем «идти не в качестве путешественника», а пилигримом, «пешком, с мешком за спиной, стараясь проникнуть в дух незнакомой сущности...» Восточные мотивы и влияния звучат в поэзии Бальмонта и Белого, который задумал написать трилогию под общим названием «Восток или Запад», в бунинской поздней прозе, в пришвинском «Черном арабе». Интенсивный и в высшей степени своеобразный поиск вели в этом направлении Николай Клюев и Велемир Хлебников. Первый, певец «Белой Индии» и «России в багдадском монисто с бедуинским изломом бровей», совершил в 1908-1910 годах несколько путешествий на Восток, доходя до Западного Китая и Тибета. Цели путешествий до сих пор не вполне ясны, но выводы Клюева неожиданно категоричны:

«Сгинь Запад – змея и блудница!

Нам сужденный отрок – Восток».

Бродил по пескам Северной Персии в первые годы революции, вдыхая пряные запахи Востока, и Велемир Хлебников. «Шагай через пустыню Азии, где блещет призрак Аза», – писал он, понимая под «Азом» первопричину сущего. А чего стоят его научные предвидения: «В пласте науки предвидится пласт азийский» или неожиданные для непрактичного странника политические призывы: «На кольцо европейских союзов можно ответить кольцом азиатских союзов – дружбой мусульман, китайцев и русских». Мережковский убеждал читателя, что в новом столетии нужно, не противопоставляя, по его мнению, на манер Петра I, Азию – Европе, попытаться соединить созерцательный мистицизм Востока с деятельной активностью Запада. И можно ли пройти мимо знаменитых «Скифов» Блока, воплотивших весь драматизм взаимоотношений «двух враждебных рас» – и несмотря на то, ставших высоким манифестом евразийского единения?! Чуть позднее Персией бредил Сергей Есенин...

Несколько забегая вперед, необходимо сказать, что уже после Октябрьских событий огонь устремления к Востоку, временно погасший в России после революции, вновь вспыхнул в эмигрантской среде, из которой выделилась группа литераторов, философов, историков, публицистов, экономистов, назвавшая себя евразийцами. К наиболее видным представителям евразийства принято относить Петра Савицкого, Георгия Вернадского (сына знаменитого академика), Георгия Флоровского, Льва Карсавина, Николая Трубецкого, Петра Сувчинского. Евразийцы считали, что Россию необходимо рассматривать как часть гигантского континента Евразии с особой, не похожей на западный путь, исторической судьбой. Они полагали также, что самые благоприятные возможности для отечества связаны с восточными влияниями, обогатившими этнический состав народов России и в конечном счете укрепивших русскую государственность. Евразийское движение вело в ряде городов Европы – Париже, Праге, Белграде – активную пропагандистскую и литературную деятельность, имело свое издательство и было заметным, хотя и неоднозначно оцениваемым явлением в эмиграции. Елена Ивановна Рерих была знакома с евразийской литературой и положительно оценивала многие высказываемые в ней идеи.

Конечно, Рерихи хорошо знали своих устремленных к познанию Востока предшественников. Но даже те, перечисленные выше, произведения их младших современников, с которыми они не успели познакомиться, все равно оказывали на них свое влияние через атмосферу эпохи, стимулируя духовный поиск. Подытоживая культурно-исторический обзор родственных Рерихам исканий в среде гуманитарной интеллигенции, можно сделать вывод: русская культура выстрадала идею необходимости синтеза отечественной духовности с лучшими накоплениями Востока. Взгляды Николая Константиновича и Елены Ивановны, представлявшие собой кульминацию восточных устремлений русской мысли, развивались полузнаком усвоения этого завета отечественной культуры, все больше осознаваемого ими как личный долг перед обществом.

Именно под влиянием могучего, вошедшего в сердце завета Рерихи начинают собирать сведения о том, как многие русские паломники-сектанты уходили искать неведомую страну справедливости и счастья в горах Алтая, в далекой Сибири, в Иерусалиме, в Индии и в Тибете. Кто-то, возвратившись, хранил молчание об увиденном, а кто-то, перейдя границу, навсегда терялся в безбрежных азийских просторах. Легенды о Беловодье были очень распространены среди старожилов Сибири и Алтая, писал Короленко. А Мельников-Печерский утверждал, что многие старообрядцы жили надеждой уйти в святые места на Восток, где находится обитель православных людей, в чистоте сохранивших свою веру. Он приводил случай, когда уральские казаки из секты «никудышников» упорно пытались найти эту таинственную страну. Не слушая отговорок, не смущаясь насмешками, они рвались в Индию, в Китай, в Японию, преодолевая всевозможные препятствия, а за советами ездили в Петербург к профессору востоковедения Ольденбургу.

Да, сведения о сектах были разрозненны. Но свод воедино всех собранных Рерихом источников привлек за собой вывод: «В песнях русских сектантов сказывались; целые санскритские песнопения, хотя и в очень искаженном виде». Другой вывод состоял в поразительном сходстве русских казацких и раскольничьих сказаний о Беловодье с восточными легендами и свидетельствами о священной стране Азии – Шамбале. Это слово отныне навсегда вошло в сознание Елены Ивановны и Николая Константиновича.

В поисках истоков тяготения России к Востоку Рерихи обращаются к истории. Что заставляло огромные массы людей в XVII-XIX веках устремляться в направлении восходящего Солнца, переселяться в глубь Азии, осваивая все новые территории загадочного континента? Какая сила вела самоотверженных путешественников – Козлова, Ядринцева, Грумм-Гржимайло, Пржевальского, Кафарова, Певцова, Потанина, дерзновенно рвавшихся все туда же – в область Центральной Азии и Трансгималаев? Какая надежда заставила еще Афанасия Никитина после многотрудного путешествия воскликнуть: «И от всех наших бед уйдем в Индию!»?

Исторические изыскания причин великого переселения народов, занятия археологией и этнографией, изучение символики и древнейших орнаментов постепенно помогли оформиться гипотезе Рерихов о существовании в древние времена единой индо-славянской цивилизации и культуры, впоследствии расколовшейся надвое. Зримые следы далекого единства во многом стерлись, но память о золотом веке живет в народных песнях, обрядах, узорах, звучит в самой народной душе как могучий зов к сокровенному сердцу Азии. В догадке крылась истина, считавшееся утраченным оказывалось лишь забытым; сокровищница древних ариев – прародителей современных европейцев, хранящая родовые корни славянства, ждала мудрого и бережного исследования. Увлечение Востоком, казавшееся обывателю скороспелой новацией, на поверку оказывалось неизмеримо глубже и старше. Не случайно одним из любимых изречений супругов стал тезис: «Новое есть хорошо забытое старое». Свойство русской «всемирной отзывчивости», убеждались Рерихи, позволило народу впитывать какое-то религиозное или культурное влияние извне, таким образом перерабатывая и извлекая из него лучшее, что оно наконец становилось своим, как бы исконным и родным. Ярчайший пример – византийское христианство, не без труда завладевшее языческой Русью, но в итоге ставшее основанием православной веры – одного из мощнейших источников русской нравственности и культуры. Потому Рерихи в своем устремлении на Восток не уходили от России, а лишь искали путей ее духовного обновления, рассматривая помощь Родине как помощь всему миру.

Но подлинная любовь к Востоку предполагает знание, лишь мода довольствуется экзотикой и колоритом. Знания России начала века в этой области были еще достаточно поверхностны. Восток манил, притягивал, но был подернут густой дымкой неизвестности. Даже образованные русские не разделяли Восток на «дальний» и «близкий», относя к последнему российские земли, принадлежащие азиатскому континенту. Еще не были переведены крупнейшие восточные каноны, но главное – солидные исследования теоретиков-востоковедов никак не могли восполнить отсутствие знатоков живых практик и школ духа Индии или Тибета. Подобное знание предполагало освоение духовного опыта по старинной, священной в Азии традиции «от учителя к ученику», все остальное дало весьма чахлые плоды, носило характер либо примитивный, либо спекулятивный, в духе того же «йога» Рамачараки-Аткинсона. Кто-то должен был взять на себя миссию сближения, устранения препятствий, лежащих между двумя родственными культурами. Необходимо было, наконец, не книжное, живое, непосредственное проникновение в сердце Азии, пока еще не известное для России, в сокровенный Восток.

Следует сказать, что погружение Рерихов в индийский и тибетский духовный космос не заслонило от них ощущение исторической почвы, не увело от национальных традиций. Не менее пристально они изучают духовную практику христианства, в частности русского православия. Уже говорилось о поездках семьи по старинным русским городам и работе в монастырях и храмах, которые сам Николай Константинович впоследствии назвал «паломничеством». Одновременно с археологическими изысканиями, трудом по спасению древних икон и других памятников старины идет освоение летописей, монашеской литературы, патристики. Николай Константинович и Елена Ивановна высоко ценили духовный опыт великих русских подвижников Сергия Радонежского и Серафима Саровского; эти имена часто будут упоминаться в их сочинениях. Капитально был освоен обширный сборник писаний святых отцов церкви»Добротолюбие», присланный Елене Ивановне староверами из крупнейшего центра православия – Нового Афона, связи с которым она поддерживала многие годы. Рерихи сохраняли прочные контакты со многими представителями современного христианства и очень сожалели по поводу «обмирщения» и формализации «учения любви», постепенно утрачивающего чистый дух своих первооснов. Высоко почиталась в семье деятельность и личность русского святого Иоанна Кронштадтского, известного в народе и христианском мире своим пророческим даром. По некоторым свидетельствам, он был духовником Николая Константиновича и после длительной болезни художника, не видев его несколько лет, при внезапной встрече сделал ему следующее предсказание-напутствие: «Не болей, придется для Родины много потрудиться».

 

Весть Шамбалы

Постепенно складывается и «специализация» поисков, разделение их на сферы влияния, конечно, взаимно-проникающие и взаимообогащающие каждого из супругов. Если Николай Константинович готовился к непосредственному постижению «азийского» мира через изучение его археологии, этнографии, народных обычаев и, конечно, через решение художественных задач, то центр внимания Елены Ивановны все больше смещался в область постижения внутреннего ядра восточной философии, мифологии и религии. В особенности ее интересовал реальный источник многочисленных легенд и сказаний о священной стране Востока Шамбале. Весь обширный свод тщательно проштудированных Еленой Ивановной литературных источников на эту тему будет впоследствии детально рассмотрен в книге латвийского поэта Р. Рудзитиса «Чаша Грааля» (книга была написана по совету Елены Ивановны). Среди них – средневековые произведения о Святом Граале, короле Артуре и рыцарях Круглого Стола, легенды об ушедшем под воду граде Китеже и подземном мире, где сохранилась покинувшая видимую действительность мудрость и чистота, сказание о Владыке сокровенного царства Востока пресвитере Иоанне, описания путешествий в эту легендарную страну реальных исторических людей – Парацельса, Христиана Розенкрейца, Аполлония Тианского, вышедшие в свет с английскими комментариями древние карты с обозначением географического местоположения Шамбалы и предполагаемым маршрутом к ней. Упоминания о Шамбале Елена Ивановна встречает и в более современных книгах – воспоминаниях путешественника Пржевальского и трудах крупнейшего исследователя буддизма профессора В. Васильева. Из расширяющегося числа прочитанных западных и восточных работ она узнает о существовании посланий западным правителям «сердца Азии», об исторически зарегистрированных фактах участия Шамбалы в земных делах людей, особенно таких, которые имели крупное значение для судеб различных государств (события французской революции, а также провозглашение независимости Америки). В том, что источник легенд реален, ее убеждали не только письменные свидетельства, но и постепенно пробуждающаяся интуиция.

Художническая прозорливость Николая Константиновича, его способность к сквозному видению сущности людей и событий, точность оценок и решений, столь поражавшие окружающих, позволили Горькому назвать художника «величайшим интуитивистом» в связи с его пророческой предвоенной серией картин. Не в меньшей, а, пожалуй, в еще большей степени определение Горького применимо к Елене Ивановне. Ведь упоминаемая пророческая серия картин была создана художником на основе «пророческих» снов супруги, которая всем существом чутко улавливала и видела в образах сгустившееся грозное предвоенное время. Вот яркое описание сна Елены Ивановны, на основе которого Николай Константинович создал свою замечательную картину «Ангел Последний»:

«...вижу себя стоящей на балконе нашего дома. Улица как-то расширилась, и передо мною оказалась широкая и далекая перспектива. Над городом навис зловещий сумрак и стал быстро сгущаться. Толпы людей видят что-то необычное и спешат укрыться. Небо стало черно-бархатным, внезапно на нем поднялся гигантский красно-огненный Ангел, грозный-прегрозный, и занял весь западный небосклон. Ноги его опирались на два столба червонного света, расширившегося книзу, у пояса Его висел ключ. В одной руке держал Он весь исписанный свиток, в другой – меч. Невольно я повернула голову к востоку. Но там тьмы не было, лишь сумерки и... брезжил слабый свет, и над той землею стал молодой месяц и на нем лежал младенец...»

В Шамбале виделась ей духовная твердыня Азии, где собраны эзотерические знания о глубинной связи человека и Вселенной. В ней – лучшие нахождения человечества, ведущие его к духовному преображению. В ней – воплощение мечтаний народов всех времен о невидимой основе мира, ядро великого восточного магнита, действие которого имело сильное влияние и на русскую духовную культуру. Елена Ивановна все сильнее ощущает глубочайшую внутреннюю правду всех явлений, связанных с Шамбалой, воспринимая их как исход жизненных исканий. С того момента, как она узнает о существовании в самых разных уголках света целой традиции ученичества, приводящей к твердыням священной страны, в ее жизни начинается новый этап, связанный с поисками сознательных контактов с Великими Учителями – Гималайскими Махатмами. Ее внимание, мысли, чувства и воля постепенно сливаются в один поток устремления к этой Обители света. Предчувствие встречи с зовущим ее миром высоких идеалов и возвышенных людей, сопровождавшее ее с самых ранних лет (впоследствии в книгах Агни Йоги будет сказано, что Елена Ивановна «хранит озарение детства, что где-то живет Светлый Учитель»), по мере погружения в мир сокровенных понятий Востока нарастает. И, тем не менее, первая встреча, а точнее прикосновение к священному для нее миру Учителей, произошло, как, видимо, это всегда бывает, неожиданно. В неопубликованной «Духовной биографии» семьи Рерихов» П.Ф.Беликова кратко описано это величайшее внутреннее событие в жизни Елены Ивановны.

«Примерно между 1907 и 1909 г. Е.И. имела Видение, потрясшее все ее существо. Вечером она осталась одна (Н.К. был на каком-то совещании) и рано легла спать. Проснулась внезапно от очень яркого света и увидела в своей спальне озаренную ярким сиянием фигуру Человека с необыкновенно красивым лицом. Все было насыщено такими сильными вибрациями, что первой мыслью Е.И. была мысль о смерти. Она подумала о маленьких детях, которые спали рядом в комнате, о том, что перед смертью не успела дать нужных распоряжений. Однако вскоре мысль о смерти отступила, заменилась необычным, ни с чем не сравнимым ощущением присутствия Высшей Силы. Так состоялось Посещение Учителем Елены Ивановны, которое, несомненно, многое для нее открыло».

 

«...И жар божественных видений»

Какое объяснение может получить это необычное переживание с позиции здравого смысла? Тему видений, озарений и таких тонких психодуховных феноменов, как ясновидение и яснослышание, раскрыть не просто. Вульгарный подход к ним, наблюдаемый в популярной атеистической литературе, несмотря на ее сегодняшнюю достаточно резкую критику вообще, в данном вопросе пока не преодолен. В результате – видения и озарения у таких великих фигур в истории религии и церкви, как Святая Гертруда, Святая Екатерина, Святая Тереза, Франциск Ассизский, Сергий Радонежский, Серафим Саровский, порой рассматриваются на уровне клинических проявлений или в лучшем случае – на уровне самовнушений исступленного ума. Далеко не всегда остаются на должной высоте ученые и при исследовании духовного опыта мистиков, например, Беме, Сведенборга, Томаса Вогана, которые, как известно, были далеки от церковных канонов. Но рассматривать внутреннее событие Елены Ивановны на фоне переживаний «профессиональных» мистиков будет не совсем правильно. Не только потому, что на этом направлении лежит сегодня печать критического отношения, но и потому, что сама Елена Ивановна, всегда с большим уважением относившаяся к перечисленным именам, себя к разряду мистиков никогда не относила и в дальнейшем резко высказывалась против увлечения оккультизмом. Поэтому будет понятней и справедливей, учитывая ее тяготение именно к миру культуры, пытаться истолковать описанное высокое переживание в сопоставлении с аналогичным опытом людей, составляющих гордость общечеловеческой духовной культуры и не принадлежащих к определенным религиозным конфессиям. Образец строгого, объективного, выдержанного и одновременно тонкого подхода к незримой и возвышенной сфере психики мы можем наблюдать в работах крупнейшего советского философа, который, вне всякого сомнения, оставил яркий след в истории и мировой философии, – Алексея Федоровича Лосева. Попробуем дать краткий очерк на тему – история видений и озарений в мировой культуре, опираясь именно на лосевскую концепцию и подход.

«Ясный и светлый», по выражению Маркса, Сократ, счастливо соединивший в себе горячее сердце и холодный ум, как свидетельствует Ксенофонт, имел в себе пророческий дар: советы, которые он давал своим друзьям, всегда оправдывались. Вот как сам Сократ в «Апологии» Платона объясняет происходящее с ним:

«Началось у меня это с детства. Возникает какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен сделать, а склонять к чему-либо никогда не склоняет. Вот этот-то голос и возбраняет мне заниматься государственными делами».

Если греческому философу ведущий его голос, «даймон» (называемый также «божественным знамением» и позднее утративший в сознании отцов церкви свое высокое происхождение, став воплощением дьявола, демоном), возбранял вмешиваться в дела государства и ход истории, то героической Орлеанской деве – Жанне Д'Арк голоса двух святых, ведущие ее с самого детства, властно повелевали принимать важнейшее участие в государственных делах Франции, меняя самый ход истории. Закованной в железные латы 17-летней девушке суждено было сплотить сильнейшую армию, выигрывать сражение за сражением и в результате освободить Орлеан от осады. По рождению крестьянка, совершенно неграмотная, но ведомая неведомой верховной волей и поразительно твердым духом, она призвана короновать дофина – не кто иной, как она! И она является во дворец, в толпе придворных безошибочно отыскивает наследника и в конце концов возводит его на престол! Канал «яснослышания» у народной героини Франции был развит в чрезвычайной степени – такого рода духовные достижения представляют собой во всех духовно-эзотерических школах мира плод упорнейшей работы по воспитанию сознания. Но, очевидно, как и во всяком деле, в духовной практике существует природный дар. И когда проданная в плен англичанам и обвиненная ими в ереси юная Жанна была возведена на костер инквизиции, два высоких Голоса до последней минуты не оставляли ее и помогли ей с молитвой, в полном самообладании принять огненную смерть.

Величайшие поэты-творцы Данте и Мильтон, перед тем как воплотить в слове свои грандиозные космогонии, созерцали рождение и гибель миров в ярких видениях вплоть до мельчайших подробностей. Рафаэль писал свою «Сикстинскую мадонну» на основании видения прекрасной женщины, которая, однажды возникнув перед его мысленным взором, с тех пор постоянно являлась ему. Прекрасный английский поэт Уильям Блейк отрекался от авторства своих удивительных по глубине стихотворений, считая себя лишь секретарем, записывающим под диктовку свыше создания небес. А вот переживания Фридриха Ницше, когда ему нежданно в полном всеохватном блеске явился впервые Заратустра: «Наступает откровение, это значит, что внезапно человек видит перед собой нечто, потрясающее его до глубины души, переворачивающее душу. Мысль вспыхивает как молния, человек испытывает восторг, совершенно утрачивает над собой власть. Тогда все совершается помимо его воли, а между тем он весь проникнут чувством свободы».

Могучий жизнелюб Гете, подобно Сократу, также считал себя ведомым. У одного великого грека он взял определение ведущего его Голоса как «даймона», у другого великого грека, Аристотеля, он позаимствовал понятие «энтелехии» – духовной и творческой силы, и был глубоко убежден, что те, в ком энтелехия сильна и развита, сохраняют права на «вечную молодость» и «неутомимую продуктивность». «Озарение» Гете рассматривает, как «чистое божье дитя», которое «надлежит встретить с радостью и благоговением». Он пишет: «Все это сродни даймоническому; оно завладеет человеком, делая с ним что вздумается, он же бессознательно предается ему во власть, уверенный, что действует в согласии с собственным побуждением. Таким образом, человек нередко становится орудием провидения, и его следует рассматривать как сосуд для приема той влаги, которую вольет в него Господь».

Нельзя пройти мимо того, связанного с видениями и озарениями духовного опыта, который прошли отечественные искатели Истины. Можно вспомнить державинскую оду «Бог», бьющая через край, торжественная мощь речи которой выдает состояния духовной полноты и экстатического взлета, переживаемого в момент ее написания. Причастившись обжигающего огня духовности. Державин, как известно, уже «в гроб сходя, благословил» Пушкина и как бы передал ему огненную чашу творчества, от которой и занялось высокое жертвенное пламя российской словесности. Пушкинский «Пророк» – быть может, самое яркое, самое концентрированное в мировой литературе поэтическое отражение огненного озарения, пронизанного чувством всеведения и всеединства. Стихотворение, уникальное в своей гениальности и огненности, иногда кажется состоящим не из материи слов, а из ослепительного света, прикоснуться к которому суждено было сыну гармонии Пушкину. «Пророк» известен каждому школьнику и, похоже, столь затвержен, что уже недостает воли взглянуть на этот шедевр не просто как на переложение VI главы библейской книги пророка Исайи, а как на реальный факт или акт духовной жизни поэта, столь же реальный, каким стали для Владимира Соловьева его три «мистические свидания».

Пушкинский «Странник», так и не опубликованный при жизни и оставшийся в черновиках, куда менее известен. А между тем, в нем запечатлено то высокое состояние духа, которое в христианстве именуется «видением света», в дзен-буддизме – «сатори», у даосов – «сиянием правды» («мин»), в неоплатонизме – эманацией Мировой Души, внезапно сошедшей на человека.

запечатлел пережитое Пушкин в своей маленькой поэме «Странник».

Мистическая настроенность Гоголя, усилившаяся под конец жизни, известна достаточно, однако еще недавно ее объясняли помрачением рассудка, вызванного внутренним уходом писателя в религиозные искания. Между тем, погруженность в духовные глубины не помешала Гоголю с безупречной логической ясностью опровергнуть легковесные атеистические пассажи Белинского в их переписке. Глубокой тайной окутан уход Гоголя, незадолго до которого русский духовидец удостоился высокого знака, словно напоминающего о лестнице Иакова и Небесной Иерархии Дионисия Ареопагита – видения сияющей лестницы, уходящей в бесконечность.

Интереснейшее описание своих высоких экстатических состояний соприкосновения с незримой огненной реальностью оставил Достоевский, страдавший «священной болезнью» – эпилепсией. Если внимательно изучить намеки писателя, то невольно возникает желание посмотреть на эпилепсию как на мгновенное в своей внезапности (ведь и у Пушкина – «как труп в пустыне я лежал», и у многих живых святых высокие видения сопровождались физическим и духовным потрясением с последующим временным выключением сознания) постижение огненного измерения бытия, нечто вроде ожога при касании к нему. Писатель вложил своему «идеальному герою» князю Мышкину в душу и тело все тончайшие и многомерные предэпилептические переживания, то есть те, когда сознание еще присутствует и фиксирует первые проблески огненного сияния:

«...как бы воспламеняется мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ощущение жизни, самосознание почти удесятерялось в эти мгновения, продолжавшиеся как молнии. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом, все волнения, все сомнения его, все беспокойство как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной гармоничной радости и надежды, полное разума и окончательной причины». Далее Достоевский называет эти состояния «восторженным слитием с высшим синтезом жизни» и делает поистине поразительный вывод: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!» Князь Мышкин признается также, что в этот момент ему как-то «становится понятно необычайное слово о том, что времени больше не будет!»

Богатый внутренний опыт Достоевского привлек внимание не только религиозно настроенных людей, но и клиницистов-психиатров, последователей экзистенциальной философии и даже современных мастеров дзена, например, Сэкиду Кацуки и его европейского ученика – интерпретатора Гримстоуна, которые в книге «Практика дзен» исследуют трансовые переживания писателя в сравнении с традицией дзенских просветлений.

Владимир Соловьев, о котором уже шла речь, по словам А.Ф.Лосева, «как личность, как человек был ко всему происходящему необычайно чуток и чувствителен. Его сенситивность доходила до огромных размеров». Пытаясь определить субъективные истоки его философии и ее взаимосвязь с мистикой, ученый утверждает: «Он был поэт в чрезвычайно остром и сенситивно напряженном смысле. Он мог погружаться в эту синеву, в бесконечную лазурь и находить в ней не только нечто интимное, для себя близкое, не только исток для своих чувств в любви и восприятии красоты, но и нечто космическое, даже божественное. И тогда его железная логика всеединства сразу превращалась в восторг, в какое-то наитие, в нечто такое, что уже было превыше всякой философии и превыше самого человеческого ума. К такого рода духовным состояниям Владимира Соловьева слово «мистика», конечно, уже применимо».

И далее исследователь говорит о чрезвычайно жизнерадостном, жизнелюбивом отношении Соловьева к своей мистике. Его уже упоминавшаяся поэма «Три свидания» выдержана в юмористическом ключе; шутливый тон относится к рассказу о поисках поэта космической Софии. Но совершенно по-иному, с высокой торжественностью, не оставляющей никаких сомнений в реальности пережитого, звучат запечатленные в стихах моменты видений:

«Пронизана лазурью золотистой, В руке держа цветок нездешних стран, Стояла ты с улыбкою лучистой, Кивнула мне и скрылася в туман».

«Вульгарное и обывательское представление о мистике, конечно, может многих навести на мысль о какой-то соловьевской психопатологии или о каких-то литературных выкрутасах. Но неопровержимые биографические данные свидетельствуют о том, что Вл. Соловьев был в то время духовно здоровым и веселым молодым человеком, у которого умозрительные чувства соединялись с обыкновеннейшим бытовым поведением», – заключает в итоге Лосев.

Александр Блок в письмах к близким людям со свойственной ему сдержанностью, крайне скупо, даже закодированно, говорил иногда о «странном напряжении мистических переживаний», иных из которых «не знает никто на свете» (из письма А.Белому); и здесь же: «Я здоров, и прост, становлюсь все проще как только могу». (Согласно восточным доктринам, чем крепче психическое, нравственное и телесное здоровье человека, тем выше качество его тонких переживаний и степень Истины, воспринятой через озарение духа.)

Помимо ранних видений, связанных с циклом «Стихов о Прекрасной Даме», необходимо сказать и об одном из самых поразительных поздних видений Блока. Речь идет о явлении Христа в столбе метели на черном ночном небе, когда Блок во время прогулки мучительно обдумывал концовку «Двенадцати». В понимании самого поэта происшедшее нельзя рассматривать как художнический образ или символ; он воспринимал видение как знак, указ неба и настаивал на реальности этого события, сам будучи поражен именно этим образом, тогда как ожидался «совсем Другой». Вскоре после видения он записал в своем дневнике: «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нем».

Можно ли всех перечисленных людей на основании их переживаний отнести к категории мистиков?

Понятие мистика достаточно расплывчато. В него могут входить и обывательские представления о сверхъестественных чудесах, и более серьезный философский взгляд по поводу реальности невидимого мира, таящегося за покровом видимого, иллюзорного. Однако этот взгляд, в какой-то мере соответствуя юношескому романтическому периоду в развитии человечества, не есть последняя ступень в поисках основы людей. Еще глубже такой подход к миру, который вмещает в себя его зримые и незримые стороны и воспринимает мир как единое целое. Очень глубокое философское описание подобного подхода к миру как единому организму на примере учения Владимира Соловьева дает все тот же Лосев:

«...В.Л.Соловьев понимает под мистикой учение о всеединстве, которое строится у него с употреблением строгих философских понятий, диалектически так, что у нас нет никаких оснований считать его в этом отношении мистиком. Действительно, если все присутствует во всем, то каждый предмет этого всего является предельно насыщенным изменениями всеединой общности. Тогда каждый предмет получает огромную символическую нагрузку и в этом смысле всякий может сказать, что здесь есть нечто мистическое. Вообще говоря, мистика, как ее здесь понимает В. Л. Соловьев, есть просто учение о действительности, о всеедином организме, и, мы бы сказали, слово «мистика» здесь, пожалуй, неуместно. Иначе все вполне материалистические учения о целом и частях, об общем и единичном, о сущности и явлении придется обозначить термином «мистика».

Конечно, было бы большой натяжкой относить всех упомянутых в связи с фактом видений людей, которые, так же как и Соловьев, исповедовали целостное понимание мира, к убежденным материалистам. Их взгляд раздвигал границы этого целого, включая в него более тонкие области бытия, и в каком-то смысле смещал центр тяжести с видимого плана на невидимый. В результате космический организм мироздания в его зримой части казался им неполным фрагментом, намеком, видимой стороной айсберга, скрывающей глубоко свои незримые сферы, части и силы. Если добавить при этом пронзительное пантеистическое чувство, благодаря которому этот космос-организм казался им не только живым, но и разумно устроенным, гармоничным и одухотворенным, то к такого рода мистикам можно отнести длинный список великих имен. В нем – и греки Сократ, Платон, Аристотель, Пифагор, и немцы Николай Кузанский, Шеллинг, Фихте, Беме, Новалис, Ницше, и англичане Уильям Блейк и Томас Карлейль, и шведы Сведенборг и Стринберг, и норвежец Ибсен, и итальянцы Данте, Пико делла Мирандола, Фиччино, Петрарка, и русские Гоголь, Иван Киреевский, Тютчев, Николай Федоров, Флоренский, Николай Трубецкой, Белый, Циолковский, Даниил Андреев, и только ли они? Весь этот слепящий каскад огней мировой культуры можно считать мистиками, причем мистиками убежденными, с теорией, не только с практикой, ибо их необычный личный опыт переживаний всеединства мира глубоко осознан и обоснован.

Этого рода мистики почти всегда были до известной степени еретиками по отношению к религиозным догматам и канонам. Очевидно, непосредственное видение фрагментов высокой реальности и переживание всеохватной целостной полноты бытия выходит далеко за пределы узкоцерковного окна в небе. Слово таких деятелей духа и культуры было исполнено необыкновенной силы убедительности. Оно нередко оказывало прямое влияние и на общественную мысль, и на социальные процессы. Достаточно вспомнить Эпоху Возрождения или события Реформации.

В попытках объяснения сущности источника видений и озарений было создано немало диаметрально противоположных доктрин и теорий. Диапазон их широк. От признания божественного происхождения описанных феноменов до сведения их к нейрофизиологическим процессам. Но если быть честным, то ни одно из объяснений не остается на уровне тонкости, диктуемой самими феноменами. На современном рубеже развития научного знания мы не можем с достаточной степенью точности объяснить этот тончайший психодуховный механизм. Поэтому наибольший интерес и убедительность представляют те из объяснений, авторы которых сами лично имели подобные переживания. И даже если предположить, что в ближайшем будущем ученые научатся объективно регистрировать подобные явления с помощью приборов (как известно, на западе активно проводятся эксперименты, например, по фотографированию галлюцинативных процессов) или найдут материально-энергетический носитель видений (неизвестные частицы, токи, волны, поля), можно ли свести к ним духовное значение этих переживаний? Очевидно, что роль естественнонаучных объяснений будет здесь в лучшем случае вспомогательной. Поэтому если мы хотим разобраться в сути экстатических переживаний любого человека (в данном случае в озарении Елены Ивановны Рерих), мы должны говорить на единственно точном общечеловеческом языке духовности и культуры.

Однако начиная собирать воедино объяснения испытавших «вкус» предельных состояний духа, можно столкнуться с удивительным единодушием. Практически все из перечисленных людей не сомневались, что видения и озарения, сквозь которые они прошли, не есть творения их возбужденной психики, но относятся к другому, более высокому измерению или духовной области. Они ощущали также, что этот невидимый мир не есть нечто совершенно отдельное от их внутреннего мира, а напротив, воспринимали его как продолжение самых тонких слоев собственного духа. Суфийский мистик Халладж пережил в экстатическом состоянии столь сильное чувство единения с первоосновой миров, что публично объявил: «Я есмь Он» (т.е. Аллах), за что и был сожжен по приказу исламских ортодоксов. Духовная реальность, как иногда казалось чутким, склонным к высоким переживаниям людям, имеет энергетическую космическую природу и порой словно ищет возможность проявиться через их сонастроенное сознание, чтобы побудить их к творческому труду. Вот, например, какую гипотезу поэтического характера, во многом совпадающую с вибрационно-энергетической теорией Агни Йоги, высказывает немецкий поэт Райнер Мария Рильке, сообщая одному из корреспондентов о недавно созданных им «Дуинских элегиях», сопровождавшихся целым потоком видений:

«Элегии и рисуют нас в этом деле, в деле непрестанного превращения любого видимого и ощутимого мира в невидимые вибрации и возбуждения нашей природы, вводящей новые частоты вибраций в невидимые сферы Вселенной. А так как всякие виды материи во Вселенной суть лишь различные проявления вибраций, то мы, таким образом, готовим не только интенсивности духовного рода, а, кто знает, может быть, новые тела, металлы, звездные туманности и созвездия».

В дальнейшем Елена Ивановна запишет целиком посвященную этой теме книгу, продиктованную ей Великими Учителями, которая так и называется «Озарение» и будет содержать в себе следующие слова:

«В древних магических книгах можно найти термин – «Illuminacio Regale», что значит Царственное озарение. Настолько важный принцип, что Гермес оканчивает трактат словами: «Благословенны избравшие путь Озарения».

Символ помазания царей имеет то же основание. Решительно все знатоки Тайной Силы сходятся на утверждениях высшей гармонии в проявлениях мощи Озарения. Потому царь – помазанник, что, не удаляясь от земли, выражает волю небес. Поверх формул условных, застывших в коре предрассудков, имеются знания, как бы разлитые в воздухе.

Поставь громоотвод и собери небесную стрелу. Для одного она опасна, но другому она лучшее вооружение. И все будущее основано на овладении озарения. Самый трудный телефон будет в руках человека».

Естественно, что форма, которую принимает видение в сознании человека, зависит от особенностей его личности – у религиозно настроенного человека будут преобладать одни образы, а у поэта или художника другие. Будут отличаться своеобразием и видения человека, основная жизненная «специальность» которого связана с духовным совершенствованием, самопознанием и поиском высших идеалов. Наиболее одаренный человек этого типа по справедливости может быть назван художником духа, творящим себя в соответствии с представлениями о наиболее прекрасном – ведь не зря, например, молитвенная духовная практика в византийском исихазме называлась старцами «художеством художеств». Для человека, устремленного на поиски контактов с миром Великих Учителей Востока, при особой тонкой организации его психики установление подобного контакта чаще всего начинается как раз с плана видений. Вот что пишет об этой стороне внутренней жизни Елены Петровны Блаватской ее биограф Е.Писарева: «Уже в детстве с глубочайшим чувством рассказывала она о том, как перед ней нередко появлялся величественный образ индуса в белой чалме, который она знала так же хорошо, как и своих близких, и который неоднократно спасал ее в минуты опасности». Впоследствии этот тонкий контакт-предчувствие Блаватской увенчался вполне реальными встречами.

К сходному типу людей можно было отнести и Елену Ивановну Рерих. Ее переживание явилось ответом на ее внутренний запрос. Как повествуют духовные тексты, Великие Учителя, в полном смысле этого слова являясь Старшими Братьями человечества, далеко опередили людей в умениях управлять тончайшими энергетическими структурами организма и психики. В своих духовных достижениях и психических возможностях каждый из Великих Учителей неизмеримо раздвинул рамки привычных границ пространства, времени и вещества и потому его можно считать Полным, Цельным Человеком, в то время как обыкновенный индивид на сегодняшней стадии эволюции пока еще представляет собой фрагмент подлинного Человека. По свидетельству эзотерических Учений и духовному опыту многочисленных учеников Махатмы могут (как это ни кажется сказочным) в случае необходимости выделять из своего физического тела пребывающие в глубинах психики тонкие материально-энергетические оболочки («эфирные», «астральные» и «ментальные» тела), свободно путешествовать в этих оболочках по миру, с огромной скоростью преодолевая любые расстояния, и, когда этого требует созревший дух устремленного ученика, посещать таких учеников в подобном необычном и невесомом состоянии. Посещение ученика Учителем может состояться во время сна, молитвы, медитации, духовной работы, а то порой и в совершенно неожиданной ситуации. Достаточно вспомнить евангельское предупреждение о неожиданности прихода Высших сил («Приду как тать во нощи») с вытекающей отсюда необходимостью бодрствования. Кстати, опыт мировых религий подтверждает эти эзотерические представления, тем более, что Будда и Христос, не раз являвшиеся в светящихся телах своим последователям («три тела Будды», «тело славы» Спасителя), согласно той же Агни Йоге входят в Общину Великих Учителей человечества. Возвращаясь к переживанию Елены Ивановны, следует сказать также, что одним из подтверждений реальности этого акта ее общения с Учителями явилась несказуемая, обжигающая сила впечатления, которую невозможно придумать или искусственно вызвать у себя. Ее коснулась вечность, а такие касания не могут проходить бесследно. Дальнейшим подтверждением истинности касания была ее последующая жизнь, в которой с определенного момента все отчетливее просматривалась высокая миссия. Эта жизнь по мере укрепления духовной связи с Учителями вбирала в себя их мощные творческие силы и становилась еще целенаправленнее, продуктивнее и одухотвореннее. Супруги постоянно обмениваются между собой крупицами тонких знаний, добытого опыта и внутренних достижений. В 1913 году в дневнике художника появляется первая запись о «Великом Индийском пути». Решение зреет, но контуры его еще не вполне ясны.

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд