Из писем (Старицкой) Н.Е.Вернадской 1986–1992 гг.

2 июня 1886 г. Рускеяла

<...> Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может он любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнениям или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности, невольного зла в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и все силы свои направить на борьбу за идею, да тот идеал, какой носится в уме его. Суха и черства всякая религия перед этим чувством, и кажутся ее утешения, ее наставления чем-то таким деланным, если только нет в них любви, любви не умственной, любви не деланной, а любви беззаветной, которой легко принести в жертву все, самого себя, все, все. И для людей, которые не надеются найти лучшую жизнь за фобом. <...> для таких людей необходимо это чувство, необходима поддержка, оказываемая этим чувством, без него невозможна жизнь для них. <...>

 

6 июня 1886 г. Рускеяла

<...> Я не могу любить нескольких одной и той же любовью и не думаю, чтобы кто-нибудь мог. Любовь – чувство цельное, она не допускает никаких сделок, никаких разделений. Я не понимаю, как, каким образом можно разлюбить человека, которого раз полюбишь, и мне кажется, что те, которые потом разлюбили, никогда не любили: они увлеклись красотой или молодостью, может быть, иной раз находились под впечатлением минуты, под влиянием целого ряда случайно сложившихся обстоятельств. Но они не любили так, как мне это чувство представляется, когда оно составляет все, перед ним исчезает все, оно обновляет, возрождает человека. И я на себе чувствую это возрождение, я уверен, верю, что не может оно пройти, т.к. слишком большую долю моей души оно задело. <....>

<....> Мне теперь уже выясняется та дорога, те условия, среди каких пройдет моя жизнь. Это будет деятельность ученая, общественная и публицистическая. В разные эпохи разно может она выражаться, может преобладать та или иная сторона, но во всяком случае такая в сильной степени идейная и рабочая жизнь должна исключить все увлечения, все такие семейные драмы, которыми наполняют свои произведения французские и иные беллетристы и которые могут быть и бывают при малой искренности и незанятой голове тех, с кем они случаются. Мне теперь как-то представляется такая моя деятельность в тесной связи с деятельностью Вашей; здесь возможна и должна идти совместная работа и в этом, как я Вам писал, кажется, представляется мне сила и значение семьи. <...>

 

15 июнь, [18]86, СПб.

<...>Да что Вы все про время, «которого я ужасно много потеряю», говорите. Неужели я потеряю время, когда увижу Вас, переговорю с Вами, неужели Вы не чувствуете, что для меня это ныне важнее, дороже всего на свете, что не только время, я готов потерять больше и потерять безвозвратно, лишь бы увидеться с Вами, лишь бы быть в состоянии хоть несколько покончить с теми мучительными сомнениями, какие тесной, вечно колыхающейся, неуловимой стеной меня опутали. Только после разговора с Вами исчезнут те последние следы дисгармонии, какие режут мне теперь ухо, какие поселились в душе моей, только Вы, одни Вы, в состоянии их уничтожить, сгладить. И Вы говорите о времени, которое я потеряю! Да на что же употреблю я здесь это время? Неужели Вы не чувствуете, что постоянно мысль моя следует за Вами, что я ловлю себя на этом на каждом шагу, что больше времени своего посвящаю я Вам, чем чему бы то ни было иному. Да разве есть для меня что-нибудь дороже, что-нибудь ближе. И на что надо употреблять время? На ученье, на работу, на пользу человечества? Но разве можно работать на пользу человечества сухой, заснувшей душой, разве можно сонному работать среди бодрствующих и не только машинально, летаргически делать данное дело, а понимать, в чем беда и несчастье этих бодрствующих людей, как помочь им из этой беды выпутаться?

Разве можно узнать и понять, когда спит чувство, когда не волнуется сердце, когда нет каких-то чудных, каких-то неуловимых обширных фантазий. Говорят: одним разумом можно все постигнуть. Не верьте, не верьте! Те, которые говорят так, не знают, что такое разум, они не понимают, что волнует, что интересует в этих работах, какие считаются одними умственными работами. Мне представляется разум и чувство тесно-претесно переплетенным клубком; одна нить – разум, а другая – чувство, и всюду они друг с другом соприкасаются, и когда одна из них бодрствует, а другая спит, тогда в этом клубке рядом мертвое и живое, разве может быть сила, разве может быть какая-нибудь работа с помощью такого помертвелого, чуть не загнившего клубка? Да нет, нет. Мне кажется, когда Вы писали эти слова, Вы не то думали, мне кажется. Вы думали, что я так или иначе, по той или иной причине не соглашусь видеться с Вами. И мне кажется, что перед Вами мелькала моя застенчивость, моя неловкость в обществе, страх, что ли, или то чувство, о каком я пишу в начале письма, – но только не это. Ведь правда? <...>

 

21 июнь, [18]86, СПб.

При тех обстоятельствах, в каких ныне находится жизнь людей, чрезвычайно важной работой является работа людей, скученных в отдельных центрах умственной жизни, скученных отчасти поневоле и по необходимости самой работы. Я поясню это примером, так как теоретически разбирать вопрос сию минуту не имею времени (укладываюсь), а на это пошло бы много времени. Для Вас, моя голубушка, ясно, что учительство дело хорошее, но также Вы думаете, что им заниматься не имеете способностей, не приходило ли Вам в голову, не пропадает ли теперь значительная часть работы тех людей, которые жертвуют на это всю жизнь. Из тех результатов, какие достигнуты после довольно усиленной работы в течение почти четверти столетия, для меня это совсем ясно (пишу ужасно кратко и потому, может быть, неубедительно). Причина здесь следующая: учение прекращается после школы, а прекращается по 2-м причинам: 1-я – нет книг и 2-я – их трудно доставать. В последнее время, как знаете, сильно усилились старания горсточки людей улучшить народную литературу. До сих пор такое стремление было очень односторонним и как таковое опять-таки будет иметь очень малое влияние. Не было обращено внимания на популярную научную народную литературу. Ее надо поднять, и много сил направить на нее. Я говорил с Бирюковым, и, кажется, можно будет «Посреднику» [1] направить на это часть своей деятельности; думаю, можно будет прямо самим издавать – вот Вам одна неотложная теперь деятельность, которая непременным образом отнимет у Вас много времени и от которой Вы отказываться не имеете права. Если Вы будете чувствовать себя неподготовленной, то Вы весь свой век будете такой себя чувствовать, если не начнете работать по мере сил (сперва едва ли удачно) и возможности. Наряду с этим должна стоять прекрасно организация народных читален и библиотек, опять-таки на что должна пойти масса времени, энергии и веры, и это никак нельзя вести из закоулка провинции. Я не хочу яснее развивать сейчас ни ту ни другую мысль; мне хочется, чтобы Вы подумали и представили мне свои возражения против той и другой, которые, по-моему, чтобы быть успешными, должны необходимым образом идти неразлучно вместе. Мне кажется самым главным, чтобы человек никогда не падал духом, чтобы он вел смело, энергично и неутомимо каждую полезную работу, какая ему является возможной в данную минуту, чтобы он из-за возможности ошибки не относился вяло к какому-нибудь делу и, таким образом, по необходимости делал уже ошибку не возможную, а реальную.Если Вы хорошенько вдумаетесь во всякое полезное дело, то всегда окажется вероятие той пользы, какую оно принесет, большим вероятия ошибок. А все колебания, все падения духом, все терзания из-за возможности сделать злое вместо доброго должны быть выгнаны вон, должны быть отброшены совсем, совсем... Им нет места у того человека, который ясно понимает, что и все сомнения, все слабые действия его, все удаления от дела – есть уже сами по себе известные поступки, имеющие общественное значение. Он сам явился недаром и находится в постоянной, вечной связи со всеми окружающими. И особенно теперь, когда разгулялась реакция, когда и при большой энергии получаешь немного результатов, когда так мало людей, поставленных в условия, мало-мальски благоприятные для дела, и действительно что-нибудь делающих. Теперь нет права сомневаться, колебаться, теперь надо смело, упорно, во что бы то ни стало идти вперед и добиваться всякого полезного дела со всей возможной энергией и силой. И горе нам, если мы будем колебаться. Вперед, вперед и смело.

Когда я вижу, как колеблются, мне иногда просто хочется взять их в охапку, этих колеблющихся людей, и ринуться вместе с ними, чтобы они в горячке работы и среди получаемых отовсюду щелчков очнулись и поневоле энергично принялись за работу. Но Вы, моя дорогая, мое все, не колеблетесь. Вы ищете себе более подходящего, неотложно нужного дела. Ну, так теперь все подходяще, все неотложно нужно, и нужнее всего теперь горячая работа, смелая, гордая мысль и неутомимая, неукротимая сила порыва. И они у Вас есть и будут.

Всегда, когда я начинал какое-нибудь дело, у меня в голове проносилась старинная запорожская поговорка, с какой они бросались на какое-нибудь трудное дело: «Або збуду, обо дома не буду», и когда хотело напасть отчаяние, я повторял себе эту поговорку, и мне казалось, точно целая масса насмешливых голосов раздавалась кругом: «Эге, эге, гарный хлопец, та с першого ж разу и виру потеряв», «Та я ж думав, що вин и зправда що-небудь зробить, а вин тильки бреше» и т.д. И мне представлялось, среди каких невероятных усилий добивались люди своей цели, и мне становилось стыдно, далеко-далеко отгонял я от себя все сомнения и снова бросался на работу, и каждая неудача только больше подстрекала, подзадоривала меня, еще большую вызывала во мне энергию.

И то «дело», какое Вы ищете, найдется, и его Вы возьмете и проведете. И славно ж поведете, моя дорогая. Мне кажется, я Вас вижу, как, склонив набок Вашу голову (откуда у Вас эта привычка?) или подняв ее кверху (так как-то особенно Вам хорошо), Вы смело и безбоязненно, упорно и непреклонно ведете какое-нибудь хорошее дело. Вперед же, вперед! <...>

 

Вернадовка, июнь 22, 1886

<...>Мне хочется поговорить с вами еще о нескольких вопросах, которые интересуют одинаково нас обоих и где нужна наша посильная работа.

В Комитете грамотности [2] надо с осени опять поднять вопрос о библиотеках и читальнях; вопрос о библиотеках далеко не такой далекий и неважный вопрос, как с первого разу кажется. Комитет грамотности имеет возможность делать это при нынешних обстоятельствах лучше всякого другого отдельного лица. Между тем «за недостатком средств» (или «за недостатком энергии») Комитет прекратил почти рассылку библиотечек. Вопрос этот надо поднять следующим образом: 1) необходимо образовать известный фонд, а основание можно, я думаю, добыть даже и при паллиативном решении вопроса о Вернадовке, и для этого читать публичные лекции etc.; 2) необходимо заинтересовать важностью этого вопроса как Комитет грамотности, так и печать. Кетриц [3], с которым я говорил перед отъездом, составит статью и прочтет в Комитете грамотности сообщение о немецких библиотечках, а мне и вам хорошо было бы составить свод сделанного по русским и другим иностранным библиотечкам – каждому из нас отдельно времени не хватит, а вдвоем сможем сделать – ведь правда? <...> <...> Другое дело гораздо труднее, и я думаю, чтобы мы могли, кроме ознакомления, что-нибудь теперь же для него сделать. Еще в прошлом году во время моих летних поездок меня положительно поразили 2 вопроса, тесно переплетенные и связанные друг с другом, и вопросы, имеющие огромный философский и чисто практический интерес, – это вопрос о массовых передвижениях, т.е. вопрос о перемещении и об отхожих промыслах. Значение этих великих агентов в жизни народной огромно, и именно здесь для урегулирования возможна и необходима работа интеллигенции, и между тем именно здесь ничего не сделано, а от отсутствия ее гибнут и мучаются люди. Для переселения было сделано много самых разнообразных попыток, и я в прошлом году пытался устроить даже кружок а) для ознакомления и б) для издания целого ряда популярных описаний мест, куда может идти переселение. Мера эта будет приведена в исполнение, и опять с осени примемся за дело. Другой вопрос, об отхожих промыслах, не менее важен. В прошлом году, году таком неурожайном для юга, мне пришлось в Херсонской и Екатеринославской губерниях пробыть среди рабочих средней полосы России, пошедших на юг в надежде на заработок, они возвращались разоренными, нищими, наугад они бросались всюду, на всякую работу, их обманывали на каждом шагу, из них высасывали соки последние. И неурожай юга отразился страшно на благосостоянии всей средней полосы России, я потом узнал, что шедшие в разные стороны всюду потерпели такие же лишения. Масса несчастий была бы избегнута, если бы были хоть малейшие попытки упорядочить это дело, значение которого для чисто духовной жизни народных масс вам, конечно, ясно. Единственная мне известная общественная попытка упорядочить это дело – это попытка одного Поволжского земства в середине 70-х годов, где много потрудились и женщины. Я не могу теперь писать об этом подробно и еще не знаю, что предпринять можно для этого, так как очень мало известен самый вопрос (кроме довольно устарелых статей Чаславского и Воропанова, есть кое-какие заметки у Янсона, но свода нет, а он теперь необходим); но узнать это необходимо. Вопрос этот положительно гнетет меня каждое лето. В связи с ним, как знаете, находится стремление масс в города, на фабрики etc. – всюду, всюду, где можно ожидать заработка, так как своего не хватает на прокормление и на уплату податей. В сущности говоря, эти передвижения составляют один из самых крупных культурных агентов, какие мы только знаем, и ознакомление с коими, посильная работа для их улучшения положительно необходимы. В последнее время масса народа шла на фабрики и в города, где прельщала та сравнительная легкость работы, но главным образом гнала нужда, так как надо было платить подати etc. Теперь, этим летом, совершается настоящее бегство назад, в деревню, и с этим бегством из СПб. мне пришлось столкнуться здесь, в вагоне. В СПб. в этом году пришло столько народа, сколько никогда не было, а работы оказалось мало; фабрики стали распускать значительную часть рабочих, так как нет спроса; цены на квартиры, углы страшно поднялись. Масса столпившегося и все шедшего из деревень народа, ищущего и жаждавшего работы, все увеличивалась, а работы нет, никто не хочет брать рабочие руки.

<...> Иные поговаривают отправиться на юг, в Одессу, где будто бы лучше (хотя я знаю, что там еще хуже и оттуда высылают рабочих назад). Но что будут делать эти рабочие руки на местах, когда нет над чем работать. И какое огромное значение должны иметь эти массовые движения на дальнейшее решение о выходе из нынешнего положения. Отсюда, из Моршанского уезда Тамбовской губернии, в этом году, после прошлогоднего бедствия, на отхожие промыслы отправились немногие, но здесь бедствуют, увеличиваются недоимки (в прошлом году здесь за недоимки стали применять неслыханную прежде тут меру – продажу крестьянского инвентаря – окончательное их разорение). К чему все это приведет, трудно сказать. Но с вопросом о народных массовых передвижениях необходимо познакомиться и надо узнать, что делается теперь в Питере. Кажется, точно скапливается та гроза, пока беспорядочно ищущая свободного выхода. Тем более, что вопрос это – не местный, а захватил всю Россию. <...>

 

1 июля 1886 г., Вернадовка

<...> Вообще мне кажется, что недоразумения с крестьянами при сдаче им земли происходят главным образом от высокой ренты, которую берут помещики, так что за свой труд крестьянину остается очень мало. Уже теперь иные просят меня, чтобы земля, им данная, и впредь осталась за ними – что, очевидно, самое лучшее. Ужасна только безграмотность их, ужасно только то вполне беспомощное состояние, в какое они поставлены, и те ссоры, то недружеское, эгоистическое чувство, с каким они друг к другу относятся: но это и понятно при бедности и неразвитости. Крестьяне одного села относятся скверно к крестьянам другого, и интересно слушать, как они стараются друг друга дискредитировать в моих глазах, очевидно, в надежде, что им земли больше достанется. А ссоры здесь очень часты, их приходилось видеть, о них на каждом шагу слышишь, и судятся они часто (вчера я просмотрел решения здешнего волостного суда – сколько дрязг). Конечно, в этом году, этим летом, нельзя ничего узнать хорошо и завязать близкие с ними сношения, но я думаю, потом это можно будет. Школы здесь есть почти в каждом селе, но устроены недавно; зато настоящее бедствие – это кабаки, и их теперь открывается все больше и больше; в последнее время здесь их стал распространять генерал-помещик, кажется, по фамилии Отрыгальев...

Дорогая моя, что-то вы теперь поделываете? Странная вещь, я не могу мысленно видеть ясно ваш образ, но у меня мелькают иные, туманные ваши образы, и мне так ясны иные ваши привычки и особые, вам только свойственные манеры. Мне очень хочется сказать несколько слов по поводу приведенной вами выписки из письма Федора [4]: она мне кажется не хорошо им продуманной, и такое отношение много вредит ему. Он говорит, что теория сказала все, что сказать могла, и советует не думать, а делать. Между тем уж из его слов ясно, что «теория» сказала очень мало или ничего не сказала, по крайней мере такого, что приложимо к жизни. Мне кажется, вся задача и состоит именно в том, чтобы «жить-делать» и думать, и его излишняя уступчивость и страсть к изменению компромиссом именно и происходит от ложного его взгляда. И он, таким образом живя-делая, сделает меньше, так как будет слишком уступать, будет разбрасываться на ненужные мелочи. A-propos [5], и относительно меня у домашних сложился взгляд, что я витаю в облаках, что далек от действительной жизни, но это всегдашняя судьба всех, кто стремится устроить себе цель жизни, более или менее приближающуюся к истине, всех, кто только думает, кто только стремится познать правду. И все, что до сих пор ни приобретено людьми, приобретено людьми из того класса, который называли от жизни далеким. И не только научные истины, религиозные обобщения, но и великие промышленные и технические изобретения сделаны ими. Будет время, когда такого наименования не будет – это будет тогда, когда шире и глубже, постояннее и непрерывнее будет образование, когда сильнее будет развита привычка думать.

 

Тамбов, 3 июля 1886

<...>Сомнение – великая сила, сомнение вызвало и создало то могучее, чудное знание, которое еще так малодоступно большинству человечества, но иной раз оно страшно тяжело ложится на отдельных лиц. Иной раз оно доставляет невыразимое удовольствие, но в другие минуты, когда беспощадно анализирует все созданные идеалы, когда всюду и везде все колеблет, оно давит, оно мучит. И в ту эпоху, какую нам приходится переживать временно, особенно тяжело должно быть действие сомнения. Приближается время, когда наука, когда знание человека достигнет многого, когда даст оно ясную цель жизни, но раньше, как все установится, страшно тяжело и трудно будет жить отдельным лицам, в такие переходные эпохи невыносимо больно бывает, оттого-то так много слабохарактерных, нервных лиц впадает в оптимизм или пессимизм, равно вредные, в сумасшествие, в грубый эгоизм и в ту «практичность», какая особенно вредна и особенно опасна; а еще стали появляться и признаки маниловщины (сюда и Толстой). ...Когда работаешь над каким-нибудь научным вопросом, в уме мелькают облики лиц, раньше над этим думавших, чувствуешь, точно какая-то неведомая, невидная цепь сильно связывает тебя с философом-греком, средневековым монахом, арабским врачом или одним из великих ученых последних трех столетий – над тем же вопросом они работали, думали, на каждом шагу видишь следы их работы, их мысли и только дальше продолжаешь их, а твоя мысль сливается с их мыслью, и все вместе является общей непрерывной работой к неясному, но всем нам понятному идеалу, куда мы все неуклонно, сильно стремимся. И это не только в общих вопросах, но и в частных случаях. В последнее время я начал работать над вопросом о связи состава тел с геометрической их формой и их оптическими свойствами, вопросом, который, думаю, послужит темою для моей магистерской диссертации. И вот в этом вопросе мне кажется, точно я живу в далеких странах, в далеких временах, точно моя мысль как-то тесно сплетается с мыслью стародавних эпох и людей. Представляется великий средневековый мученик науки Роджер Бэкон; пытливым умом он один из первых заметил постоянство формы горного хрусталя, этого окаменевшего льда, как тогда думали; но долго бесплодн<ыми> были все попытки проникнуть глубже в этот вопрос, и только в XVII столетии 3 человека сразу двинули вопрос по одной дороге, независимо друг от друга, и мне кажется, точно их работу я продолжаю, точно тесно и сильно меня обхватили остатки их мысли, носящейся еще теперь в человечестве. Это были англичанин Роберт Бойль, датчанин Николай Стенон и итальянец Гульельмини. Один из величайших умов человечества, основатель современной химии Роберт Бойль в туманной Англии пытался понять все происходящее всеми доступными ему средствами, во всех отделах знания видны следы работы его ума; он пользовался и опытами, и наблюдениями, и вычислением; он пытался найти истину и путем онтологическим, и углублялся в дебри теологии, и всеми силами и на практике проводил в жизнь, что считал истинным. Работая над солями, он первый сделал важное обобщение о том, что каждому составу, по-видимому, соответствует своя особая форма; все философское значение этого обобщения, кажется мне, и теперь еще не понято как следует. В далекой Дании в это время был великий медик, так много сделавший для анатомии, – Стенон, судьба перенесла его в Италию, и здесь он, перейдя в католицизм, сделался вскоре кардиналом; он глубоко задумывался над всем, что видел кругом, и в своей знаменитой работе «О твердых телах» первый ясно указал историю земного шара, образование его поверхности etc., и здесь же он первый указал на правильность наружной геометрической формы тел, указал на общие законы симметрии, каким эта форма подчиняется, и дал, таким образом, новое указание на простоту основных положений разнообразных форм, такую простоту, какая позволяет нам в уме рисовать значительно раньше те фигуры, какие может образовать материя, значительно раньше, чем мы их видели. Путем вычисления мы находим, что такую или иную фигуру может дать твердая материя, а такую дать не может, и уже теперь мы имеем не один случай, когда блестяще оправдываются такие предсказания. В начале этого столетия немецкий ученый Науман начертил идеальную фигуру из 24 плоскостей, какая может быть найдена и через 70 лет, года три тому назад была она найдена австрийцем Чермаком и т.д. Почти в одно время со Стенон при одном из герцогских дворов Италии жил медик Гульельмини: он работал над разными солями. Мне представляется, как в далекой башне герцогского замка сидит, следя пытливо за начавшейся кристаллизацией, Джузеппе Гульельмини; его считают за колдуна, и масса готова была бы побить его как страшного преступника; в кабинете набросаны и фолианты, и кости, и чучела, а всюду кругом разные веществ, добываемые им с помощью приборов – прототипов наших нынешних химических орудий. И мне кажется, будто его непреклонное стремление узнать внутреннее строение вещества сообщило тем веществам, над которыми он работал, частичку его мысли, и оттого-то, кристаллизуя это вещество, мне так страстно хочется проникнуть поглубже внутрь, узнать, что там внутри происходит, почему и чем вызывается эта правильность формы. А с тех пор непрерывно, всюду видна и чувствительна работа массы лиц...

А если взять оптические свойства, то тесно и сильно связывают они меня с нынешними, средневековыми, древними учеными и с теми первыми пытливыми умами, которых поражала радуга и которые создали начало мифологии – это начало религии. Всюду, всюду непрерывная цель, всюду, всюду живешь в разных эпохах, в разных обстоятельствах, в разных странах, и такая тесная, такая глубокая является связь со всем человечеством, со всем земным шаром, а следовательно, и дальше, со всей вселенной...

И такую же цельную, ясную цель жизни, цель деятельности на пользу людей, на достижение известного идеала, я думаю, даст наука. Она должна дать такую цель, которая бы вполне удовлетворяла скептический ум, чтобы сомнение свободно здесь гуляло, а цель оставалась. В религии исключается сомнение, и потому она так мертва по своим продолжительным положительным результатам, в философии одно сомнение царствует, но, кроме него, целый ряд ложно установленных, вследствие недостатка знания, перегородок, а только в одной науке есть полная свобода сомнению наряду с положительными результатами. Здесь сомнение – сила созидающая.

Как-то в разговоре с вами или с Сергеем [6], не помню, кто-то из вас выразился, что то, что желательно, то уже давным-давно выставлено Исусом, или Сократом, или из моралистов древности, которые, однако, были людьми необразованными. Мне кажется, что тот идеал, какой рисовался в уме, что ли, Христа, не может служить новым идеалом теперь, он касается только одной стороны жизни, в нем недостает двух вполне необходимых для человечества сторон – развития и свободы деятельности умственной и эстетической; в уме таких реформаторов конечным идеалом являлось положение человека в виде чрезвычайно мягкого, славного, сытого стадного животного. Такой же идеал рисуется и у Толстого. Очевидно, такой идеал не может удовлетворить теперешнего мыслящего, образованного человека, а потому мне думается, что видеть цель в доставлении человечеству жить по какому-нибудь из этих утопических идеалов – едва ли можно. Но положим на время, что желательный идеал установлен уже древними или новыми моралистами. Что же с этого? Как же быть дальше? Как достигнуть такого идеала? И это последнее положительно в состоянии указать одна только наука. Развитие науки в последнее время определило главные причины бедности и позволило вести борьбу против нее не какими-нибудь паллиативами или слушанными средствами, а позволило направить силы на самые коренные причины. Сбивая предрассудки, она доставила человеку большую свободу etc. Но дело не в том, что дала наука, важно то, что дает она не туманный желательный идеал, а указывает ясно причины, почему de facto нет того идеала, какой должен был бы быть de jure; на чем зиждутся противодействующие причины, какова их сила или их слабость; она дает уверенность, что недаром пройдет жизнь и что при продолжительном, определенном образе действий победа обеспечена. Конечно, много еще теперь неясного, неизвестного, но это неясное, неизвестное должно быть открыто при дальнейшем развитии науки.

Еще более того: она прямо указывает на невозможность или непрочность тех идеалов, какие строит жизнь человечества без соответствующего развития науки. Возьмем хоть бы учение Толстого. Положим: по широким степям и равнинам России все живут одним ручным трудом; каждый зарабатывает свой хлеб сельскохозяйственными работами, и все, что только вокруг него ни находится, он делает сам, всякий сыт, одет, хорошо спит... Ну, а дальше? Знание исключено совсем ведь; народонаселение все увеличивается, все места заняты, и надо или искусственным путем уменьшить прирост народонаселения, не сдерживая естественных склонностей человека как животного (мальтузианцы), или же воздерживаться от того, чтобы не было много детей, как теперь делают крестьяне в Нормандии и некоторых других областях Франции; но первое – прямо безнравственно с точки зрения Толстого, а второе необходимым образом ведет к безнравственности. Но положим, что так или иначе известный modus vivendi [7], известное равновесие поддерживается, но другая причина остается: земля ухудшается, так как знания нет и можно только пользоваться дедовскими способами работы, необходимо или уменьшить народонаселение, или жить хуже. Ведь у нас, хоть бы в России, беда не только в том, что мало земли у работников, но и в том, что средства и способы обработки часто негодны, земля истощена etc., etc. Уже не говоря о том, что такие идеалы могут касаться только частей человечества, что они не могут быть проведены вследствие того, что построены абстрактно, вне внимания к нынешнему положению дел, они в конце концов приведут опять к прежнему, к анархии. Да что и говорить. Не могут они привести ни к какой прочности, так как и стремления к знанию, к наслаждению прекрасным – одни из коренных свойств человеческого организма, так как вызываются окружающей его природою...

Написал страсть сколько и чего только не написал; но, коли вам неинтересно или коли б в иных местах показалось что-нибудь несуразным, вы, не сомневаюсь, прямо мне это и скажите, моя голубушка. <...>

 

Вернадовка, август 6, 1886

Дорогая моя Натуня, только что, только что получил и прочел твое письмо, и мне очень многое хочется сказать тебе по его поводу, объяснить тут многое из того, что ты не поняла из моих слов и объяснений. И на первом месте тут вопрос о личной святости, вопрос об упрощении жизни и все другие, которые так или иначе заставляют нас волноваться теперь.

Мне кажется, что пререкания по этому поводу, какие происходят в нашем кружке, носят ужасно много формального, носят страшно много вздутого наподобие мыльного пузыря; гонятся за пустяками, за лицевой стороной, наполняют этим всю жизнь, все мысли и за этим ничего не видят и поневоле упускают более важное и серьезное. Это, конечно, не раз ты слышала от меня, но понимала, да и теперь еще понимаешь не совсем так, – это и понятно, так как многие слова у меня имеют особенный смысл, не совсем им обычный (дурная привычка, всегда сопровождающая попытки мыслить самостоятельно, не следуя слепо за мнениями других и не обладая обширным, основательным систематическим знанием). Я попытаюсь здесь изложить возможно ясно и понятно (хотя за успех не ручаюсь) по крайней мере главные свои мнения и мысли об этом. Вдумываясь в то, что приходилось слышать по этому поводу от тебя, я думаю, что разница в оттенках наших мнений происходит главным образом от того, что у тебя больше знаний в одной области, а у меня в другой.

Я вполне убежден, что одним из необходимейших условий дальнейшего развития самого существования человека является то, чтобы каждый человек жил согласно своим убеждениям и наивозможно более работал на пользу общую; я считаю одним из важных условий такой жизни «личную святость» и только, как объяснял раньше, считаю безусловно вредной и de facto невозможной одну или преобладание одной личной святости, что так ясно сквозило в письме Шаховского. Но мне кажется, сама личная святость, как показывают наши теперешние знания, вовсе не такая простая вещь, какую можно доставить с бухты-барахты, по известному, общему для всех шаблону, да и едва ли она может подвергаться какой-нибудь общей мерке, как нельзя счесть равными и одинаковыми способности или здоровье людей и требовать от слабого физически человека, чтобы он снес ту многопудовую поклажу, какую снесет здоровый человек, требовать от честного, хорошего, но малоспособного человека, чтобы он сделал столько же, сколько сделал Галилей, или Лаплас, или Эйлер. Прочел я только что все, что написал, и понял, что из этого можно вывести еще заключение, какого я делать не хотел. А потому спешу объясниться. Отсюда следует только одно, а именно, что невозможно делать одну формальную мерку, какой и оценивать святость всех окружающих, и к чему есть поползновения у наших близких. Например (преувеличивая, но логически идя прямо):

Посылка: свят тот человек, который ест немного, раз в день обед из двух блюд, а затем только вечером и утром пьет чай.

Положение: Вернадский хочет есть два раза в день, дешево и просто, но с условием не чувствовать голода и без вреда для здоровья.

Вывод: Вернадский поступает или хочет поступать нехорошо, а потому я должен употребить все старания, чтобы убедить Вернадского поступать хорошо, т.е. есть раз в день, хотя бы для этого пришлось употребить целые дни и часы и перемучиться.

2-й пример:

Посылка: свято или хорошо поступает тот человек, который не носит фрака.

Положение: Вернадский согласен, чтобы не причинять горя людям, которых он любит и которые вполне не виноваты в своих мнениях, в которых эти мнения глубоко вкоренились и жизнь которых скоро кончится, надеть фрак во время венчания.

Вывод: Вернадский поступает дурно и должен употребить все усилия, чтобы не надевать фрака, а надеть сюртук и только подчиниться невозможности. Вообще пререкания, споры, все огорчения (отзывающиеся всегда страшно вредно и на физическом здоровье, особенно старых людей) и обиды, какие вы этим сделаете, – не беда, так как он стремился жить свято.

Таких примеров, немного преувеличенных, но по духу верных, можно было бы привести очень много из того, что пришлось нам пережить последние недели. Я все-таки написал ужасно неясно, туманно, скверно. Но из этого выяснилось все-таки два условия, обыкновенно забываемые:

1)  различие организации разных людей;

2)  узость взгляда.

Написал, а так и хочется зачеркнуть, так как это все не то, что носится в голове, совсем не ясно выражает мою мысль. Подожди – понял, понял!!

Жизнь свят<ая> – есть жизнь по правде. Это такая жизнь, чтобы слово не расходилось с убеждением, чтобы возможно больше, по силам, помогал я своим братьям, всем людям, чтобы возможно больше хорошего, честного, высокого я сделал, чтобы причинил возможно меньше, совсем, совсем мало горя, страданий, болезни, смерти. Это такая жизнь, чтобы умирая я мог сказать: я сделал все, что мог сделать. Я не сделал никого несчастным, я постарался, чтобы после моей смерти к той же цели и идее на мое место стало таких же, нет, лучших работников, чем каким был я, несколько...

Я думаю, что и ты ставишь тот же идеал личной святости и что мы не разойдемся в этих общих положениях. Из него прямо возникает важность того, чтобы обстановка нашей жизни не противоречила такому ясно сознанному и постоянному идеалу. В этом опять мы согласны, но тут начнутся пререкания. Дело в том, что в жизни часто одно из положений святой жизни становится в противоречие с другими, и потому на деле ужасно трудно бывает решить, как поступить верно, по правде, так как жизнь является крайне, чрезвычайно сложной и поступить по правде можно, обращая внимание на все последствия, на все стороны жизни, а не имея в виду одно только какое-нибудь положение. Разница у нас с тобой не в том, что значение хорошей, т.е. справедливой, обстановки для тебя или для меня важнее, а в том, что мы неодинаково сильно принимаем, знаем, чувствуем все последствия принимаемой нами меры. А эта разница прямо внешняя, которая необходимым образом исчезает при дальнейшем общении друг с другом, при дальнейшем развитии и образовании. Поэтому я думаю, что в жизни, желая не только по букве одной, но и в самой сути поступать хорошо и справедливо, нельзя никак пользоваться какими-нибудь отвлеченными от места, времени, людей формулами, вроде тех, в каких издавна любили моралисты излагать свои взгляды. Нельзя, например, сказать: надо есть один раз в день, не надо мягкой мебели etc., etc. Следуя таким правилам, ты, если ум и сердце твое не спят, очень и очень часто только обманываешь себя, только вызываешь тяжелые минуты раскаяния и муки в бессилии добиться нравственного удовлетворения. Или же такими мерами может притупиться нравственное чувство, может обратиться в ханжество, обрядовый формализм и в крайнем случае дать Тартюфов [8] или Фотиев Спасских [9]. Но оставим пока в стороне эти возможности, эту дорогу вырождения, к какой легко может привести такая мелочность (и почему отчасти я так нападаю на нее), и перейдем к частному, для нас, однако, более важному вопросу – вопросу об устройстве обстановки и строя нашей будущей жизни.

Вопрос трудный, но решать его нам приходится теперь, придется всю жизнь, и, наверное, мы наделаем здесь много глупостей и ошибок. Но важно одно, чтобы с чистым сердцем и ясным умом мы все это делали, чтобы постоянно работал наш ум и не спало наше сердце. Тогда будет хорошо, тогда все исправим, тогда не будет розни у нас с нашими детьми или внуками. Времени мало, и я не могу разобрать этот вопрос так стройно, как этого хочется, мне хочется коснуться самого главного, но ты, наверное, поймешь мою мысль всю, целиком.

Мы воспитывались в среде, где, если был труд, так только труд умственный, где одним из стимулов труда и стимулом, несмотря на относительно высокий нравственный и умственный уровень наших семей, – сильным было добиться возможности доставить детям безбедное и даже богатое существование; в нашем кругу слишком много тратилось и тратится на обстановку, так много, что это скрывает многие другие интересы, принижает человека. Вообще эта обстановка в связи с привычками, ее вызывающими, является вредной по следующим причинам и по следующим причинам должна быть изменена:

1. Она увеличивает до nec plus ultra [10] потребности человека, семьи и заставляет рабочие члены семьи употреблять почти все свое время на удовлетворение этих потребностей. Он является рабом их и не в состоянии уже делать много на пользу общую, для саморазвития, для прочной установки семьи. Да это все понятно.

2. Богатство достается на счет других людей. Каждый может пользоваться большим от среднего богатства страны, только заставляя volens-nolens [11] других жить minimum'om.

3. В этой обстановке воспитываются дети: с детства ложатся тяжко все привычки на их развитие, на склад их ума и характера. Не говоря уже о том, как вредно отзывается на них такое стремление семьи к приобретению земных благ etc.

4. Многие из таких привычек etc, прямо антигигиеничны и тем еще тяжелее ложатся как на нынешнем поколении, так и на потомках.

Отсюда ясно следует, что та обстановка, в какой живем мы, тот склад жизни, какой существует в нашей (да и во всякой) среде, не могут остаться без изменения и должны быть изменены. Но прежде чем касаться вопроса об изменении, укажу еще на крайне важный стимул для изменения его именно нами и на пределы, границы изменения. Очень важное значение в жизни русского общества может иметь фактическое изменение строя жизни [12] целым кружком. Это я прекрасно понимаю, отчего всегда стоял за братство и даже вовсе не против масонских атрибутов etc. Ну да об этом не стоит, так как это для тебя также совсем ясно.

Гораздо важнее не упускать из вида те причины, которые могут приниматься в расчет при положении границ такому сокращению и изменению. Их немало.

1. Пределом всякого изменения является условие недопущения вреда для здоровья, т.е. гигиеничность обстановки. Это условие является для меня условием страшного, невыразимо громадного значения, и значительная часть пререканий между нами происходит от разной оценки этого условия, а разная оценка зависит от того, что мы более знаем в разных областях. Да это понятно, и об этом мы распространяться не будем, но в нескольких штрихах я попытаюсь изложить громадное значение этого условия. Не думаю, чтобы это мне удалось, но попытка не пытка. Дальнейшее развитие человека зависит от нас самих, на земле происходит вечное изменение, эволюция организмов, но вовсе не необходимо происходит дальнейший прогресс, улучшение, мы видим, наоборот, целый ряд, целые тысячи видов животных, подвергнувшихся вполне такому вырождению, у нас есть примеры вырождения животных позвоночных в беспозвоночные (аспидии) и т.д. Мы видим в человеческих расах примеры вырождения (например, индейцы С. Америки), а в развитии науки и искусства также такие приостановки и даже обратный ход развития очень и очень заметны во многих случаях; у меня нет уверенности, что само собою будет продолжаться то развитие умственное человека, какое идет с XV столетия, оно будет продолжаться, если работать для этого будем и мы. Одним из существенных условий недопущения вырождения являются правильные условия питания, воспитания, работы – одним словом, всякая правильная постановка физической жизни человека, да собственно этим и достигается и правильное умственное развитие человека – mens sana in corpore sana [13]. Всякое неисполнение такого условия прямо приводит и к умственному вырождению, и к физическому, и приводит очень быстро. Дурные привычки делают то, что мы почти не знаем семей, где бы наследственная талантливость передавалась целыми поколениями (исключения представляют классики, Бернулли и др.), а в физическом мы замечаем быстрое вырождение в очень и очень быстрое время, например в России фабричное население Владимирской губернии или то четвертое сословие [14] всех больших городов, существование которых является позором и страшным вредом в развитии человека. Я вполне убежден в полной невозможности дальнейшего развития и даже сохранения status quo [15] человеческим родом без помощи науки (об этом я тебе, кажется, писал), и одно из наиболее важных условий является деятельность науки на почве оздоровления человека, т.е. гигиены. Значение его тем сильнее вследствие существования наследственности.

 

Несоново, июнь 6, 1887

<...>В прошлом письме я остановился на описании своего прибытия к А.Н.Энгельгардту, в знаменитое в летописях русской умственной жизни Батищево. Меня всегда поражало то, что человек, удалившийся так глубоко в глухую провинцию, сумел и смог влиять на жизнь и склад интеллигенции, на брожение умов, писавши очень, крайне мало. И мне казалось, что такой человек не пропал для родной страны, сделал свое дело для развития русского народа, а следовательно, и всего человечества. Мне казалось, что насильственная ссылка его в глухой провинции представляла здесь редкий случай отсутствия вреда. Вред, нанесенный ссылкой и заточением многих ученых людей, очевиден, вред такой вырванности из среды русского общества Радищева, Чаадаева, Арсеньева, Шапова, Чернышевского и т.п. более или менее ясен, здесь же вред, нанесенный ссылкой на целые 11 лет (1871–1882) Энгельгардта, сделался мне ясен только теперь. Я увидел перед собой редкий тип мощного ученого профессора, способного завлекать толпы слушателей, направлять их на все доброе, хорошее, честное; человека, преисполненного редкой энергией, одаренного редкой привлекательностью, живостью ума и отзывчивостью. Такие люди родятся не часто, и такие люди суть именно те, которые нужны теперь в центрах умственной жизни, где сходятся сотни и сотни людей, людей, которые разойдутся во все концы родной земли и там будут прилагать, там будут работать во имя того, что нашли они в этих центрах. Такую хорошую сторону видим мы в центрах умственной жизни во все времена существования человечества: у древних ли философов Эллады и Греции времен римлян, когда сходились слушать тех или иных замечательных ораторов и философов толпы слушателей из разных концов Греции и Римского царства; в Александрии, где происходил живой обмен мыслей, живые споры, диспуты между людьми разных веровании, мнений, складов. Тот же характер носили университеты средних веков, когда тысячи слушателей сходились в Оксфорд или Париж, Болонью и т.п. слушать тех или иных знаменитых схоластов. Тогда имело значение личное слово, влияние одного лица на массы входящей молодежи. Перед окончательным вступлением в жизнь и утопанном в ее мелочных интересах молодежь тогда проникалась теми или иными идеалами, интересами, которые связывали ее и между собой, и с прежней жизнью всего образованного люда. Нет ничего, что бы действовало сильнее живого, свободного слова, слова человека, который верит всей душой тому, что он говорит, человека, который хочет, чтобы все те, которые слышали его, так же как и он, поверили тому, чему он верит, желали того, чего он желает, знали то, что он знает. Свободного слова нельзя заменить ни газетой, ни блестящим памфлетом, ни печатной статьей, как нельзя заменить пейзажной живописи фотографией или олеографией. У нас слишком мало обращают внимания на свободное слово, у нас слишком пренебрегают ораторским искусством, и в силе теперь косноязычность, холодный формализм речи или пресная изысканность салонной болтовни; между тем и у нас есть примеры влияния свободной речи – и у нас влияние Грановского, которое помнится до сих пор, пример Лассаля, удивительное искусство Тиндаля или Гексли указали на то, какое влияние имело и может и должно иметь ораторское искусство на распространение идей, на расширение и укрепление образования в массах, может и должно иметь на массы сила речи одного человека... Нет религий, которые распространялись бы исключительно путем брошюр, путем газет, печатного слова; и все секты даже теперь публичностью собраний, проповедями хотят заменить то недостающее, что замечается всеми ими без исключения, и я сомневаюсь, чтобы одним путем печати могло теперь, да и когда-либо, образоваться и сплотиться какое-нибудь религиозное общество, какой-нибудь союз людей, какое-нибудь братство, которое обнимало бы не десятки людей, а сотни и тысячи, а всех, возможно больше людей. Нужно слово, нужна свободная речь, нужна горячая проповедь. И положение университета, чтение в нем лекций таково, что если не будет таких выдающихся в нем лиц, не будет хороших ораторов, университеты не будут иметь никакого влияния, университеты не будут служить тому, чему они должны служить, они не будут центрами, где бы охранялось искание правды, любовь к науке, прогрессу, человечеству, где бы возбуждалось и поддерживалось стремление к общей работе, сознание общей связи, близкой связи своей со всем человечеством. Наука одна, неразделенна, она дала и много даст, она не знает ни племен, ни сословий; она не знает и времени, так как в ней все преемственно переходит от поколения к поколению и память об этом ходе тщательно сохраняется. У нас таких людей нет, и они не являются. И мне кажется очень нехорошим занимать в университете кафедру, не обладая такой способностью... Одно только, что такие люди являются далеко не часто, их так немного. Энгельгардт именно такой человек, и, правду сказавши, я впервые встречаю человека, так цельно и полно выражающего этот тип. При виде его (больного – у него недавно было воспаление в легких, и теперь он себя чувствует не особенно хорошо) мне вдруг сделалось ясным, как много зла сделано всем, России, оттого, что такой человек был оторван отдела, ему сродного, и заброшен в отдаленную глушь деревни. И мне сделалось как-то больно и жутко. Всюду, везде натыкаешься на одно и то же, на какое-то бессмысленное, непонятное глумление над людьми, ни для чего не нужное их угнетение, их связывание. Точно у России так много хороших работников и людей, что их можно давить, как лишних, ненужных, негодных. И как ни отвертывайся – всюду, везде видишь, как давят людей. И мне иной раз кажется, что я слышу, как под безжалостной пятой, в казематах, тюрьмах, по разным городам мест отдаленных и не столь отдаленных, среди блестящей обстановки благородных семей или бедной народной нищеты бюрократией давятся людские души. И мне точно слышатся стоны, слышится треск и стенание... И подумай, родная, сколько такого горя сделано и делается последние годы! <...>

 

Вельская, 17 июля, 1887

<...>Вот 2-й раз уже мне приходится быть в стране, где пробудился интерес к тому, чтобы узнать, что под землей, где чувствуется недостаток в одной земледельческой культуре и хотят найти какие-нибудь другие источники существования. Край здесь глухой, народ бедный, малоразвитый; земля выпахивалась сотни лет – эта местность одна из древнейших, заселенных русскими, и теперь отказывается давать достаточно хлеба, его не хватает на пропитание и приходится покупать. Очевидно, здесь плохи условия культуры, и вопрос состоит в том, будут ли в состоянии крестьяне ввести необходимые улучшения для культуры, я думаю, что здесь несколько меньшее, более временное значение имеет количество земли, предоставленное крестьянам для запашки; эти вопросы, по всей видимости, сильно возбуждаются и в умах самих крестьян; очень многие из них пробуют удобрять фосфоритом, и в общем результаты получаются удовлетворительные. Когда ездишь по деревням, всюду встречаешь самый радушный прием, все показывают, стараются, что возможно, узнать, просят, чтобы у них посмотреть хорошо: мы-де люди темные, а может, нам будет счастье; когда начинаешь работать, обыкновенно собираются крестьянские ребятишки и все указания дают с охотой, при этом, однако, стараются охаять то, что находишь у их соседей. Народ здесь темный, школ мало, и девочки в школах вовсе не учатся: засмеют на селе, если «девка» станет учиться грамоте: ребятишки, однако, попадаются очень интеллигентные, читают с охотой. По-видимому, и здесь начинается брожение какое-то; дурные (дела) вызвали стремление узнать, что это вызвало, и ум начинает шевелиться. Уезд этот, кажется, главным образом помещичий, южная часть по крайней мере; здесь сохранились многие старые помещики, но среди интеллигентов встречаются очень интересные типы. Я познакомился, между прочим, со священником в с. Новоселках, отцом Андреем; это очень интересная, симпатичная личность. Поборов с крестьян, по их рассказам, он не делает никаких, от бедных за требы ничего не берет, назад возвращает, от остальных берет, что дадут; в поле работает сам и плугом пашет лучше всякого крестьянина, он благотворителен, и крестьяне очень его любят, живет просто и даже бедно. Благодаря его энергии устроился здесь отдел «Общества улучшения народного труда», которого он состоит председателем; устроилась школа (судя по ученикам, которых я видел в деревнях, должно быть, идет прекрасно), и в эту школу ученики повалили; там до 90 человек; дети о. Андрея учатся там же. Но школа, по его мнению, никакого значения одна иметь не может; учитель должен быть в то же время и земледельцем, он должен на том же наделе, что и крестьяне, на 4 десятинах вести хозяйство улучшенным образом, прилагая все возможные указания науки, и так увеличивать в глазах крестьян значение науки (по словам о. Андрея), и в то же время школа должна помогать крестьянам в их бедах, должна войти в их жизнь. Для этого ему удалось отделить из церковной земли 4 десятины, которые должны были идти на него, и устроить, таким образом, образцовую ферму, это дело только что начинается, и еще трудно сказать, как пойдет, но очень важное, и ты понимаешь, как оно для меня интересно. Для школы ввиду недостатка здесь леса, обилия глины и пожаров о. Андрей выстроил здание из глины, глинобитную постройку, причем работал над ней сам, один, иногда с помощью одного крестьянина. Выучился глинобитной постройке по книгам; так же научился делать черепицы и приготовил их из глины сам. Его сын и племянник работают как простые крестьяне. Во всяком случае поп очень и очень интересный, и как-то легче делается, когда встречаешься с такими, как он, типами. К нему помещики относятся то насмешливо, то недоумевающе. Я буду с ним переписываться по возвращении в СПб.; такие люди нужны. Другой интересный, редко мне симпатичный человек, художник Мясоедов; с ним много говорили, и, между прочим, недавно был у нас длинный разговор о семье. До другого раза.

 

23 июня 1887 г., Брянск

<...>Для меня начинает выясняться необходимость такого общества и журнала, который был бы посвящен вопросам воспитания, где бы сходились люди, большей частью родители, и могли бы знакомиться как с обоюдным опытом, так и с теми данными науки, которые теперь все более и более начинают проясняться. Если не ошибаюсь, такое общество существует, и мне очень бы хотелось узнать о нем; эти знания больше всего теперь необходимы, и я все более и более убеждаюсь, что не мы одни их чувствуем, а что ту же потребность (чувствуют) и многие другие хорошие лица, и мне устройство подобного органа и общества кажется одним из важных средств улучшения самой семьи. Слишком мало у нас обращали внимания на подобные задачи и слишком мало обдумывали те средства, какие есть для лучшего устройства семьи и лучшей постановки семейного воспитания. Вот хорошо бы и создать такой орган, все органы вроде «Женского образования» [16] мне не нравятся, они, по моему мнению, слишком узки, педантичны, в них нет живой мысли, философской жизни. В них как-то все вяло и сухо. Очень может быть, возможно присоседиться к какому-нибудь из этих органов, но еще лучше, если попытаться начать издавать небольшой, дешевый журнал, посвященный вопросам образования и воспитания. Об этом надо серьезно подумать. Напишу подробнее позже. Целую тебя крепко, крепко, моя родная Туття. Как ты себя чувствуешь, моя маленькая. Пиши и не забывай твоего Владимира.

От мамы я давно не имею писем. Что с ней? <...>

 

2 июля 1887 г., Несоново

Ученые – те же фантазеры и художники: они не вольны над своими идеями: они могут хорошо работать, долго работать только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. У них идеи сменяются: появляются самые невозможные, часто сумасбродные: они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей они живут, и для таких идей они работают: они совершают много сравнительно механической, временно нужной работы, но удовлетворить их она не может. Не может удовлетворить вольную душу художника составление рисунков для каких-нибудь народных изданий, не может удовлетворить ученого работа над каким-нибудь вопросом, который кажется теперь нужным и необходимым. Есть общие задачи, которые затрагивают основные вопросы, которые затрагивают идеи, над решением которых бились умы сотен и сотен разных лиц, разных эпох, народов и поколений. Эти вопросы не кажутся практически важными, а между тем в них вся суть, в них вся надежда к тому, чтобы мы не увлеклись ложным каменьем, приняв его за чистой воды бриллиант.

Один из таких вопросов теперь мучит, всюду преследует меня; он снится мне во сне, он видится мне на каждом шагу; он рисуется мне в туманных образах моей необузданной фантазии. По природе я мечтатель, и это опасная черта; я вполне сознаю, что я могу увлечься ложным, обманчивым, пойти по пути, который заведет меня в дебри; но я не могу не идти по нему, мне ненавистны всякие оковы моей мысли, я не могу и не хочу заставить их идти по дорожке, практически важной, но такой, которая не позволит мне хоть несколько более понять те вопросы, которые мучат меня. Знаешь, нет ничего сильнее желания познания, силы сомнения; знаешь, когда при знании фактов доходишь до вопросов «почему, отчего», их непременно надо разъяснить, разъяснить во что бы то ни стало, найти решение их, каково бы оно ни было. И это искание, это стремление есть основа всякой ученой деятельности; это только позволит не сделаться какой-нибудь ученой крысой, роющейся среди всякого книжного хлама и сора; это только заставляет вполне жить, страдать и радоваться среди ученых работ, среди ученых вопросов; ищешь правды, и я вполне чувствую, что могу умереть, могу сгореть, ища ее, но мне важно найти и если не найти, то стремиться найти ее, эту правду, как бы горька, призрачна и скверна она ни была!

Мы знаем только малую часть природы, только маленькую частичку этой непонятной, неясной, всеобъемлющей загадки. И все, что мы ни знаем, мы знаем благодаря мечтам мечтателей, фантазеров и ученых-поэтов; всякий шаг вперед делали они, а массы только прокладывали удобные дорожки по первому проложенному смелой рукой пути в дремучем лесе незнания. Я вполне сознаю, что только немногим из многих мечтателей удалось чего-нибудь добиться, и потому я говорю, что, может быть, я никуда не гожусь, и почему у меня являются дни отчаяния, дни, когда я вполне и мучительно больно сознаю свою неспособность, свое неуменье и свое ничтожество. И тогда я не хочу быть ученым, я стремлюсь к другой деятельности, но и ее я рисую бурной, блестящей, иногда печальной, но бурной и огромной, потому что и в этих сомнениях я все же остаюсь тем же бедным мечтателем-сумасбродом. Часто все во мне клокочет, рвется, мне хочется высказать все, что волнует и мучит меня, а я не имею сил и возможности, у меня нет способности высказать ясно всем и каждому, что так ясно, рельефно и, казалось бы, полно я вижу в своих образах фантазии. И тогда становится еще тяжелее... Но бывают другие минуты, когда сильно и смело рвешься вперед, когда видишь, понимаешь все, что казалось раньше непонятным и недостижимым; тогда является вера в себя; тогда чувствуешь какую-то особую живую силу в себе, чувствуешь ясно связь свою со всеми, что было и жило раньше, что работало на том же пути, чувствуешь ясную, непонятную, невыразимую словами связь с тем, что будет работать на том же пути много позже...

 

20.VI.88, Мюнхен

<...>Сегодня в «Nature» прочел очень интересную заметку о практическом воспитании; это изложение автором работы его. Автор – американец Charles Leland – напечатал в Лондоне в этом году книгу «Practical Education», где он на основании опытов над 2000 детей пытается дать научные основы воспитанию ума и познания. Он горячий поклонник новейшей науки и считает, что память может развиваться очень сильно и что хорошее воспитание имеет целью развитие памяти в связи с развитием мышления (соображения). Он видит могучий рычаг этому – в ученье рисовать, пластике etc. Эта мысль гораздо серьезнее и важнее, чем она вначале кажется; я впервые узнал о ее существовании в прошлом году, знакомясь вкратце (по поводу проекта о промышленном образовании Вышнеградского) с этим сравнительно новым методом, который особенно развился (и могуче) в Америке, и меня тогда очень поразило это на первый взгляд простое явление. Я думаю, что эту книжку очень интересно потом (когда ты выздоровеешь) иметь и хорошо прочесть. <...>

 

Инсбрук, 1 август, [18]88

Дорогая моя, маленькая, милая Натуська, меня очень беспокоит, что от тебя нет письма – сегодня бы оно должно было быть, и я решительно не понимаю, отчего нет его, – благополучно ли ты доехала до Питера?

Погода отвратительная, и я застрял в Инсбруке и решился ждать, если будет время, лучшей погоды. Все время идет дождь, и даже Инсбрук не удалось хорошенько осмотреть. Но пока еще есть время ждать, и мне не хочется упустить времени и побывать и Циллертале, куда иначе придется ехать, так как Циллерталь и Пфин – классические места для минералога в Европе и не побывать в них, бывши так близко, совсем будет не хорошо. Я оставлю тогда для отдельной поездки Фасса и Ала, которые или посещу в сентябре в виде отдельной экскурсии из Мюнхена, или позже, так как они лежат на границе и частью в Пьемонте. Если погода будет хорошая, то я, кажется, научусь здесь тому, чему до сих пор никак не умел научиться, да, впрочем, и не мог научиться, – это знанию минералов, уметь различать их не только друг от друга, но и определять местности, откуда тот или другой минерал происходит, – например, различать друг от друга какие-нибудь кварцы из Каррары, Альп или Кавказа и т.п. До сих пор все это знание чисто эмпирическое, достигается оно больше всего опытностью и умением хорошо изучать данные образчики, т.е. навыку глаза к различию блеска, различному цвету, различию в группировке минералов друг с другом. У меня недоставало до сих пор этого уменья наблюдать явление, и теперь мне приходится учиться ему, учиться тому, чему я должен был бы научиться с детства. Странная вещь – у нас так немного способов узнать окружающее, у нас так немного разнообразия в каждом органе чувств, что грешно нам не пользоваться ими во всем их объеме. Между тем мы доживаем до конца жизни и научаемся пользоваться только одной маленькой частью – теряем и то немногое, что врождено нам природой. Много говорят о порче зрения нашей системой, или, вернее, организацией (так как система предполагает что-нибудь строго осмысленное, имеющее ясно определенную цель, чего в нашей «классической системе» совсем нет) образования, о целом ряде физических уродств и расстройств организма, ею вызываемых, но это только одна сторона дела; другая – что из тех средств, которые предоставляет человеческий организм, она целой массе не дает развиваться. Глаз не умеет ясно и тонко различать оттенки, связывать их с другими свойствами тел мы почти не умеем; осязание не в состоянии большею частью ясно различать разные свойства различных веществ и т.п. Между тем в природе этих чувств скрыта возможность широкой ориентировки их среди сложных условий внешних явлений, и, может быть, они способны к огромному развитию не только в отдельном организме, но и во всем человечестве. Смотря на то или иное вещество так, как я привык все рассматривать, или с некоторым усилием заставляя себя пользоваться всеми чувствами, я выношу совершенно разные впечатления и разное понимание явления. Для меня ясно, как много я потерял оттого, что наблюдать явления я не умел. А я в этом случае не представляю исключения – большинство нас таково. Школа и домашнее воспитание должны развивать эти чувства во всем объеме, ум должен образовываться среди самого разнообразного пользования органами чувств, среди самых разнообразных оттенков впечатлений. Общение с природой, изучение ее или уменье видеть, чувствовать ее – лучшие средства для этого. Я – натуралист, вот уже 7 лет так или иначе занимаюсь естественными науками и только в последнее время начинаю овладевать этим методом и начинаю сознавать и чувствовать значение этого уменья для моего общего развития. Между тем целые годы, когда складывался мой ум – он складывался под впечатлением плохо наблюденных, грубых впечатлений, он складывался под влиянием явлений природы, которые я видел в пелене, в тумане, в неясных контурах. В этом одна из очень важных, труднооценимых бед нашего воспитания – и не только реального или классического, а всего «среднего» воспитания во всем его объеме. Лично для меня, мне кажется, я могу теперь ясно осознать заглушение и возрождение этого уменья. В детстве я обладал некоторой способностью довольно тонко наблюдать явления окружающей природы, я помню, какое сильное впечатление производили на меня различные оттенки цветов и блески, я помню мои старания различать разные шумы, мальчуганом меня преследовала мысль воспользоваться слухом для большего познания явлений, и я мечтал придумать инструмент, который бы по данному шуму определял то явление, которое его производит, и те тела, какие при этом принимают участие. Мне кажется и теперь, что неуменье пользоваться слухом лежит главным образом в том, что наше общее воспитание не приучает нас ценить это чувство, и взрослыми большей частью мы идем по проторенной дорожке исследования, где слуху нет места; впрочем, в последнее время начинается поворот, например применение телефона к исследованию нервных явлений; мне кажется, что, например, резонаторам Гельмгольца в измененной форме предстоит великая будущность. Знаешь, теперь в Альпах я начинаю вспоминать, как много я тогда понял и чувствовал здесь мальчуганом, и мне иногда кажется, точно я просыпаюсь ото сна. Совсем поворот произвело во мне увлечение историей – война сербов с турками и пр., во все гимназические годы после 1876 года я ничему не научился, если не считать огромного, теперь большею частью забытого количества исторических фактов и некоторых взглядов и идей, порядочно, но раздельно продуманных. В университете я набросился с жадностью на естественные науки, но больше читал, чем наблюдал, и настоящим образом начал наблюдать, мне кажется, только в прошлом году, просматривая некоторые силикаты нашей университетской коллекции, теперь этому я все более и более научаюсь – по крайней мере мне так теперь кажется. Но я увлекся в сторону, одна из задач моей летней поездки в Альпы – это узнать минералы Альп, суметь отличить их от других минералов. По совету Грота я для этого просматриваю коллекции местных собирателей и при этом покупаю немногие; пока нашел одного только в Целе и, просматривая его товары, проверяя его обозначения местностей, научился гораздо больше, чем сидя долго в кабинете. Знание этого – практической минералогии – мне нужно для того, чтобы быть хорошим хранителем музея, да чтобы читать хорошо минералогию, оно очень важно и практически – во всех вопросах, касающихся рудного дела. Раньше я совсем почти не интересовался этим, потому [так] ясно сознаю, как трудно теперь на этом пути связать явления. Теория здесь невыразимо трудна, нужен гениальный ум, чтобы связать эти отдельные, беспорядочно собранные факты, это заставляло меня держаться в стороне от этих явлений, и теперь я хочу их изучить, только поскольку это нужно для кафедры. Собирать же факты, как они собираются теперь – без программы, без сознания зачем, к чему, – перспектива далеко не интересная. Задача, которую здесь разрешит когда-нибудь человеческий ум, однако, чрезвычайно интересна. Минералы – остаток тех химических реакций, которые происходили в разных точках земного шара; эти реакции идут согласно законам, нам неизвестным, но которые, как мы можем думать, находятся в тесной связи с общими изменениями, какие претерпевает Земля как звезда. Задача – связать эти разные фазисы изменения Земли с общими законами небесной механики. Мне кажется, что здесь скрыто еще больше, если принять сложность химических элементов и неслучайность их группировки в группе так называемых редких минералов церитовой группы. Тогда происхождение элементов находится в связи с развитием Солнечной или звездных систем и «законы» химии получают совершенно другую окраску... Для этого нужны страшные знания и такой смелый ум, какой верно еще не скоро явится. <...>

 

Берн, 11/VIII. [18]88

<...> Цюрих, как я писал тебе, мне очень понравился. Не знаю почему, с детства у меня о нем осталось впечатление грязноватого города (осталось еще впечатление, как мама боялась, чтобы мы там говорили по-русски – из-за русских «нигилистов» и пр.), между тем это город с прекрасным местоположением, расположенный на берегу одного из самых живописных озер (какая прекрасная вещь вообще озеро и какую прелесть придает оно пейзажу). Очень недурно отстроенный и вообще очень и очень миленький городок, Цюрих как бы то ни было должен быть дорог русскому, который не чужд тех умственных движений, которыми жило или живет русское общество. Какие бы излишества ни происходили в том движении и среди тех людей, которых называют «цюрихскими студентами» или «студентками», все это движение все-таки носит характер страстного, горячего движения людей к знанию, приобретая это знание из-за той [нестойкой] стены, какой окружено его получение условиями жизни или управления на родине. И в это тяжелое время (а теперь наступили еще более тяжелые времена, еще труднее добиваться знания, учиться) многие русские люди нашли приют в Цюрихе, где им был открыт доступ к тому образованию, которое было недоступно им на родине. Меня поразило в Цюрихе, как часто слышу я русскую речь: в музеях, на улице не раз слышится русский говор, вечером несутся русские студенческие песни. По-видимому, теперь сюда съехалось еще больше русских, они приехали раньше, так как гимназии окончились теперь только, и ждут начала лекций; да этого и надо было ожидать при затруднениях, какие поставлены теперь получению образования. Очень бы было интересно проверить это впечатление – верно ли оно? Цюрихский политехникум по устройству своих музеев, лабораторий несравненно больше и лучше поставлен, чем Петербургский университет, а Петербургский университет в этом отношении [почти] богаче всех других. Мне представляется, что в сильной степени здесь зависит все от того самоуправления, какое предоставлено Цюрихскому политехникуму и университету и от малой доли бюрократичности в их управлении. <...>

 

Женева, 18/VIII. [18]88

Дорогая моя, ненаглядная, славная девочка, сегодня в Женеве получил я твои все письма (4 письма – последнее № 6 без числа!). Моя маленькая, драгоценная Натуська, много, очень много мне хотелось бы написать тебе по поводу этого, но главное, что я хочу написать тебе, – это то, что я очень сильно, очень, очень люблю тебя, мою ненаглядную рыбку, и что ты не должна волноваться, что ты временно физически не сильна, потому что не физическая сила делает человека, а работать, развиваться дальше мыслью ты можешь и дальше без физической силы. Конечно, надо приобретение новых фактов, но и все мы их приобретаем, только внимательно и постоянно следя, работая над какой-нибудь одной областью, а по другим – стараясь пополнять свое знание с помощью общих обзоров, статей или отдельных популярных очерков, лекций, разговоров. И я считаю, что только имея определенную, строго ясную цель, человек теперь может получать новый материал для мысли, ведь вся сила, какую может получить человек из знания, состоит в том, чтобы у него было солидное знание, чтобы у него не было легкости, дилетантизма. А это возможно только при практически возможной, небольшой области изучения. Мне вспомнились здесь очень славные наблюдения Монтеня, которые я прочел сегодня утром на пароходе: «.. ainsin estil des espris. Si on ne les occupe a certain sujet, qui les bride et conlreigne, ils se jettent desreiglez, par cy par la, dans le vaquc champ cics imaginations ... Et n'est (olie ny reverie qu'ils ne produisent en cette agitation... L'ame qui n'a point de but estably, elle se perd: car comme on diet, c'ebl n'estre en aucum lieu, que d'estre par tout» (Essais, Livre I, chapitre VIII) [17].

И действительно, не в количестве изученных фактов, не в их значении является сила нашего мышления, а в том, чтобы эти факты составляли так называемое знание, т.е. являлись продуманными, ясна была нам взаимная между ними связь. А это возможно только при ясном, определенном предмете изучения, это возможно только с помощью строго научного изучения. А при этом необходимо иметь цель – что именно изучаешь, для чего и как: а раз изучаешь что-нибудь, то, так как все находится в связи, сразу кладутся рамки и остальных знаний в размере, необходимом для действительного понимания явлений. Это определяет не всю сумму знаний, но определяет его характер и отделяет, таким образом, довольно резко во всех делах – дилетанта от человека, привыкшего к научной работе. Но для нас это еще не все – надо необходимо сохраниться на той высоте современного знания, какой достигнут был при изучении, надо умело набирать новые факты, выбирать из безбрежной массы сырья, наносимого всюду сознательной и несознательной работой целых тысяч работников. А это тоже возможно только при имении сознанного района исследования и старания понять изучаемое возможно полно и глубоко. И мне кажется, что то, что ты теперь чувствуешь, не есть необходимость новых фактов – а чувство необходимости достигнуть этой ориентировки ума; пока ты, интересуясь общественными вопросами, начала было так или иначе изучать их, тебя не страшила эта мысль отстать, потому что перед тобой являлись новые факты и ты в их массе разбиралась мыслью, выходила за их пределы и жила среди кипучей, определенной, умственной работы. Ты не продолжила, однако, изучать это, как начала, даже сперва строго придерживаясь Дюринга и tutti quanti [18], и теперь ум, испробовавший чего-то лучшего, более полного, страшится и хочет новой, такой же работы. И твоя задача теперь и стоит в определении и в искании этой новой области – она перед тобой. Это область вопросов – воспитание ребенка, т.е. педагогики не в смысле учения, а в смысле действительно воспитания лучшего человека, и это такая область, к которой лежит твое сердце и в которой может и должен работать твой ум. Ты должна стараться изучать старательно этот вопрос со всех сторон – ознакомиться со всей литературой, собрать ее, знать ее – знать не то, что именно каждый по этому вопросу работавший думает, это не так важно, а то, что он принес или приносит нового, фактически важного. Эта область, как все, почти безбрежна, она входит в пределы всех наук, но задача изучения состоит в том, чтобы в каждом частном вопросе, к какой бы области он ни относился, раз понимание его нужно для тебя, вполне разобраться, вполне уяснить себе его, и тогда тебе очень скоро станет ясно, чего именно недостает тебе в твоем образовании и какого рода новых фактов тебе надо.

NB. Владимир Иванович дает прекрасное наставление начинающему искателю педагогической науки. Если все его рекомендации собрать и систематизировать, то получится руководство, которое пригодится студентам, аспирантам, молодым учителям. Пытаюсь провести семинар со своими студентами-дипломниками и аспирантами о стиле педагогических исследований по Вернадскому. В этой книге много материалов по этому поводу.

Мне кажется, что процесс работы, укладка ума везде одинакова, какими бы вопросами мы ни занимались: историей ли римского государства, строением твердой материи или воспитанием человека – и везде мало-помалу вырабатывается общая умственная атмосфера фактов и понятий, для всех одинаковая. Приступить к изучению педагогики возможно многими путями: ты уже начала, и ты должна продолжать. Я лично считаю лучшим путь частной определенной небольшой работы, во время которой ты уяснила бы себе и все вопросы, с которыми ты сталкиваешься: чтобы ты при этом продолжала находиться au courant [19] всего, теперь в этой области совершающегося. Таким образом: 1) разработка частного вопроса по источникам и 2) слежение и уяснение всего выходящего нового. Я сперва думал, что хорошо в виде частного вопроса взять тебе вопрос об итальянской педагогической литературе, но теперь думаю, что это для начала очень трудно и гораздо лучше брать отдельные частные вопросы, которые ты могла бы брать один за другим, и, сделав 1–2 работы, ты, конечно, легко пойдешь дальше. А итальянскую литературу надо читать, как надо читать со строго определенными выписками и все новое. Как такие вопросы – обработка по литературным данным – мне теперь, например, представляется: игры у детей, их значение (в последнее время об этом много вышло работ, и интересно указать, как мало в таком важном вопросе сделано педагогикой и как много здесь простой традиции, случая, невежества и меркантилизма), другой вопрос, имеющий значение, представляется мне, например, изложение взглядов на воспитание ребенка после Локка и до настоящего времени, хорошо было бы взять именно все направление научное, хотя это работа очень большая, но зато она и тебе должна дать очень и очень много. А пока, моя дорогая, ненаглядная рыбка, окончи свою программу, отошли в «Русские ведомости» или «Неделю» свой реферат о статье Франкенштейна и не волнуйся мыслью о своей слабости. Человек силен не телом, а духом, и настоящая сила в этом духе самом и заключается – в нем твоя главная сила, и если ты не будешь волноваться, то дух будет все расти и стремиться вперед и дальше. <...>

 

24 августа 1888. Клермон-Феррон

<...>Франция и французы мне очень нравятся; после Германии они производят на меня впечатление чего-то очень культурного; в Германии, в обществе, очень многое меня шокировало и казалось грубым, варварским; здесь, наоборот, я чувствую себя стесненным, и иной раз мне кажется, что многие мои движения, поступки должны казаться дикими, шокировать моих соседей. Разница, положительно, огромная, даже до невозможности резкая. С французским языком справляюсь, и меня даже не всегда принимают за иностранца, а иной раз за провинциала (в Швейцарии то же самое случилось и с немцем, который все хотел знать, из какой я провинции, и страшно поразился, когда я говорил, что я не немец, что мне совсем не понравилось), очевидно, иностранцы очень нетребовательны к языку. Клермон – очень порядочный городок; в нем очень недурной ботанический сад, прекрасная публичная библиотека и очень порядочный музей. И музей, и ботанический сад, частью и библиотека созданы главным образом на средства одного человека, хорошего местного натуралиста Лекока. Вообще меня поразило широкое развитие таких музеев и библиотек в городах Запада, и я все более и более сознаю, какая заключается в этом сила и как необходимо устроить то же самое в России. Одна хорошая сторона таких учреждений везде здесь – для них нет определенного шаблона, определенных рамок, которые стесняют так сильно нашу деятельность и заставляют во всяком деле на родине тратить так много сил и времени на борьбу с регламентацией и непонятной деланной рутиной – курьезно, рутиной почти без традиций. Завтра или послезавтра осмотрю еще частную коллекцию одного из местных продавцов минералов, с которым вхожу в сношения (курьез и неприятно: в Женеве совсем забыл сделать это, хотя у меня был адрес и рекомендация конторы, и вспомнил на железной дороге!). Затем завтра сделаем экскурсии на вулканы в окрестностях Клермона, а потом пройдем часть более южную, около Мон Доре, в области более древних вулканических извержений.<...>

 

9 ноября 1888 г. Мюнхен

<...>Тутя моя, девочка моя, побольше смелости, силы, Тутя моя маленькая, знаю я и понимаю я, что тяжело тебе, тебе, моей ненаглядной, уезжать далеко от твоих, что тяжело нам не быть вместе, что тяжело пробыть одной, и больно иногда становится, что так складывается жизнь, хотя в этом сложении сам виноват. Но моя девочка, оставь это, все эти мысли, и подумай, как все-таки мы счастливы, как полна наша жизнь и как мелки, в сущности, наши огорчения, наши горести по сравнению с нашими радостями и по сравнению с чужими горестями. Часто слышал я, что надо здоровых работников, может быть, наверное, надо и их, но самое главное и нужное теперь – это здоровье духа, это сила и бодрость, смелость и спокойствие духа, и она в таких мелочах проявляется и укрепляется. Тем, что тебя страшит эта будущая поездка, тем что ты горюешь или размышляешь, пишешь мне, что «жизнь тяжелая штука», ты только ослабляешь свою силу духа, то, что всегда наше, самое главное наше, наш залог победы. И я думаю – надо знать, что тяжело, надо стараться изменить это, но не имеем все-таки повода мы стонать и жаловаться, когда кругом... Неужели ты и я можем думать, что «жизнь тяжелая штука», неужели мы даже этакой тяжести без мучений перенести не можем? Я думаю, что мы слишком счастливы, чтобы говорить это, и надо бороться против таких мыслей как самого лукавого, а не против лишних трат и т.п. <...>

 

27 ноября 1888 г. Мюнхен

<...>Один из пунктов, о котором я писал в последнем письме вкратце Гревсам, это составление исторически-критического очерка деятельности реакции – я просил написать мне мнение компании. То, что я хочу знать, это не то, возможно ли это или нет, так как возможное – всегда чисто субъективное понятие, и для меня возможность является вне всяких сомнений, а то, признают ли они это очень важным орудием против реакции и. с другой стороны, очень важным и сильным связующим средством. Не кажется ли им это средство достойным работы?

Второе и не менее важное дело – это выяснение себе тех практически возможных действий, которых надо добиваться. Я только хочу формулировать, что надо подразумевать под словом «практически» – это не то, что возможно сделать теперь, сейчас, при современном правительстве, а то, что возможно при современном развитии и образованности народа и общества русского при лучшем правительстве. Далеко не все хорошее является практически (в этом смысле слова) возможным. Мне кажется, что для образования у нас действительно сильного и цельного (общества) надо обратить при этом внимание не на одну юридическую, государственную деятельность, но и на другие стороны, которые зависят или от государств, или от частной инициативы. Например, желательно и необходимо возможно ясное понимание тех общественно полезных работ, которые должны быть сделаны, – например вопросы орошения юга, устройства лучших путей сообщения, где необходимы каналы и т.п. К этого рода вопросам принадлежат и другие подобного же рода – например, ясное, насколько оно возможно, понимание тех мер, какие могут и должны быть приняты в народном хозяйстве для улучшения общего положения в нынешнем кризисе. Я не говорю о протекционизме (вопрос о протекционизме для меня неясен), но о том, какие изменения должны быть произведены в культуре, в удобрении etc. Я нисколько не уменьшаю значения всяких мер чисто политических, законодательных, но я совершенно убежден, что долго и сильно влиять может только та группа людей, которая является энергичным деятелем на путях, где она идет во главе общественной и частной инициативы. Для того чтобы создалась сила, мало иметь известные принципы и добиваться их приложений в законодательной деятельности, необходимо еще идти впереди, необходимо иметь ясно сознанные задачи, куда и направлять государственную машину, эту огромную силу, которая может явиться такой благодетельной. Например, вопрос о переселении – вопрос о значении переселения для улучшения положения остающихся на месте – это одна сторона, но другая, не менее ясная – это значение переселений как средства теперь, положим, в Азии, создать и увеличить русскую культуру, не упустить того момента, какой теперь возможен и через несколько лет может быть потерян. Тут надо понимать, как действовать в системе будущих поколений. Везде, однако, важно иметь в виду 2 стадии – одна невозможна, пока стоит теперешняя дряблая паутина, но другое всегда возможно, и иметь связь с этим другим – с общественной самодеятельностью и инициативой – страшно важно. Так родится сила, потому что в государственной деятельности – полезная инициатива, деятельная, не одна словесная (вот тебе раз – на той стороне – начатое письмо, ну, не беда!), и есть настоящая главная сила.

Третье – внешние сношения. Другой раз как-нибудь.

Крепко, прекрепко целую тебя, мою дорогую, и мальчугана нашего. Сердечный поклон всем.

 

Мюнхен, 29/XI 1888

<...>Работа моя идет себе. Сегодня, впрочем, и в той и в другой начинают выясняться результаты. Грот просматривал со мной мои результаты и находит, что никаких сомнений нет, что у меня вещество трапецоэдрической гемиэдрии и гемиморфное еще, и я в последние дни засел за вычисления. Правду сказать, у меня все же есть некоторые сомнения и недоумения. Что форма этого вещества такова – это, правда, почти совсем несомненно, но само вещество – не знаю. Таким образом, случай, предсказанный как возможный в начале этого столетия, найден впервые теперь мною. Правду сказать, никакой особой радости я не испытываю. Сегодня же в работе у Зонке получились совсем уже неожиданные и непонятные и для него, и для меня результаты. Если они подтвердятся, то мои предположения оправдаются так, как я не ожидал никогда; возможно, однако, что я все эти 2 недели ошибался.<...>

 

14 января. 1889 г. Мюнхен

<...> Как можно изучать этику и что такое этика? Можно изучать историю этических воззрений, можно стараться понять разные существующие или существовавшие этические системы, но все это целый ряд отдельных, запутанных вопросов, в которых надо разбираться по первоисточникам – знакомиться с сочинениями философов, их комментариями, биографиями и т.п.

Еще в более запутанном состоянии находится вопрос о социологии. Это или все, или ничего – это такая вещь, которая понимается всеми различно и меняется с каждым работником на этом как будто бы ясном поле.

Несколько лучше дело стоит с политической экономией.

Мне кажется, что не надо брать такое широкое, такое не ясно определенное поле для изучения (это, например, все равно, если бы я вместо минералогии захотел бы изучать все о материи), единственным результатом подобного изучения является только сомнение в своих силах, сознание своего ничтожества – что все вовсе не надо развивать в себе.

Я думаю, что и раньше ты читала по всем этим вопросам довольно много, но вся беда в том, что ты по ним не работала. Работать же можно только тогда, когда берешь резко (на вид) определенную область, погружаешься в нее и с остальным знакомишься по мере того, как перед тобой выясняются те или иные проблемы и необходимости.

Я думал сперва, что ты возьмешь вопрос о воспитании – не только вопрос о воспитании одного индивида, но вопросы о воспитании в связи, положим, со всем строем жизни людей.

Но если тебя тянет к другого рода вопросам, надо взять их, но взять вначале – большое или небольшое, но определенное.

Возьмем для примера один какой-нибудь вопрос и рассчитаем, как за него взяться. Я беру для примера, но вовсе не для того, чтобы ты именно его взяла.

Положим, ты бы взяла такой вопрос: мнения и знания о развитии ребенка и влияние этих знаний на теорию или практику воспитания в разное время. Как приступить к этому столь важному и практически вопросу? Я. конечно, не могу сказать, как надо приступать, а буду говорить, как бы я приступил или хотел бы, чтобы ты приступила.

Первым делом – надо прочесть критически внимательно истории педагогики, выбирая оттуда все то, что касается этого вопроса, – делая выписки о тех лицах или сочинениях, распоряжениях, какие этого вопроса касаются.

Для этого раньше надо узнать, какие истории педагогики или педагогических идей имеются, и ориентироваться в этой литературе.

О всех главных работниках на этом поприще надо прочесть биографии и более частные исследования и затем перейти к их сочинениям, читать их, о них, о той эпохе, в какую они жили, чтобы понимать их.

Наверное, во время работы ты сузишь вопрос и изберешь какое-нибудь отдельное лицо, вопрос и т.п., но это сделается само собой, работой.

Параллельно тебе надо читать догматические сочинения по этим вопросам, делать наброски мыслей, систематически следить за новой литературой, составлять списки и т.п.

Но читать сознательно, систематически.

Подумай и реши – какой бы вопрос ты выбрала (не бойся, что потом перейдешь на другой). На другие вопросы отвечу позже. <...>

Крепко-прекрепко целую тебя и сынишку – дорогого жучка.

 

Мюнхен, 19/II [18]89

<...>моя дорогая девочка, получил я сегодня твое хорошее, бодрое письмо и очень ему рад – отчего ты мне только не пишешь ничего про свое здоровье? Во-первых, о письмах твоих – я их никуда не пересылаю, во-вторых, относительно Гревсов – ты меня не поняла, но писать об этом – уже и так слишком много писал. Я говорю не об «историческом» моменте, когда бывает нужна та или иная деятельность, а об определенном «деле» – об определенной работе, которую надо сделать в определенное время, если хочешь, чтобы твое, определенное дело было достигнуто. Никакой фанатичности тут нет. Например, если я хочу быть профессором минералогии, я должен раньше подготовиться и сдать магистерский экзамен, если я его не сдам, я не могу быть профессором, а если я хочу быть возможно скоро профессором, я не могу откладывать экзамен на 20–30 лет или еще лучше – какой-нибудь человек решил приобрести состояние, жениться и т.п. и еще хочет часть своей жизни «отдохнуть» – несомненно, он должен всеми силами спешить приобретать состояние, и с этой его точки зрения в известное, определенное время деятельность его должна направляться желанием обогатиться. Совершенно такой же «частный» пример и наше строение братства, которое именно должно делаться теперь, если мы не хотим распылиться в отвлеченностях или если мы хотим еще иметь время вновь поставить его на ноги. Я не согласен с твоим взглядом на жизнь – именно потому, что она так широка, так сильна и так непонятна, я именно потому должен входить в нее с ясно намеченной, резко определенной малой задачей деятельности, если, конечно, я почему бы то ни было хочу чего-нибудь добиться. Иначе я пропаду в вечных бросаниях из одного угла в другой и вместо какого бы то ни было дела буду вертеться как белка в колесе. Сегодня примусь за одно дело – а подвернется завтра, когда я кончил сегодняшнее, другое, которое мне покажется интересным или важным, – примусь за него. Так – жить нельзя. Если я имею ясную для данного момента программу нашей деятельности, программу по самой сути своей на несколько лет – не значит являться фанатиком, если неуклонно и по возможности стараться проводить ее; от лиц, которые хотят того же, чего хочу и я, я в такое время могу и должен требовать посильной работы, и если я вижу, что другая работа мешает им делать эту, я считаю эту другую работу нежелательной (такова Машина школа). Относительно Ивана [20] я думаю, что во многом с тобой согласен, я думаю, что недостаточно принял во внимание его здоровье и его уроки, хотя думаю, что ты совсем неверно рассуждаешь о научной работе. Я думаю, что научная работа более интересна, чем другая, но представление об ней у тебя совсем ложное. И я выясню это на себе. Иван может только урывками заниматься той работой, какая его особенно интересует, я могу ею заниматься только урывками тоже. Уроки утомляют его, меня, по моему здоровью, работа утомляет мало, но это исключение, и не знаю, долго ли оно продолжится. Я видел многих работающих в лаборатории, и далеко не все могут еще работать вечером; здесь даже если день прошел в работе в лаборатории или кабинете, вечером занимаются очень мало – так и Мутман, и Вебер (кажется, Зонке), да и все почти – они устают. Неверно твое мнение и об интересе научной работы, интересно известное обобщение, может быть интересна иная обработка результатов, очень интересно читать ту или иную работу научную, но в самой сути научных работ громадная масса работы чисто механической, которую делаешь по чувству долга, по предвидению цели – работы скучной, утомительной, тяжелой. Эта работа является превосходной школой терпения, требует нервной выдержки. Если ты наблюдаешь лиц, работающих научно, или делаешь наблюдения над самим собой, ты замечаешь, как часто они находятся в раздраженном состоянии вследствие хода и сути работы или как часто они не могут заставить себя работать, потому что вся их воля ушла в мелкой, напряженной работе и им надо опять собраться с силами...

Меня интересуют те или иные вопросы, но я не могу ими заняться, потому что моя деятельность должна направиться на другое. Меня интересуют многие книги – читать их нет времени, хотя мне бы было несравненно приятнее читать их, чем делать ту работу, которую я делаю. Мои вычисления, в большинстве случаев громадные, меня не интересуют – как, я знаю, не интересуют и всех других, я делаю это как неприятную механическую работу, а на это уходят часы; я сидел, положим, для вещества, которое теперь обрабатываю, часов 200 в темной комнате, и все мое занятие состояло в том, что я измерял углы, причем ни самые углы, ни самые результаты меня почти не интересовали, потому что они значения особого иметь не могут, взятые отдельно, да, и может, и вообще. Ту работу, которая меня интересовала, я вести так, как хотел, не мог и еще долго не [с]могу.

Мне пришлось так потратить все это время, потому что я думаю, что это будет нужно для моей будущей деятельности, хотя я сознаю, что (в этом много) условного и необходимого только благодаря определенности понятия о требуемых знаниях – понятия, с моими взглядами далеко не всегда согласн[ого]. Мне пришлось сидеть часы и пересматривать минералы, стараясь запомнить их так, чтобы сказать, что этот апатит, положим, из Шлаккенвальда, а этот с оз. Байкал, но знания – чисто условные и никакого «интереса» не представляют, по крайней мере пока.

Интерес научной деятельности состоит в исследовании или в ясном понимании цели, но научная деятельность не легкая, и большая часть времени посвящена механической, совсем не интересной работе; следовательно, совершенно неверно, что я могу посвятить мою деятельность, весь день, как хочу и интересно. Совершенно неверно – то, что я хочу, я делаю урывками, а того, что меня интересует, добиваюсь массой времени, потраченного неинтересно и утомительно. Также и педагогическая деятельность, которая имеет и свои тяжелые, и свои хорошие, интересные стороны, как я знаю по тому же Ивану.

Отчего ты читаешь все «Secolo»? Газета эта по направлению порядочная, но она все-таки носит характер бульварности, она играет роль сплетницы во многих случаях и т.п. Уже «Tribuna» лучше, но если ты хочешь более ясно понять теперь происходящее, ты не должна читать одну какую-нибудь газету, а непременно разные, и с этой точки зрения Италия является наиболее подходящей. Я очень рад, что ты, наконец, увидела, что много сходства в итальянской умственной жизни с нашей, я думаю, что в ином итальянцы ушли значительно вперед от нашего общества – и их философско-научное движение отразится у нас только через несколько лет.<...>

 

7/IV[18]89 г., Париж

...Ты волнуешься, моя дорогая, спрашивая, что ты делаешь? И тебе кажется, что ты ничего не делаешь! Тутя, моя родненькая – ведь дело заключается не только в том, что один является чиновником, другой ведет школу, третий – портной или слесарь, ведь дело в нашей сложной жизни заключается и в том широком нравственном тепле, которое так страшно сильно у тебя и которое дает жизнь стольким людям, возбуждая их к хорошему, к доброму, к правде. Ведь дело заключается и в той работе, работе мыслью и сердцем и всем существом твоим, которую ты ведешь по отношению к нашему сынишке: ведь дело заключается и в том, что не тухнет в тебе живой огонь, а все больше и больше разгорается: ведь дело заключается и в той работе, которая идет у тебя, работе мыслью над вопросами, связанными с воспитанием: подготовка к переработке есть дело, потому что не может делать эту работу человек, который раньше не работал и не думал много, следовательно, раз ты теперь думаешь или читаешь – это дело. Не надо смотреть узко на «дело», не надо оценивать все одной меркой. Все это следствие излишней теоретичности в общих суждениях, известного стремления приложить к сложным жизненным явлениям нашу узкую, одностороннюю мерку. Ты теперь сильно чувствуешь сложность жизни и нежелательность одностороннего ее освещения. Будь же последовательна. <...>

<...>Твой дух освободился от многих узких определений, которые ты прежде прикладывала к жизненным явлениям, людским мнениям. Освободись же от тех остатков, которые, как осколки скорлупы, еще остались на нем, и шире и проще посмотри на «дело». Отчего нужнее теперь, когда кругом являются сомнения и отчаянье, отчего нужнее теперь школьная деятельность, которая неизвестно что дает в результате, даже если и научит грамоте etc.. чем горячее сердце и прямая речь, которые придают силу работникам, которые зовут их идти вперед, к правде и свету. Моя радость, мое солнышко, не для меня одного ты нужна, не для меня одного ты дорога, не мне одному много даешь ты. И прочь все сомнения: ясен и прост стоит перед тобой путь твой, и не умрачняй его ненужным нелогическим сомнением, то, что ты теперь даешь в сношениях с людьми, в которых ты вкладываешь душу, то, что ты даешь мне, сыну, близким, а что ты даешь, я глубоко убежден в этом, когда начнешь писать по вопросам воспитания, где равно нужен ум и сердце, – большой и редкий и нужный «талант». И ты делаешь дело, когда этот талант не зарываешь в землю. Конечно, ты не можешь мыть полы или давать уроки, но из того, что не можешь по физическим силам делать подобную работу, не значит, чтобы ты не делала «дела». <...>

 

10/IV 1889 г., Париж

Мысль занята у меня все сильнее и сильнее вопросами правильного устройства брошенных, бедных детей. Как сложны здесь условия жизни... Мы все знаем, как скверно в воспитательном доме, и это скверное принимаем как должное. А между тем если все скверно там, если гибнут тысячи ребятишек, то гибнут потому, что никто не знает, не думает, не заботится о том, что там творится. «Скверно» – и успокаиваются. Да правда ли необходимо, чтобы было скверно? Правда ли нельзя иначе устроить? Или при тех средствах, какие есть, но при добром желании и сильной воле можно добиться лучшего? Я не вполне сторонник ни фаланстера, ни других таких учреждений, но я ясно вижу, что много в них – во всех подобных теоретических представлениях – и важного, и, может быть, верного. И правильная организация подобных общественных учреждений во многих случаях может явиться очень важным ядром будущих организаций, наконец, много здесь и вопросов, которые должны направлять известным образом развитие идейных построений. Я помню, у меня много мыслей явилось по поводу несколько розовой, может быть, статьи в «Русской мысли» за несколько лет назад по поводу Воспитательного дома в Рио-де Жанейро, но много там верного. Читаю я теперь «Coffignon L'enfant a Paris» (пришлю на днях), много очень интересного, и много родится разных мыслей. Жизнь ставит вопросы, и их обходить мы не можем – тот только начнет ближе понимать жизнь и становиться в ней большей силой, кто продумывает и насколько может перерабатывает вопросы, предъявленные жизнью. И один из таких вопросов пред нами – вопросов страшно важных, и относительно которых мы все ничего не знаем. Воспитательный дом, судьба ребят, их гибель, их будущее поприще, и все те разнообразные нравственные и общественные вопросы, которые с ними связаны. Что по этому вопросу у нас сделано, кем и что надо сделать?

 

19 октября 1890 г. Москва Пятница
19.Х. утро 1890 г. Москва

<...>Я очень сильно сомневаюсь в «научности» социализма и не решаюсь пока высказываться достаточно ясно и резко лишь потому, что целый ряд мне близких людей – мнение и ум которых я ценю – мыслят об этом иначе. Но бессознательная, урывчатая работа мысли идет у меня по этому вопросу, и мое убеждение все больше и резче определяется. Я думаю, что логическим проведением принципов, входящих в состав либерального profession de fol [21], достигается требование всех до сих пор выставленных требований разных практических социальных программ; я не понимаю, каким образом известное представление о какой бы то ни было регламентации, картине строя может быть известным мерилом или мировоззрением? По моему убеждению, все, что дается социализмом и что может быть выцарапано именно из его теорий, составляет очень маленькую часть мировоззрения – оно должно основываться на более широких, глубоких основаниях. Относительно: человек существует для науки, а не наука для человека – мне кажется, я не только высказываю какое-нибудь абсурдное положение, а наоборот, выражаю даже факт, не раз наблюдавшийся. Я не вижу в природе никакой цели, а цель есть продукт человеческого развития, и им самим эта цель создается. По-видимому, это что-то, что в общей природе не существует, или по крайней мере мне неизвестны данные или явления, не позволяющие так думать. Я думаю, что таким же созданием человеческого развития является и представление о природе как о чем-то целом, едином, правильном, чего человек является лишь частью, связанною с целым. Очевидны все важные последствия для человеческого мировоззрения, раз вселенная как целое есть лишь продукт его же собственной несовершенной организации. Я думаю, что нет никаких данных, этому представлению противоречащих, и, с другой стороны, по моему крайнему убеждению, данные естественных наук не говорят совсем за иное мировоззрение. Единственным путем решения этого коренного вопроса является наука, является мышление, которое единственное как будто заключает в себе что-то, вне человека находящееся. Поэтому раз цель человеком создается, то легко можно и должно принять целью науку. Я думаю, в выражении cogito ergo sum [22] надо sum придать лишь более глубокое значение. А приняв целью науку, проследить ее влияние – именно этой цели, т.е. искания мысли, на всю человеческую деятельность, на все отношения его ко всему окружающему. Существование человека для науки (называется иногда в жизни служением науке, а я не отделяю от науки стремящееся к истине и искусство) вносит в жизнь светлые лучи идеалах.<...>

 

27.V. 1891 г. Москва

<...> Ты спрашиваешь об обязательном обучении – я думаю, что больше согласен с тобой, чем с Шурой [23], и вот на каких основаниях:

1.  Переносить вопрос на почву «ограничения» свободы личной нельзя, так как de facto этот элемент всегда присутствует, т.е. дозволение родителям не учить своих детей грамоте отражается не на родителях, а на детях, следовательно, относительно детей является принуждение и стеснение всей их будущей деятельности в этом случае.

2.  Вопрос о коренных правах человека не может иметь здесь места, так как на основании этих прав родители имеют право требовать, чтобы их детей не заставляли учить вещей, которым они не верят, например известным религиозным верованиям, известным политическим идеям etc. И только мы в России как раз страдаем от такой постановки задач и требований. Но вопрос об обязательном обучении касается совсем иного: вопрос идет о доставлении детям единственной серьезной возможности добыть какие-нибудь идеи и единственной возможности принятия участия в жизни и государственном управлении. А лишать этой возможности кого-нибудь не имеет права ни один гражданин, ни даже отец сына, так как и у «сына» есть права человека. Вопрос о пределах и размерах подобных обязательных требований стоит вне всякой связи с основным допущением теоретического права подобного требования со стороны государства.

3.  Для государства демократического вопрос об обязательном обучении является фактически одним из самых важных. Демократическое государство требует участия, того или иного, всех граждан в управлении. А это участие, несомненно, может быть сознательным только при владении всеми гражданами грамотностью и известным minimum'oм образованности. Иначе демократизм будет лишь на словах, и всегда будет сильная возможность всяких царизмов и т.п. В возможно быстром и полном проведении обязательного обучения я вижу один из краеугольных камней прочности демократического строя. <...>

 

10.VIII. 1891 г. Москва

<...>Разбирая бумаги отца, наткнулся на его лекции [24]. Сколько в них положено работы кропотливой и усидчивой! И какая трудная вещь передать «личность» в курсе. А между тем эта передача – самое главное, самое дорогое, что есть в университетском преподавании. Я понимаю, отчего у заурядных, средних ученых преподавание и курс принимает характер шаблонный. По учебнику читать нетрудно. Но это будет не курс университетский. Мне кажется, в сильной степени эта трудность является результатом малого глубокого знания предмета и отсутствия того живого огня, который называется талантливостью. <...>

 

10.III. 1892 г. Москва

<...>Я глубоко убеждаюсь в единстве человеческой истории и в непрерывности процесса развития человеческой личности: менялась одна форма и изменялась лишь глубина человеческого интереса. Для меня с этой точки зрения очень интересна история таких народов (каковы персы), где несомненно развитие при сохранении силы живучести народной личности среди разнообразных веков. Нет, думаю, ничего сильнее, как силы идеи: она всем движет, потому что есть всегда у ней искренние поборники и потому что всегда для массы искренних является выгодным пользоваться экстазом или увлечением искренних людей. Не знаю, ясно ли высказал тебе мысль мою. Среди лекций, работы с отчетом и теснящих мое сердце и ум мыслей я плохо работаю, а читаю отрывки и т.п. А вот что больше всего теперь меня волнует, пора, пора выступить с ясным, сильным, глубоким провозглашением идеи братства как формы борьбы и жизни среди разлагающих условий. <...>

 

19. IV. 1892 г. Москва

<...>Много думал я это время вот над чем. Необходимо дальше работать в деревне, и я ставил бы следующую цель: поставить задачей добиться в том районе, какой захвачен нашей помощью, того, чтобы через 10 лет не было в нем безграмотных. Мне представляется это вполне исполнимым. Для этого должен существовать кружок, изыскивающий средства и тому подобное. Я глубоко убежден, что только путем подобного рода организаций и возможно добиваться известной силы и что только этим путем получат большую силу всякие комитеты грамотности и т.п. Целью подобного рода кружка должно быть: 1) устройство школок грамотности и передвижных учителей – как наиболее дешевого и быстрого способа, 2) образование библиотек и организация всего, что надо для воскресных и вечерних чтений, 3) точное выяснение нужд местности для достижения общей грамотности и неуклонное стремление их удовлетворения путем ходатайств, печати и т.п. Я думаю, что задача подобных живых частных организаций, охватывающих небольшой район, очень важна теперь – она должна захватить людей не только на месте, но и в Москве. А для всего этого важна постановка практической, вполне не утопической цели. Мне очень хочется знать, что ты думаешь об этом. <...>

 

5.V. 1892 г. Москва

<...>Я не согласен с твоим отзывом о классическом образовании и вполне не согласен с необходимостью положить в основу детского воспитания естественные науки. Мне кажется, ты говоришь потому так, что смотришь на естествознание сквозь призму гуманитарного образования. Я в следующем письме постараюсь изложить свою мысль подробнее, а здесь набросаю, сколько успею до отхода. Воспитание может основываться или на религиозной подкладке, или на гуманитарной, или на гражданской. Это потому, что одна из его задач – и самая главная – осмыслить жизнь. И цель жизни должна проходить сквозь все воспитание.Эта цель может быть дана религией (в широком смысле), может быть понята в смысле работы на пользу человечества, может быть поставлена гражданским обществом (например, греки). Но какая цель может быть дана естествознанием? В нем цели нет, оно бесстрастно, оно оживляется в наших представлениях лишь вследствие чуждых ему гуманитарных элементов (например, пантеистического мировоззрения на природу, сознания блага от развития науки для человечества, сознания проявления Творца в природе – у разный людей различно). Это и понятно – воспитание готовит людей для жизни, оно должно главным образом создать личность в обществе, а как могут создать это естественные науки, которые само общество и само человечество низводят с того пьедестала, на каком они неизменно должны стоять в жизни. Весь смысл и вся цель такого воспитания может лишь быть дана, когда его ведут люди гуманитарно образованные, преподающие и естествознание с чуждым ему оттенком. Но – каково будет другое поколение учителей, которое само воспитано на «естествознании»?

Мне кажется, должно быть аксиомой: воспитание человека может быть основано только в связи с изучением жизни, идей, истории человека же. Я не отрицаю значения естественных наук и не говорю, что им не надо учиться. – сам занимаюсь тем, что учу им, но думаю, что на них не может быть основано воспитание.

NB. Эти размышления Владимира Ивановича имеют для педагогики фундаментальное значение.

Я согласен с тобой в пагубе нашей гимназической системы. Но разве у нас есть гуманитарное, классическое образование? Разве не так же мало дают наши «реальные училища», неужели это идеал – да я не знаю, что хуже. Причина здесь более коренная – в ложных основах и, мне кажется, в ложном понятии идеи среднего образования вообще – как то из классического, так (из) реального.

Знакомство с древней классической жизнью и с произведениями древних классиков (я не говорю о языке) должно лежать среди основ современного воспитания. Это время духовного единства человечества, время зарождения человечества и гражданина – от него исходят все без исключения наши основные идеи, наши общественные учреждения и даже европейские религии (так как христианство, как все более выясняется, тесно генетически связано с греческой философией).

Я глубоко не согласен с тобой, чтобы ребенок жил среди природы. – он живет среди природы как гуманист, он оживотворяет природу, он переносит на природу свои мысли, чувства, и мы все в своем толковании естественных процессов приноравливаемся к такому его пониманию. Но это не будут естественные науки. Я думаю, что великие личности и великие события истории ему еще ближе, и сам <...> все это видел и испытывал. <...>

 

5 июня, 1892 г. Москва

<...>Ты пишешь о взглядах Сергея на брак и вообще на женский вопрос, я думаю, что в очень многом и существенном с ним здесь не согласен. Его выводы, с одной стороны, слишком непреложны, слишком субъективны и слишком просты. Я не отрицаю существования абсолютных этических правил, хотя и не утверждаю, что они действительно существуют. Я утверждаю, однако, что если они существуют, то должны быть выражаемы в формулах гораздо более общих, таких формулах, которые могли бы давать разное решение для различных личностей. В наших всех этических правилах вместо личностей поставлены алгебраические величины, и, очевидно, правила, верные по отношению к алгебраическим величинам, окажутся неверными по отношению к живым личностям – постольку неверными, поскольку абстрактная алгебраическая личность отличается от живой личности.

NB. На каких-то страницах мне уже встречались понятия «общественный стыд», «рассуждающая деятельность человека», «передвижение учителя». А теперь – «алгебраическая личность»! Весьма интересные и новые понятия, которые могут обогатить педагогическую мысль сильными адекватными выражениями и даже идеями.

В построениях Сергея эти алгебраические личности наделены некоторыми качествами, присущими его собственной личности, и правила его, может быть, были бы верны, если бы все были типа Сергея, а так как этого нет, то и правила эти в жизни неверны. Я не отрицаю, что найдется целый ряд лиц, которым эти правила будут по плечу и по душе, с этой точки зрения я даже признаю желательным его пропаганду. Но я вполне отрицаю, чтобы этим путем можно было добиться изменения таких явлений, как, например, проституция. Если взять человеческое общество в целом, мы не видим нигде, чтобы какая бы то ни было религия уничтожала, положим, проституцию, отдельные лица, иногда слои от нее отходили, но все-таки эта язва продолжала существовать [25]. Мое глубокое убеждение состоит в том, что в явлении, связанном с развитием проституции, находит себе исход важное и вовсе не безнравственное свойство человеческой природы, и никогда ты не можешь дать этому, по существу, и унизительному для человеческой личности свойству красивое (хорошее) направление, если будешь отрицать его существование. Я думаю, что единственный выход для значительной массы людей – есть большая простота и свобода отношений между молодежью не фактически только, но и громко признаваемая. Я убежден, что этим путем значительная доля лжи исчезнет. Я не отрицаю для целого ряда личностей исключительную любовь к одному человеку, но думаю, что этого нельзя требовать от всех. Мне вспомнилось твое письмо, где ты пишешь о значении союза семей для того, чтобы женщина могла жить более сильной и серьезной умственной жизнью. В очень значительной части я с этим согласен. Знаешь ли ты, что de facto то же самое проповедуют теоретики мормонства, «патриархальной» семьи, и я думаю, они для целого ряда человеческих личностей правы, для целого ряда, например, обычных «уток» – какой может быть иной исход в семейной жизни хоть для некоторого возвышения их личности?

Я вообще не понимаю деления любви на какую-то «чувственную» – животную и на какую-то возвышенную – идеальную. Мне кажется, вообще представление о чувственном, животном у нас является чем-то, право, комичным. Несомненно, бывают иногда болезненные проявления чисто чувственной страсти, такое направление даже воспитывается нашей обычной жизнью, как, например, той же проституцией, той же светской, «барышнической» жизнью и т.п., но в существе проявляется в жизни совсем иное, и когда мы говорим о любви, то мы видим проявление иного. Неужели это только проявления чисто «животного» элемента – все произведения поэзии, скульптуры, живописи, музыки, вызванные «чувственной» любовью, наконец, вся жизнь молодых личностей, которые впервые сживаются вместе и переживают во всем новое, неизведанное. Все дело лишь в том, насколько вообще высока личность каждого из любящих и насколько они равны между собой. Но совершенно то же мы видим всюду: в дружбе, в общем разговоре, в общем времяпровождении и т.п. Всюду низменная природа или малая культура наложит все тот же отпечаток пошлости. Мне кажется, пора не смотреть на «тело» как на что-то презренное и пора избавиться от узкого христианского (или монашеского) деления на дух и тело. Настоящая душевная жизнь, настоящая идейная сторона жизни состоит именно в использовании лучших сторон и тела, и духа.

Кончил я «Крейцерову сонату». Думаю, что много таких примеров в жизни. Но вот что мне показалось и что ярко видно во всем произведении. 1. Писал старик, который забыл или потерял то чувство поэзии любви, которая большей частью есть в человеке, и увидел и вспомнил одну формальную сторону. 2. Все мотивы поступков выдуманы post factum и, что составляет всю силу произведения, несомненно должны были быть выдуманы Позднышевым – малообразованным (но много начитанным). Понимаешь – видно, что могло дать смысл факту для такого человека. <...>

 

7 июля 1893 г. Вернадовка

<...>Я глубоко убежден и все более убеждаюсь, что есть единственная возможность сделать культуру прочною – это возвысить массы, сделать для них культуру необходимостью. Для меня один выход для достижений и развития высших форм сознания – это устройство общества в демократию. <...>

 

29 июля 1893 г. Вервадовка

<...>Есть один факт развития Земли – это усиление сознания, хотя я допускаю, что, может быть, через миллионы лет пойдет обратный процесс. <...>

Людей, могущих развивать сознание в стране, по многим причинам немного, и горе той стране, где такие люди зарывают тот огонь, который теплится в них, и скрывают, искажают его святое воздействие, и никогда этого не может быть везде, а потому те народы, где лица, могущие развивать сознание, исполняют свою обязанность, будут сильнее, – отсюда следует, что другие народы будут жить хуже, и в общем нарушается равновесие развития человеческих племен.

Я считаю печальной чертой русской теперешней жизни странное и непонятное для меня отношение к науке как к роскоши. <...>

 

22.VII. 1892 г. Вернадовка

<...>Я считаю вполне ошибочным твое мнение, чтобы борьба за просвещение могла теперь сплотить всех или очень многих людей. Для меня это представляется детской пеленкой – как чисто политическая программа. Я не отрицаю необходимости этого пункта программы, но думаю, что это далеко не все и даже не самый важный пункт. Мне кажется, я могу показать тебе это на конкретном примере: что это значит? Как это возможно при нашем государственном строе? Да ты-то сама дашь всякую книгу и всякие сведения пустишь в народ (помнишь наши споры)? Мне кажется, что в стране иногда жизнь выставляет на первый план чисто политические вопросы, связанные с вопросами государственного управления, местного управления, податной системы etc. Стыдно считать панацеей народное образование и т.п. Я очень, по крайней мере, далек от этого и знаю, что Россия fara da se [26], что есть много, достаточно граждан, которые могут взять в свои руки ее правление и возьмут его, если твой «прогресс» будет еще совершаться. <...>

 

Москва. 9 сентября 1892

<...>Чем более всматриваешься в окружающую жизнь, тем более убеждаешься в том, что является одним из самых ужасных, губительных явлений в жизни недостаток правильных воззрений в отношениях, связанных с половой жизнью человека. Я хочу сказать, что жизнь людей, которые боятся проводить на практике то, что вытекает из их мнений, и подавляют свободную критику в этом отношении, очень часто является разбитой. Наше поколение и то движение, к которому мы примкнули, старательно обходили эти вопросы, старались об них не думать, не позволяли делать выводы из коренных своих идей. Люди 60-х годов стояли в этом отношении выше. Они были нравственнее нас. Не потому, чтобы их мнения в этом отношении были вернее, а потому, что менее было ипокритства и больше было сознательности в этом отношении. В сущности, взгляни кругом, и ты увидишь, что и теперь в жизни все эти вечные неурядицы половой жизни играют первую роль. Но мы стараемся об них не думать, стараемся даже игнорировать их, как будто бы этой стороны жизни в нас не было, как будто бы она не играет такой великой роли в самых наших важных поступках. А между тем я полагаю, едва ли когда она не налагала такой бедственной печати, как на наше поколение. Я думаю, что и здесь основная причина – недостаток веры, разлад между словом и делом, что составляет очень интересную картину нашей эпохи. Будущий историк общества выведет, вероятно, здесь черты переходной эпохи. Но нам от этого не легче.

Я думаю, что мы поступали в жизни так, как будто бы мы были убеждены, что половая жизнь вообще есть гадость и только по слабости мы ей предаемся или что моногамическая – самая строгая форма брака – есть прямое следствие всяких наших основных идей, есть нечто для человека абсолютное (так есть в христианстве. Я глубоко убежден, что развод, например, для верующего христианина немыслим. Ведь брак там таинство). Между тем для нас нет ни того ни другого.

А между тем во имя чего, как не пустых приличий, губится кругом жизнь? Посмотри на девушек – не буду называть имена – разве не ужасна их жизнь, и чем мы можем оправдать ее? Во имя чего такая жизнь? Можно сказать лишь одно: вас заедят люди, если вы поступите как следует; но также ясно, что вас заест, загубит противоречие с природой, принизит вашу личность, не даст ей развиться как следует, если вы не будете стараться поступать здесь согласно вашим убеждениям. Тут дилемма, а следствие ее – болезни нервные и физические, масса мыслей в нежелательном направлении, неправильное развитие личности. Что приходится делать человеку, когда гармония организма требует половой жизни и когда половая жизнь – у молодых – может являться связанной с лучшими поэтическими сторонами личности. Надо идти и дальше – и не одну семью близких людей видим мы разбитой вследствие ипокритства в этом отношении. Неужели опять страх скандала, жалость, но, Боже мой, ведь это губит лучшую сторону человека... Следствием является и та болезненная, печальная жизнь, какую пришлось вести Аде. Разве то должно было быть при свободной любви? Разве там, а не здесь – принижение личности? Но где ему выход? Он не мог жить с равными ему по развитию и стремлению девушками, потому что он должен был бы жениться, а это такая трудная вещь, и как мало она доступна. Да, наконец, как редко такой брак будет удачен. И он бессознательно нашел исход, и он мучится теперь и готов разбить свою жизнь, потому что мы были лжецами. 212

Наше поколение, не желающее бросать ребенка и не дающее свободы половому чувству, губит человека.

Я написал, моя дорогая, любимая, очень неясно. Как-то плохо пишется. А много мыслей роится, и горькое чувство у меня на душе, не к Аде, а к нам. «Много было дано вам, и что вы сделали?» Что мы сделали?

Ошибки, ошибки и ошибки! А сил и смелости признать их и идти новым путем – нет. <...>

---

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд