1940

14 января. Воскресенье

Этот год в моей жизни – самый трудный. Год великого испытания. Год величайшей ответственности. Этот год начался с Армагеддона. На Общество нахлынула волна смущения. Куда оба друга в своём фанатизме хотят завести Общество?

Вечер 24 декабря в Обществе! Вокруг этого вечера происходила такая борьба, но теперь уже не знаю, не была ли эта борьба величайшей мистификацией. Блюменталь когда-то подчеркнул, что его друзья будто бы следят за нашими вечерами по четвергам, что кто-то из наших членов даёт им отзывы, потому и рекомендовал проводить их «по сознанию», без эзотерики. Такими и были все вечера прошедшей осенью на темы Этики или Культуры. Но здесь возникла неясность с Рождественским вечером. Мы с Драудзинь договорились, что вместо традиционной молитвы она начнёт с параграфа из Учения и т. д. Блюменталь накануне позвонил, чтобы проводили «без сентиментальности и причитаний». Но уже нельзя было всю программу изменить. Нельзя было и предвидеть, что каждый будет говорить. Где они были раньше, когда мы обсуждали этот вечер в старшей группе?! Уже до начала вечера я ощутил большое возбуждение Гаральда. Друзья не хотели, чтобы выставлялся Портрет Учителя, но поскольку многие пришли с цветами и не были подготовлены к переменам, я всё же выставил. И тогда начался вечер. Я всё время волновался, ибо ощущал ярость обоих друзей. И, наконец, несколько дней спустя мы услышали от них тяжелейший упрёк: друг Блюменталя на второй день был у него и рассержено сказал: «У вас тут всё старое, а если так, то пусть ваш Рерих сидит в своих Гималаях». Стало быть, этот вечер скомпрометировал всё дело приезда Рериха, всю прогрессивную, добрую славу в глазах друзей Блюменталя! Я тогда полностью понял огромное волнение Блюменталя и Гаральда, и сам опечалился. Оказалось, что мои стихи о молчании сердца приняли за проявление пацифизма, цитаты Валковского из «Надземного» – совсем превратно – как направленные против России. Наибольшую бурю будто бы вызвала «гитлеровка» Ведринская, выступившая с молитвами вне предвиденной программы. (Драудзинь, отвечавшая за вечер, утверждает, что она выступала с разрешения самого Блюменталя.) Также отрицательное впечатление оставили дети и т.д. Между тем Буцена, который в своей речи тоже прочёл молитву, но в последнее время стал их другом, ни в чём не упрекнули.

Праздники прожил спокойно, ничего не зная о вызванном волнении. В четверг, 28 декабря, я как раз читал в старшей группе «Надземное», когда вошёл Гаральд, возбуждённый, встал у своего стула и остался стоять, хотя я просил его присесть. По всему его боевому виду я понял, что будет взрыв. Когда я закончил параграф, он сказал, что Вайчулёнис близок к уходу, и попросил, чтобы мы вместе отправились к нему. Я оставил группу и вышел с ним. Но по дороге он больше не упоминал о Вайчулёнисе, и – началось: нападки на меня за Рождественский вечер, который окончательно разрушил всё дело приезда Н.К. и т. д. Гаральд был в чрезвычайной ярости, мои возражения были напрасны. Но вскоре оказалось, что главным мотивом, почему он меня вызвал, было другое – он хотел, чтобы мы с Вайчулёнисом устранили некое недоразумение, которое очень рассердило друзей. Недавно на заседании группы, в котором Гаральд и Блюменталь не участвовали, Лицис объявила нам желание Вайчулёниса, чтобы Аринь взяла на себя всю ответственность за магазин, чтобы она могла контролировать отправки и т.д. Мы поняли, что Вайчулёнис хочет, чтобы её назначили в комитет наравне с Гаральдом и Блюменталем, так сказать, на его место. Валковский даже предложил назначить Аринь директором-распорядителем магазина. Буцен, в свою очередь, неправильно пересказал Гаральду, будто бы его хотят изгнать из магазина. Вайчулёнис, узнав об этом, был очень встревожен. Он мне сказал, что думал всего лишь о том, чтобы Аринь взяла на себя полную нравственную ответственность за магазин, и как-то участвовала <в делах>, например, в контроле, чтобы её ознакомили с письмами Н.К., относящимися к магазину, и т.д. Произошло небольшое недоразумение, но мне показалось, что здесь и кроется причина «крестового похода» против Валковского.

На другой день я говорил с Блюменталем по телефону, и 31 декабря, утром, пошёл к нему домой, в Межапарк, где у нас троих было заседание. Уже при входе в его дом я почувствовал что-то ужасное. Оба они были крайне недовольны и говорили на повышенных тонах. Блюменталь предъявил мне ультиматум. Так как Рождественский вечер был колоссальной ошибкой в деле их переговоров с друзьями, то теперь не остаётся ничего другого, как использовать все средства, чтобы спасти положение. Теперь остаётся: или мне уйти с поста председателя и ликвидировать Общество, ибо уйти мне одному по разным обстоятельствам было бы трудно; или ликвидировать группы Валковского и Драудзинь, и сместить их с постов руководителей. Обоих – за их противостояние. Единственная вина Драудзинь в том, что она когда-то шепнула Блюменталю на ухо вопрос о финских событиях: они всегда чрезвычайно волнуются, как бы кто-нибудь не подумал, что Россия с этой войной, пусть в малейшей степени, сделала ошибку. И почти все обвинения в адрес Валковского основаны на недоразумениях. Я подробно описал это в своих письмах в Индию, посланных и непосланных, потому не хочу повторяться. Всё это вызвало во мне тревогу и возмущение. Опозорить Валковского и Драудзинь перед всем Обществом? За что? Я понимаю: да, нужны перемены, но тогда иным, честным путём. Всегда можно найти братское решение, чтобы выйти из положения, если попытаться общими, едиными силами устранить ошибку. Так мы решили когда-то столь трудную проблему: когда была угроза запрета практики Гаральда, вся старшая группа выступила, как один; заботились об отзывах, обращались в «высшие инстанции», а также в определённый час посылали ему в помощь добрые мысли. Разве и теперь, в большом огненном единении, нельзя всё выправить? Но я не видел возможности что-то возразить против этого тона, полного вызова и упрёка. И на других членов Общества сыпались грубейшие слова. Я знаю, что с возбуждёнными людьми следует вести себя особым образом, потому сносил всё. Во-вторых, разве мог я сомневаться в серьёзности причин этой тревоги?

На следующий день мы с Драудзинь решили ехать к Блюменталю, пусть даже она появится там нежданной. Но утром, когда я встретил Драудзинь на трамвайной остановке, <она сказала>: «Иди один. Моё сердце этого не выдержит. Я не способна пробивать стены». Когда я приехал, они показали мелкодушное письмо, написанное Гаральдом, в котором я осуждался за «недоверительные отношения».

Далее следовали упрёки в адрес Валковского и Драудзинь, что первый своей сентиментальностью порождает предательство, вторая – будто бы против «северных событий». Всё – полный абсурд, безумие. Кто же в такой мере мог смутить сознание Гаральда? Он всюду преувеличивает – любит или ненавидит. И я растерялся. Неужели здесь произошло «космическое зло», как подчёркивает Гаральд, неужели приезд Н.К. придётся отложить на годы?! Как же я мог не верить правдивости переживаний друзей? Друзья на этот раз не настаивали на ликвидации группы Драудзинь, они хотели временно приостановить все группы и затем реорганизовать. Внутренне я был полон возмущения. Но если действительно какое-то изменение необходимо, то группы реорганизовать можно, тем более, я знал, что Драудзинь была согласна. Конечно, я никогда бы не позволил, чтобы друзья одни проводили реорганизацию, хотя, кажется, они этого хотят. Я надеялся, что до той поры придёт и Совет из Индии. Но когда ушёл от друзей, обдумывая, то всё больше убеждался, что приостанавливать группы теперь, зимой, означало бы внести в Общество моральную дезорганизацию. Особенно – без какого-то важного, всем известного мотива. И к тому же в старшей группе определённо будут против закрытия групп. Ведь абсурд, чтобы я не считался с мнением других членов правления! Только позже я ясно осознал, как недостойно вели себя друзья. Они хотели любой ценой добиться своего, отстранить К. Валковского и настроить Общество враждебно. В чём же вина К. Валковского? Много думал и почти все упрёки считаю необоснованными или вызванными недоразумениями. Он, как и Драудзинь, любит новую Россию, к этому подготовил и сознание своей группы, но невозможно любить точно так, как Блюменталь, который игнорирует... Латвию. Кто же из нас не принимает лучшего в нынешнем устройстве? Обида, скорее всего, является личным чувством Блюменталя. Вина Валковского в том, что на Рождественский вечер он выбрал параграф, который мог задеть политику и вызвать недоумение. Но из-за этой ошибки нельзя навсегда осудить человека. Гаральд подчёркивал, что в Обществе необходимо провести чистку, ибо Е.И. в письме к Драудзинь (VII.39) предложила сделать это в старшей группе. Но Драудзинь в своём письме тогда говорила о нарушителях дисциплины в Обществе, больше всего думая о самом Гаральде, но не называя его имени. И Е.И. тоже думает, что таких нарушителей надо понемногу отсеивать. Так Гаральд, сам не ведая, обратил оружие против себя! Хоть бы он когда-нибудь заметил соринку и в своём глазу. Много, много мне приходилось грустить по поводу отношения Гаральда к членам Общества. Когда-то я даже делал ему замечания, но это нисколько не срабатывало, скорее – вызывало противодействие. Так Гаральд отстраняет свои чудесные способности, не реализовав их. Много настрадался я за эти два дня. Но я относился бы ко всему этому совсем иначе, если бы друзья постоянно не подчёркивали вины перед делом.

После глубоких размышлений, 2 января в квартире Гаральда я наконец объявил своё категорическое решение, что без совета Е.И. отказываюсь ликвидировать группы. Притом и юридически я один этого сделать не могу. Не хочу уничтожать Общество. После моих слов произошёл взрыв. Друзья забросали меня самыми жуткими, кощунственными словами и, не простившись, ушли. Я вышел в совершенном смущении. Неужели случилось то же самое, что в Америке? Неужели Общество перед развалом? Что они будут делать, отомстят ли и как? Это были мои тяжелейшие часы. Я ведь ещё был столь неопытным и всё строил на доверии. И если нет доверия между приверженцами Учения, то разве возможно вообще дышать? При мысли об этом безумии мне становилось жутко: как же друзья всё это могли? Неужели они на самом деле так далеко стояли от Учения, что могли применить такую тактику? Гаральда я виню меньше, ибо он фанатичен и притом полностью под влиянием Блюменталя. Теперь, после всех размышлений и наблюдений, вижу, что Блюменталь отчасти сознательно, отчасти несознательно всё это дело преувеличил, чтобы убрать с дороги Валковского, провести в Обществе изменения, укрепить своё влияние и повернуть руль Общества, по возможности, в свою сторону... В тот же вечер собралось нас шесть человек и обсуждали, что делать. Посылали друзьям хорошие мысли, и решили это делать ежедневно. Надеялись найти какое-то примирение. Позже с ними говорили Стипрайс и Буцен. Стипрайс – младший руководитель группы, которого уважают за правдивость. Он говорит: «Надо идти прямо, ни влево, ни вправо, хотя следует проявлять симпатии к теперешним достижениям России». Плачевней всего вёл себя Буцен, который внезапно стал их другом, хотя Гаральд всегда и везде был против Буцена из-за его поверхностности и «церковного» поведения. Если бы Буцен не рассказал, и притом – превратно, про дело с магазином, друзья, быть может, так сильно не обиделись бы и весь «крестовый поход» против Валковского не начался. Таковы мы, когда всё человеческое поднимается до предела. Это были дни испытаний для всех нас. И я могу понять это только так, что при испытании всплыла вся их тайная натура, ибо таких качеств в Блюментале и Гаральде я не знал.

Друзья повлияли и на бедного Вайчулёниса, который их всегда и везде поддерживал и признавал, что нужно торопиться. Мы с Драудзинь решили Вайчулёнису о друзьях ничего отрицательного не рассказывать, ибо тогда он волнуется. Но утром 5 января, когда я его навестил, встретил большую неожиданность. Уже несколько недель он был очень слабым, в последнее время лежал даже как бы в полубессознательном состоянии. Но на этот раз он принял меня бодрым, со столь светлым взглядом и одухотворённым лицом, что невольно я подумал о святых. Его белые длинные волосы и борода ещё усиливали впечатление. Первое, что он мне сказал, было какое-то глубокое самоосуждение. Он говорил о своей вине и ответственности, с которыми всю ночь боролся. Я не понял конкретно, о чём именно он думает; конечно, это могло быть связано только с Обществом. Я сказал, что всю ответственность несу я один, что во всём виноват я. Так я постепенно его успокоил. Позже во второй комнате я долго беседовал с его дочерью, г-жой Аншевиц. Г-жа Аншевиц – человек духовный, хотя не слишком активный, и я ей полностью доверяю. Она сказала, что её отец всегда был весьма хорошего мнения о друзьях, соглашался, что им в своём деле надо торопиться, не очень одобрял мою осмотрительность. Но позавчера утром, только проснувшись, будто бы в каком-то видении, он сказал: «Но Блюменталь тоже виноват». Блюменталь, желая меня убедить, часто подчёркивал: «Даже Вайчулёнис, больной человек, понимает, а ты не можешь понять». Но теперь оказывается, что и Вайчулёнис думает иначе. Ещё одной тяжкой проблемой, с которой могло быть связано острое чувство вины у Вайчулёниса и которую я теперь вряд ли выясню, было: Блюменталь мне позже сказал, что и Вайчулёнис подписал письмо Гаральда, ранее упомянутое, но что он его в Индию не отослал, так же как не отослал телеграммы (в чём меня заверял). Неужели Блюменталь и в смертный час не давал покоя человеку, охваченному жуткими болями, который все эти дни пребывал в ожидании ухода? И если даже Блюменталь прочёл письмо Вайчулёнису, он не был в силах осознать всё, там сказанное. И Аншевиц говорила, что Вайчулёнис даже не был способен подписаться. Потому не верю словам Блюменталя, ибо с его стороны это тоже было бы тягчайшим деянием. И странно, когда я проснулся 8 января, во мне живо трепетала мысль: поспешу к <телефонному> аппарату и буду кричать Блюменталю: «Человек уходит, искупи свою вину, пока не поздно!» Жаль, что я этого не сделал, ибо вечером друг ушёл. При нём была Аншевиц и ещё кто-то из женщин, членов Общества. В то утро я был у него и видел его спокойно лежащим – в последний раз. Накануне, около полудня, когда я его навестил, он мне сказал: «Рихард, я тебе передам Знак». Он, видимо, думал об уходе. Я его успокаивал, и он погрузился в полудрёму, просидел я у него долгое время. В последние дни он просил Владыку принять его к себе, ибо ноша страданий была невыносима. Пусть Владыка перенесёт оставшуюся долю страданий на следующую жизнь. В тот же вечер, после его ухода, мы, его друзья, собрались у него. На следующий день у нас было торжественное заседание старшей группы. В четверг – вечер, посвящённый памяти Вайчулёниса, и в пятницу мы проводили его физическое тело к месту последнего отдохновения. Вайчулёнис был счастливым. Но сердце моё всё время было полно бесконечной ноющей боли. Даже теперь, в эти скорбные минуты, друзья не смирились. Гаральд с Буценом в старшей группе предложили переизбрать правление, то есть созвать общее годовое собрание членов Общества намного раньше, чем в иные годы. О переизбрании правления и мы с Драудзинь много думали, ибо друзья такие требования выдвигали. Возможно, что так было бы лучше, пусть бы переизбрали всех заново, пусть активные члены выскажут свою волю. Может быть, так на время очистилась бы атмосфера. И не нужно думать, что Валковского не избрали бы заново. Потому мы в старшей группе думали, не назначить ли собрание на 1 февраля. Но здесь всё же появились серьёзные соображения. Валковский сообщил, что друзья агитируют против него. Якобсон в полной растерянности. И он не допустит, чтобы его запятнали. И притом годовое собрание совсем невозможно так срочно созвать, ибо необходимы подробные отчёты и т. д. Завтра будет заседание правления, и мы это обсудим. Как поведёт себя Гаральд? Чувствую, что он изменится.

 

17 января

В субботу, пока меня не было дома, приходил Гаральд, принёс фризии. Он прослышал, что я болею. Говорил с моей женой. И – вполне вежливо (возможно, что чувствует себя неловко после последних нападок, в том числе и на неё). Вернувшись домой, я был приятно удивлён и в восторге написал сердечное и длинное письмо Гаральду, которое смог ему отослать только в воскресенье рано утром. Он ныне живёт в Межапарке. Что из того, писал я, что у каждого из нас индивидуальный подход, ведь разнообразие как раз необходимо. Нельзя судить о человеке по его характеру, нужно судить по сердцу. Нужно терпеливо относиться друг к другу. Валковского и Драудзинь он, наверное, не понимает потому, что не поговорил с ними основательно. Сердце говорит мне, что в Обществе надо найти взаимопонимание. Если рассуждать иначе, то я – не понимаю Учения! У нас у всех общая цель, разве вопросы тактики могут нас разъединить? Можно ведь согласовать разные темпы. Единственно наши Водители могут всегда разъяснить истину и правильность действия, к ним и надо обратиться. Ведь все мы желаем лучшим образом исполнить труд Учителя. И что же, по поводу всего моего сердечного посвящения, когда я вчера спросил Гаральда, что он думает о моём письме, он ответил: «Нельзя же добиваться мира любой ценой!» – «Ну хорошо, – сказал я, – возможно, некоторые уйдут из Общества. Но если обе противоположные стороны останутся в Обществе и даже не попытаются найти взаимопонимание?» Я ожидал, что Гаральд после моего письма станет умереннее, что уже будет хорошо. Но вчера на заседании он опять стал очень резким. Всё время вёл себя вызывающе, будто он – единственный судья всем нам. Критиковал правление и особенно Валковского. Но Гаральд до сих пор был секретарём только «pro forma», вместо него всё делал Валковский. Всё же, с другой стороны, за последние два года Валковский в Обществе отошёл на второй план, большую роль играл Гаральд, потому было неуместно упрекать, что Валковский определяет жизнь в Обществе и что я под его влиянием и т.д. Всё же я больше советовался с Е.Драудзинь, но не с Валковским. Гаральд вновь упрекал меня и особенно Валковского в том, что я когда-то уже пытался логически опровергнуть, но, видимо, это не дошло до его сознания. Когда его спросили, отчего же такая поспешность с перевыборами, Гаральд сказал: большинство членов Общества против нынешнего правления. Е.Драудзинь схватилась за голову: «Какая ложь!» Из всех сорока членов мы знали только нескольких, которые стоят за друзей. Они повлияли на Якобсона, который, как оказалось, неуравновешен, начал агитировать против Валковского. Необходимо будто бы внести новый дух, но какой?! Политику? Но открыто-то политику сам Гаральд отвергает. Валковский, по их мнению, занимается политикой, ибо якобы высказывается против России. Я Гаральду доказал, что это абсурд и несправедливость, ибо как Валковский, так и другие в своих группах много говорят с симпатией о России. Валковский вчера отвечал Гаральду определённо, но временами не чутко, тем ещё больше вызывая новые резкости и ещё больше разъяряя Гаральда. Валковский мне сказал, что в Учении сказано, что на грубость не следует отвечать вежливостью. Но где же это написано? Валковский ведь поначалу пытался подойти к нему весьма дружественно, просил, чтобы Гаральд сказал, что же он имеет против него. Но Гаральд уклонился. Такие дела опять происходили в нашем святилище, в зале, за круглым столом, и на нас с портрета с укором взирал Феликс Лукин. Общее собрание мы решили созвать 22 февраля. Это станет величайшим, решающим днём. Лишь бы мы получили до того времени указания из Индии. Вчера Гаральд расстался с нами более вежливо. Что же его до такой степени смутило? Если бы он по-человечески выслушал Валковского, они могли бы понять друг друга вполне хорошо.

 

20 января

В четверг утром я опять отослал письмо в Индию, и когда возвращался домой, на сердце было смертельно тяжело. Сердце все эти дни болело, но были часы, когда боль перехлёстывала через край. Ведь всю ответственность несу я. Именно я должен был уже в самом начале всё предчувствовать и мужественно противостоять. Но как же не доверять друзьям? Я доверял им до последней возможности. В моём сердце происходила борьба между голосом правды и доверием. Сердце моё кричало: так нельзя, если налицо такой метод – значит, это неправда! Но ум успокаивал: они ведь выступают во имя святого дела Н.К.; они ведь не осмелились бы притворяться?! Да, Гаральд полностью под влиянием Блюменталя. Пока Блюменталь поспокойнее, трудно иной раз понять, что же он за всем этим скрывает. Гаральд в высшей степени фанатичен, его поведение нередко мальчишеское. Больше всего именно своим огнём он может повлиять на других, если только в этот момент не грубит. В тот же день, когда я отослал письмо, мы получили два письма от Е.И. в одном конверте. Я читал, и опять радость засверкала во мне. Наконец пришёл долгожданный ответ на моё письмо от начала декабря, где я уже писал, что односторонность друзей угрожает внести в Общество дух недоверия. Очень определённо, твёрдо и впечатляюще Е.И. пишет и призывает к сотрудничеству и единению. Каждый раздор теперь означает величайшее преступление, теперь, когда, согласно словам Учителя, Армагеддон достиг величайшей степени напряжения. Вечером фрагменты из писем я прочёл в старшей группе (присутствовали и оба друга), позже в общей группе прочла Элла. Там, где упоминается, что нужно искать связи с друзьями, особенно с теми, которые интересуются Учением, Элла повторила <фрагмент> из предыдущего письма, чтобы исправить ошибку Блюменталя – искажение текста, где он пропустил место об Учении, и таким образом получалось, что Владыка советует только вступать в связи с друзьями, без мотивов Учения, – этим Блюменталь желал оправдать свою деятельность. Это предложение сильно повлияло на некоторых членов, создав совсем превратное, искажённое понимание мысли письма! Блюменталь до того запутался в сетях своей тактики, что временами больше не соображает, что хорошо, а что нет. И Гаральд! Стипрайс читал присланные Н.К. <статьи> и фрагменты из «Надземного». Я думал, что письма Е.И. произвели глубокое впечатление и на Гаральда. Но после собрания он спокойно подходит ко мне и говорит: «Знаешь, ты должен помочь провести такой состав нового правления...» Там в списке были все молодые, кроме него и меня. Стало быть – ни тени взаимопонимания! Я ответил: «Наш закон – добровольность, а не насилие. Если большинство старших членов будут против, я не смогу такой список рекомендовать. И я сам охотно видел бы Валковского в составе правления. Если невозможно найти единение, то пусть активные члены сами предлагают и голосуют». Гаральд ответил: «Если дойдёт до собрания, то я начну агитацию». Почему Гаральд боится мнения активных членов, которые есть совесть Общества? Конечно, на одного-другого повлиять можно, но большинство – люди Учения и знают, что делают. Так опять тяжесть легла на сердце. И всё же теперь намного легче. Е.И. пишет: «Культурные общества – это спасительные якоря планеты. Главное – идти путём Учения». Я это знал, но теперь вновь нахожу подтверждение огню своего сердца. Если начнётся борьба, то буду знать, что и Е.И. её поддержит. Но внутренне верю, что до резкого противостояния не дойдёт. Не знаю и теперешнего мнения Блюменталя, ибо наша встреча была краткой. Жду, пусть он придёт ко мне. Достаточно он меня мучил. За моё сердечное доверие – как он отплатил?!

 

22 января

Сегодня, просыпаясь, я видел сон. Слышал голос: «Рерих приедет в Латвию». Но подумал: как же он отсюда попадёт в Россию? Я был глубоко взволнован и проснулся просветлённый духом. Чувствовал – в скором времени должно случиться что-то хорошее. Не придёт ли телеграмма из Индии? Сегодня, когда я писал работу о «радости как особой мудрости», наконец испытал прилив радости. Давно, давно подобного не ощущал. Ибо я думал об Учителе. Он тоже зовёт перенести сознание «в область, где нет страха и уныния».

 

9 февраля. Пятница

В последние недели я старался интенсивно углубиться в работу, приводил в порядок свои эссе, находя в этом небольшое удовлетворение. Хотел выпустить в свет к Пасхе. Однако Раппа отказался издавать: будто бы излишне «рериховские». Больше всего он возражал против моей статьи о д-ре Феликсе Лукине. С тяжёлым сердцем я отдал Малитису. Тот сказал: «Через две недели дам ответ!!» Но как же я смогу издать к Праздникам? Приходится ждать. За минувшую неделю Гаральд несколько раз приходил ко мне. Такого его поведения я раньше не видел. Как он может быть столь грубым и сам этого не сознавать? Зачастую он не говорит, но кричит. Что за мучительные часы быть с ним! Он приходит с предложением, но если я немедля не соглашаюсь, то сердится. К примеру, он хотел, чтобы я вступил в Общество латышско-русского сближения. Когда я попросил рассказать подробнее об этом обществе, стоит ли в него вступать, он сразу рассердился. Если я не ошибаюсь, он сам мне когда-то говорил против него, и ныне вижу, что в правление этого общества вновь назначены люди из нашего правительства. Позже, правда, я подумал – возможно, всё-таки стоит в него вступить, но надо собрать больше сведений. Или ещё – пришёл однажды с предложением выдвинуть проект: вместо старшей группы избрать «временное» правление. Только на три недели, до выборов. Но разве это не комедия? Притом протоколы нового правления надо было бы подписывать старому! Гаральд и не подумал, что в старшей группе большинство голосов всё равно будет за Валковского. Гаральд вечно изобретает самые оригинальные идеи, лишь бы только отстранить Валковского, или по-хорошему, или по-плохому. Но я ведь не могу быть реализатором его идей. Сколько Гаральд неотступно спорил об этом! Часто просто не было сил говорить с ним. И этот насмешливый тон. Если бы я принял подобное поведение, то рухнули бы все основы Учения. Что сделало его таким?! Или он болен? У него больное сердце и нервность, но это ещё не даёт права переступать все границы. И главное, не могу больше с ним говорить, ибо он искажает мои слова, в чём-то подозревает. Но моя вина скорее в том, что я был излишне терпеливым и кротким с ним.

В минувший четверг Гаральд хотел выступить в старшей группе с предложением избрать новое правление. На это заседание я шёл в напряжении, ибо мне следовало бы отклонить идею Гаральда. Но я услышал, что Гаральд говорил, что и он решил ждать ответа из Индии. Наконец! Ведь я это ему и предлагал! Что же они напишут? Перед какой тяжёлой задачей поставлены и наши Руководители. Ибо Гаральд, скорее всего, в своём великом недовольстве пишет абсурдные вещи. Однако верю, что в последний момент придёт спасение. Может быть, и Н.К. уже в дороге? Кто знает, как всё решится?

На прошлой неделе в среду мы созвали заседание правления. Гаральд не пришёл, хотя мы его несколько раз приглашали. Он якобы говорить будет только с новым правлением! Разве серьёзный человек может так заявлять? Мы обсудили положение издательских дел Общества, которые столь сложны потому, что у Общества наряду с официальным существует ещё иное издательство, книги которого концентрируются в магазине Аншевиц. В последнее время <решили> всё опять объединить в Обществе и магазин перевести на имя Общества. Особенно теперь, когда Вайчулёнис, её отец и верная опора, ушёл. Но ныне выясняется, что Гаральд хочет, чтобы всё оставили по-старому, а наперекор его воле мы ныне не можем действовать. Такой позор, что всё это может происходить в Обществе! Гаральд так много вносил пожертвований, что с ним нельзя не считаться. На нём и вся ответственность за оплату Монографии, долги ещё велики, около 30.000 латов. Кто же их осилит? Все средства Гаральда в минувшем году ушли на строительство дома. На Монографию много давал и Мисинь, около 16.000 латов. Оборот у него – на строительстве зданий – большой, но время ныне трудное. Он обещал ещё дать на Монографию, но теперь больше не может. Гаральд ему не верит, и так возникают нападки и злость. Как много пришлось испить горечи от споров Гаральда с Мисинем! Гаральд подписал громадные гарантии на его постройки (подписала и Драудзинь) с тем условием, что Мисинь в скором времени пожертвует <на Монографию>, но теперь испугался и требует вернуть гарантии. Я не хочу здесь всё это излагать. Последнее действие всего этого было вчера. Гаральд примчался ко мне на минуту и потребовал, чтобы я на старшей группе настоял на возврате Мисинем его гарантий в обмен на вексель. Я сказал, что это дело надо решать им самим, а не Обществу. Он убежал рассерженным, не простившись. Также он возмутился, когда я сказал что-то неправильное о сроках гарантии. Позже Драудзинь напомнила, указав, что я запамятовал, и написала по этому и другому поводу сегодня письмо Гаральду. Посмотрим, что он ответит. Разве действительно невозможно всё решить дружески и по-братски? Что с Гаральдом происходит? От меня Гаральд помчался к Драудзинь, отругал её, затем они оба с Мисинем встретились в Обществе, и мы ещё в группе слышали повышенный, раздосадованный голос Гаральда. Оказалось, что позже условились таким образом, что Мисинь подписал контрвекселя против гарантий, но эти векселя взяла на хранение Драудзинь. Ибо Мисинь опасался, что если векселя возьмёт Гаральд, то когда-нибудь в гневе может пустить их в оборот и тогда Мисинь немедленно станет банкротом. Как невыразимо трудно и позорно всё это писать. Но это – страницы из современной действительности. Когда во всём мире столь жутко свирепствует Армагеддон.

 

10 февраля

Вчера мы с Е. Драудзинь и Валковским обсудили состав нового правления. Наметили совсем новое правление, которое было бы нейтральным рабочим органом. Много мы прикидывали и размышляли. Если все старые уйдут и среди молодых останется Гаральд, то несогласия начнутся вновь. Но чисто психологически это больше невозможно выдержать. В конце я попросил Драудзинь взять на себя пост председателя. Но она отказалась. А сегодня как-то глубоко чувствую, что Драудзинь всё же надо будет решиться. Хотя Гаральд на неё и сердит, позавчера, уходя, назвал её даже «предателем», однако только женское сердце в эти переломные дни найдёт какое-то согласие. И с ней Гаральд скорее смирится. К тому же у неё, как у зубного врача, большой жизненный опыт. Как Гаральд меня ненавидит! Гаральд только что мне позвонил, в ответ на моё сердечное письмо. Вся сущность моя рыдала, слушая его насмешливый тон. Что я мог сказать в свою пользу? Он не верит, что я мог запамятовать срок <гарантий> Мисиня. Точно так же, как он не верит ничему, что я говорю. Но если за всю мою жизнь меня и можно в чём-то обвинить, то не в неправдивости, скорее – в излишней искренности. Мне часами было больно за каждое грубое слово, которое мне приходилось слышать. Такую грязь приходится выслушивать, но как же бороться против друзей? Многократно легче бороться против величайшего врага.

 

13 февраля. Понедельник

Вчера я имел самое глубокое и дивное душевное переживание моей жизни. К вечеру я получил телеграмму: «Richard reaffirmed president society. Appreciate greatly unity among friends. Roerich» [1].

Сразу после того, как я внутренне решил доверить руководство Обществом Драудзинь, и когда Драудзинь в конце концов в душе тоже примирилась и согласилась, – пришёл ответ. Чувствую, что Владыка видел и знал наши переживания и дал своё Решение. [2]

Вчера утром, просыпаясь, я видел сон, что долго мою руки. Воистину, в последние дни я словно облит грязью. Как чрезвычайно трудно выслушивать всё банальное, что в конце концов не имеет под собой основания. Что же ещё он напишет в Индию? Внутренне я всё совершенно отверг, но как же очистить атмосферу? Ах, Гаральд, что же с тобой?!

Новый путь мне надо начать. Как же свершить труднейшее – примирить то, что ныне кажется непримиримым?

Вчера мне пришлось долго говорить по телефону с Блюменталем. Теперь он согласен отложить выборы. В своём отношении к Валковскому не изменился. Как же люди могут быть такими?!

 

27 февраля

В воскресенье, 18 февраля, в Обществе я встретился с Гаральдом и Драудзинь. Относительно нового правления прийти к согласию не удалось. Насколько раньше Гаральд был против Буцена, настолько теперь его защищает. Ибо Буцен ныне хочет угодить всем. Странный человек. Озадачился тем, что его не выбирают в правление, но в Обществе он был статистом. Какую же работу можно ему доверить, он ведь слишком стар и небрежен. В эти дни мне больно за Буцена, ибо он сознательно или несознательно, будто бы желая объединить, ещё больше запутывал. Наконец, мы все втроём решили – выборы отложить. Дождаться ответа из Индии (каждый ожидал своего ответа). Во-вторых, политические события до того сгустились, что можно ожидать и в Латвии каких-то перемен в связи с тем, что политика Ульманиса всё время нагнеталась против России. Люди говорят о многом. Известно, что правительство следит за нелатышскими обществами, могут быть даже ревизии. И поэтому ныне резкая перемена в правлении нежелательна. По крайней мере, Блюменталя выбрать невозможно, ибо правительство, вероятнее всего, его не одобрит. И в Обществе возбуждение по отношению к обоим друзьям столь велико, что может случиться, что их не выберут, даже если бы я их предложил. Являясь в Общество, они позволяют себе такое поведение, будто бы стоят над Обществом, на собрания не остаются. Что же мне делать? Ведь их критические высказывания доходят до ушей членов Общества.

Буцен наконец получил от Е.И. письмо, главное, что она там пишет, это – о шовинизме и т. д. Мы решили, что Буцен, Гаральд и Блюменталь обвинили часть наших членов в шовинизме, что является величайшей ложью. Кто именно это писал, мы так и не узнаем, ибо Буцен оправдывается, что не писал, может быть, он писал что-то вместе с Клизовским? Эти их письма ведь отправлялись после злосчастного Рождественского вечера. Письмо Е.И. многих смутило. Она ведь отвечает на то, что кто-то писал ей. Потому так, с невыразимым горением, ожидали её ответа на наши письма: мои, Драудзинь, Валковского. Отчего ответ её медлит? Неужели моё длинное письмо от 9 января они получили только 11 февраля, когда мне послана телеграмма? Обычно письма идут 20 дней. Знаю, как много членов Общества страдают по поводу оскорблений обоих друзей. Кто же из старших не понимает, что договор с Россией не только необходим, но и является Щитом! Ведь мы все воспитаны космополитически. Кто же не понимает планетарного значения России, кто же не любит хорошее в её устройстве, в её душе? Но почему оба друга хотят всем другим навязать своё мнение? Зачем желают втянуть нас в политику? Учение... это синтез всей жизни...

Гаральд в разговоре со мной напомнил о длинных письмах, которые он писал в Индию; я догадываюсь о нелепостях, которые он написал о членах Общества, и с весьма тяжёлым сердцем взялся писать новое письмо. Как бы я хотел, чтобы мне больше не пришлось касаться этой болезненной раны. Я ведь не хочу никого ни критиковать, ни осуждать. Какими бы ни были нападки, во мне снова и снова рождаются лучшие чувства к Гаральду, я ежедневно шлю ему мысли любви. Я писал, что не защищаю Валковского во всём, но защищаю сам принцип справедливости, ибо мне казалось, что Валковского позорят и оговаривают. Теперь одно письмо пошлю через Таллин. Не знаю, писал ли что Гаральд обо мне, но самого себя защищать прямо-таки стыдно. Кто же из знатоков латышской литературы не знает, что меня называют интернационалистом и т. д. Рассуждая логически, когда-то я даже укорял себя в том, что мне полагалось бы иметь больше чувства долга по отношению к народу, который подарил мне мою нынешнюю плоть – неизменно я чувствовал себя общечеловечески.

 

17 марта. Воскресенье

Дни великого испытания продолжаются. Что же впереди? Что принесёт эта весна? Какие невыразимые события ожидают человечество? Думаю, пройдут выборы, и станет легче, но сердце налито великой тяжестью. Испытания ещё впереди и для всего Общества, и для его членов. Каждому надо показать готовность духа, доверие и преданность до конца.

Во вторник, 5 марта, Драудзинь наконец получила долгожданное письмо. Получила и, читая, пережила величайшее неожиданное потрясение своей жизни. Она мне созналась, что весь день плакала, «как побитая». В тот же день и я получил возможность ознакомиться с письмом. Оказывается, наш подход к делу Валковского всё-таки был ошибочным, Е.И. смотрит на него плохо, он порядком не понимает Учения и т.д. Особенно он скомпрометировался письмом, которое отослал в связи с Рождественскими событиями, он писал, торопясь и, видимо, слишком резко. Она говорит, что не слишком бы печалилась, если бы Валковский со своей чересчур большой осторожностью вышел из правления. Она пишет, что привыкла слушать свою психическую энергию, и она её никогда не обманывала. Разумеется, и Гаральд, и Блюменталь писали о нём много плохого, и, быть может, в те дни тяжких переживаний он был духовно утомлённым. Правда, есть в Валковском известная неподвижность духа, неэластичность, строптивость, даже – узость, но в отношениях <с людьми> он был неизменно корректным и культурным. Когда он вдохновлён, говорит чудно и возвышенным духом, но нередко бывает несообразительным, даже наивным. Он ведь был нашим единственным оратором. Члены Общества его любят. Конечно, Е.И. видит лучше. В последние годы, особенно в минувшем году, я меньше с ним общался, его негибкость меня отталкивала, моим сотрудником больше был Гаральд и затем Блюменталь. Сами друзья в последние месяцы его опять выделили и выявили в моём сознании. Я неизменно желал видеть в нём больше духовной эластичности и огненной стремительности, но меня привлекала его деликатность и сердечность. Я потому его так защищал, что мне казалось, что я отстаиваю принцип справедливости, ибо против Валковского и других членов друзья выдвигали много упрёков, но большинство из них мне казались ложными. [3] И всё же! Получил и я от Е.И. краткое письмо (единственное; предыдущее, которое она мне послала и которое я так ждал, значит – пропало!), в котором она предупреждает меня быть осторожным с Валковским, ибо он многого не может вместить. Она говорит: «Цените Гаральда и Ивана – так Указано!» Все эти две недели я пытался всё понять глубже и переориентироваться. Как только Драудзинь получила письмо, уже на второй день мы решили встретиться с обоими друзьями и возобновить наш нуклеус. Ибо в письме сказано: «Рихард Яковлевич совершенно необходим как председатель, и я не вижу, как может он оставить свой пост, ведь он был Назван и Утверждён. Так ещё раз было повторено: "Рихард нужен, нужны Гаральд, Иван и Екатерина". Так указаны наиболее нужные сейчас деятели. И, конечно, эти четыре лица представят собою нужное равновесие». Дальше она защищает широкую натуру Гаральда, он стремится всё выполнить насколько возможно лучше, потому она подходит к нему со всем нежным пониманием. Блюменталь болен, и по этой причине надо относиться к нему бережно. Как много обдумывал я это письмо, каждое предложение! Важно и следующее: «Многое, о чём Вы пишете, правильно и, конечно, требуется обоюдное сглаживание и сдерживание не в ущерб неотложному действию». Позже также Клизовский, Гаральд и Блюменталь получили письма. Клизовскому она пишет: «Знаю, что Рихарду Яковлевичу, как председателю, особенно трудно, ему надо проявить разумную осторожность, потому он нуждается в ободрении и поддержке. Нелегко и Гаральду Феликсовичу и Ивану Георгиевичу, но думают они правильно». И Гаральду: «Понимаем труднейшее положение Рихарда Яковлевича, ведь ему необходимо избежать раскола, за которым могут последовать и предательства». Действительно, насколько невыразимо трудно было. Я ждал хотя бы малейшего указания, хотя бы линии, которой придерживаться в действиях. Возможно, это и было в том письме, что я с кровью сердца ждал, о котором она упоминает сотрудникам, но оно, вероятнее всего, погибло. Потому в таком одиночестве я пребывал все эти дни. Знаю, что Учитель всё же меня не оставит. В свои тяжкие дни я шёл неизменно к Нему. Сознаю, что немало я ошибался, но всем существом желаю спасти Общество, спасти единение в нём и спасти сознания членов Общества от разрушения. Но, с другой стороны, боюсь хоть где-то, хоть в малейшей мере задержать великое дело, которое свершают друзья. Во мне живёт чувство великой ответственности за Общество, помогли бы оба друга мне в этом. От них больше всего это зависит! Но они в своей идее столь стремительно мчатся вперёд, что Общество зачастую и не видят. Разве смею я их в чём-то тормозить? Или всё же они иногда переходят границы целесообразного? Как мне знать, если до сих пор они действовали верно, если их поступки до сих пор оправданы? Таковы мои тяжкие размышления. Но знаю и ощущаю, что с их стороны будут многие шаги, которые возложат на Общество громадный риск и ответственность.

Первое заседание нуклеуса было спокойным, сердечным. Но когда Блюменталь наконец представил нам план своего будущего сборника [4], от него веяло такой абсолютной категоричностью, что возражения заранее полностью исключались. Второй номер он хочет посвятить русской армии и России вообще. Может, дать какую-то статью и о латвийской армии? Я задрожал. Что скажет наше правительство? Оно никогда не пропустит книгу, в которой только восхваляется армия иного государства. Друзья ответили: «Пропустят, за это мы отвечаем». [5] Однако они обещали печатать книгу только тогда, когда придёт положительный ответ Н.К. Письмо к Драудзинь вызвало нервность, поскольку полностью она прочесть не могла, но такое положение вызвало подозрение. Друзья возбудились, когда <Драудзинь> всего не прочла. Блюменталь на следующий день пригрозил, и Драудзинь, поражённой таким методом Блюменталя, пришлось уступить. Блюменталь подчёркивал, что ныне, когда между нами опять дружба, не должно быть тайн. Но говорят ли они всё? И какие же были результаты: во время выборов они что-то наговорили Буцену, и он кому-то из членов сказал, что Валковский отказался от работы в правлении по указанию Е.И.!! Где же здесь нуклеус?! Не хочу излишне упрекать, ибо и я когда-то ошибался, единственно меня опять удивила бестактность Буцена, притом в такой мере, что в тот день, когда я это узнал, был болен почти до отчаяния. Моя жена чрезвычайно встревожилась, когда я сказал, что есть письмо, но всего не рассказал. Притом она узнала, что у нас было заседание. Она, конечно же, понимает, что могут быть конфиденциальные вещи, но я в тот вечер, от усталости, не сумел её успокоить, и подозрения возросли ещё больше. Не связаны ли друзья с политикой, – все эти дни такая мысль мучила её сознание. Я успокаивал, сколько мог, но, по существу, и я всё ещё внутренне не имею ясности, где кончается чисто культурный мост с Россией. И, помещая статьи об армии, разве мы не входим в сферу политики? От моей сущности всё это далеко. Но всё решит Н.К. Я писал неоднократно об этих вопросах, разумеется, прикасаясь кратко, так, чтобы можно было понять, но – ответа нет. Моя жена и другие члены Общества всё ещё возмущены неэтичными методами, которыми пользуются друзья. Успокаиваю, сколько могу, говорю, что Гаральд ныне действительно иной, что больше не такой раздражённый, как раньше, что уже спокойнее и вежливее, и у меня есть ощущение, что он желает исправиться. Своими отрицательными мыслями мы только мешаем ему освободиться от недостатков. И Блюменталю надо хоть что-то понять. Только в последнее время Гаральд мне сказал, что Блюменталь серьёзно болен почками. Теперь его положили в больницу на обследование.

Четверг, 14 марта, был одним из труднейших дней в моей жизни. Может быть – самым тяжким. Моя жена была опять очень расстроенной нашим вчерашним заседанием, всю ночь мы не спали. Бесконечно она спрашивала: «Нет ли здесь политики?» Она съездила к Драудзинь, которая прочла ей часть из письма. И Валковскому, когда тот просил, она в конце концов сказала какую-то часть из того, что Е.И. о нём говорит, конечно – в смягчённом виде.

Вечером, в старшей группе, Гаральд сам отстаивал, что в связи со сложившимися обстоятельствами надо оставить старое правление. Затем он прочёл письмо Е.И., адресованное ему, где она подчёркивает необходимость «моста», а также сколь трудны и сложны все подготовительные работы к строительству такого «моста». В Обществе ведь могут быть люди с разными взглядами. Позже в группе развернулись дебаты о тактике. Относительно необходимости «моста» все были согласны. Но у нас налицо разные подходы к тактике, и, пожалуйста, – эти подходы надо согласовать! Прозвучали и упрёки <друзьям> по поводу отношения к членам Общества, но, однако, всё прошло спокойно. Затем началось собрание. Многие были заметно встревожены, в том числе и моя жена. Я боялся, как бы не проводилось тайное голосование и Гаральда не забаллотировали, поэтому попросил Драудзинь сказать отдельным членам Общества, что Гаральд необходим в правлении. Председателем собрания из нескольких кандидатов выбрали Буцена, ибо я за него голосовал, желая, чтобы голосовали открыто, а также потому, что Е.И. написала: «Мой милый Фёдор Антонович». Мы всегда не желали избирать его в правление из-за свойств характера, но теперь я думаю, что, быть может, я его всё же не знаю, ведь Е.И. его лучше видит. Перед голосованием Валковский подал официальное заявление, что уходит из правления; когда об этом объявили собранию, многие члены Общества сердечно просили его остаться, но он решительно отказался и своим выступлением оставил светлое впечатление. Это и понятно, и ещё после собрания некоторые члены Общества были взволнованы из-за него, не будучи осведомлёнными о его мотивах. Мне он сказал, что уходит потому, что до сих пор боролся против обоих друзей, думая, что их тактика неправильная, но теперь видит, что их деятельность признана правильной, и поэтому он благословляет их деятельность и уходит, зная, что они лучше понимают и лучше исполнят свою задачу. Кроме того, его сотрудничество с друзьями тоже было бы затруднённым из-за разницы в темпераментах. И затем – Валковского, вероятно, глубоко взволновало написанное в письме к Драудзинь: намёк Е.И., что она не имела бы ничего против, если бы Валковский ушёл. Мы с Гаральдом условились, что вместо Валковского будет Клизовский, представитель русских и кандидат предыдущего правления. Теперь в кандидатах остаются Стипрайс и Каролина Якобсон. После выборов осталось ещё сильное возбуждение, некоторые члены Общества думали, что теперь, когда в правлении «поворот влево», будет влияние Гаральда и в Общество придёт политика. Но в пятницу беспокойство начало утихать. Истина: мир и сотрудничество могут прийти только тогда, когда есть полная открытость, когда в откровенном разговоре всё выяснено, когда есть понимание. Мне было очень трудно, ибо мои друзья настаивали, чтобы о нашем нуклеусе и прочем другим не рассказывалось. Если бы они были хоть немного более открытыми и сердечными к членам Общества, такого смущения не было бы.

 

1 апреля. Понедельник

Оказалось, что второй том сборника Блюменталь уже в феврале велел целиком набрать, без моего ведома. В среду я получил корректуру для просмотра. Меня и Драудзинь глубоко поразили не столько официальные или литературные статьи, но другие... Некоторые боевые песни, описания грубых сцен сражений, как на Хасане, статья о Шолохове, где масса вульгарностей и моментов, противоречащих духу Учения. Что скажет интеллигенция о нашем Обществе, которое до сих пор заботилось о качестве культуры, а теперь издаёт статьи прямо-таки фельетонного характера? Все эти дни сердце болело и страдало больше всего от мысли: не скомпрометируем ли мы себя окончательно? Ибо нет ничего более болезненного, чем некультурность. Два раза я встречался с Блюменталем, один раз – когда он вышел из больницы, второй раз – в больнице. Он решительно защищал статью о Шолохове. Наконец, он всё же <согласился> выбросить эпизоды битв и некоторые строчки из песен. (Хотя и обещал, но всё же не выполнил.) И сами песни, они совершенно не вписываются в культурную книгу. Знаю Блюменталя и понимаю, что теперь спорить с ним бессмысленно. Притом он болен и нервен. Драудзинь, получив корректуру, написала в Индию письмо, полное скорби и боли. И я писал об этом вопросе, указывая, что второй том сборника будет связан с судьбой нашего Общества. Даже сама публикация договора <с Россией> будет событием, к чему же в этом номере и другие, столь заостряющие статьи? Невыразимо трудно мне было в эти дни. С одной стороны – мне доверена ответственность за Общество, его судьбу и единство. С другой стороны – в письме Гаральду Е.И. пишет: «Если Иван Блюменталь будет редактором сборника, почему бы ему не выйти». Здесь косвенно на него возлагается ответственность за журнал. В таком случае я могу только делать замечания и просить, но не приказывать. Если бы я высказал нечто категорически – был бы снова скандал. И Е.И., судя по всем письмам, сердечно поддерживает Блюменталя и доверяет ему. И мои последние месяцы, возможно, были полны одних ошибок. Многого я ещё не понимаю, потому денно и нощно молю: «Владыка, даруй мне разумение!» Например, к чему была нужна статья о Шолохове, когда друзья Блюменталя категорично вовсе на ней не настаивают? Было им обещано? Я это так не понял. И как возможно нечто некультурное обещать? В субботу я получил от Е.И. два письма: от 5 марта и 8 февраля – то, которое я уже считал пропавшим и о котором тревожился. Если бы оно пришло вовремя, недели три назад, быть может, не возникло бы такое замешательство по поводу письма к Драудзинь, ибо оно было первым из долгожданных писем и каждый из нас желал услышать что-то поконкретнее, но Драудзинь не могла всё рассказать. В этом письме расшифрована и загадка политики: культура и политика, по существу, соприкасаются, но это соприкосновение должно происходить в идеальнейшем смысле, ибо вся жизнь должна быть синтезом... [6] Так можно было судить по прежним разговорам или после... где же здесь могло быть сотрудничество, если... в вопросах нет открытости. Если я не понимаю друзей, то как же их могли понять другие члены Общества, которые гораздо меньше с ними беседуют? Зачем такая скрытность? Понимаю, что только... <я обязан> с каждым непонимающим поговорить, успокоить. Больно было по поводу второго письма от 5 марта. Валковский окончательно скомпрометировался своим январским письмом. Но он хотел только хорошего, второпях ему казалось, что на самом деле Гаральд, с его тактикой, не понимает своей задачи. И о Гаральде она говорит: «Помогите и охраните его от несдержанности и слишком большой поспешности, которая бывает, как Вы пишете, "не далека от хаотичности"». В Гаральде есть великий огонь, сердце его чисто, его надо беречь и охранять. Но как же мне его регулировать? Он всё же – тяжёлый и странный характер. Мы ведь решили поставить крест на прошлом, но вновь я слышал немало колкостей, только ныне пробую больше привыкнуть к его тону, и он уже не так повышает голос. Однако если только в чём-то возразить ему и сказать нечто неприятное, то придётся выслушать резкие слова. «Воспитывать» его потому так трудно, что он считает всех других воспитуемыми. Много размышляю об Указании Учителя, чтобы я хранил мужество и твёрдость. Какую твёрдость? К самому себе? Или и к Гаральду? Но я ни в чём не ощутил, чтобы моя твёрдость за последние месяцы оправдалась. Я защищал Валковского – и напрасно. Я подчёркивал местные условия, и, очевидно, тоже зря. Нам определённо заявили, что нелатышским обществам грозит ревизия и что в правление не следует выбирать людей с явно левыми тенденциями. Оттого мы и Блюменталя не избрали. (И Гаральд на последнем заседании так думал.) Может быть, некоторое время подобное было истиной, но время столь быстро движется вперёд, что следует всегда предвидеть будущие шаги, и каждая великая дерзновенность может быть оправданной. Именно поэтому моё положение столь трудно, именно потому я и ждал каждое конкретное указание из Индии. Разве это не самое несуразное: я несу за журнал полную ответственность, и одновременно я бессилен что-либо менять в его содержании?! С другой стороны, ежесекундно мне надо думать – не мешаю ли я планам эволюции, которая развивается с такой колоссальной стремительностью, что только чувствознание, политически и общественно многоопытное и обученное, может что-то предчувствовать? Потому я и молю даровать мне разумение.

24 Марта – День Владыки – вновь было днём нашего великого единения и взаимопонимания. В этот день у всех были глубокие переживания, все были сердечными и одухотворёнными. Даже Гаральд сидел рядом с Валковским и беседовал с ним. Как обычно – много цветов. Музыка. Портрет Учителя. Я прочёл из Учения и присланное Приветствие. Затем был доклад Клизовского о торжественности. Драудзинь – из Учения об Учителе, Гаральд – о подвиге, Крауклис – о единении, Аринь – из «Сердца Азии» и моя жена – из письма Е.И. (от 8 февраля). Под конец в комнате Учителя мы вручили десяти членам Общества Портреты. Произошло и следующее – Гаральд помирился с Мисинем. (Он, однако, позже меня упрекнул за мой миролюбивый метод, которому он последовал в отношении Мисиня: что толку от него – Мисинь опять забывает о своих обязанностях. Но Гаральд несправедлив к Мисиню. И ему не следовало так писать Е.И. Пусть у Мисиня немало ошибок, но есть в нём хороший огонь. И разве он не помогал Монографии, сколько мог?)

Блюменталь в больнице. В четверг его оперировали – отняли почку, в которой развился туберкулёз. Вообще-то его организм ослаблен, но он держится мужественно. В четверг в Обществе отдали и дань памяти нашему милому д-ру Феликсу Лукину.

Вчера Общество латышско-русского сближения проводило свой первый «чай» в клубе офицеров, публики было много, вроде бы – около тысячи, явились и три министра и т. д. От нашего Общества присутствовало более десяти человек, наш столик был в наилучшем месте, недалеко от сотрудников посольства. На подобном «джазовом балу» я давно не был. Ещё до сих пор моя одежда пропитана табачным дымом. Разумеется, этот вечер дружбы сильно способствовал доброжелательному настроению по отношению к России, пойдёт на пользу и журналу.

Вчера пришла телеграмма, в которой Н.К. одобряет содержание второго сборника, которое Блюменталь послал в своём письме от 8 марта.

 

17 июня. Понедельник

Вчера и позавчера газеты сообщали о событиях в Литве, о том, что туда вошли русские вооружённые силы, о смене правительства, об отъезде Сметоны за рубеж. И сегодня в 6 утра русское радио сообщило об ультиматуме правительствам Латвии и Эстонии, и, как говорят, русские войска уже перешли границу у Абрене. Уже вчера было странным, что президент нашего государства не участвует в Певческом празднике Латгалии. А сегодня или завтра, вернее всего, и решится судьба нашего правительства. Русское правительство больше всего было настроено против Ульманиса из-за его откровенно холодного отношения к нему. С громадной динамикой мчится колесо истории. Дания, Норвегия, Голландия, Бельгия одна за другой весьма скоро исчезли с поверхности земли. За несколько дней завоёвана и Северная Франция. 14 июня утром немецкая армия вошла в величественный Париж, теперь прорвана и линия Мажино, занят Верден, и новое, только что сформированное правительство во главе с Петеном обсуждает – не капитулировать ли. Вскоре наступит очередь Англии. 10 июня Италия объявила войну. Может быть, в скором времени и другие государства Средиземноморья будут втянуты в водоворот. Турция ещё сомневается. Великая Россия молчит. Знаем только, что на базах Литвы и Латвии идут лихорадочные работы по укреплению. Разумеется – против Германии. Может быть, исполнятся пророчества, что в конце концов все народы мира будут втянуты в войну. Жуткое, но величественное время. Какие людские массы подвержены ужасным страданиям! Мы в Латвии не можем вообразить и понять, что испытывают теперь миллионы беженцев во Франции и каково солдатам, которые сходят с ума под постоянным гулом аэропланов и грохотом взрывов гранат. Гекатомбы жертв растут. Человечество переживает великое огненное очищение.

 

21 июня. Пятница

Вчера по радио огласили состав Кабинета, ожидаемый с такой тревогой. Было великое изумление, когда мы услышали, что премьер-министром назначен Кирхенштейн, и ещё большее – когда прозвучали такие фамилии: Вилис Лацис, П.Блаус, Ю.Лацис и т. д. Насколько я о некоторых из них слышал до сих пор, они не казались людьми с твёрдым характером и с идеями. Может быть, я заблуждался? Я ведь не знаком с ними. Единственно знаю Юлия Лациса, который симпатичен. На дипломатическом поприще они совершенно зелены, смогут ли они управлять государством в этот тревожный момент? Они взяли на себя чрезвычайную ответственность. Или, быть может, они будут только слушать то, что диктуют другие? В конце концов, может быть, именно хорошо, что они молодые (были бы молоды духом!), ибо необходимы многие радикальные реформы. Реформы Ульманиса продвигали главным образом хозяйственно-строительную плоскость, духовная культура меньше затрагивалась. Лишь бы Латвия не была втянута в ярую политику. Сегодня утром перед <Президентским> замком шли демонстранты с красными флагами поздравлять новое правительство. Амнистированы политические заключённые. Кирхенштейн начал свою первую речь так: «Старое правительство было несправедливо...» Он был заметно встревожен, возможно, что кое-что из того, что он говорил, было ему продиктовано. На все ответственные посты Ульманис назначил своих людей из Крестьянского союза. Потому в Латвии до сих пор была большая односторонность, не хватало свободы слова. Многие чиновники были недееспособными. Теперь придёт замена, но разве и ныне назначают только наиболее способных? Наблюдая сегодня встревоженность и изменчивость сознания, приходится вздохнуть: как всё условно, как всё быстро меняется!

 

27 июня. Четверг, вечером Меллужи, ул. Земеню, 22

С праздника Ивана Купалы я в отпуске. В Меллужи живу уже с 11 мая, мы выехали в связи с заболеванием детей коклюшем. По газетам и сообщениям радио следим за событиями в Латвии. Коммунистическая партия легализована, все перемены до сих пор были в коммунистическом духе или близком к нему. Ушёл директор департамента печати Янсон, с которым у нас было столько сражений, однако он был человеком достаточно симпатичным; на его месте – Я.Ниедра. И на все другие места назначаются левые. Коммунистический центральный комитет всё же декларировал, что он против диктатуры пролетариата, но пока всё движется в том направлении. Кажется, что игнорируются и другие истинные работники культуры, прогрессивно-нейтральные, как Карлис Скалбе, который тоже не был доволен политикой Ульманиса, и т. д. Вообще-то хорошо, что приходят из трудового народа, но неужели на самом деле трудовой народ Латвии столь узок сознанием, как 20 лет назад во время революции? Мне кажется, что государственный строй России и ряд её культурных деятелей сильно прогрессировали, но неужели у нас повторится то же самое, что перед двадцатыми годами, словно в коммунизме не было никакой эволюции? Я ещё не знаю, но надеюсь, что ныне выдвигаются из среды рабочих наиболее культурные. Может быть, это всего лишь переходное время и, может быть, скоро придёт правительство сильных духом, <людей> синтеза? Понятно, что и симпатии нашего Общества должны клониться влево. В нашей книге «Озарение» упоминается коммунизм. Он созидается. Е.И. пишет, что там много преображённых сознаний, готовых к Новой Эре. Тактика и метод. Что же имеем от старого мира? Надо ощущать симпатии к созидающемуся прогрессивному, к тому светлому, бодрому в сознании сердца молодёжи, что знаменует наступление Новой Эпохи.

Сегодня нас ожидала величайшая неожиданность: мы увидели, что ответственным редактором «Яунакас Зиняс» назначен Гаральд Лукин, и на первой полосе напечатана статья Н.К. «Любовь к Родине» (которую я когда-то переводил). Весь номер выдержан в крайне левом духе. С Гаральдом я встречался в прошлую пятницу, думал, что его, быть может, изберут на какой-то высокий пост, но не ожидал, что сюда. Вторая неожиданность, что вместо «Сегодня» выходит «Русская газета», где «шефредактором» назначен Блюменталь. Его я навестил в позапрошлое воскресенье в Дзинтари, пробыл у него три часа, и наконец мы друг друга поняли в связи с Эллой и книгой [7]. Но обо всём этом мне ещё придётся рассказать позже. Мне видится, что его горечь совсем напрасна, что для его работы всё случившееся пошло на пользу, и я всё ещё не понимаю, почему он уклонялся подписать своё имя под книгой, за которую нёс стопроцентную ответственность и по поводу которой говорил, что это величайшая радость – над ней работать? У Гаральда в этом смысле гораздо эластичнее натура: подписал, долго не думая, и уговорил Блюменталя. Притом Блюменталь ведь всё это время неоднократно давал понять, что он подтвердит ответственность за книгу своим именем. Очень уважаю Блюменталя за его большую любовь к России. Он говорит: «Звезда на головном уборе красноармейца есть Знак, и Е.И. мил малейший из воинов». И я учусь уважать Красную Армию по «Криптограммам» [8]. Но вся моя душа и вся моя жизнь ведь до сих пор были (быть может, и в прежних жизнях) аполитичны, потому мне так трудно вжиться и ещё труднее – включиться.

Я ведь ощущаю симпатии к России и ко всему наилучшему в её устройстве.

«На старой закваске»... и государственный строй вырастает навстречу свету. Лишь бы в Латвии всё было не так, как в 1919 году, лишь бы наше правительство вносило в жизнь дух культуры и синтеза, лишь бы на самом деле во главе государства и учреждений оказались лучшие и наиболее культурные. Неужели другие будут отодвинуты в сторону, даже если они попытаются понять <новый строй>? Конечно, все перемены пока только в переходной стадии, и ещё не известно, как всё образуется в окончательном виде.

Сегодня во мне такая встревоженность. Что же мне делать? И мне, что ли, стать деятельнее? Но как? В принципе, я не против политики.

В духе Учения? Что я ныне мог бы делать? Работать в какой-то редакции? Завтра встречусь с Гаральдом в Риге.

Лишь бы мой друг обрела спокойствие, лишь бы мой друг поняла – об этом я молю. Элла многое вообразила.

Или это оккупация? Или независимость?

Может быть, теперь (и кажется – пока) верно, что Россия диктует все переустройства, но мне кажется, что все перемены, какие бы они ни были, и не всегда понятные, в конце концов для Латвии будут благословением, и Латвия будет расти и развиваться ещё быстрее и в ещё более широком дыхании. Сомнения...

Друзья? Родина? Стараюсь успокаивать, нужно говорить так, чтобы не расстраивать. Иногда состояние её нервов чрезвычайно чувствительно. Иногда на момент теряет сознание. Так было, когда сказал, что Гаральд сам...

И ещё я пережил ужасное мгновение. У Эллы чрезвычайно чувствительная натура, она всё переживает слишком сильно, нередко и напрасно, даже преувеличенно сильно. И сомнения её мучают. Её чувства столь накалены, что мне кажется, если бы кто-то направил её сознание в соответствующую плоскость, то её переживания и любовь могли бы моментально загореться в противоположном направлении. Ибо она, по сути, является духом великого непокоя и поиска. В молодости она была секретарём, но ушла от этой деятельности, ведь было противно видеть в политике всё грубое и жестокое. В Живой Этике она нашла полную поддержку. И теперь, видя, что приверженцы Живой Этики обращаются к политике, она начинает сомневаться и в Живой Этике. Я говорю, что Живая Этика есть учение синтеза жизни, которое вовсе не исключает политику... Разумеется, и политику, как любую неотъемлемую составную часть жизни человека, необходимо одухотворить Живой Этикой. Но все мои аргументы ей настолько знакомы, что я буду счастлив, если найдётся другой человек, который её успокоит, но не расстроит. Потому с радостью, но и с тревогой поддержал я её замысел отправиться сегодня вечером в Ригу и посетить кого-либо из членов Общества, чтобы узнать их чувства относительно нового положения. Жду теперь её дома, сердце неспокойно, ибо знаю её встревоженность.

Позвонил сегодня вечером Гаральду; своё утро он уже проводит в кресле редактора «Яунакас Зиняс». Также и Блюменталь. Мне так трудно ныне вырваться из семьи, ибо служанки нет и не могу Эллу оставить одну на более длительное время. Особенно в последнее время она опять была уставшей. Нужно найти выход. Весной издатели отказались печатать мои книги, посчастливится ли теперь?? Мне так чрезвычайно нужна служанка и ещё – оплатить долги, которые особенно гложут сердце Эллы. Как бы хотелось, чтобы мой друг все события и превращения соизмеряла с Великим Будущим, тогда бы она стала намного спокойнее и смотрела бы на всё с большим доверием. В конце концов ведь будет хорошо!

 

8-16 июля

Мой друг вернулась домой поздно вечером обновлённая. Мы ещё долго говорили под звёздным небом. Но через несколько дней опять её начали грызть сомнения: «Как Гаральд может соединить свою деятельность с Учением? Он ведь ныне полностью поддерживает одну <партию>. Ему диктуют, и он исполняет. Иначе ведь он не был бы назначен редактором. В молодости я была близка <политике>, – сказала она. – Но затем я <разочаровалась>, ибо в её руководителях я увидела эгоизм, который основывался на <жестокости>. Убегая от этого, я прильнула к Учению. И разве Учение заставляло бы меня идти тем же путём, от которого я убежала?» Я глубоко понимаю боль её сердца, потому всячески пытаюсь успокаивать. Мы ведь можем принять то лучшее, что теперь есть в <России>. И она сильно изменилась и преобразилась к лучшему. И то, что основывается на старом мышлении, – это...

Я несколько раз был в Риге, встречался с друзьями. Блюменталь и Гаральд приглашают меня писать для своих газет. О чём же писать? О России у меня ещё мало материала. Пытаюсь перевести на русский язык свою статью о труде – пройдет ли? Нужно бы что-то делать, находясь в самом водовороте событий, но что? Гаральд сам ещё чувствует себя неуверенно, неспокоен перед своей великой ответственностью. «Друзья» его упрекали, что поместил статью Н.К., следовало подчеркнуть, что Родина Н.К. – СССР! Мне кажется, что Гаральд теперь старается искупить свою «вину», – может быть, поэтому и поместил фотографию с тремя девушками и т. д. Жаль, что в Гаральде, как ощущаю, мало латышских чувств. Я сам чувствую себя совершенным космополитом, но Гаральд вообще доходит до крайностей. Нет больше в «Яунакас Зиняс» ни одной статьи о латышской культуре. Может быть, теперь переходное время, когда всё в большей или меньшей степени преувеличивается? И Гаральд во имя будущего закрывает глаза на некоторые недостатки настоящего? С другой стороны, взяв на себя роль ответственного редактора, он вынужден печатать то, что велят из посольства или же местные. И я очень много думал, во всём ли согласуется деятельность Гаральда с Учением? Ибо он несёт великую ответственность за всё, что газета печатает, за каждое слово, которое она сеет в души людей. Странно, что именно на прошлой неделе нас навестили несколько друзей, притом все они отстаивают мнение, что пришло время сотрудничать. Я был удивлён бодростью Валковского. <Он говорит, что> нельзя позволить толпе установить поворот культуры, но нам, интеллигенции, полагается определить, какой быть культуре! К примеру, культура Ульманиса в последнее время отклонилась в негативную сторону. Такие же мысли выразил и Залькалн, который, уходя в своё одиночество, недавно покинул Общество. Карлис Эгле признаёт, что надо что-то писать, но больше о принципах. Зента Мауринь написала мне из Смарде, встревоженно спрашивая: «Как же понимать то, что теперь происходит вокруг Вас?» (Видимо, думает о д-ре Лукине.) Я съездил к ней в гости. Был и Раудиве. Вопрошает: «Скажите, какая связь Общества Рериха с ним и Ваша связь с Лукиным?» Говорю, что теперь там поворот в лучшую сторону. Эпоха антитезисов <со стремлением> к синтезу. Конечно, насилие и грубость мне внутренне бесконечно противны. Гаральд увлечён <политикой>, но есть какие-то культурные возможности. И Зента, и Раудиве в глубокой обеспокоенности, что же теперь делать? Надо бы действовать, но как? Можно было бы сотрудничать в периодической печати.

Теперь в Латвии властвует и ведёт Москва, в лице Выш<инского>. Быть может, это в своём роде и хорошо, ибо москвичи в культурной эволюции значительно дальше. Москвичи сильно умеряют <местных>, делают указания, как поступать, диктуют нынешнюю платформу, которая, в общем-то, приемлема – вводит дисциплину. Но трудно разобраться в их дальнейших намерениях. Местный центральный комитет коммунистической партии протестует против стремления провинциальных отделов к политической диктатуре, также – против слухов, что Латвия может потерять независимость. Она будто бы хочет перевоспитать народ в новом сознании, но не ввести новое устройство сразу. Но есть ли терпимость? Во главе ведомств находятся почти исключительно те личности, которые долгие годы пробыли в подполье и мало, как кажется, знают о великих переменах, в последние годы происходящих в России. Будто бы вышли из 1919 года.

Проф. Леинь утверждает, что назначен только до выборов сейма, то есть на две недели. В идеях много чудного. Были бы во главе интеллигентные и широко культурные личности. Но...

Выборы сейма. Выдвинут один список – «Блок труда», который подписали более десяти организаций. Было неожиданностью обнаружить в списке имя Гаральда. Блюменталя не было?! Может быть, перед ним раскрывается широкое поле деятельности? Как Гаральд заслужил такое доверие? Драудзинь и Буцен утверждают, что он вступил в коммунистическую партию. В этом ещё есть сомнения, по крайней мере, сам Гаральд не упоминал. В списке всё же подавляющее большинство партийных, за исключением, может быть, членов правительства. Вне политики остаться трудно, но... Разве последователь Учения <может быть в партии>? Е.И. [9] ... Понимаю, что, соизмеряя всё с Великим Будущим, можно приблизиться теснее <к России>, которая в своём существе уже сильно развивается и растёт. Я лично всё же был бы не в силах взять на себя такую великую ответственность, как Гаральд. Возможно, я аполитичен по природе? У Гаральда самого нет свободы действия, по партийным вопросам ему надо ориентироваться на то, что указывают ему или велят делать его «друзья». И в газету присылают статьи, которые он не может не печатать, если они приходят от партийных властей. В таком случае, что же он может делать больше, чем иной коммунистический редактор? Какое же он имеет значение, если не может более-менее выражать себя? Гаральд с жаром отстаивает убеждение, что и всем остальным надо деятельно участвовать в нынешнем строе. Два номера выпустил о Ленине. Он – человек огня и неизменно на сто шагов дальше, чем его товарищи, и, может быть, дальше, чем ныне позволяют границы. Я спрашивал у многих старших членов Общества. Драудзинь вначале несколько раз набрасывала и писала о женщине. Буцен – сам бы он не взялся быть редактором. Говорит: «Только через Учение. Идея вечна, а не строй. Весной я поддерживал обоих друзей. Теперь – разочаровался, особенно в Блюментале». Клизовский написал статью о Новом Мире для газеты Блюменталя. Но тот не поместил, даже после того, как он её второй раз переработал. Редактором он бы не пошёл, <не подходит> тактика. Однако он признаёт, что оба друга не напрасно стали редакторами. Всё же они «не на месте». Посетил меня Ст<ребейко>. Он, как обычно, свои тезисы подаёт в высоком стиле. «Космический Магнит использует каждый канал для своей деятельности, – говорит он. – Старый Доктор Лукин поступил бы так же, как молодой». Знаю, что Доктор, если бы и взял на себя такое, то из-за чуткости страдал бы от того, что теперь приходится делать. В связи с выборами опять в прессе и на улицах митинговый дух. Грубая, показная крикливость чужда интеллигенции, к такому она не привыкла, её разумение – труд в тишине. Знаю, что и старый Доктор избегал шумной толпы; он когда-то сказал, что не может участвовать в выборах, ибо не за кого голосовать. Теперь всё же иные условия. И ведь Доктор глубоко вчитывался в Учение. Однажды, прочтя в «Общине» о материализме, сам начал читать об историческом материализме, взял у меня книгу Ленина, которую после его смерти уже обратно я не получил, ибо невесть куда запропастилась. Так его сердце горячо отзывалось на каждое биение пульса Учения. Такая вот неясность в нашей среде. Размышляю, как же Н.К. вёл бы себя на нашем месте? Писем уже с апреля больше не получаем, единственно приходят телеграммы. На Ивана Купалу я получил телеграмму, высланную, видимо, в связи с событиями в Латвии: «Храните единение. Всё будет хорошо. Жду от Ивана хороших вестей. Привет». Глубоко заныло сердце – как же Н.К. стремится попасть обратно на свою родину! И это так необходимо, и многое уже, быть может, упущено. Но почему ему не дают разрешение? Почему вся деятельность Блюменталя и Гаральда имеет мало успеха? С другой стороны, Н.К. в своих статьях горячо хвалит Россию и её достижения.

Почему он не находится уже там, где его присутствие так чрезвычайно необходимо? Очень, очень о многом теперь нужно было бы посоветоваться с Н.К. По настоянию Гаральда и наше Общество присоединилось к числу поддерживающих «Блок труда». Это было большим шагом, ибо, во-первых, мы этим себя определили в политике, а, во-вторых, высказали открыто свои симпатии. Я понимаю так, что без этого Общество могли закрыть, а также <дело> Н.К. <о визах не продвинулось бы>. И всё же на сердце была большая тяжесть. Гаральд настаивал, но если бы хотел, сделал бы возможным...

Всё время я был в Юрмале, говорил по телефону с Блюменталем, декларацию подписал и он и Гаральд. Моя жена снова <волнуется>. Думает, что это подписание <компрометирует> Общество...

Разумеется, вся интеллигенция, которая привыкла искать у нас чистую культуру, ныне взирает на нас в недоумении. Не однажды я слышал: «Кто же такие последователи Рериха?» Как ответить на это? Наши идеи выражены хорошо в письмах Е.И. и в Учении... Но мы верим, что какие бы ни были недостатки теперь, <Россия> стремительно развивается... Странно было наблюдать выборы. Инструктировали, декларировали – равные, справедливые, свободные выборы, приглашали подавать вне «Блока труда» и другие списки и т. д. Все другие списки отклонили. О К. – умолчали. Пресса против него. Проголосовало 95 %.

Правительство Ульманиса всё больше заключало жизнь в границы. Но хотя бы расширились теперешние границы! Были бы личности во главе культуры! Знаю, что вообще-то ищутся интеллигентные люди, чтобы вступали в коммунистическую партию.

Вера в будущее. Главное теперь – подъём сознания в служении общему благу. Были бы хоть руководители с более-менее духовным звучанием, которые освободили бы от прислуживания вкусам толпы. Верю и желаю верить, что ныне в интеллигентнейшей части Советского Союза гораздо больше культуры. Как всё сложится?

 

20 июля. Суббота

Я встретился в редакции с Гаральдом и Блюменталем. Опять был очень раздосадован, опять острые нападки. Не дают статьи, не поддерживают их и т. д. У меня не было материалов о Союзе (теперь пишу о стахановцах), но передовицы, какие теперь пишут, я просто не способен делать. Диктуют... Отчего Гаральд столь нетерпим? Почему не может допустить и несколько иного подхода? Уже начиная с осени Гаральд мечтает о присоединении... Но есть и другая прогрессивная интеллигенция, и другие возможности несоветской духовной культуры. Если подумать, ведь надо признать: возможно, ни у кого в Латвии сердце так не кровоточило и не горело, как у Эллы. Конечно, в её чувствах была доля преувеличения, ибо она мало соизмеряла происходящее с Великим Будущим... Но, с другой стороны, разве Гаральд не был одним из тех, кто больше всего усердствовал ради присоединения? Он и Блюменталь, будучи редакторами самых крупных латышских газет, возможно, особенно этому способствовали. Я никогда не был националистом, никогда не думал о национальной проблеме, ибо она, по существу, мне чужда. Но <что плохого> в независимости, если её руководители являются культурными людьми? Ибо сегодня уже большими буквами пишут: «Поздравляем четырнадцатую Латвийскую Советскую Республику». Уже вчера, после широкой манифестации, можно было понять, что давным-давно был замысел присоединить, только желали подготовить сознание народа. Говорю своим друзьям: если завтра и будет решено присоединяться, то смело надо смотреть в будущее. Мы ведь верим в эволюцию и при коммунистическом строе. Мы ведь верим, что в конце концов «всё будет хорошо». Мы ведь тоже верим будущей миссии России. Мы верим будущему братству народов. Мы верим всему тому, что возвещает Учение. Мы верим в новую Эру Света, которая уже скоро наступит на Земле.

 

21 июля. Воскресенье

Исторический день. Радикальный поворот в жизни Латвии. Сегодня Латвия отказалась от своей самостоятельности и соединилась с другими своими братскими советскими народами. В три часа дня сейм принял резолюцию, которая провозглашает Советскую Латвию. В пять часов голосовали за вхождение в великий Советский Союз. Собрание сейма началось в 12 часов в Национальном театре, там, где в 1918 г. уже однажды родилась Латвия. Символически здесь же произошла и смена государственного устройства Латвии. Я слушал по радио, но в двенадцать разразилась такая гроза с громом и молнией, что возможно было включить только через полчаса. Речи, митинговые речи. Говорили и делегаты. Зачитывались многие телеграммы. Всюду звучала мысль, что Латвия должна войти в Советский Союз...

Мы уже знаем, что на собраниях обычно какой-то деятель зачитывал резолюцию и спрашивал: «Кто против?» И в армии были вынуждены подписывать, иначе военнослужащих увольняли. И знаем, как голосовали. И всё же часть народа – в восторге. Всё остальное большинство глубоко потрясено в ожидании радикальных перемен. И всё же самые светлые сознания верят, что эволюционно так должно быть, что всё направится к лучшему. Надо найти возможность сотрудничать! Но пусть бы вначале исчез дух толпы. К чему эти манифестации, в которых определённым чиновникам (так же, как во времена Ульманиса) надо было участвовать в обязательном порядке. К чему эти крики, лозунги, аплодисменты? Когда же будет царствовать культурная тишина сердца и могущественная воля духа?

 

20 сентября

Мы надеялись, что наше Общество так скоро не ликвидируют. Гаральд всегда самоуверенно успокаивал. И я доверял ему, ибо он был «большим начальником», и верил, что он что-то в нашу пользу делает. И только он мог бы чего-то добиться. Но оказалось, что он ничего не делал. Нежданно появилось сообщение в газетах (от 6 августа), что Общество Рериха ликвидируется и ликвидаторами назначены С. и К. [10] Это было как молния зимней ночью. Хотя за несколько дней до того у нас было предчувствие. В пятницу вечером, 9 августа, у нас было заседание правления Общества, где мы передали кассовые книги и ключи ликвидаторам. Как много после этих дней пережито, выстрадано! Хоть бы мои члены правления дали мне какой-то совет! У них ведь больше опыта. Я один, своим умом, поначалу, быть может, слишком наивно представил эту ликвидацию. Может быть, было бы намного легче и лучше? С Гаральдом я встретился накануне, и во вторник в «Яунакас Зиняс», где он обрушил на меня ужаснейшие кощунства и угрозы. Его голос гремел по всем помещениям «Яунакас Зиняс». Конечно, всё это – моя вина! Что ещё мне оставалось делать, как молчать? Чем больше возражаешь, тем больше разъяряется. Вина, возможно, в расколе? Но как же возможна гармония, когда для Гаральда все сотоварищи по Обществу только «банда» и т. д. Нередко я слышал: «Его надо расстрелять!» Разве так говорит последователь Учения? Знаю, что Гаральд доходит до взрыва. Но разве мы можем всегда делать с ним вместе «прыжки»? Я думаю: глубочайшая любовь – это неторопливая, но сильная разумная привязанность. Да, воистину, если бы среди нас была настоящая дружба, может быть, наше Общество ещё какое-то время существовало бы, хотя всё равно в конце концов все частные общества со временем ликвидируют. Откуда в Гаральде такая враждебность (и в Блюментале)? Они называют это возмущением. Но он не позволяет другому высказать мысль, не позволяет даже по-деловому поговорить, и чаще всего, выслушав полчаса его «сильные слова», невозможно получить никакой ясности о самом деле. Ночью, после заседания ликвидационного комитета, я пережил то же самое, что и после ухода д-ра Феликса Лукина. На этот раз я похоронил свою взлелеянную мечту – общину. Всё самое святое всё же осталось в сердце нетронутым. И, однако, я потрясён болью и переживаниями. Н.К. всё ещё далеко от родины. Что же разлучает его с нею? Почему он не может попасть на свою родину? Эти вопросы без конца ложились на сердце. Всё, что делали друзья, было напрасным! Под конец – даже Общество закрыто. Не понимаю, почему они дружили только с посольством, но не с местными? Те и были против Общества, и закрыли его. С другой стороны, меня всё время гложут сомнения – не вступил ли в партию и сам Гаральд, ибо знаю ряд случаев, когда он серьёзно советовал членам Общества вступать в партию. Он и задал тон газетным статьям Стребейко и Бруно Якобсона. Всё время я был оставлен один с <проблемой> Общества. К счастью, в <помещении> Общества ещё некоторое время жили наши члены, так что вход в Общество для меня не был полностью закрыт. Весной, в связи с тревожным годовым собранием, Гаральд поручил Бруно Якобсону составить инвентарный список, и тот в спешке всё абсолютно «заинвентаризовал», даже некоторые личные вещи членов Общества, картины и т. д. Я не успел тогда проверить. К счастью, ликвидаторы оказались культурными людьми. Мы получили обратно Кресло, часть репродукций. Обещали вернуть книги и открытки из магазина Аншевиц, ждут резолюцию комиссара. Но ещё не организовано управление обществами и нет никакой ясности. Также совершенно неясен вопрос относительно картин. Произведения Н.К. и Святослава, конечно же, являются собственностью самих авторов. Только не знаем, уважит ли это правительство, ибо Рерих живёт за границей и мы не имеем возможности с ним переписываться. Прошение мы подали. Также Гаральд потребовал обратно свои картины латышских художников. В его собственности могло быть ещё больше, но часть из них внесена в инвентарь. Хотим выкупить «Письма Елены Рерих», которые остались в собственности Общества. Также наша большая библиотека (около 1500 экз.) из магазина Аншевиц, куда была одолжена, переселилась в Общество. Наш Буцен оказался родственником И. Б<уцена> – управляющего музеями. Поэтому мы надеялись, что, может быть, наш музей всё же станет государственным. В субботу 21 сентября в Обществе собралась комиссия, где кроме нас был ещё молодой Буцен и Борис Виппер, последний – в качестве художественного эксперта. Он к картинам Рериха отнёсся довольно холодно, самую большую картину «Кулута» оценил в 1.500 латов(!!), в то время как сам автор установил цену 6.500 долларов! Виппер сказал: «Об отдельном музее не может быть речи, в лучшем случае можно было бы выделить отдельную комнату в Государственном музее». Если вывесят только несколько картин, куда же денутся остальные? На чердак? Было бы хорошо, если бы мы их получили обратно. В принципе, несомненно, лучше, если бы картинам было выделено отдельное помещение, если бы к ним относились с уважением. Буцен-младший, кажется, мало интересовался картинами Рериха, гулял больше в середине зала. Когда я его спросил, не оставить ли Музей как отдельную единицу, он ответил: «Это тогда уж было бы "Лавочкой чудес"». Гаральд за это очень рассердился и начал говорить в резких тонах, что в таком случае он забирает картины к себе и т. д. Удивляюсь, как он не умеет говорить по сознанию и не может соблюсти такт. Понимаю и точку зрения молодого Буцена. Для того, чтобы доказать, что за рубежом компетентные люди ценят искусство Н.К. очень высоко, мы послали Випперу Монографию и другие книги. Так и наша мечта об отдельном музее не осуществилась. В скором времени решится судьба картин.

Я опубликовал две статьи о стахановцах. Хотел бы писать ещё о науке, но нет материала. Подал статью о «культуре как объединительнице», но, конечно, не подошла. И об «искусстве для всего народа» не рискнул. Надо писать о фактах, а не теорию. Когда окончательно решится судьба Общества, тогда смогу интенсивнее думать о чём-то другом.

Наши симпатии уже летят к России. Надо найти возможность включиться в культурную работу. И моя мечта – созидать Новый Мир, истинную Страну Братства.

 

7 октября 1940

Сердце очень неспокойно: что же будет с картинами Н.К.?

В пятницу мы отослали Н.К. телеграмму, ибо необходимо его подтверждение, что картины принадлежат ему, иначе могут перейти в собственность государства. Только что пришёл ответ. Чтобы отправка телеграммы не была самовольной, Гаральд посоветовался с секретарём Ветровым. Последний в субботу уехал, простился с Ригой. Это он назначил Гаральда и Блюменталя на высокие посты, с которых теперь они оба ушли. Блюменталь был назначен и руководителем отдела снабжения. Всё на столь краткое время! Так много я думал, и всё же не понимаю. Может быть, местные сердиты на Гаральда, что он «обошёл» их и поставлен на пост из-за рубежа? Может быть, это повлияло и на настроение против Общества? Кто знает, по каким мотивам закрыли? Если бы мы мирно, незаметно делали свою культурно-философскую работу, может быть, нас бы не тронули? Кто знает? Как ни старались Гаральд и Блюменталь, мы ведь не могли скрыть нашей работы по восточной философии. Москвичи, кажется, терпимее, они на это, быть может, смотрели сквозь пальцы. Кажется, там ныне ощущается новое продвижение к Культуре и Этике. В октябре решатся многие проблемы, связанные с Обществом.

Co-роковой год!

---

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд