Рериховская библиотека
II. Индийский странник
Великое двухлетнее странствие по Индии, затем трехлетнее путешествие вокруг света (предвидел ли он, что совершит его?) явилось адекватным откликом инстинкта на двоякую потребность его натуры: в независимости и в служении. Он шел, не связанный с каким-либо орденом, какой-либо кастой или очагом, один на один с богом, – вечный странник. В его жизни не было ни одного часа, когда бы он не соприкасался с горестями и желаниями, злоупотреблениями и нищетой и всей лихорадочной жизнью бедных и богатых, городов и полей; он разделял их существование, и великая книга жизни открывала ему то, чего не могут дать книги всех библиотек (ибо они – только гербарии), и что даже пламенная любовь Рамакришны могла лишь смутно провидеть во сне: трагический лик сегодняшнего дня, бог, борющийся в человечестве, призывный вопль народов Индии, народов всего мира и героический долг нового Эдипа, который должен вырвать Фивы из когтей Сфинкса или погибнуть вместе с Фивами. Wanderjahre. Lehrjahre. Единственное воспитание... Он был не только смиренным меньшим братом, что ночует в конюшне или на одре бедняка. Он был на равной ноге со всеми. Сегодня презренный нищий, которому дают приют парии. Завтра – гость князей, беседующий, как равный, с министрами и магараджами. Брат угнетенных, сочувствующий их тяжелой доле, он проникал в роскошную жизнь вельмож, пробуждая в их спящей душе заботу об общем благе. Он одинаково пристально изучал и науку пандитов и проблемы городского и сельского хозяйства, управляющие жизнью народов. Он учил и учился. И шаг за шагом делался Совестью Индии, ее Единством, ее Судьбами. Они воплощались в нем. И мир увидел их в Вивекананде.
Его путь пролегал через Раджпутану, Альвар (февраль – март 1891 года), Джайпур, Аджмир, Кхетри, Ахмедабад и Катхиавар (конец сентября), Джунагад и Гуджерат, Порбандар (остановка на восемь-девять месяцев), Двараку, Палитану – город храмов близ Камбейского залива, княжество Барода, Кхандву, Пуну, Белгауни (октябрь 1892 года), Бангалор в княжестве Мисор, Кохин, Малабар, княжество Траванкор, Тривандру, Мадуру... Он направлялся к вершине огромной пирамиды, мысу Кумари, где возвышается Бенарес южной Индии, Рамесварам, – Рим Рамайяны, и оттуда в Каньякумари, святилище Великой Богини (конец 1892 года).
От севера до юга древняя земля Индии полна была богов, непрерывная цепь их бесчисленных рук составляла одного лишь бога. Он ощущал его единство в духе и в плоти. Он видел его также в общении людей, живущих в кастах и вне каст. И он учил их его осуществлять. Он нес им, от одного к другому, взаимное понимание, вольнодумцам, интеллектуалистам, влюбленным в абстракцию – уважение к образам, к богам-идолам; юношам – обязанность изучать великие старые книги прошлого, Веды, Пураны, древние летописи и, тем более, свой народ в настоящем; всем – религиозную любовь к матери Индии и неудержимое стремление посвятить себя ее освобождению.
Он брал не меньше, чем давал. Его обширный ум, не перестававший работать над расширением своих знаний [1], своего опыта, впитывал все ручьи мысли, разливавшиеся и терявшиеся в земле Индии, но питаемые, как он думал, единым источником. Далекий и от слепой набожности фанатиков, косневших в затхлой атмосфере стоячих вод, и от одностороннего рационализма реформаторов Брахмо-Самаджа, которые с наилучшими намерениями упорно старались иссушить мистические ключи скрытых источников силы, – он хотел сохранить их все, ввести посредством дренажа порядок в запутанную сеть каналов, орошающих страну религиозной души.
Он хотел большего (нельзя безнаказанно быть современником великих инженеров, что открывают проходы между морями и волей-неволей соединяют руки материков!): он нес повсюду подражание Христу и, вместе с Бхагавадгитой, распространял мысль Иисуса [2]. Молодых людей он побуждал изучать науку Запада [3].
Но расширение его кругозора сказывалось не только в сфере идей. Произошла революция и в его взглядах на людей, и взаимоотношениях с ними. Никто не обладал в большей степени гордостью юноши, нетерпимостью интеллигента, аристократическим презрением ко всему, что не соответствует его высокомерному идеалу чистоты, чем молодой Нарендра.
– В двадцать лет, – говорит он, – я был фанатиком, лишенным снисходительности, неспособным на малейшую уступку. Я не хотел даже пройти по тротуару мимо театра на улице в Калькутте [4].
В первые же месяцы его странствий у магараджи Кхетри, близ Джайпура, маленькая танцовщица дала ему, сама того не зная, урок смирения. Когда она появилась, монах с презрением встал, чтобы удалиться. Князь попросил его остаться. Маленькая танцовщица запела:
"О, Господин, не смотри на мои дурные качества! Ты говоришь, Господин: "В моих глазах все едино" [5]. Сделай нас обоих Брахманами. Один кусок железа – часть статуи в храме. Другой – нож в руках мясника. Коснувшись философского камня, они оба обращаются в золото. Не смотри же, Господин, на мои дурные качества! Ты говоришь: "В моих глазах все едино!"
"Одна капля воды – в священной Джумне. Другая – в грязной канаве. Когда они попадают в Ганг, они обе становятся святыми. Не смотри же, Господин, на мои дурные качества. Ты говоришь: "В моих глазах все едино..." [6]
Нарен был потрясен. Доверчивая вера этой простой песни проникла в него на всю жизнь. Еще много лет спустя он вспоминал ее с волнением.
Один за другим рушились его предрассудки, даже те, которые он считал наиболее обоснованными. В Гималаях он жил среди племен тибетцев, допускающих многомужество. Он поселился в семье из шести братьев, у которых была одна жена; и, охваченный рвением неофита, он начал было доказывать им всю безнравственность этого. Но его увещания только возмутили их. "Какой эгоизм! – говорили они, – желать сохранить свою жену для себя одного!..." Истина – внизу, у подножия гор. Заблуждение – на высотах... Он убедился в относительности добродетели – или, по крайней мере, тех добродетелей, на которые опирается наиболее уверенно традиционная мораль. И высшая ирония, как у Паскаля, научила его расширить свои нравственные понятия, судить о дурном или хорошем в каком-либо народе или времени, смотря глазами этого народа или этого времени.
В других местах он жил среди подонков воровского мира и увидел среди воров на большой дороге "грешников, которые могут стать святыми" [7]. Всюду он разделял лишения и унижения угнетенных классов. В центральной Индии он жил в семье метельщиков-париев. Он открыл сокровища души этих простолюдинов, которых общество попирает ногами; их нищета привела его в отчаяние. Он не мог оторвать от нее своего взора. Узнав из газет, что в Калькутте люди умирали от голода, он рыдал:
– О моя страна! О моя страна!..
Он спрашивал, ударяя себя в грудь:
– Что сделали мы, – мы, так называемые божьи люди, саньяси, что сделали мы для масс?..
Он вспоминал жестокие слова Рамакришны:
"Религия – не для пустых желудков".
И, возмутившись против рассудочных умствований эгоистической веры, он ставит в первейшую обязанность религии "кормить бедных и облегчать их участь" [8]. Он требовал этого от богатых, от министров и от князей.
– Неужели никто из вас не отдаст свою жизнь любви к ближним? Бросьте читать веданту и предаваться созерцанию, отложите это до будущей жизни! Пусть ваше тело в этом мире будет посвящено служению другим! Тогда я буду знать, что вы не напрасно пришли ко мне [9].
Близок был день, когда его проникновенный голос раздастся торжественным призывом: "Пусть я буду рожден и вновь рожден, и испытаю тысячи страданий, если только мне будет дано поклоняться и служить единому божеству – общей Совокупности всех душ, а превыше всего – моему Богу в отверженных, в несчастных, в бедняках всех народов!.."
В это время, в 1892 году, страдания, ему близкие, страдания Индии, занимают все его мысли, не оставляя места для иных забот. Они преследуют его, как тигр добычу, с севера на юг, в его стремительном беге через Индию. По ночам они изнуряют его бессонницей. На мысе Кумари они настигают его и хватают жадными челюстями. На этот раз он отдает им и тело и душу. Он посвящает жизнь страдающим массам.
Но как им помочь? Денег нет, а время не ждет. Щедрые подарки магараджей или пожертвования отдельных групп благожелательно настроенных людей не могут удовлетворить и тысячной доли самых неотложных нужд. Прежде чем Индия очнется от своего бездействия и организуется во имя общего блага, она погибнет окончательно... Он обращает взор к океану, за моря. Нужно обратиться ко всему миру. Весь мир нуждается в Индии. Спасение Индии, смерть Индии будут и его судьбой. Позволит ли он разрушить эти громадные запасы духовной силы, как это было с Египтом и Халдеей, чтобы потом кропотливо раскапывать их, когда от них остались лишь развалины, душа которых умерла навеки?.. Мысль об обращении Индии к Европе и Америке еще неясными очертаниями возникает в уме отшельника. По-видимому, он впервые подумал об этом в конце 1891 года между Джунагадом и Порбандаром. В Порбандаре, где он начал изучать французский язык, один пандит убеждал его направиться на Запад, где его мысли будут лучше поняты, чем в его собственной стране.
– Возьмите его приступом и возвращайтесь!
В Хандве в начале осени 1892 года он услышал о Парламенте религий, который должен был собраться в следующем году в Чикаго, и ему впервые пришла мысль принять в нем участие. Однако он не считал еще возможным предпринять что-либо для осуществления этого проекта и отказался открыть подписку, которая могла бы помочь ему, прежде чем он выполнит до конца обет великого странствия вокруг Индии. В Бангалоре, в конце октября, он ясно высказал магарадже свое намерение отправиться на Запад, чтобы просить "средств улучшить материальное положение Индии" и принести туда взамен – евангелие веданты. К концу 1892 года он принял решение.
В это время он находился у отдаленнейших границ Индии, на крайнем юге, откуда Хануман, бог-обезьяна, совершил свой баснословный прыжок. Он же, будучи таким же человеком, как мы, и не шествуя путями полубогов, прошел через всю громадную индийскую землю пешком. Тело его в течение двух лет было в непрерывном соприкосновении с ее великим телом, он страдал от голода, от жажды, от убийственной природы, от людских оскорблений, он пришел изнеможенный. На мысе Кумари у него не оказалось даже мелкой монеты, чтобы заплатить за лодку для переправы к цели своих странствий, к святому святых, Каньякумари; он бросается в море и плывет среди акул... Вот он у цели; оттуда, обернувшись, он обнимает всю Индию, которую прошел, и мир мыслей, что осаждают его уже два года. Два года он живет в кипении, его пожирает лихорадка; его "душа в огне", он подобен "урагану" [10]. Как мученики, которых некогда подвергали пытке водой, он чувствует себя залитым потоками накопившейся энергии, стены его существа вот-вот рухнут... [11] На площадке башни, куда он взобрался, у границ земли, откуда ему видна панорама всего мира, он останавливается, и кровь бурлит у него в висках, как море у его ног; он почти падает. Это решительный натиск богов, что сражаются в нем... Когда нападение отбито, первый бой выигран. Засиял свет. Он увидел путь, который его ждет. Его миссия избрана.
Вплавь он возвращается на материк Индии. По противоположному берегу он вновь поднимается на север. Пешком, через Раммад и Пондишери, он приходит в Мадрас. И там в начале 1893 года он публично объявляет о своем намерении отправиться с миссией на Запад [12]. Без всяких усилий с его стороны имя его уже широко известно, в Мадрасе, этом чутком, взволнованном городе, где он останавливается дважды, его осаждают посетители, и здесь он находит первую группу преданных учеников, которые посвящают себя ему и уже его не покинут; когда он уйдет, они будут продолжать поддерживать его своими письмами и своей верой, а он из далеких краев будет, как прежде, руководить своими мадрасскими друзьями. Его пламенная любовь к Индии пробудила в них горячий отклик. Их энтузиазм удесятеряет силу его убеждения. Он выступает против погони за личным благом в пользу блага общего, за восстановление матери-родины, за воскрешение духовных сил Индии, которые должны воссиять над вселенной...
"Время настало... Вера Риши должна стать деятельной... Нужно выйти из своих пределов..."
Набобы и банкиры предлагают ему деньги на путешествие за море. Он отказывается. Он просит своих учеников, организующих подписку, обращаться предпочтительно к средним классам, ибо...
– Я ведь иду ради народа и ради бедных!
Как и в начале своего странствия, он просит у "Святой Матери" (вдовы Рамакришны) благословения на дальнее путешествие. Она посылает ему благословение Рамакришны, переданное ей во сне, для любимого ученика.
По-видимому, он не писал своим духовным братьям в Баранагоре (он думал, очевидно, что эти созерцатели, привыкшие к теплу гнезда, будут смущены его планами общественного служения и путешествия для проповеди в странах язычников; они смущают благочестивый покой душ, которые спасаются, не заботясь о других). Но случаю было угодно, чтобы почти накануне отъезда на вокзале Монт-Абу, близ Бомбея, он встретил двух из них, Брахмананду и Турьянанду; и он сказал им с проникновенной страстностью, волнение которой передалось и Баранагору [13], что властный призыв страдающей Индии принуждает его уехать:
– Я странствовал по всей Индии, и для меня было мучением видеть ужасающую бедность и нищету масс. Я не могу сдержать слезы. Сейчас я твердо убежден, что бесполезно проповедовать несчастным веру, не облегчив их бедности и страданий. Именно для этого, для спасения бедняков Индии, я еду в Америку [14].
Он направился в Кхетри, и его друг магараджа приказал своему девану (первому министру) проводить его до Бомбея, где он сел на пароход. В момент отплытия он надел на себя платье из красного шелка и желтый тюрбан и принял имя Вивекананды, которое ему предстояло сделать известным миру [15].
[1] В Кхетри он становится учеником лучшего в то время знатока санскритской грамматики. В Ахмадабаде он пополняет свои сведения о магометанстве и джайнизме. В Порбандаре, несмотря на данный им обет странствующего монаха, он задержался на девять месяцев, чтобы усовершенствовать под руководством ученых пандитов свои знания в области философии санскрита; он работает с Тригунакитой, который переводит Веды.
[2] Но он не щадил нетерпимости миссионеров. Впоследствии они не простили ему этого. Христос, учение которого он проповедовал, открывал свои объятия всем.
[3] В самом начале своего великого путешествия, в Альваре, в Раджпутане (февраль – март 1891 года). Его огорчало отсутствие духа точности, определенности и научной критики в истории Индии. И он указывал, противопоставляя, на пример Запада. Ему хотелось, чтобы, овладев его методами, молодая школа индийских историков посвятила себя воскрешению прошлого Индии: «Это будет подлинное национальное воспитание; и таким образом пробудится подлинный национальный дух».
[4] Письмо от 7 июля 1896 года. Он прибавляет: «В тридцать три года я живу в одном доме с проститутками».
[5] В точном переводе: Имя твое, Господин, есть: Same Sightedness (способность тождественного видения).
[6] Поэма святого Вайшнавы: Сурадас.
[7] Он встретил вора, который обобрал своего святого гуру, Павхари Бабу, и впоследствии, терзаясь раскаянием, стал монахом.
[8] См. выше.
[9] Эти слова записаны в позднейшее время. Но чувство, вызвавшее их, возникло уже тогда.
[10] Так описывает его Абхедананда, который встретился с ним в октябре 1892 года в провинции Барода.
[11] «Я чувствую могучие силы. Они как будто разрывают меня. Во мне столько возможностей! Я, кажется, мог бы революционизировать весь мир...»
[12] Таково было заглавие лекции, которую он прочел в Хайдерабаде в феврале 1893 года: «Моя миссия на Западе».
[13] Однако баранагорские монахи, по-видимому, не были склонны подражать ему. Мы увидим, что даже после его триумфального возвращения из Америки они не без колебания вняли его доводам о необходимости подчинить созерцательную жизнь общественному служению и даже, если нужно, совсем отказаться от нее. Лишь один из них, Ахандананда (Гангадхар), тронутый словами, переданными Брахманандой и Турьянандой, уже в 1894 году открыл школы в Кхетри и стал работать на поприще народного образования.
[14] Эти слова, приведенные в замечательной «Жизни Вивекананды», дополняются воспоминаниями Турьянанды, которые Свами Джнанесварананда записал и опубликовал в газете «Morning Star» от 31 января 1926 года:
«Брахмананда и Турьянанда удалились на гору Абу и проводили там очень строгий «tapasya» (упражнения в созерцании и аскетизме). Они никак не ожидали встретить Нарена. Они увидели его на станции Абу за несколько недель до его отъезда. Нарен поделился с ними своими планами, своими колебаниями, своим убеждением, что Парламент религий был предназначен богом для подготовки его успеха. Турьянанда запомнил каждое его слово, все его интонации:
– Хари бхай, – воскликнул Нарен, которому кровь бросилась в лицо, – я ничего не могу понять в вашей мнимой религии!
С выражением глубокого страдания и волнения он приложил к сердцу дрожащую руку и прибавил:
– Но мое сердце очень, очень расширилось, и я научился чувствовать страдания других. Верьте мне, я его ощущаю очень болезненно!
Голос его пресекся от волнения. Он замолчал. Слезы струились по его щекам».
Рассказывая это, Турьянанда сам очень взволновался, глаза его были полны слез:
«– Вы можете представить себе, – сказал он, – что мелькнуло у меня в мыслях, когда я услышал эти проникновенные слова и увидел величавую грусть Свамиджи. «Ведь это, – думал я, – слова, чувства самого Будды». И я вспомнил, как задолго до этого, когда он отправился в Будда-Гайя, чтобы размышлять под деревом Боддхи, ему явилось видение Будды, который вошел в его тело. Ясно я видел, что все страдание человечества проникало в его трепещущее сердце... Никто, – продолжал Турьянанда страстно, – никто не может понять Вивекананду, если в нем самом не живет хоть малая частица тех вулканических чувств, которые обуревают его».
Турьянанда рассказывал о другой такой же сцене, при которой он присутствовал после возвращения Вивекананды из Америки, – вероятно, в доме Баларама, в Багбазаре (Калькутта).
«Я пришел к нему и нашел его шагающим взад и вперед на веранде, точно лев. Он был погружен в думы и не заметил моего присутствия... Он начал напевать вполголоса знаменитую вдохновенную песнь Мирабхаи. Слезы потекли у него из глаз. Он остановился, прислонился к балюстраде и закрыл лицо ладонями. Голос его стал более явственным, и он пропел несколько раз:
– О! Никто не понимал моих страданий!..
И еще:
– Лишь тот, кто страдает, знает муки страдания!
Его голос пронзил меня точно стрелой. Но я не мог понять причины этого горя... И вдруг, внезапно, я понял! Это было все то же мучительное страдание, которое часто заставляло его лить жгучие кровавые слезы... И никогда мир не будет знать о нем...»
Вдруг, повернувшись к слушателям, Турьянанда сказал:
«– Вы думаете, что эти кровавые слезы были пролиты напрасно? Нет! Каждая слеза, упавшая на родную землю, каждое пламенное дыхание его могучего сердца родит легионы героев. Своими мыслями и делами они перевернут мир!»
[15] Я сказал, что во время путешествия по Индии он принимал столько различных имен, что оставался большей частью неузнанным. Многие из встречавших его не подозревали, кто он такой. В Пуне, в октябре 1892 года, Тилак, знаменитый индусский ученый и политический деятель, принял его сначала за обыкновенного странствующего монаха и начал слегка иронизировать над ним; потом, пораженный проявившимися в его возражениях умом и знаниями, он дал ему у себя приют на десять дней, но так и не узнал его настоящего имени. Лишь позднее, когда газеты принесли из Америки отголоски триумфа Вивекананды и описание наружности триумфатора, он узнал неведомого гостя, который пребывал под его крышей.