IV. Америка в период первого путешествия
Вивекананды. Англосаксонские предшественники
азиатских учений: Эмерсон, Торо, Уот Уитмен

Было бы весьма интересно знать в точности, каким образом в течение XIX века американская мысль прониклась, непосредственно или посредственно, индусскими влияниями, так как несомненно, что они сыграли свою роль в формировании своеобразного морального и религиозного склада современной Америки, который так трудно понять чистому европейцу, – этого удивительного сочетания англосаксонского пуританизма, деятельного оптимизма янки, прагматизма, наукообразности, псевдоведантизма. Сколько мне известно, ни один историк серьезно этим не занимался. Между тем, это психологическая проблема первостепенной важности, имеющая значение для историка всей нашей цивилизации. В настоящий момент у меня нет данных, чтобы ее разрешить, но я хочу по крайней мере выделить некоторые ее элементы.

По-видимому, одним из главных проводников индусской мысли в Соединенных штатах был Эмерсон [1], а Эмерсон, как кажется, испытал в этом отношении сильное воздействие Торо.

Он был предрасположен к подобным влияниям; уже с 1830 года они начинают чувствоваться в его "Дневнике", где попадаются ссылки на индусские религиозные тексты. Его знаменитая речь в 1839 году в Гарвардском университете, вызвавшая в свое время возмущение, выражает веру в божественное в человеке, достаточно близкую к учению о душе Atman Brahman. Правда, он тесно связывает с ней моральное или моралистское представление, характерное лично для него и для его расы. Но в конечном счете она приводит к осуществлению в подлинном экстазе йоги "справедливости", понимаемой в двойном смысле: нравственного блага и космического равновесия; к ней примешивается одновременно Карма (действие), Бхакти (любовь) и Джнана (мудрость) [2].

Эмерсон был не особенно методичен в своем чтении, как и в писаниях. Кабо в своей работе о нем говорит, что он часто ограничивался выдержками и цитатами, вместо того чтобы читать книги целиком. Торо, напротив, был большим любителем чтения, и с 1837-го по 1862 год он жил по соседству с Эмерсоном. В июле 1846 года Эмерсон отмечает, что Торо читал ему выдержки из своей "Недели на реках Конкорд и Мерримек". А эта "Неделя" (Week, глава Monday) – бурное море восхищения Гитой, великими поэмами и высочайшей философией Индии. Торо хотел бы составить joint Bible (сводную Библию) из священных книг Азии – индусских, китайских, персидских, еврейских, чтобы нести ее "к границам мира", и берет девизом "Ex Oriente lux" [3].

Можно думать, что эти влияния не прошли бесследно для Эмерсона и что ему сообщился пламенный азиатизм Торо.

То было время, когда "Club Transcendental", основанный им в Бостоне, развивал наиболее кипучую деятельность; с 1840 года в трехмесячном журнале "The Dial", который он издавал вместе с американской Гипатией, Маргаритой Фуллер, печатались переводы с восточных языков. Потрясение, испытанное Эмерсоном от знакомства с индийской философией, было, очевидно, очень сильно, если он мог написать в 1856 году такое глубоко проникнутое ведантизмом стихотворение, как его прекрасный "Брама" [4].

Нужно вспомнить, что Новая Англия переживала тогда кризис духовного обновления и восторженного идеализма, который соответствовал (весьма отличаясь от него в своих основах, менее культурных, более крепких, бесконечно более близких к природе) вспышке идеализма у нас в Европе перед 1848 годом [5]. Анархистский Brookfarm Джорджа Риплея (между 1840-м и 1847 годом), беспокойное общество "Друзей всеобщего прогресса" (в 1840 году) в Бостоне объединяли мужчин и женщин различных убеждений и различных профессий, сжигаемых избытком первобытных сил, которые стремились освободиться от лжи прошлого, не зная, какую принять истину: ибо человечество не может жить, если не убедит себя, что обладает Истиной [6].

Увы! Та, с кем сочетался дух последующего полувека Америки, не оправдала смелых ожиданий медового месяца. Истина еще не созрела. И тем более не созрели те, кто хотел овладеть ею.

Это объясняется, однако, не отсутствием благородных идей, идей-сил, но их поглотили слишком быстро, не дав себе времени здраво их усвоить. Нервные потрясения, вызванные большими политическими и социальными потрясениями после великой междоусобной войны, болезненная поспешность, создавшая впоследствии бешеный темп жизни, на долгое время вывели из равновесия американский ум.

Несмотря на это, нетрудно обнаружить в поколении второй половины века семена, брошенные вольными пионерами Конкорда, Эмерсоном и Торо. Но какой странный хлеб замесили из их зерна приверженцы Mind Cure и мс-с Мэри Бэкер Эдди!

Без сомнения, как те, так и другие более или менее сознательно воспользовались индийскими принципами, просеянными сквозь идеализм Эмерсона [7]. Но они свели их на уровень плоского утилитаризма, направленного к их непосредственному использованию, к своего рода мистической гигиене, покоящейся на грубейшем суеверии, которое наделяет именем Christian Science [8] свою высокомерную полунауку и свое полухристианство.

Чертой, общей этим двум учениям, является вульгарный оптимизм, который разрешает проблему зла простым отрицанием, или, вернее, тем, что не считается с ним. "Зло не существует. Отвратим же от него наш взор..." Такое отвлеченное отношение, упрощенное до последней степени, было нередко свойственно самому Эмерсону. Он, насколько возможно, обходил в своих произведениях болезнь и смерть. Он не желал никаких теней. "Почтение к свету..." Это было несмелое почтение. У него были слабые глаза. Он начинал с того, что заслонял солнце абажуром. Народ его более чем охотно следовал его примеру. Говорят, что этот оптимизм необходим для действия? Я не слишком доверяю энергии человека или народа, которая зиждется на условиях, первоначально поставленных Natura Rerum. Я предпочитаю слова Маргариты Фуллер: "Я принимаю вселенную". Но принимаешь ее или нет, прежде всего нужно ее видеть! Видеть ее всю целиком!.. Мы вскоре услышим, как Вивекананда говорит своей английской ученице: "Учитесь узнавать Мать и в Зле, в Ужасе, в Страдании, в Небытии, как в Кротости и Радости!.." И даже улыбающийся Рамакришна из глубин своей мечты о любви и счастье умел видеть и напоминать добродушным поклонникам "благого Бога", что одной Благости недостаточно для определения Силы, которая каждый день приносит в жертву тысячи невинных. Здесь – основное различие, отделяющее Индию и героическую Грецию от англосаксонского оптимизма. Они смотрят в лицо Действительности – все равно, принимают они ее, подобно Индии, или борются с ней, подобно Греции, – и стремятся ее подчинить. Но у них действие никогда не покушается на область познания, как в Америке, где познание приспособлено для обслуживания действия и носит ливрею и фуражку с галуном, с надписью "Прагматизм" [9]. Легко себе представить, что Вивекананда не мог примириться с этим шутовским нарядом, под которым он находил каких-то ничтожных ублюдков своего великолепного индийского ведантизма, свободного и властного [10].

Но над этим стадом живых был умерший гигант [11], чья тень была в тысячу раз теплее, чем отражение солнца Бытия сквозь холодные методистские стекла. Он шел впереди Вивекананды и протягивал ему свою широкую руку... Как случилось, что он не схватил ее? Или вернее (ибо мы знаем, что в дальнейшем Вивекананда читал в Индии "Листья травы"), как случилось, что летописцы жизни Вивекананды, слишком небрежные, слишком мало образованные, могли оставить в стороне, когда писали свою историю, такое важнейшее событие, как встречу индийского посланца Атман-Брахмана и эпического певца "самого себя" – Уота Уитмена!

Он успел умереть годом раньше, 26 марта 1892 года, близ Кэмдена, рабочего предместья Филадельфии. И триумфальный отголосок его похорон – не языческих, как тогда писали, а именно созвучных духу индийского универсализма [12] – еще звучал в памяти. К Вивекананде пришли многие из друзей Уитмена; он сам завязал дружеские отношения с тем, кто произнес последнее "прости" поэту [13], – со знаменитым оратором, агностиком и материалистом, Робертом Ингерсолем [14]. Он не раз доброжелательно спорил с ним. Как же может быть, чтоб он не слышал об Уитмене?

Хотя этот великий человек достаточно известен по значительным трудам, посвященным ему во всех странах, в частности во Франции нашим дорогим товарищем Базальгеттом [15], я все же считаю необходимым набросать здесь краткое изложение его религиозной мысли; эта сторона его деятельности менее всего освещена – здесь, однако, заключается ее сердцевина.

Значение этой мысли не содержит ничего таинственного. Добрый Уитмен и не прикрывал ее наготы. Его вера разлита повсюду в его "Листьях травы" (Leaves of Grass). Она особенно сосредоточена в одной большой поэме, которую "Песнь о самом себе" (Song of Myself) слишком затмила и которой нужно вновь вернуть первое место, куда ее твердо поставил сам Уитмен, поместив ее во главе окончательного издания своих стихотворений, непосредственно после "Посвящений" (Inscriptions).

Это "Отправление из Пауманока" (Starting from Paumanok) [16].

Что провозглашает он там?

"Я основываю религию...

Я говорю, что земля вся целиком и все светила небесные существуют только для религии...

Знай, только для того, чтоб бросить в землю семена более великой религии, Я пою...

Чтобы ты разделил со мною два величия и третье, восходящее, обнимающее их все и более великолепное Величие Любви и Демократии и величие Религии".

Почему же два первых "величия", в сущности второстепенные, обыкновенно заслоняют у комментаторов Уитмена третье, которое их "обнимает" и над ними господствует?

Эта религия была так близка его сердцу, что он хотел ее распространить во всей стране путем лекций, несмотря на свою нелюбовь к публичным выступлениям [17]. Она воплощается или концентрируется в одном слове, которое звучит чудесно, как музыка индийской души. Это слово: "Тождество". Оно наполняет его произведения. Его можно найти почти во всех поэмах [18].

Тождество со всеми формами жизни, во все мгновения. Непосредственность осуществленного единства. И уверенность в вечности каждого мгновения, каждого мельчайшего атома Бытия.

Каким образом эта вера пришла к Уитмену? Разумеется, внезапно, как озарение, вернее всего, во время жизненного кризиса, вскоре после его тридцатилетия, после непривычных волнений путешествия в Новый Орлеан.

Совершенно неправдоподобно, чтобы он читал когда-либо индийские книги. Когда в ноябре 1856 года Торо говорит ему, что "Листья травы" (появившиеся в июле 1855 года, вторым изданием – летом 1856 года) напоминают ему великие восточные поэмы, и спрашивает, знает ли он их, Уитмен категорически отвечает: "Нет!" [19] И нет никакой причины сомневаться в его ответе. Он читал редко и прочел мало книг; он не любил библиотек и людей, которые питаются ими. До конца своей жизни он, по-видимому, даже не поинтересовался, насколько верно мнение о близости его мысли к мысли Азии, создавшееся в маленьком кружке в Конкорде. Каждый раз, когда в своих гомерических перечислениях он вводит лик Индии, крайняя туманность выражений является для нас лучшим доказательством его незнания [20].

Тем более интересно, каким образом он мог, не выходя из пределов своей личности – личности стопроцентного американца – сам для себя бессознательно следовать ведантической мысли (ибо это сходство не ускользнуло ни от кого из группы Эмерсона, начиная с него самого, автора мало кому известной, но замечательной остроты: "Листья травы" кажутся мне смесью Бхагавадгиты и "New York Herald'а").

Отправной точкой была для Уитмена внутренняя сущность его расы, его религиозное наследство, как бы парадоксально это ни казалось. Его семья со стороны отца принадлежала к левому крылу квакеризма, группируясь около одного атеиста, Элиаса Хикса, которому Уитмен в конце своей жизни посвятил небольшое произведение. Это были великие религиозные индивидуалисты, которые, освободившись от всякой церкви и всякого credo, считали, что вся религия состоит во внутреннем озарении, "безмолвном тайном экстазе" [21].

Такое нравственное предрасположение должно было благоприятствовать созданию у Уитмена еще с детства привычки к мистическому сосредоточению, не направленному на определенный объект, но тем более проникающему во все его переживания. Дарование маленького Уота довершило остальное. У него от природы была какая-то жадная восприимчивость, которая заставляла его не только срывать с виноградных лоз мира ягоды удовольствия или страдания, как это делают обычные люди, но мгновенно воплощаться во все предметы, которые он видел. Он описал это редкое свойство в своей изумительной поэме "Осенние ручьи" (Autumn Revulets):

Был ребенок, который гулял каждый день,

И, увидев какой-нибудь предмет, – он становился

этим предметом,

И этот предмет становился частью его на весь день,

или часть дня,

Или на многие годы, или на целые века.

По чистейшему инстинкту, без размышления, вся вселенная была для него не объектом, а субъектом – была им самим. Когда он внезапно отдал себе в этом отчет в ту эпоху своего тридцатилетия, которую он считал своим настоящим рождением (вероятно, около 1851-1852 года), это было для него ослепительной молнией, озарением экстаза:

"О счастье, – сказал он, – чувствовать равновесие души в ней самой, приемлющей тождество через материальные вещи!.. Моя душа устремится от них ко мне, вся дрожа" [22].

Ему казалось, что он "проснулся впервые и что все до сих пор было лишь жалким сном".

Наконец некоторые лекции и беседы Эмерсона [23] помогли ему осознать свои интуитивные чувства и превратить их в идеи, правда, еще очень неопределенные и бессвязные. Ибо у этого человека, всегда равнодушно относившегося к логике рассуждений и к метафизическим построениям [24], вся цепь идей сводилась главным образом к настоящему мгновению и к озарению, которое сразу извлекало из него бесконечность пространства и времени. Таким путем он сразу же замечает, обнимает, вмещает каждый из различных объектов, становится сам каждым из них и их грандиозной совокупностью, и развитие и слияние всех космосов осуществляется в каждой частице жизненного атома. Разве это не то же, что вершина экстаза, самое самозабвенное самадхи "бхакти-йога" (индийского ясновидца путем любви), который сразу достигает высшего предела осуществления и, овладев им, вновь спускается вниз, чтобы применить его во всех поступках и мыслях ежедневной жизни [25].

Мы имеем здесь типичное проявление склонности к ведантизму, которое существовало в Америке задолго до появления Вивекананды. Она действительно является предрасположением, свойственным человеческой душе, вообще во всех странах и во все время. Она никоим образом не связана, как полагают некоторые индийские ведантисты, с системой учений в какой-либо одной стране, но ему более или менее благоприятствуют или не благоприятствуют перипетии развития отдельных народов и тех credo и обычаев, на которых они строят свою культуру. Можно, пожалуй, сказать, что это настроение существует в скрытом виде у всех, кто носит в себе хоть искру творческого огня, в особенности у великих художников, которые не только отражают в себе (как безразличная посредственность), но и воплощают всю вселенную. Я имел случай отметить у Бетховена такие вспышки дионисийского соединения с Матерью, каким бы именем ни называть скрытое Существо, которое сердце ощущает в каждом дыхании земли. Великая европейская поэзия XIX века, особенно английская времен Вордсворта и Шелли, полна этих внезапных проблесков. Но ни один западный поэт не собрал с такой мощью и сознательностью, как Уитмен, всех этих разбросанных огней в одну жаровню и не возвысил свою интуицию до веры, – он веровал за свой народ, за мир, за все человечество.

Как странно, что эта вера не столкнулась с верой Вивекананды!

Он должен был поразиться целым рядом неожиданных совпадений – столь резкого, столь настойчивого у Уитмена, столь прочного ощущения странствий личности "через триллион" лет и ее постоянных "воплощений" [26], в которых учитываются и прибыли, и убытки всех предшествующих существований. Atman Brahman, двойное "я", из которых ни одно не хочет склониться перед другим [27] – сеть майи, которую он разрывает [28], и в расширенных просветах – сияющий взгляд бога, "круг, созданный из множества кругов; о ты, кипящее начало, ты, скрытое зерно, ревностно хранимое, ты, центр" [29], – великолепная "Песнь о Всеобщем" [30], в которой осуществляется слияние противоположностей в гармонии, – это слияние всех религий, всех верований и отрицаний и даже сомнений, всех темпераментов мысли, эта общность всех душ мира, которая и была в Индии заветом, данным Рамакришной своим ученикам [31], – "Все есть Истина!" [32]

И даже некоторые черты отдельных людей – не были ли они родственны друг другу? Эта высокомерная гордость, равняющая себя с богом [33], этот воинственный дух великого кшатрии, врага покоя, брата войны, который не боится опасности и смерти [34], который их призывает, – этот культ Страшного, напоминающий мрачные и прекрасные исповеди Вивекананды Sister Nivedita во время мистического паломничества в Гималаи [35].

И, однако, я столь же ясно вижу, что в Уитмене могло не нравиться Вивекананде: эта неестественная смесь "New York Herald" и Гиты, которая вызвала такую улыбку у Эмерсона, – этот метафизический журнализм, эта дешевая, собранная по словарям, эрудиция, этот немножко ярмарочный наряд бородатого Нарцисса, это огромное довольство собой и своим народом – этот демократический американизм, ребяческая суетность, вульгарность, распускающая перья перед зеркалом, – все это должно было возбудить аристократическое презрение великого индуса – особенно компрометирующая близость этого идеализма с подозрительными забавами "метапсихики", спиритизма, привидений и т.п. [36], чего Вивекананда никогда не терпел.

Но эти столкновения не могли уничтожить притяжения, которое оказывал этот мощный магнит на металл души такой личности, как Вивекананда. Они и не уничтожили его, потому что мы имеем доказательства, что Вивекананда читал в Индии "Листья травы" и что он называл Уитмена саньяси Америки [37], утверждая, таким образом, их общее родство. Следует ли поэтому думать, что он сделал свое открытие лишь к концу своего пребывания в Америке, ибо во время этого пребывания ни одно слово из подробного описания, опубликованного его учениками, не упоминает о нем?

Как бы то ни было, дух Уитмена был налицо, доказывая, что Америка была готова принять индийскую мысль. Она шла навстречу. И старый кэмденский пророк торжественно возвестил пришествие Индии:

К нам, о мой город,

Идет прародительница,

Гнездо языков, та, что завещала нам поэмы, народ древности,

Народ Брамы идет... [38]

Он открыл ей объятия. Он поручил "Храму демократии" Америки – путника во имя религии, странника Индии:

"Прошлое также покоится в тебе...

Ты имеешь великих спутников.

Почитаемая духовная Индия плывет в сей день

с тобою вместе". [39]

Индийские биографы Вивекананды совершили, таким образом, досадное упущение, не назвав Уитмена в первом ряду тех, чья мысль приветствовала чужеземного гостя на Новом континенте.

Но, поставив его вновь на подобающее ему место, рядом с Вивеканандой, плечо к плечу, с той же шириной плеч, остережемся все же преувеличить его влияние на Америку. Этому Гомеру "массы" [40] не удалось проникнуть в массу. Этот провозвестник великих судеб демократии в Америке умирал непонятым, почти незамеченным демократиями Нового света. Этот певец "Божественного среднего" [41] был любим и почитаем лишь избранным кругом художников, и притом, может быть, больше английских, чем американских.

Но так бывает почти со всеми предтечами. И от этого они нисколько не меньше являются истинными представителями своего народа, даже если их народ их не признает: в них освобождаются раньше срока глубинные силы, которые таит человеческая масса и которые она подавляет: они возвещают об этих силах. Рано или поздно они дадут взрыв. Личность, подобная Уитмену, была гениальным провозвестником скрытой души, которая спала (и сейчас она еще не совсем пробудилась) в океанических глубинах родного ему народа Соединенных Штатов.


[1] Мне указали на статью одного индуса, Герамбачандра Майтра: «Эмерсон с точки зрения индуса», в «Harvard Theological Review», 1911. Я не имел возможности с ней ознакомиться.

Уже после того, как вышла в свет настоящая книга, Фредерик Айв Карпентер опубликовал работу «Эмерсон и Азия» (Кембридж, Harvard University Press, 1930), которая полностью освещает этот вопрос.

[2] «Поскольку человек справедлив в своем сердце, постольку этот человек – Бог... Бессмертие, божественное величие вошли со справедливостью в его сердце... Все существа исходят от одного духа, носящего в своих различных проявлениях разные названия: любви, справедливости или мудрости, как океан получает другие имена, омывая другие побережья... Знание этого закона пробуждает в душе религиозное чувство, являющееся для нас источником высшего счастья. Чудесное могущество, чарующее и увлекающее! Это – воздух высоких вершин, это – красота неба, это – безмолвное пение звезд, это – счастье человека...» (речь в Гарвардском университете, 1838 год, Miscellanies, 1868, стр. 120). «Эмерсон, – говорит Вильям Джемс, – верит в божественную вселенскую душу, нравственную по существу». Перед божественной справедливостью все должно склониться, насекомые, и люди, и светила». Эта справедливость, эта нравственная сущность не должны быть сужены до того ограниченного смысла, в каком мы их понимаем в обыденной жизни; они имеют трансцендентальный характер. «Могущество в природе есть мера права». Эмерсону всегда присуще глубокое космическое чувство, эта имманентность оживляет его морализм и сообщает ему величие.

[3] Торо цитирует источники: французский перевод Гиты, автора которого он не называет, по-видимому перевод Бюрнуфа, вышедший в 1840 г., и чаще всего – английский перевод Чарльза Уилькинса, который издан в 1846 г. с предисловием Уоррена Гастингса. Я упоминал о том, что этот великий человек, этот завоеватель (Гастингс), покорив Индию, почувствовал и публично признал духовное первенство страны Вед. Еще в 1786 году он рекомендовал председателю Ост-Индской компании перевести Бхагавадгиту и написал к переводу предисловие. В моей «Жизни Рамакришны» я цитировал по Торо прекрасные слова, в которых Уоррен Гастингс свидетельствует, что «создатели индийской философии будут жить, когда британское владычество в Индии давно прекратится». Торо цитирует и другие индусские сочинения, например «Сакунталу» Калидасы и восторгается Ману, известным ему по переводам Вильяма Джонса. Его «Путешествие в течение недели», которое он писал начиная с 1839 года, было напечатано в 1849 году.

Я обязан этими сведениями мисс Этель Сиджвик, которая любезно подобрала их для меня с просвещенной помощью Master of Balliod College и проф. Годдарда в Gwarthmore College (Пенсильвания). Приношу им за это благодарность.

[4] Читателю будет интересно найти здесь его перевод:

«Если красный убийца думает, что он убивает,

Или убитый думает, что он убит,

Они не знают моих тайных путей.

Они проходят и вновь возвращаются.

Далекое и забытое – для меня близко.

Тень и солнце – одно и то же.

Мне являются исчезнувшие боги.

И слава и позор – для меня одно.

Плохо рассчитывают те, кто не считается со мною,

Когда они убегают от меня; я – их крылья;

Я – сомневающийся и сомнение,

Я – тот, кого воспевают Брахманы.

Сильные боги тоскуют по моему обиталищу,

И напрасно жаждут этого Семь священных,

Но ты, смиренный искатель добра,

Найди меня и повернись спиной к небу!»

Мои друзья Уолдо Франк и Ван Вик Брукс сообщили мне весьма важные сведения. В 1854 году англичанин Чольмондлей, племянник великого епископа Реджинальда Гебера, посетил Конкорд и подружился со всем интеллигентным населением имения. Возвратившись в Англию, он преподнес Торо целую коллекцию восточных классиков в 44 томах. Торо говорит, что почти ни одного из этих произведений нельзя было найти в Америке. Позволительно думать, что стихотворение «Брама» Эмерсона явилось цветком дерева, только что жадно впитавшего воды этого ливня из Индии.

[5] Один из бесчисленных примеров синхронизма человеческой души в ее самых различных этнических выражениях, который часто заставлял меня думать, изучая историю, о разных ветвях одного и того же дерева, вместе переживающих смены времен года.

[6] Джон Морлей, в своем критическом этюде об Эмерсоне, прекрасно изобразил этот период интеллектуального опьянения, эту «болезнь энтузиазма», как говорил Шефтсбери, которая с 1820-го по 1848 год кружила головы обитателям Новой Англии.

Гарольд Д. Карей в недавней статье в The Bookman (февраль 1929 года), посвященной главным образом загадочному Brookfarm, установил революционный характер этого духовного и социального движения, которое произвело на правящие классы и общественное мнение среднего обывателя впечатление «большевизма». Поднялось смятение и беспокойное бешенство. Они обратились прежде всего против Эмерсона, которого считали более всего ответственным за этот дух восстания. В нашу эпоху смелая роль Эмерсона незаслуженно забыта. Его современники и друзья – Торо и Теодор Паркер дерзали публично клеймить лживость закона и мужественно боролись против нарождающегося чудовища делового империализма (по случаю войны с Мексикой, затеянной американским правительством в 1847 году).

[7] Вильям Джемс сказал о Mind Cure: «Там можно найти в качестве основных элементов: четыре Евангелия, идеализм Беркли и Эмерсона, спиритизм с его законом прогрессивной эволюции душ и их странствований через последовательный ряд жизней, оптимистический и вульгарный эволюционизм и религию Индии».

Шарль Бодуэн прибавляет к этому с 1875 года влияние французской школы гипноза (Рише, Шарко, Бернгейм) и отмечает, что Куэ в свою очередь использовал Mind Cure, специально изучив английский язык, чтобы познакомиться с этой вульгаризованной американской мистикой и затем свести ее к наипростейшему выражению, рационалистическому и позитивистическому.

Но тут следовало бы подняться до их общего источника – магнетизма Месмера, в конце XVIII века и дальше, дойдя до элементов, из которых сложилась эта сильная загадочная личность (ср. Пьер Жане, «Психологические методы лечения», т. I, 1919).

Что касается Christian Science, то достаточно перелистать маленький словарь философских и религиозных терминов, который мс-с Эдди приложила к своей Библии: «Science and Health», чтобы заметить родство некоторых существеннейших ее понятий с понятиями индусского ведантизма:

«Я или эго – Божественный принцип (Spirit), Душа, Eternel Mind. Есть только один Я или Мы, только один Принцип или Mind, управляющий всем... Все вещи отражают в Творении Бога единый Mind, и все, что не отражает этот единый Mind, лживо и обманчиво...»

«Бог – Великое I am (Я есмь)... Начало, Дух и Душа, Жизнь, Истина, Любовь, всякая сущность, разум...»

По-видимому, мс-с Эдди не стремилась признать это родство. Она умалчивает о нем в последних изданиях своей книги. Но в первых изданиях она цитировала ведантическую философию. Свами Абхедананда, ученик Вивекананды, сообщил нам, что 24-е издание «Science and Health» содержало главу, теперь выпущенную, которая начиналась четырьмя ведантическими цитатами. В той же главе мс-с Эдди цитировала Бхагавадгиту, по переводу Ч. Уилькинса, вышедшему в Лондоне в 1785 году и в Нью-Йорке в 1867 году. В дальнейшем эти цитаты исчезли из книги: в ней можно найти лишь несколько туманных намеков на индийскую мысль. Для всякого непредубежденного читателя эта неловкая попытка скрыть свои заимствования является лишь признанием их значительности (ср. статью Мадлены Гардинг в Обозрении «Prabuddha Bharata», март 1928 г.).

Наконец, еще более поразительные аналогии с мыслью Индии находим в главнейших трактатах по Mind Cure Горация В. Дрессера, Генри Вуда и Р. В. Трайна. Но так как они относятся к концу столетия, т.е. появились уже после пребывания Вивекананды в Америке, то возможно, что они воспользовались учением последнего. Они вполне согласуются с правилами сосредоточения, преподаваемыми йогой, и с верой, на которой последние основаны. Французский читатель найдет несколько характерных выдержек в «Религиозном опыте» Вильяма Джемса (французский перевод Франка Абози, 1906, стр. 80-102).

[8] Нужно заметить, что название Christian Science употреблялось уже предшественником мс-с Эдди, д-ром Квимби, который за несколько лет до нее (до 1862 года) изложил аналогичное учение под именем Christ Science, Christian Science, Divine Science, Science of Health. Рукописи Квимби, изданные недавно, устанавливают, что мс-с Эдди обязана ему всем наиболее существенным в своем методе и своих идеях. В недавно вышедшей работе Франден Даки «Мс-с Эдди» (Лондон, Charles Scribner's sons, 1929) можно найти наиболее полные документальные сведения об этой любопытной личности, больной, мучимой гордостью, одержимой иногда опасными навязчивыми идеями, но одаренной необыкновенной энергией.

[9] В Европе, ослабевшей после войны, к сожалению, стремятся укорениться те же нравственные черты; хуже всего то, что эта умственная трусость сопровождается лживым бахвальством, которое кичится реализмом и мужественностью.

[10] Во время его первого пребывания в Соединенных штатах Metaphysical College Массачусетса, открытый мс-с Эдди в Бостоне, где она за семь лет обучила более четырех тысяч учеников, был временно закрыт (в октябре 1889 года), чтобы дать возможность его основательнице, Pastor Emeritus первой церкви Христа «Scientit'ов», написать свою новую Science and Health, изданную в 1891 г. Школа открылась под ее руководством в 1899 году.

Mind Cure было в полном расцвете и породило New Thought, которое относится к Christian Science примерно так же, как рационалистический протестантизм к ортодоксальному католицизму.

Теософское общество, одним из основателей которого (1875 год) был полковник Олькотт, энергично действовало как в Индии, так и вне ее. Его деятельность, как я уже упоминал от времени до времени, сталкивалась с деятельностью Вивекананды.

Я говорю здесь лишь о трех главнейших течениях, волновавших в то время религиозное подсознание Америки, с ревивализмом (религией «пробуждений»), который восхвалял отдание себя во власть подсознательным силам, пока Майерс не создал (между 1886-м и 1905 годом) своей научно-спиритической теории совести и сублиминальной жизни.

Кратер во время извержения. Грязь и пламя.

[11] Рядом с умершим Уитменом был еще другой, столь же великий, имевший не меньше черт сходства с духом Индии: Эдгар По. Его «Eureka», изданная в 1848 году, обнаруживает мысль, близкую к мысли Упанишад. Некоторые, как, например, Уолдо Франк, полагают, что в своих путешествиях (почти несомненно, что в ранней молодости он посетил Россию) Эдгар По познакомился с индийской мистикой. Но «Eureka» не имела никакого влияния на современную мысль. И хотя Уитмен одно время сотрудничал с По (в «Broadway Journal» и в «Democratic Review»), он, несомненно, никогда не был близок с По, никогда не проникался его мыслью, даже чувствовал к нему инстинктивную антипатию, и должен был сделать усилие, чтобы во имя справедливости, уже впоследствии, признать его значение (в 1875 году, 56 лет от роду, он отправился в Балтимору на открытие памятника По). При жизни По был совершенно одинок.

[12] После каждой речи там читали слова из великой Библии человечества: «Вот слова Конфуция, Гаутамы Будды, Иисуса Христа, Корана, Исаии, Иоанна, Зенд-Авесты, Платона...»

[13] В этой похоронной речи Ингерсоль прославляет поэта, который пел великолепный «Псалом жизни» и песни благодарности «Матери за ее поцелуй и ее объятие» – для Ингерсоля.

«Мать» здесь – Природа. В поэмах Уитмена, где она присутствует постоянно, это иногда Природа, «великая, безмолвная, дикая, все приемлющая Мать», иногда Америка, «страшная Мать, великая Мать, Мать, дети которой все равны». Но какова бы ни была мощная сущность, к которой применяется это слово, оно всегда обозначает представление о верховном Существе, глубокие созвучия которого приводят на память индийские учения: это видимый бог, от которого зависят все живые.

[14] В большой «Жизни Вивекананды», изданной его учениками, весьма недостаточно отмечены некоторые из этих разговоров с Ингерсолем, причем просто говорится, что Вивекананда вращался в кругах наиболее свободомыслящих и передовых американцев. Ингерсоль во время одного спора дружески предупредил Вивекананду, что ему необходимо быть осторожным. «Сорок лет тому назад, – сказал он, – вы рисковали быть сожженным, а еще совсем недавно – побитым камнями».

[15] Леон Базальгетт, Уот Уитмен, человек и его дело. 1908.

[16] «Paumanok» не фигурирует в трех первых изданиях (1855, 1856, 1860-1861), оно появляется лишь в четвертом, где оказывается во главе тома.

Зато в первом издании «Листьев травы», как на это обратил мое внимание Люсьен Прайс, «Песнь о самом себе» открывала первую страницу, в своей первоначальной форме, более краткой, более обнаженной, более мужественной, она производила захватывающее впечатление, все существенное, все героическое в великой миссии было в ней сосредоточено и сверкало как молния (ср. William Sloane Kennedy, The Fight of a Book in the World).

[17] William Sleane Kennedy, The Fight of a Book in the World, стр. 140-171. Он думал об этом до и после напечатания поэм.

[18] «Отправление из Пауманока», «Песнь о самом себе», «Calamus», «На Бруклинском пароме», «Песнь Радостей», «Обломки на берегу моря», «Удары барабана», «Мысль о времени» и др.

Слово принимает два значения, не совсем одинаковых: первое – наиболее постоянное: непосредственное восприятие Единства; второе – неизменность я в течение вечного путешествия с его превращениями. Мне кажется, что это второе значение начинает преобладать в годы болезни и старости.

Если бы здесь имелось в виду дать полное исследование об Уитмене, было бы необходимо отметить эволюцию, происшедшую в его мысли, – причем не изменилось ее единство по существу, – под влиянием жизненных испытаний, от которых он страдал гораздо больше, чем хотел признать его показной оптимизм (ср. в сборнике «Шепчет Божественная Смерть» – «Часы подавленности»). Тогда непобедимая надежда, недостаточно питаемая жизнью, переносится на смерть. Тогда жизнь «ведомая» дополняется жизнью «неведомой». Тогда «день» должен заимствовать новый блеск от «не-дня» (ср. «Мысли о времени», «Вечер в прериях»). И слух его открывается другой «музыке», которой его «неведение» не слышало. Наконец, мертвые более живы, чем живущие, «может быть, единственно живые», единственно реальные («Мечтатель и колеблющийся»).

«Я не думаю, чтобы Жизнь позаботилась обо всем... Но я думаю, что Божественная Смерть позаботится обо всем» («Уверенности»).

«Я считал, что нет ничего великолепнее дня, до того мгновения, когда увидел, что таит в себе не-день... О! Сейчас я вижу, что жизнь не может мне дать всего, как и день, – я вижу, что я должен ждать, что даст смерть» («Вечер в прериях»).

Но основа веры: «тождество», единственно существующая вечность, не изменяется.

[19] Ср. Bucke, Walt Whitman.

[20] Раз или два он упоминает майю («Calamus», «Основание всякой метафизики»), аватар («Прощальные песни»), нирвану («Часы моих семидесяти лет: Сумерки»), но так, как это сделал бы человек необразованный: «мгла, нирвана, покой и ночь, забвенье».

«Дорога в Индию», заглавие которой имеет символический смысл, весьма далекий от того, чего можно было бы ждать, не дает никаких более точных представлений о мысли Индии, чем следующий убогий стих:

«Древний и таинственный Брама, бесконечно далекий; юный и нежный Будда...»

Еще более убого то, что он говорит об индусе и Индии в «Приветствии миру».

Единственное стихотворение, навеянное, по-видимому, азиатским источником, это – в последнем сборнике, написанном уже в семидесятидвухлетнем возрасте, «Прощай, моя фантазия» (1891) – «Персидский урок», где он выводит суфия. Но не нужно было ездить в Персию, чтоб слышать эти весьма избитые истины.

[21] В небольшой речи 31 мая 1889 года престарелый Уитмен говорит еще: «Следуя импульсу разума, – ибо я, по крайней мере наполовину, квакерского рода...»

[22] Песнь радостей.

[23] Ср. у Базальгетта, op. cit., стр. 190 и след., резюме дискуссий о влиянии Эмерсона перед появлением «Листьев травы». Уитмен в 1887 году отрицал, что он до 1855 года читал Эмерсона. Но в 1856 году он великодушно писал Эмерсону, что последний был Колумбом того «Нового континента» души, вдохновенным исследователем которого он явился: «Это вы открыли эти берега». Одно не исключает другого. Можно сказать, что это открытие было для Эмерсона, как для Колумба, продуманным исследованием нового мира, к которому в сущности давно причалили норманнские корабли, но, как маленький Уитмен, он не заботился определить его место на карте.

[24] Volubilis (вьюнок) у моего окна удовлетворяет меня больше, чем метафизика книг («Песнь о самом себе»).

Или прекрасное стихотворение из «Calamus»: «О страшном недоверии к внешним признакам». В этом «страшном недоверии», когда все колеблется, когда никакая мысль, никакое рассуждение не приносит ни малейшей помощи, ничего не доказывает, простое прикосновение руки друга дает ему абсолютную уверенность:

«Тот, кто держит мою руку, вполне удовлетворил меня».

[25] Ср. Базальгетт, op. cit., стр. 177. Воспоминания мисс Эллен Прайс (цитируемые Бэком: «Whitman», стр. 26-31) свидетельствуют, в какой экстаз он впадал, создавая некоторые свои стихотворения.

[26] Реальное тело не может умереть. Всякое реальное тело переходит в соответствующие сферы, унося опыт, который оно приобрело от самого момента рождения до момента смерти («Отправление из Пауманока»).

«Переход души, не только жизнь,

Смерть, много смертей, я воспеваю...»

(«Обломки на берегу»)

«Песнь о самом себе» развертывает великолепную панораму «с вершины вершин лестницы», – «очень далеко в глубине, огромное первоначальное Небытие», затем путь «я», «циклы годов», которые несут его «с одного берега на другой, гребя, гребя, как веселые лодочники» с уверенностью, что, что бы ни случилось, цель будет достигнута.

«...И что я приду к моим целям сегодня, или через сто тысяч лет, или через десять миллионов лет».

В поэме «Мысль о времени»:

«Что-то, что уже давно готовилось, безликое,

пришло и оформилось в вас.

Пусть, кто хочет, уходит или приходит, вы отныне под защитой

Закона движения вперед, или метаморфозы нельзя избежать».

«Песнь осторожности» (в «Осенних ручьях») устанавливает, согласно закону индусских Карм, что «всякое движение влияет на будущие рождения», но Уитмен неудачно применяет здесь выражение из делового языка: «помещение капитала на будущее» («Единственно хорошие помещения капитала – это милосердие и личная сила»).

Самая, может быть, захватывающая из этих песен, «Лица» (в сборнике «От полудня к звездной ночи») рассматривает самые отвратительные лица как «намордники», надетые на время, и которые, будучи сняты позже, петля за петлей, откроют прекрасный лик:

«Вы думаете, что они меня удовлетворили бы, если бы я считал их самоцелью?»

«...Я вернусь (посмотреть на них) через двадцать или сорок веков».

Незадолго до смерти, наконец, он сказал: «Сейчас я вновь приемлю одно из моих многочисленных странствий, я поднимаюсь по ступеням моих аватаров, в то время как меня без сомнения ожидают и другие» («Прости» в «Прощальных песнях»).

[27] «Я, которое есмь я сам... Я верю в тебя, моя душа, другой, который есмь я, не должен склониться перед тобою, и ты не должна склониться перед другим...» («Песнь о самом себе»).

[28] Его преданный друг О'Коннор говорил о нем: «Человек, который разорвал личины и иллюзии и вернул самым обыкновенным вещам их божественное значение» (ср. Бэк, Walt Whitman, стр. 124-125, и Базальгетт, указ. соч., стр. 258).

[29] «Посвящения». Разве это не звучит как ведический гимн?

[30] «Перелетные птицы».

[31] Я не презираю вас, жрецы всех времен на всей земле.

Моя вера – самая большая и самая малая из вер,

Она обнимает все культы, древние и новые, и остальные,

Какие были между древними и новыми...

Пребывайте в мире, скептики, мрачно отчаявшиеся,

Среди вас я найду место, как и среди всяких других...

(«Песнь о самом себе»)

«Я думаю, что материализм истинен и что спиритуализм истинен...»

(«С предшественниками» в «Перелетных птицах»)

В том же сборнике он поднимает тот же протест, что и Рамакришна, против всяких попыток основать на нем лишнюю теорию или школу:

«Я заклинаю, чтоб на мне не строили ни теории, ни школы,

Я заклинаю вас оставить все свободным, как я сам оставлял все свободным!»

(«Я сам и мои близкие»)

Наконец, как Рамакришна и Вивекананда, он высказывает абсолютный отказ от участия в политике, он проявляет отвращение к каждому социальному акту, действующему внешними способами (ср. Базальгетт, указ, соч., стр. 425, и беседу с Г. Траубелем: «С Уотом Уитменом в Кэмдене», стр. 193-216). Единственная реформа, к которой он стремился, была реформа чисто внутренняя: «Пусть всякий человек, независимо от класса и положения, культивирует и обогащает свою человечность».

[32] В сборнике: «От полудня к звездной ночи».

«Лжи не может быть. Всякая вещь в точности изображает себя и то, что ей предшествовало».

[33] «Ничто, даже Бог, не значит для кого бы то ни было больше, чем он сам... Я, любознательный ко всему, нисколько не любознателен относительно Бога...

Я не представляю себе, чтобы могло быть что-либо более чудесное, чем я сам.

Почему бы мне хотеть видеть бога лучше, чем я его вижу в свете его дня?..

Я вижу бога на лицах мужчин и женщин и на моем собственном лице, в зеркале».

(«Песнь о самом себе»)

«Не земля велика и не Америка велика.

Велик я, или предназначен быть великим!..

Всякая теория вселенной неизбежно приходит к одной личности,

Именно к Тебе».

(«На берегу голубого Онтарио»)

[34] «Я враг покоя и делаю других такими же.

Мои слова – оружие, полное опасности, полное смерти,

Я возник из тех же элементов, что и война...»

(«Удары барабана»)

[35] «Я вас считаю особенно своими, вы, страшные, угрожающие образы.

Мать, склони, склони ко мне свой лик. Я не знаю, для какой цели все эти заговоры, и войны, и преступления.

Я не знаю, удается ли триумф, но я знаю, что через войны и преступления дело твое продолжается...»

(«На берегу голубого Онтарио»)

[36] Одна из последних поэм «Непрерывности» (в сборнике «Часы моих семидесяти лет») навеяна (он сам это говорит) разговором с одним спиритом. Он питает твердую уверенность, подтвержденную много раз, в реальном возвращении мертвых в среду живых:

«Живые взирают на покойника взглядом своих зрачков,

Но есть другой живой без зрачков, который медлит, с любопытством рассматривая покойника».

(«Мысль о времени»)

Живые существа, тождества, безусловно находящиеся среди нас в воздухе в эту минуту, хотя мы не знаем этого...»

(«Отправление из Пауманока»)

Он убежден в различии между «реальным телом» и «телом сброшенным»: «Труп, который ты покинешь, будет лишь сброшенными останками... (Но твое) духовно-телесное я, которое вечно... безусловно сохранится». (Ср. «Тому, кто скоро умрет» в сборнике «Шепчет Божественная Смерть»).

«Мое я избавляется от своего сбрасываемого тела, которое будет сожжено, развеяно в прах или похоронено,

Мое реальное тело остается, мне несомненно, для других сфер».

(«Песнь радостей»)

[37] Ср. «Жизнь Вивекананды», написанную его учениками, т. II, стр. 199. В Лагоре, в конце 1897 года, вскоре по возвращении из Америки, Вивекананда, найдя в библиотеке одного из своих индийских друзей, Тиртхи Рама Госвами (который позднее поехал в Америку под именем Свами Рамтиртхи и который тогда был преподавателем математики в одном из колледжей Лагора), экземпляр «Листьев травы», попросил его на время, чтобы прочесть или перечесть (трудно сказать, что именно, по тексту биографии, которая добавляет: «Он имел обыкновение называть Уитмена саньяси Америки», причем остается неизвестным, составил ли он это суждение после или еще до этого дня).

[38] «Кортеж на Бродвее» (A Broadway Pageant).

[39] Ты, Мать, с твоими равными детьми» (Thou Mother with Thy Equal Brood).

[40] «Я пою себя, одиночную, единичную личность.

И все же произнеси Демократическое слово, слово «Массою».

Это – первое слово «Посвящений», во главе книги

И мое (мое слово), слово современного века, слово «Массою».

Слово, означающее веру, которая никогда не обманывает...»

(«Песнь о самом себе»)

[41] «О эти темы равенства, о божественная середина...»

(«Отправление из Пауманока»)

Он возвещает в будущем «Свободу и божественную середину». («Пробегая эти дни мира» в сборнике «От полудня к звездной ночи»).

И его последнее слово – его поэма «Прощай, моя фантазия!» – провозглашает слова:

«Я пою обыкновенную массу, вселенскую армию средних».

 

Печать E-mail

Если заметили ошибку, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter
Просмотров: 283