НАШ СОВЕТ

М.П. Щетинин

 

Начало

От Матфея 7,12

Хорошо помню сцену моего представления педагогическому коллективу Яснозоренской школы. Словно это было вчера, вижу глаза учителей, в которых понятный мне вопрос: «Кто ты?» «А в самом деле, кто? – мысленно вступая с ними в разговор, думал я.– Что принесу вам? Я не управлять хочу, а думать вместе с вами, вместе бороться за школу для детей. Так с чего начать?.. »

И вот я в кабинете директора... у себя в кабинете. Все ушли домой. Завтра мой первый день, вторая четверть 1974/75 учебного года. С чего начать? В воображении проносились эпизоды из жизни в Бессоновке, строительство школы, Помнишь, настоящее взаимопонимание ты встретил только тогда, когда, взяв мастерок, встал рядом с рабочими, когда они поверили, что ты не командовать пришёл, а вместе с ними дело делать. Ты обратил внимание на то, как по-разному отнеслись к идее школы-комплекса рабочие и учителя? Для первых она стала их собственной, а для вторых оказалась чужой, продиктованной «сверху». Новое должно обязательно созреть, родиться в коллективе. Нельзя распространять опыт директивно, кампанией. Навязанное новшество превращает людей из творцов в слепых исполнителей.

Внезапно  услышал чьи то взволнованные крики. Что это? Быстро поднявшись, открыл окно. В кабинет ворвался холодный осенний ветер и вместе с ним ожесточённая, грубая брань, от которой стало жарко: крик был детский. Я увидел жуткую сцену: два рослых подростка били в овраге мальчишку лет одиннадцати. Не помню, как бежал по лестнице со второго этажа и дальше вниз. Через несколько мгновений, схватив за шиворот хулиганов, я тряс их с такой силой, будто навсегда хотел вытрясти эту звериную жестокость к человеку: «Что же вы делаете!» И вдруг один из них захныкал: «Прости-и-те... мы больше не бу-у-дем... прости-и-те... дядечка...» Я молча разжал руки, – подростки стояли, потупив головы.

«Что это там за фраер нашёлся?» – раздался неприятный скрипучий голос. Я обернулся и увидел троих лохматых парней, на вид около 18-20 лет. Они восседали на небольшом бугорке метрах в двадцати от меня, потягивая сигареты и смачно сплёвывая себе под ноги. Все трое, зло прищурив глаза, нагло смотрели в мою сторону. Я понял, что это они стравили ребят, и если сейчас отступлю, если не дам решительного боя, то никогда в этой школе никаким приказом не утвердить меня директором. «Так что же, драться? А если это акселераты-ученики? Ты же директор, учитель...» – говорил один внутренний голос, но другой твёрдо и настойчиво повторял: «Не отступать...».

«Но-но, уж и пошутить нельзя», – уже не так уверенно и нагло сказал один из парней. Все трое, словно нехотя, поднялись и неторопливо двинулись прочь. Я шагнул за ними: «Подождите! Куда же вы?» Один из них обернулся и вдруг помчался к растущему по склону оврага терновому кустарнику. Остальные за ним. Я остановился. Вот это дебют... Но на душе легче: хороший урок для тех, кто остался и, конечно, во все глаза наблюдал за нами. Подошёл к мальчишкам.

– Вы же человека, понимаете, че-ло-ве-ка били! Запомните на всю жизнь: нет на земле ничего омерзительнее трусости и жестокости, – громко, чтобы слышали и те, в кустах, говорил я. – Вы в каких классах учитесь? – спросил уже другим тоном.

Но мальчишки упорно хранили молчание.

– А вот это уже не по-мужски... Неужто боитесь?..

– А что бояться? Я – в шестом, зовут меня Вовка.

– А мы в седьмом... Он – тоже Вовка, а я – Коля.

– А я ваш директор Михаил Петрович...

На следующее утро отправился в школу... В здании было пусто, неуютно. Настроение моё и вовсе упало, когда в нескольких местах на стенах, ещё пахнущих свежей краской, увидел пошлые надписи.

Внизу послышались громкие голоса ребят и шумный топот ног. Я посмотрел на часы: было уже около восьми. Сердце взволнованно забилось – начинался школьный день. Мимо меня по лестнице стремительно пронеслись, не остановившись, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, два запыхавшихся парня примерно из 7 или 8 класса. «А-а-а-а» – раздался наверху режущий уши крик... «Это жертва... – мелькнуло в голове. – Надо выручать».

Быстро поднявшись, я увидел, как старшеклассник с легкой улыбочкой на круглом скуластом лице энергично отпускал шалобаны лежащему на полу и зажатому между его колен подростку, который не то от боли, не то дурачась вопил своё пронзительное «а-а-а».

– Встаньте! – властно и твердо сказал я.

– А что мы сделали? – бормотал парень, поднимаясь с пола и отпуская свою «жертву».

– Мы же играем... Видите, он же не плачет.

– В чём смысл игры? Бить друг друга по очереди и по очереди изо всей силы вопить диким голосом?!

– Директор... – сказал кто-то сзади шёпотом.

Я обернулся... В двух шагах от нас стояла группа ребят, человек восемь-десять в пионерских галстуках. «Кто же это знает меня?» – подумал я... – A-а, старые знакомые. Это те же, что вчера... Вовки и Коля... Нехорошо как-то начинается моя работа: сплошные замечания... Нехорошо...

– Доброе утро, – уже громко сказал я.

– Доброе утро! Здра-сьте! – нестройно ответили мальчишки.

Вовка и Коля улыбались, будто говорили: «Ничего-ничего, не унывай, поможем». У остальных лица были серьёзные, из глаз буквально выпирало любопытство и недоверие: «Кто ты?»

 

Линейка

Условия работы в каждой школе гораздо более специфичны, нежели типичны: своя неповторимая среда, свои, только ей присущие особенности. В первые дни в Яснозоренской школе меня поразили нервозность, напряжённость отношений учащихся. Крики, вопли, сутолока, нескончаемая борьба в шутку и всерьёз на грязном, затоптанном полу, нередкие взрывы ожесточённых драк – всё это называлось «перемена». И происходило это в основном из-за того, что Яснозоренская школа была словно слеплена из различных, недавно закрытых малых школ. В школе не было коллектива в истинном смысле слова. Она представляла собой разрозненные группы учащихся из десяти сёл. Школьники из одного села стремились сохранить обычаи своей бывшей школы, держались по отношению к другим за ведомо враждебно. Друг о друге ребята не говорили, к примеру, «это пятиклассники» или «это десятиклассники», но обязательно подчёркивали: «это ровенцы» (с. Ровенёк) или «это яснозоренцы» (пос. Ясные Зори). Так и делилась школа на «ровенцев», «яснозоренцев», «черемошан» (с. Черемошное), «солтыковцев» (с. Солтыково), «устян» (с. Устянка), «лозовчан» (с. Лозовое), «бочковцев» (с. Бочковка), «солнцевцев» (с. Солнцевка), «нечаевцев» (с. Нечаевка), «вергилевцев» (с. Вергилевка). Однажды ко мне в кабинет прибежал взволнованный дежурный.

– Михаил Петрович! Там такое!.. Там такая драка!!! Мы ничего не можем сделать... Пойдемте скорее на третий...

На третьем этаже, куда я спешно поднялся вместе с дежурным, был настоящий кулачный бой, в нём участвовали в общей сложности около 10-15 человек, яростно колотивших друг друга. Но вот кто-то увидел меня. «Директор, пацаны, директор!» – током ударило в толпе.

– Ребята! – едва скрывая волнение, начал я. – Убеждён, что у вас есть моральное право защищать свое человеческое достоинство. Но драка – это самое крайнее, слышите, самое крайнее средство защиты доброго, красивого в человеке. Каждый ради Красоты на Земле, слышите, ради Красоты на Земле укрепляет в человеке мужество, стойкость, смелость. Мы говорим про такого с гордостью: настоящий мужчина! Но если парень бездумно и слепо размахивает своими кулаками ради потехи, бьёт, чтобы унизить, чтобы причинить боль, какова бы ни была мощь его костей и мышц, он не мужчина, он всего лишь особь мужского пола. С каждым таким, как этот, позорным «боем», так легко напоминающим петушиную возню, парень теряет в себе мужчину...

Когда я говорил это, видел, как становились серьёзными глаза парней, многие из которых, как мне казалось, принимали каждое сказанное слово. Но уже на другой день опять произошла драка. Мои слова о мужском достоинстве если и возымели действие, то ненадолго, и я решил, что необходимо ударить по драчунам более мощно. Но как? Надо провести общешкольную линейку, –  подсказали мне опытные, съевшие на учительской работе уже не один пуд соли учителя. – И там выставить самых драчливых и резануть им так, чтобы другим неповадно было. Заодно и двоечников за неделю выставим. А ещё надо родителей вызвать, чтобы они со своей стороны повлияли... «А что? – подумал я. – Ведь верные предложения». Вспомнились собрания А.С.Макаренко, когда выводили провинившегося в круг и выдавали ему по первое число.

...Долго буду помнить ту линейку – первую и последнюю линейку в моей жизни, которую провёл с целью взгреть по первое число. Я написал «буду помнить», но это не значит, что вижу её во всех деталях, скорее, совсем не вижу. Но помню чувство стыда и вины перед теми, кого выставил... Помню очень ярко глаза Василия Смагина (фамилия изменена), он, как я узнал позже, после очередной потасовки собрал ребят на небольшое совещание, где они все вместе решили кончать «джунгли»), удивлённые, в них вопрос ко мне: «Зачем так?» Перед притихшей школой, понурив головы, выходили парни. Я силился понять, что испытывают они в эту минуту. И тут вспомнил себя, когда меня вывели вот так же перед строем, когда я почти ничего не слышал из речей обвинителей, только свой внутренний голос: «Зачем вам нужно всё это? Унизить, причинить боль?! Ну, погодите...» И я мстил долго, как мог, нелепо, по-детски...

Стали читать список двоечников. Из общего строя выходят залитые краской стыда девушки десятого. Вот Вера Семернина (фамилия изменена). У неё же сестрёнка в третьем классе, которой она заменила умершую маму и которая сейчас во все глаза... – «Хватит! Достаточно... Все свободны...» – каким-то внезапно осевшим голосом проговорил я.

«Линейка» неожиданно для всех кончилась. Мимо меня проходили ученики. Но проходили как-то не так, как всегда.

Не было обычных шума и толкотни. В школе я работал уже несколько месяцев, но именно в тот день впервые почувствовал, какая это ответственность – быть директором. Может, в тот день начало появляться во мне то не объяснимое словами чувство родства с ребятами, которое впоследствии поможет замечать малейшие изменения в их настроении, вооружит меня способностью смотреть на всё их глазами...

– Люда! – остановил я сестрёнку Веры Семерниной – Ты, Люда, не думай плохо о Вере. Сейчас произошла ошибка. Она у тебя молодец... – К нам подошли одноклассники Люды. И я сказал громче, чтобы слышали и они Мы гордимся твоей сестрой. Она настоящий человек. А сейчас произошла ошибка...

После этой линейки состоялся откровенный, трудный и очень важный разговор с учителями о человеке, его достоинстве, ответственности учителя, взаимопонимании учителей и воспитанников, так необходимом для создания коллектива. Видеть в ученике личность и помочь ему осознать себя личностью – этот принцип стал одним из основных в нашей работе.

Может, это покажется парадоксальным, но провал на первой линейке заметно укрепил мой авторитет в среде учеников. Ребята не были уже такими замкнутыми, настороженными, как в первые дни. Всё чаще я стал ловить на себе взгляды, в которых был доброжелательный интерес.

Окончательно я поверил, что наступили перемены, когда вскоре после линейки ко мне пришла группа десятиклассников, чтобы... посоветоваться. Они так и сказали:

«МI пришли посоветоваться с вами». С тех пор, когда, заходя в класс, говорил: «Ребята, очень нужен ваш совет», –  я уже не встречал недоуменных взглядов, в которых недоверчивое: « Играете с нами». Мы начинали думать, решать, работать вместе. Мы учились быть коллективом.

 

Мужской разговор

Это было в конце января 1975 года... Мне стало известно, что старшеклассники приносят в школу спиртное и распивают его на переменах. Вначале я не поверил. «Не может быть, чтобы пили, да ещё и в школе, – думал я. – Не может быть». Но однажды наша техничка Нина Петровна Тимохина принесла мне в кабинет вещественное доказательство – две бутылки с наклейкой «Яблочное». «Вот, полюбуйтесь, нашла в туалете у мальчишек», – сказала она.

Что предпринять? Как поступить, чтобы остановить это самоубийство? А может быть, пьют единицы, каких-нибудь два человека? Ну и что же, что два? Это же две жизни, две судьбы, два, возможно, уже необратимо искалеченных мозга. Но кто же они? Как их найти? Решил поговорить с ребятами 8-10 классов. После уроков все парни этих классов собрались в актовом зале школы.

– Ребята, поднимите руку, кто хотя бы раз уже пил вино или водку, – начал я напрямую.

В зале повисла тишина. Только где-то в углу слышен был шёпот. Вот поднялась одна рука... две... три... шесть… десять... пятнадцать. Я стоял как парализованный. Руки подняли почти все.

– Это правда? – почти прошептал я... – И... как часто пьёте?

– Да мы нечасто..., по праздникам, ну там когда день рождения у кого... – за всех ответил Толя Лунёв (фамилия изменена), ученик 8 класса.

– Ну ты-то почаще прикладываешься, – крикнул кто-то весело сзади, и крик его утонул в дружном взрыве смеха.

У меня похолодело внутри. Я внезапно почувствовал себя беспомощным, слабым, наивным и смешным. На меня смотрели не глаза провинившихся, совершивших ужасную ошибку людей. Глаза ребят были простодушно-весёлыми, как будто разговор шёл о чём-то невинном, пустячном...

«Вот что значит выход без подготовки. Ты опять поторопился. Но что делать, что делать?» Чувствуя, что не могу сказать ни одного слова, я молчал, понимая, что глупо вот так стоять перед собравшимися и молчать... О чём говорить? О том, что пить вредно? Вы это знаете. Какими словами всколыхнуть сознание случившейся беды, понимание неописуемого вреда, убийственного действия алкоголя на ваш мозг, ум, будущее? Как объяснить, что употребление спиртного, вообще уродливое, губительное явление и среди взрослых, в сотни тысяч раз пагубнее для растущего, развивающегося организма? Как выразить переполняющее меня чувство тревоги, протеста? Вы же таким отношением к выпивке превращаете в бессмыслицу учёбу в школе, в глупость своё детство, себя в калек... И вдруг я понял, что в зале давно уже наступила тишина и на меня внимательно смотрят десятки пар глаз. Но это были уже не те весёлые, беззаботные глаза. Это были глаза, готовые слушать, готовые понять, вернее, понимающие глаза...

– Когда вы дрались на переменах друг с другом, – начал я твёрдо и медленно, – я осуждал вас, осуждал и буду осуждать всей силой своей души. Боролся и буду бороться против этого... Потому что недопустимо насилие человека над человеком... Когда вы, не выучив урока, идёте в школу, идёте, приготовив на всякий случай оправдание, ложь, чтобы не получить двойку, я осуждал и буду осуждать вас за это, потому что ложь всегда была дочерью трусости, потому что нет для мужчины ничего омерзительнее трусости и лжи. Но я бесконечно в большей степени осуждаю тех из вас, кто уже пристрастился к вину или водке, кто считает выпитую рюмку-другую невинной забавой или, по дичайшей глупости, способом повзрослеть... Нет, я не осуждаю, я презираю в вас спокойствие, когда вы видите пьющего спиртное сверстника и – не останавливаете его... Вы предаёте его, вы убиваете в нём жизнь, потому что каждой каплей алкоголя он отравляет свой мозг, разум.

Вы, кто бравирует выпитой рюмкой, – убийцы своего будущего. И мне не жаль вас, я ненавижу в вас эту браваду, потому что вы обездоливаете себя, потому что вы лишаете себя силы – мужской, человеческой силы, потому что вы уходите, позорно уходите от борьбы. Ибо какой из слабака борец?! – Я замолчал... ещё раз обвел взглядом зал. Никто не опустил глаз. По-прежнему тревожные, суровые и понимающие глаза мальчишек смотрели на меня не мигая.

– Подумайте, – снова заговорил я. – И займите, каждый по своей совести, свою позицию...

Из зала подростки выходили молча, словно нехотя. Лица была задумчивы...

– О чём Вы тут с ними говорили? – спросили меня в коридоре их одноклассницы. – Какие-то они пошли не такие. Мрачные, сердитые, не разговаривают...

– У нас был мужской разговор, – ответил я и вдруг подумал, что разговора ведь не было. Но почему же у меня такое впечатление, что мы поговорили? – размышлял я уже сидя у себя в кабинете. – Была ли двусторонняя связь?

В кабинет зашла учительница математики Зоя Гавриловна Грайворонская: «Мои что-нибудь натворили?» И, видя моё недоумение, пояснила: «Пришли в класс, (мы договаривались позаниматься после уроков) хмурые, сели, достали тетради и молчат. Вижу: что-то произошло... Спрашиваю: «Вы что-нибудь натворили?» Молчат... «Заниматься будем сегодня?» Молчат. Потом Лунёв встал и говорит: «Давайте перенесём дополнительные на завтра, сегодня как-то не то... У нас разговор был серьёзный...» – «Были у директора?» – «Да нет, всех ребят собирали... Просто... мужской разговор был...»

– Так и сказал?

– Да-а... А что это вас так обрадовало?

– Так разговор, понимаете, разговор всё-таки был!!

– А что, вас там не было? – недоумённо спросила Зоя Гавриловна.

– Был... Но я не был уверен, состоялся ли разговор...

Оставшись один, я вновь стал вспоминать всё, что было в зале. Вспомнил, как задал вопрос, как от души смеялись парни после чьей-то реплики Лунёву. Когда же наступил перелом? Перелом наступил до моих слов. Да-да, я ещё ничего не сказал, а глаза у ребят были уже сосредоточенны, серьёзны. Вспомнил их напряжённым вниманием наполненные лица, когда я, почувствовав вдруг наступившую тишину, посмотрел в зал... Значит, разговор у нас начался еще тогда, когда не было сказано ни одного слова. Ребята сначала увидели моё отношение к происходящему, почувствовали мои мысли, а уже затем услышали. Мои слова были лишь дополнением к уже состоявшемуся разговору...

 

Срыв

Не скрою: я долго думал, писать или не писать об этом случае. И всё же решил: писать надо. Надо для того, чтобы завтрашний день был лучше вчерашнего...

– Что с тобой? Кто тебя обидел? – спрашиваю дрожащую всем телом от громких рыданий ученицу 10 класса Татьяну Васильеву (фамилия изменена). Но Таня, закрывая одной рукой мокрое от слёз лицо, а другой разорванную на и плече кофточку, отрицательно качает головой...

– Ты же сейчас должна быть на занятиях? Это случилось на уроке?

По-прежнему не говоря ни слова, девушка лишь ещё ниже опустила голову. В её вздрагивающих худеньких плеча во всей ее сгорбленной, будто придавленной невидимым тяжёлым грузом фигурке – кричащее отчаяние, обида и безысходность...

– Тебя били?!

Таня на мгновение открыла лицо, силясь что-то сказать, но не смогла, вновь захлебнувшись рыданием.

– Это произошло только что?

Девушка кивнула головой...

– Значит, на уроке...

Теряясь в догадках, до конца не веря, что в нашей школе, да ещё и на уроке, кто-то мог ударить девушку, надеясь на то, что, может быть, что-то не так понял, преувеличиваю, я открыл дверь класса, где училась Васильева...

– Извините, что врываюсь на урок, – сказал я поднявшимся выпускникам, которые явно старались не смотреть мне в глаза, – но...

И тут увидел, что на задней парте сидит, развалившись, вытянув далеко в проход ноги, Олег Синичкин. На красном лице расплылась презрительная ухмылка. В прищуренных глазах – вызов.

– Синичкин! Ты что, притомился?

– А я плевал... на ваши речи..., – растягивая слова, вызывающе нагло произнёс он...

Взглянув на его крепкие в татуировке руки, почему-то вспомнил первый свой день в школе, тех лохматых...

– Так что же всё-таки здесь произошло? – повернувшись к классу, мрачно спросил я.

– Да здесь была одна х-храбрая... – развязно и громко, победно оглядывая класс, процедил сквозь зубы Синичкин. – Была. Да схлопотала... за избыток общественной активности.

– Так это... ты-ы-ы! – отказываясь понимать и верить цинизму десятиклассника, протянул я. Внутри у меня будто вскипел вихрь. Я быстро подошёл к Синичкину, крепко сжав его дернувшееся навстречу плечо, резко повернулся к классу... – И вы позволили... – Я с трудом подбирал от захлёстывающего меня гнева слова... – И вы позволили, чтобы на ваших глазах здоровый детина бил девушку?! Как это понимать?! Парни! На ваших глазах бьют человека, девушку, а вы спокойны... вы не выбросили вот этого... вон из класса, не пресекли, не прекратили это бесчестие, этот позор?!

Синичкин выскочил из-за парты. Глаза его налились кровью, в них было что-то чужое, злое, жестокое. Коротким «снизу», как молния, ударило в мозгу. Всё остальное было сделано автоматически... Когда я подошёл к сидевшему на полу рядом с учительским столом Синичкину, он негромко, но внятно произнёс: «Вот теперь понятно, батя...» На меня смотрели вдруг оказавшиеся светло-синими глаза. Мне даже захотелось оглянуться: может быть, это не Синичкин?..

– В кабинет, – коротко бросил я, – там... Таня. Это очень важно для тебя, для неё, для всех.

– Я понимаю... Не надо лишнего. Я всё понял, спасибо... батя, – подчеркнув слово «батя», сказал Олег и вышел из класса...

Почувствовав внезапно наступившую усталость, я сел на свободное место за первой партой. На душе было тяжело.

– Через несколько месяцев вы получите документ о среднем образовании, его неслучайно называют аттестатом зрелости, – будто размышляя вслух, говорил я. – В нём отражены ваши успехи в изучении наук... К несчастью, нет в ряду дисциплин одной, самой главной – как стать человеком. Видимо, это оттого, что по данному предмету мы ни на минуту не прекращаем сдавать экзамены в течение всей жизни. В течение всей жизни... Всё, что произошло в вашем классе, не должно повториться. Прошу вас, сделайте самый тщательный анализ случившегося. Строго спросите с каждого действующего лица. Я надавил на слово «каждого». Решение прошу сообщить мне...

Открыв дверь кабинета, увидел Олега и Таню.

– Ну что? Разговариваете? – рассеянно спросил я.

– Михаил Петрович! Я уже сказал Тане. Какие тут могут быть слова... Это теперь на всю жизнь... Тань! Михаил Петрович! Мне за себя стыдно... Я... если бы вы знали... У Олега на глазах блеснули слезы...

– Не надо, Олег... – Таня тронула его за руку. – Я же тебя простила...

– Идите, вас ждут в классе... – прервал я Таню. – Олег, придешь ко мне... послезавтра, после уроков...

Они вышли. Как всё-таки интересно устроен человек! Она говорит ему: «Простила...» Это ведь от доброты, от неистребимого человеческого желания доброго другому. Она ему сказала «Прощаю», но случившееся надолго войдёт в её жизнь и всякий раз отзовётся болью, когда всплывёт вдруг в памяти пережитое... А у Олега разве не останется незаживающей раной на сердце его поступок?.. Чем его теперь искупить? Чем сгладить боль, причинённую другому? Если бы можно было человеку, как в кино, переснять неудачный кадр своей жизни как неудачную пробу. Человек творит жизнь один раз. Ничего в ней нельзя повторить, исправить, изменить, как не изменишь, не исправишь, не вернёшь твой поступок, учитель...

Вы, наверное, уже приготовили мне обвинение? Не надо... Я сам, сколько бы ни прошло времени, буду винить себя за эту непростительную ошибку. Я винил себя и тогда, когда десятиклассники, зная, как я оцениваю свои действия, пришли в кабинет, чтобы сказать: «Вы поступили правильно...»; винил себя и тогда, когда читал спустя два года письмо старшины Синичкина: «...Больше всего помню Ваш короткий, но на всю жизнь памятный урок... Тогда я понял, что, если Вы пошли на то, чтобы подставить себя под увольнение, не отступить, не примириться, не пойти ни на какие с моей позицией соглашения, значит, Ваша позиция сильнее моей... Я тогда был готов провалиться сквозь землю от стыда, когда увидел себя со стороны Вашими глазами...»

Сколько буду работать в школе, буду винить себя за то, что не сумел вызвать чувство стыда у Синичкина другим способом, не смог по-другому выразить своё отношение к его поступку. И не дай Бог, если кто-то поймёт меня превратно и использует описанный из ряда вон выходящий случай как пример для оправдания своей жестокости... Но об этих нестандартных, нетипичных случаях я пишу потому, что они помогли верно увидеть отправную точку силы педагогического воздействия, а это имело огромное значение для выбора в дальнейшем наиболее эффективных путей воспитания.

Глазами детей на нас смотрят столетия...

Позовите своего сына, дочь, посмотрите им в глаза. На вас смотрят столетия... Бережно передавались эти глаза от поколения к поколению.

Я пишу, и они встают передо мной... Доверчивые и настороженные, лукавые и грустные, испуганные и дерзкие. Вот опять смотрят: «Ты мне поможешь?» – «Да, да, конечно».

С одной лишь мыслью помочь я и пишу. А чтобы помочь, надо знать. Одному человеку не постигнуть бесконечности своего «я».

 

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд