К молитвам
«Есть разные истины: твоя, моя, его. Наши истины неодинаковы
вчера и сегодня. А завтра и твоя, и моя истины будут другими».
Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже!
Я не умею молиться, прости мне и помоги...
Крутится пленка на старой «Яузе». Как и положено по тем временам, на московской кухне вместе с А.Левиным мы слушали запрещенного А.Галича: поэму о Я.Корчаке «Кадиш».
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Катей на руках.
Профессор оживляется: «Я тоже помню эту парализованную девочку, и мне приходилось ее носить...»
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Мы продолжаем старый варшавский спор о мифе, который не должен заслонять человека.
«Едва ли, – говорит профессор, – обессиленный в гетто Корчак был в состоянии построить Дом сирот в колонну и развернуть знаменитое зеленое знамя – символ детства».
Но миф в его высоком значении, обнажающий метафизическую суть трагедии, так просто не отбросить. Послушайте, как точен А.Галич:
Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону
К пахнущему хлоркою вагону,
С песнею подходит «Дом сирот».
Для этического подвига такого масштаба нужны надежные основания. Не только для того, чтобы достойно испить чашу до дна, в не меньшей мере чтобы жить. Видимо, из тех же источников внятная педагогическая позиция стоического оптимизма Я.Корчака, сохраняемая на протяжении всей жизни, при любых ее драматических поворотах. Печаль и труд – так определил он суть своих воспитательных усилий. Но это лишь видимая сторона жизни. Куда сложнее экзистенциальное постижение его личности.
В этом смысле «Наедине с Господом Богом (Молитвы тех, кто не молится)» приоткрывает в Корчаке многое. Странная по жанру эта книга.
Детство и старость, бессилие и бунт, жалобы и раздумья, радость и творчество – регистрация состояний человеческого духа? Корчак, как никто другой, обладал чувством эмпатии: умением вжиться, вчувствоваться в другого человека, мог «слышать шепот умерших и живых».
Он сам – целый мир: художник, ученый, простолюдин, но главное – ребенок.
Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет свет покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир – опять большим и праздничным.
(А.Галич)
Исповедь? Но кто-то из великих сомневался в полной искренности опубликованных откровений. Между тем сознание художника – а Корчак безусловно относится к этому странному племени – всегда раздваивается. Даже в трагические минуты жизни, переживая смерть близкого человека, он неизменно фиксирует свое состояние. Здесь нет отсутствия глубины чувств и, что того хуже, лицемерия, ибо состояния – строительный материал любого творчества, как художественного, так и педагогического. «Слезы мои на продажу», – восклицает Я.Корчак в молитве художника и будто предвосхищает название фильма своего соотечественника Анджея Вайды «Все на продажу». Гам есть такой эпизод: главный герой, кинорежиссер, попав в автомобильную аварию, придя в себя от шока, первым делом хватается за камеру, дабы снять свое окровавленное лицо.
Что поделать, спонтанность и сила переживания художника мгновенно включают цепную реакцию, в основе которой миссия, предназначение, талант. Талант же, как известно, – тоже дар Божий. Однако, как ни пытайся объяснять для себя жанровое своеобразие книги, нам не уйти от главного. Молитвы есть молитвы! Не больше и не меньше. Это самый деликатный вопрос, ключ к которому в подзаголовке – молитвы тех, кто не молится. Сегодня в России, в эпоху переживаемого религиозного ренессанса, уже нет нужды скрывать религиозные мотивы любого творчества: художественного или педагогического. Похоже, что очень скоро, перестав иллюминировать эту сферу, мы наконец начнем постигать в полном объеме и своего соотечественника К.Д.Ушинского. Другое дело, что, касаясь вопросов сокровенных, и педагогу и читателю необходимо быть чутким и осторожным, особенно сейчас и особенно у нас, когда в краткие сроки приходится восполнять пробелы, проходить философский, исторический, религиозный ликбез. Но без этой сознательной культурно-философской перестройки, настоящей демократизации личности ни педагога, ни ребенка не произойдет.
Последнее, на мой взгляд, проходит наиболее тяжело. С большей или меньшей легкостью отказываясь по необходимости от привычных постулатов, мы тут же немедленно подпадаем подобаяние новых или основательно забытых старых. Пример тому – взрыв интереса к русской философской школе.
Само по себе стремление познакомиться с работами В.Соловьева, Н.Бердяева, С.Булгакова и других блистательных, оригинальных философов вызывает только уважение. Слишком многие их предчувствия и мысли оказались провидческими. Мучительные размышления Н.Бердяева о смысле истории, С.Булгакова о проблеме «одержимости», утраты духовного центра читаются так, как будто написаны вчера.
Судите сами: «Вопрос этот, который за четверть века до революции с таким изумительным ясновидением поставил Достоевский, можно на языке наших исторических былей перевести так: «представляет ли собою Азеф-Верховенский и вообще азефовщина лишь случайное явление в истории революции, болезненный нарост, которого могло и не быть, или же в этом обнаруживается коренная духовная её болезнь?»
Или в другом месте: «Шатов поистине оказывается идеологическим предшественником того болезненного течения в русской жизни, в которой национализм становится выше религии, а православие нередко оказывается средством для политики. Этот уклон был и у Достоевского, который объективировал в образе Шатова соблазн беса национализма, прикрывающегося религиозным облачением. Этот соблазн подстерегает всякого, чье сердце бьется любовью к Родине, ибо национальное чувство неизбежно раздирается этой антиномией – исключительности и универсализма, – и, по совести говоря, кто из тех, в ком оно живо, не знает в тайниках души Шатова?» (Булгаков С. Тихие думы. – М., 1918. – С. 23).
Основания, на которых строили русские философы свои суждения, – величие духа, искренность образа мыслей и образа жизни, – не могут не притягивать сегодня этически ориентированную личность думающего педагога. Смущает другое: известная легкость в восприятии вещей, требующих глубокой, сокровенной духовной работы. Мы как бы подтверждаем известное высказывание П.Я.Чаадаева, что каждая новая мысль бесследно вытесняет у нас предыдущую. Нормально – это когда на письменном столе учителя одновременно лежат цитируемая книга С.Булгакова и «Почему я не христианин» Б.Рассела (М., 1987), также мучившегося болезненными для культуры XX века вопросами.
Трагическая антиномия исключительности и универсализма обостряется у Корчака культурно-психологической проблемой двойного, если не тройного тождества: европеец – космополит, поляк, еврей.
Может быть, с этим связана его внеконфессиональность, экуменический взгляд и некоторые «еретические» суждения, рассыпанные по многим его книгам.
«Догмой могут быть земля, костел, отчизна, добродетель и грех, могут быть наука, общественно-политическая работа, богатство, борьба, а также Бог – Бог как герой, божок или кукла. Не во что, а как веришь» (Корчак Я. Как любить ребенка. – С. 68). Последнее как для педагога важнее всего. «Я полагаю, – продолжает Я.Корчак, – корни многих неприятных сюрпризов в том, что одному дают десять высеченных на камне заповедей, когда он хочет сам выжечь их жаром своего сердца в своей груди, а другого неволят искать истины, которые он должен получить готовыми. Не видеть этого можно, если подходить к ребенку с «Я из тебя сделаю человека», а не с пытливым: «Каким ты можешь быть, человек?» (Там же. – С. 69).
С позиции ортодокса, которых немало среди неофитов последних лет, такой подход едва ли допустим.
Между тем известный психолог-гуманист В.Франкл, переживший ужас гитлеровских концлагерей, как бы продолжая мысль Я.Корчака, писал: «В век, когда десять заповедей, по-видимому, уже потеряли для многих свою силу, человек должен быть приготовлен к тому, чтобы воспринимать 10000 заповедей, заключенных в 10000 ситуаций, с которыми его сталкивает жизнь. Тогда не только сама эта жизнь будет казаться ему осмысленной (а осмысленной – значит заполненной делами), но и сам он приобретает иммунитет против конформизма и тоталитаризма – этих двух следствий экзистенциального вакуума. Ведь только бодроствующая совесть дает человеку способность сопротивляться, не поддаваться конформизму и не склоняться перед тоталитаризмом» (Франкл. В. Человек в поисках смысла. – М., 1990. – С. 39).
Нет, Я.Корчак в поисках свободы, пользуясь его же собственным выражением, не «потерял в давке Бога», но ему в одинаковой степени были чужды и мещанское слишком высокое понятие о человеческой мощи, и властные речения прислужников, посредников, толкователей: «Приди ко мне, ибо только мой Бог настоящий» (Молитвы...- С. 32).
Искусителей во все времена было предостаточно, сегодня у нас им несть числа. Будь бдителен, педагог! Мудрый отец А.Мень как-то заметил: «Звездоносцы – все одинаковы, будь то коммунисты, сионисты или истинно православные». Смирение, стремление укрепить прежде всего себя не по их части. Поиск врага и охота на ведьм – более привычные занятия в нашем истерзанном отечестве. Комиссары в клобуках отнюдь не лучше их коллег в пыльных шлемах. Шерсть выпала, а повадки остались... Вчерашние комсомольские секретари, которым внезапно (но очень своевременно) открылась истина, вновь претендуют на чрезвычайно выгодные роли посредников, толкователей, наставников. Их стараниями в некоторых школах вместо привычного «На зарядку становись!» мы рискуем услышать: «На молитву становись!» При всей внешней благообразности и велеречивости они всегда выдают себя одним существенным признаком – пеной у рта. Определение это принадлежит нашему соотечественнику, выдающемуся мыслителю, к сожалению, недостаточно известному педагогам, Г.С.Померанцу: «Дьявол начинается с ангела, который с пеной у рта вступает в борьбу за правое дело». Я.Корчака – человека тонкого, деликатного, в подлинном смысле слова наследника общемировой культурной традиции, разумеется, не могли устроить узость и ригоризм в любом их проявлении. Непостижимым образом он сочетал в себе живую веру и нормальность: «Отринув толпу Твоих прислужников, ...заслоняли, не допускали, – к Тебе я стремился, мой Боже» (Там же. – С. 31). Вот почему эсхатологические предчувствия, которыми наполнены его книги, никогда не убивали в Корчаке веселья и бодрости духа. Личность педагога такого масштаба не пригнешь к земле, но и не оторвешь от нее. Пересечение же земли и неба, как известно, открывает линию горизонта в любой деятельности, включая и наше педагогическое поприще. В этом, если угодно, главный урок книги «Наедине с Господом Богом».
И все же символом веры, оправданием смысла бытия для Я.Корчака всегда был и остался ребенок:
Я старался сделать все, что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Все я, Боже, получил сполна,
Где, в которой расписаться ведомости?
Об одном прошу: спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
(А.Галич)