Поэма о Кецалькоатле

Процессы, происходящие в Космосе, играют важнейшую роль в формировании эпох, даты которых не всегда возможно установить. Из одной космической эпохи в другую переходит жизнь.

Мы знаем несколько сменивших друг друга эпох. В одних эпохах нам известны главные Учителя и импульсы Учений, менявших старое на новое. О других стало известно лишь недавно. Эпоха Атлантиды – Четвертая – перешла в нашу – Пятую. Ее руководитель долго нам был неизвестен. Гениальный Кецалькоатль[1] много сделал в Центральной Америке, в которой еще остались следы его творчества. Он сыграл важнейшую роль в переходе Четвертой эпохи в Пятую. Люди его страны, Тольтеки[2], называли Пятую эпоху «эпохой Пятого Солнца».

Кецалькоатль был великим человеком двух народов Мексики – Тольтеков и ацтеков. У самих народов память о Кецалькоатле сохранилась, поскольку его деятельность и творчество ими были обожествлены. И это обожествление еще раз доказывает связь правителя Мексики с Высоким Космосом. Информация, которую нес народу Кецалькоатль, имела космический характер. Эта открытость космического творчества Кецалькоатля восхищала и привлекала к нему людей, среди которых он жил и работал.

Удивительная поэма была написана прекрасным поэтом Х.Л. Портильо, из которой мы в XX веке и получили информацию о жизни и творчестве забытого нами Великого Учителя. Я сочла необходимым привести эту поэму целиком.

 

Кецалькоатль

СОДЕРЖАНИЕ

У истоков
Путь
Тольтеки-созидатели
Се Акатль
Пирамида
Узники
Засуха
Возвращение Тескатлипоки
Исход
Пророчество
На берегу покоя
Эпилог

 

У истоков

Омейокан![3] Я возникаю в этом двуедином месте,

где Мрак господствует и Ветер, Йоальи[4] Ээкатль[5],

где вечное Безмолвье отступает перед волей Слова.

Здесь. «И, значит, существую?» – спросил себя я.

Здесь. «И, значит, я таков, каков я есть».

Вне времени и вне пространства, там, где в кромешной

тьме и дикой круговерти сгущается таинственная

бесконечность в непостижимо малое;

там, где неведомое двуобразие становится Единым миром;

там, где Тлоке Науаке[6] взбивает в темном урагане

все то, что может чем-то стать;

там, где Властитель ночи, Тескатлипока[7] черный,

отходит вспять, там вспыхивает свет и создается Мир, –

его желал по-своему образовать Кецалькоатль,

прекрасный Брат-близнец, Перо на чешуе, Орел-змея,

Паренье в небесах и Стланье по земле.

Страданье появилось вместе с кровью.

«Я то, что существует», – вымолвило Слово.

И песни были созданы.

И солнца были созданы.

И перья были созданы.

И тигры были созданы.

«Я знаю, что я есть», – промолвил человек.

Он вырвался из рук Творца и с той поры

живет сам по себе.

Йоальи Ээкатль!

Мрак и Ветер![8]

 

Путь

Ночь непроглядная, бурун и ветер

его на берег бросили. Он там лежал,

привязанный к кресту, обрызганный

морскою пеной, прижавшийся к земле,

прильнувший к ней с любовью,

как к матери дитя.

Нагой, забывший все, что было ранее.

Лишь в глубине сознания мерцает слабо мысль

звездой далекой.

Хаос и мрак царят внутри. Снаружи – буря, грохот волн.

Дня нового несмелые лучи и тишь ласкали тело,

что на берег прибоем выброшено было.

Немногое о родине ему напоминало: солнце, что поутру

вставало, и крестовина четырех ветров, к которой

был привязан он. Несла она его по морю сквозь рев

бушующей стихии к земле, что вдруг явилась из воды

средь бури и средь ночи.

Нагой, забывший все. Одно желанье – выжить. Жить,

жить, вопреки всему. На том осмысленность кончалась,

 но были с ним страх одиночества и смертная тоска.

«Я есть еще?» – себя успел спросить он, тут камней

прибрежная гряда его вспорола болью; сил не было,

сознанье помутилось. В мозгу погасла мысль;

осталось тусклое жужжание, похожее на смерть,

а окровавленные губы соль обжигала.

У моря самого лежал он валуном, покрытым чешуей

белесой пены, и словно слился с берегом, с землею.

А новый день оделся в солнце. Оно сюда явилось

тоже из-за моря и разбудило птиц и песни.

День новый песнями звенел, цветился перьями. Тишь

изгоняя, птицы с щебетом по длинной мокрой бороде,

 по телу прыгали и по кресту, но неподвижного в явь,

 к жизни не вернули.

В дымке утра, в бликах солнца казался он пернатым

змеем, явившимся оттуда, где над землей встает светило.

И завопили дети:

«Море мертвого на берег змея бросило. Лежит он тихо,

только потряхивает перьями!»

Но взрослые не повели и ухом. Не до бесед им было

с малыми детьми, когда тех прежде надо накормить.

Лишь у детей всегда хватает времени на любопытство,

на то, чтобы разглядывать пернатых змеев.

И дети кинулись смотреть на чудо.

Они подкрадывались ближе. С оглядкой и со страхом.

Последние подталкивали первых. Один вдруг осмелел,

рванулся, но упал, а птицы стайкой вмиг вспорхнули,

и птичий страх отдался ужасом в сердцах детей.

«Змей человеком стал! Он белокожий! Шерсть на лице,

на теле тоже!»

И дети ринулись назад, в душистую сырую чащу леса.

«Пернатый змей стал человеком! Белым и волосатым!» –

затеребили дети взрослых, но те опять не оглянулись.

У них хватало дел и мало было любопытства. Каменьями

да палками они приканчивали птиц, лесную живность,

червей выкапывали для еды.

И дети на берег опять вернулись, взяв палицы и камни.

Ведь там был только странный человек, привязанный

к бревну, лежавший на песке. И он совсем не шевелился.

Они камнями издали в него бросали; подкравшись, били.

Самый смелый нагое тело палкой ткнул.

Большою алой каплей кровь скатилась, собою напоив

впервые эти неведомые и чужие земли.

Он поднял голову, открыл большие круглые глаза

и прохрипел в всклокоченную бороду свою:

“О господи, в какой попал я ад?”

Пред ним, как в ярком ослепляющем тумане, фигурки

темные, зловещие скакали. То дети бросились

бежать, чтоб старшим рассказать о подвиге своем.

«Глаза его змеиные круглы, и в черных волосах лицо!»

Их зову внял один Акатль[9], зная, как море щедро и богато.

Акатль прогнал детей и, подождав захода солнца, пошел

на берег моря, где был пернатый змей. Ведь мясо змея

можно съесть, а перья могут пригодиться для наряда.

На берегу, вспугнув настырных птиц, увидел белое нагое

тело с царапиною на боку и бородатое лицо, услышал

хриплое и частое дыханье.

«Э-ей! Ты кто? И почему ты светлокож, с такою бородой!

Откуда ты пришел? Ты павший бог иль мертвый человек?»

Легонько ткнул его копьем и, ближе подступив, сказал:

«Тебя закинули сюда к нам солнце, море, ветер.

Будь ты зерном, откуда-то к нам залетевшим.

Будь спорой из краев нам неизвестных.

Будь семенем неведомой нам расы».

И отвязал его Акатль от крестовины, схватил за бороду

и потащил с трудом к опушке леса. Две волочившихся ноги

чертили борозды от самого конца оставленного там креста

Очнулся он от новой острой боли, но не хватило

сил на стон. Не мог он укусить и смуглую, блестевшую

от пота руку: сухие губы не разжимались.

Он покорился.

И сквозь неплотно смеженные веки, сквозь непонятное,

сквозь боль увидел он вечернюю звезду, сверкавшую

 на небе, как и ранее, в ночах без сна, без ветра,

в урагане над волнами морскими.

Ее красой не насладился он, а только понял: вот она,

еще мерцает, как его собственная жизнь.

«О господи! Я жив, я есть! – смог он пробормотать. –

Еще страдаю! Вижу звезды! Меня ты не оставил!

Я – боль, я – свет!»

Тот смуглый человек, которого он видел снизу наискось –

в нелепом ракурсе, – из сил последних выбиваясь, его

к реке едва тащил.

Когда же приволок, то еще долго ощущал шершавость

мокрых и слипшихся волос на своих пальцах и ладонях –

ощущение, оставшееся с ним навеки, – и видел отблеск

маленькой звезды в глазах большого человека, к воде

речной припавшего.

 «Он хочет пить. Огромный, сильный. Наверно, это бог.

Иль семя бога, которому положено родиться.

А может, только человек. Ему и голодно, и плохо».

Семь дней и семь ночей кормил спасенного Акатль

и укрывал в пещере. Вернувшись на восьмые сутки

с пищей, увидел он: пуста пещера. Акатль долго убивался.

Потом собрался в путь и возвратился к своему народу.

«Что сделал ты с пернатым змеем? – его спросили там, –

Семь дней ты пропадал! Ведь дети видели, как ты ушел.

Ты их прогнал.

Хотел добычу взять и съесть змею один?

Или не знаешь, что добычею делиться надобно с народом?

Живущие за дальними горами люди толковали,

что видели над морем диво.

Мы тоже видели блестящую змею на небе.

И думаем, что мать-змея разыскивает детище свое.

Так говори, что сделал ты со змеем? Может, один желаешь

жертвы приносить и поклоняться змею?

Или не ведаешь, что лишь со всем народом должен ты

богам молиться?

Иль возомнил себя особым человеком?

Или ты веришь, что богов чтить можно в одиночку?

Без нас, без общих жертвоприношений?

Смотри, не зли нас более!

И возвращайся к нам с пернатым змеем!

Принадлежит отныне он лишь этим облакам и этим землям!»

 Акатль ответил: «Нет его. Ушел. Ему семь суток я давал

плоды и мед. Поил. А змей ушел. И потому один я тут.

Я по земле его тащил. Схватил за космы, а он стал

чернобородым белым человеком. Я думаю, то был всего

лишь человек».

«Не лги! Иди и приведи его сюда. Иначе смерти наш народ

тебя предаст».

Акатль опять пошел на поиски с тяжелым сердцем.

Бродил у моря он, пока усталость не свалила с ног.

Два дня не пил, не ел. Присев на корточки, смотрел

он на восток, на горизонт.

В душе рождалось набожное чувство.

Ночью он видел светлую змею на небе.

А днем искал повсюду змея на земле.

На утренней заре глядел, как, истекая кровью, солнце

рвалось из цепких рук покойников Миктлана[10], и око

яркое, багровое, слепящее победным блеском, раскрывало.

Два дня он ничего не ел. На утро третьего в волнах

прибоя увидел вдруг того, кого искал.

Большую паутину в море пернатый змей бросал далеко,

в паутине бились рыбы.

Тело змея было уже одеждою полуприкрыто, а борода –

опять убелена морскою пеной.

Акатль подождал рассвета и с первыми лучами солнца

к нему приблизился. Но в сеть попал, услышал хохот.

«Ты – человек, – сказал Акатль, – коль знаешь смех,

И человек, умеющий брать рыбу паутиной.

Ты не бог. Идем со мной.

Народ желает мой, чтобы вернулся ты.

Все говорят, что небеса и земли наши тебя желают».

Не отвечал тот человек. Смеялся только. Он Акатля,

сетью связанного, в свой шалаш привел, развел огонь

и жареною рыбой накормил.

 

Не менее года жили они вместе.

Акатль узнал немало странных и удивительных вещей.

А чужеземец выучил язык его народа, наслышался изрядно

о крае новом, здешних землях.

«Мне много надо сделать. Много дать. Я как река.

Я как тропа. Я знаю, но не помню. Господь мой где-то

обитает, меня пославший. Должен я давать и направлять.

Мой долг – вести других. И самому спастись, спасая вас».

Прошло не меньше года, крест он зарыл и приготовился

отправиться в дорогу. Акатль провозгласил его приход

народу своему, что первым встретился на долгом их пути.

Из хижин люди вышли, с удивлением смотрели на Акатля,

на сети, на одежду и на стяг, которым он без устали

махал, из рук не выпуская.

«Акатль вернулся, да без змея», – старухи каркали.

«Акатль вернулся знатным господином!» – юноши кричали.

«Приходишь, словно что-то знаешь. Иль что-то возвестить

приходишь», – вслух размышляли старики.

«Да, возвещаю я пришествие змея. Настало наше время,

даст он нам все, что знает, чем владеет.

Готовьтесь его встретить. Будет праздник. Он много

знает. Он добр. Он учит новому и многое умеет.

Да будет праздник! К нам идет он самым обыкновенным

человеком, а не змеей пернатой».

«Лжешь ты. Зло, видать, задумал.

Себя ведешь высокомерно.

Ты возомнил, что всех умнее. Ты возомнил себя орлом.

Ты возвестил пришествие змея, но где сам змей?

Ты нашего не выполнил наказа. И год отсутствовал».

Старухи украшения с него сорвали, а юноши отняли стяг.

И так сказали старики:

«Связать его! Умрет он завтра на заре.

Пусть его собственная кровь ему последней станет пищей.

Пусть будет гол и прост, такой, как все.

Пусть с ним умрет его гордыня!»

«Нет, я не должен умереть, – сказал Акатль. – Я знаю

и умею. Хочу оповестить о благах вас, мой господин

сюда несет их. Не желаю я умирать.

Я новое желаю видеть время».

«Умрешь, – сказали твердо старики. – Так лучше будет.

Смерть есть благо. Соком своим ты напитаешь землю.

Звезд упрочишь ход и солнце укрепишь на небе».

«Нет пользы в том, что вы возьмете кровь мою.

Богам угодна та лишь кровь,

что пролита по доброй воле.

Так светлокожий мне сказал, и так я верю.

Я не отдам вам кровь свою.

Нет, не настало мое время.

Я отвергаю свою смерть.

Я не желаю завтра гибнуть».

«Кровь есть кровь, – сказали старики. – Желания своего

хозяин ты, не более. Когда умрешь, то станешь тенью

своей тени. И ничего желать не сможешь: крови в тебе

уже не будет животворной.

Народ желает твоей смерти, и кровь твою своим богам

мы в жертву принесем.

Народа воля такова, перечить ей никто не может».

«Да будет так», – сказал Акатль.

Его под стражу взяли.

«Меня пугает смерть. А раньше я боялся только боли.

Он научил меня страшиться смерти, коль не по доброй

твоей воле она является.

“Свободен ты и можешь быть бессмертен”, –

сказал он мне тогда. Сказал он и другое:

“Есть воля у тебя, чтобы принять или отвергнуть

иль выбирать между покорностью судьбе

и страхом смерти.

Я не желал расстаться с жизнью, и много суток бушевал

с ума сводивший ураган, который памяти лишил меня,

но жажды жизни не лишил: я умереть не пожелал.

Хочу я быть путем, который сам себе конец положит...”».

«Свободен я, но в заточении, – Акатлю думалось. –

Не понимаю: жить хочу, меня же убивают.

Недавно мир был прост и ясен. Теперь я знаю.

И сомнения меня одолевают: верю и колеблюсь.

Понял я, что воля и желания мои неверны;

счастья нет без знаний.

Однако ныне тело страшится боли,

а душа узнала смерти страх.

Иной раз думаю: зачем я выходил его?

И все же убежден, что жить хочу лишь для того,

чтоб возвещать его приход.

Как все это понять? Пусть будет так, как будет.

Завтра узнаю правду истинную я».

Прошло сегодня и настало завтра, но не погиб Акатль.

Явился чужестранец и поверг богов, которым не пришлось

испить Акатля крови.

И не разверзлись небеса, лишь пролились дождем,

а солнце на небе сияло, как обычно.

И чужестранцу дали молвить слово,

Произошло все это так.

Пришел один он в мантии огромной из перьев радужных,

встревоженный и огорченный. Высок, могуч и бородат.

Пришел он медленно и тихо, раскрыв объятья миру.

Пришел, спокойно поводя своими круглыми глазами.

Пришел, и ветер за его спиной играл цветистой мантией.

Казалось, будто он объят весь пламенем.

Послышался громоподобный голос:

«Где мой посланец, возвещающий мое пришествие?

Где он? Пусть тотчас явится ко мне!»

«Сегодня отдадут его богам!» – воскликнул радостно

мальчишка, тот, что поранил ему бок.

«Нет, он не должен умереть! – воскликнул человек. –

Я не желаю его смерти. Ему еще не время. Отпустите!»

Старец очнулся от испуга и первым тишину нарушил,

властный голос гордостью наполнил души его внуков:

«Ты не успел прийти – уже кричишь.

Едва пришел – уже и указуешь.

Ты кто таков и кем себя считаешь?»

«Не ведаю, кто я, но вам принес свои я знания».

«А кто просил тебя о том? Звал кто тебя?

Мы ждали змея, пернатого большого змея

год назад. И мать его витала в небе.

Но ты к нам не явился.

Ты, как беглец, в лесах скрывался.

И человека взял у нас, и разума его лишил, народом

данного: теперь он говорит, что не желает смерти

и что свободе рад он.

Ждали змея мы, но ты пришел к нам человеком шумным

и бородатым. Круглые глаза твои горят огнем безумия,

детей пугаешь ты.

Я сам испытываю страх: наши люди еще не видели таких.

Не знаем мы, откуда ты, куда ты держишь путь.

Плод или семя? Принадлежишь ли небу иль земле?»

«Рожден землею, но хочу попасть на небо.

Я – чешуя, желаю стать крылом.

Мой долг – вести, обязанность – давать.

Так помогите мне отдать, и я тогда смогу

на небо вознестись».

«Такие странные слова впервые слышу, – старец молвил. –

Что дать мне можешь?»

«Я объясню вам, что есть грех, как искупить его

и душу облегчить.

Я научу вас обрабатывать поля и сделаю

счастливой вашу жизнь».

«Да, странные слова я слышу. К чему мне то,

что нам сулишь?

У нас есть боги, в нашем мире – солнце.

Они заботятся о нас, а мы заботимся о них.

У нас давно есть те, кто нам дает, и есть кому давать.

Жизнь наша быстротечна. Моя уж скоро станет тенью

жизни. Мы у тебя не просим ничего, нам нечего хотеть.

А ты, что просишь ты у нас?»

«Отдайте мне Акатля. Не подоспело время встретиться

ему со смертью. Многое познал Акатль, он стал свободен».

 «Нет, его смерти жаждут боги».

«А где те боги или бог, что жаждет смерти человека,

если свободен человек?»

«На храме бог. У ног его умрет Акатль, как умирали

избранные сей земли, чтоб каждый день всходило солнце.

Готово все для смерти».

«И солнце здесь взойдет, и жить Акатль будет!» –

воскликнул чужестранец в гневе.

Тут с моря налетел внезапный ветер, загрохотало небо.

Быстро пошел он вверх по каменным ступеням пирамиды.

Вздымалась мантия его большим крылом орлиным.

И людям чудилось, что он летит. Страх всеми овладел.

А он на бога сеть накинул и сбросил наземь.

Раскололся бог каменный на пять кусков.

Осколком каждым он пятерых жрецов ударил,

те покатились с храма вниз и вдребезги расшиблись.

«Да будет солнце вечно восходить с востока!»

И солнце выглянуло на востоке, а вскоре тучи набежали,

хлынул сильнейший ливень.

«Ты велик! – вскричали старики. – Ты бога нашего поверг,

принес нам дождь и ветер! Бог наш упал, но снова

солнце вышло к нам с востока.

Нет больше бога, ты не уходи, ты будешь новым богом.

Мы напоим тебя горячей кровью, и сохранишь ты силу,

мощь увеличишь. Ты будешь наш Кецалькоатль!»

«Нет, не могу быть вашим богом.

Я – человек и грешен.

Крови не жажду я, готов отдать свою вам.

Я – человек, желающий спасать, желающий спастись.

Мой долг – давать, а я – убил!»

Он отступил, себя поранил сам и стал спускаться вниз.

«Я это кровью искуплю! Своею собственною кровью!» –

в волненье говорил он.

А капли крови падали в народ оцепеневший.

Только порой кричали женщины от страха.

«Вину свою мне надо искупить!

Я пятерых убил, а спас лишь одного.

Я должен кровь свою пролить.

Я впал в соблазн насилия. Я – убийца!»

И он сказал, к народу обратившись:

«Простите вы меня, простите!»

«Что мы должны тебе простить?» – спросили старики.

«Мой грех. Убил я пятерых».

«А что такое грех?» – его спросили снова.

«Грех – значит нарушать делами, мыслями своими

заповеди божьи», – плакал белолицый странник.

«Нам не понять тебя. Приказ богов нельзя нарушить.

Они желают нашей смерти. На то они и боги смертных.

Они создали смерть.

Как нам противиться богам?

Все делается по их воле.

Мы здесь, чтоб им служить.

Не знаем мы, что значит грех.

Убить для нас – исполнить повеленье жизни;

и жизнь и смерть дают нам только боги».

Акатль встал с жертвенного камня, к которому

жрецами был привязан, и сквозь рыдания

с трудом проговорил:

«Мой господин впал в грех, чтобы спасти меня.

Акатля любит он, если осмелился взять грех

на свою душу. Я должен следовать за ним.

Мой господин впал в грех».

«Останься, может, мы поймем тогда, как в грех впадают, –

Кецалькоатля старцы снова стали умолять. – И мы тебя

простить когда-нибудь сумеем».

«Нет, – отвечал Кецалькоатль. – Где я убил, жить

не смогу. Где нет прощения, не будет там спокойствия.

Продолжу путь, уйду я в горы и покаянье принесу.

Потом решу, что делать дальше».

«Пусть будет так, – ответствовали старцы. – Но ты

один не уходи. Тебе прислужник нужен, сотоварищ.

Возьми с собою в путь Акатля».

«И я пойду со змеем тоже», – просился слезно мальчик,

ранивший пришельца палкою на побережье.

«В добрый час. Иди с ним, Татле[11]. Коль он захочет

взять тебя», – ответствовали старцы.

«Пусть, – согласился человек. – Он мне поможет

кровью смыть мой грех.

Ведь кровь мою уже пролил он раньше».

Так начался их путь на ровное плато Анауака[12].

Так стала составляться его свита – из людей душевно

преданных и верных, что позже назвались «кокомес».

Пришелец знал – ему уже за тридцать, но имени не помнил

своего он и родины не знал своей.

Как будто здесь родился зрелым человеком.

«Вы называете меня Кецалькоатлем.

Отныне и навеки так буду зваться я.

Кецалькоатль. Я – Кецалькоатль, Змей пернатый.

Дано мне ползать и летать.

Земля и ветер.

Грязь и небо.

Я пал, но поднимусь.

Таким меня узнают. Таким запомнят.

Я – Кецалькоатль».

«Оставь нам знак и память о себе», – просил народ.

Кецалькоатль воткнул крест в землю и сказал:

«Вот истинное Дерево Вселенной».

И с Татле и Акатлем покинул, больше не сказав ни слова,

он удивленных, молчаливых, исполненных благоговения

людей, глядевших долго ему вслед.

«Да, странное он существо. Ждать перемен великих.

Еще наплачется народ Анауака, – задумчиво проговорил

старейший. – Он взбудоражит всех. Он станет радостью

и горем всех народов там, на плоскогорье.

Он был тут, бога нас лишил. Взамен оставил дерево,

пять мертвецов, слова, которых мы не понимаем,

и всполошил сердца.

Да, станет наш народ другим отныне!»

 

Два дня он шел босым и в рот не брал ни крохи.

Когда же замечал, что Татле падал от усталости,

сажал его себе на плечи.

Два дня не говорил ни слова.

И все шагал, шагал, шагал, покуда не околдовал его свой

собственный ритмичный шаг.

Вот так в экстаз впадают в танце,

увлекшись ритмом немудреным:

раз-два, раз-два, раз-два, раз-два.

Так бесконечный мерный ход завладевает

телом, сердцем, опустошает голову, все затмевает:

раз-два, раз-два, раз-два.

Шагами мерить землю, гладить землю

и ощущать земли тяжелый зов.

Шагать, шагать, шагать.

А солнце сзади, солнце сверху, солнце в лоб.

Шагать, шагать, шагать.

Ночами при луне, среди дурманных ароматов

и в упоенье ритмом – раз и два, – который единит

и землю, и людей, и бесконечность

в вечном горизонте, куда-то вдаль бегущем.

Через два дня дошли они до гор,

что сторожат вулкан Ситлальтепетль[13]

и его чистые снега – лилейно-белые,

высокие, как звезды.

«Вернетесь вы сюда за мной через пятнадцать дней.

Идите дальше и возвещайте всюду о моем пришествии.

Рассказывайте, объясняйте, говорите.

Готовьте встречу.

Пусть празднество нас встретит, а не смерть».

Пятнадцать дней Кецалькоатль постился

и истязал себя во исполненье данного обета:

свою вину страданьем собственным и болью искупить[14].

 

Анауак

Назначенное время истекло.

За ним вернулись многие: и знатные и самые простые.

Акатль и Татле их вели.

«Отсчитаны пятнадцать дней.

Мы – здесь, как ты велел.

Твой выполнен наказ.

Мы возвещали всем твое пришествие,

показывали знак твой, Дерево Вселенной. Люди жаждут тебя

увидеть, встретить. Они желают многое познать,

прослышав об учености твоей великой и о могуществе.

На крыльях ветра долетела весть, что ты поверг богов,

что убиваешь ты, но отвергаешь смерть, что нашу жизнь

сулишь счастливой сделать».

«Пусть ближе подойдут, мне трудно встать. Я голодал

и изнурял себя. Теперь я чист и снова рад смотреть

в лицо любому».

Все подошли и терпеливо ждали, пока открыл глаза он

и поднялся, на Татле и Акатля опираясь.

«Кецалькоатль я, – сказал он. – Я не ведаю,

отчизна где моя. Мне ведомо одно:

с той стороны явился я, где солнце всходит.

Я пришел, чтоб жить вам стало легче на этих землях

и чтобы самому мне лучше стать.

Я между небом и землею, и дороги мне небо и земля.

Пусть крепнут здесь четыре ветви Дерева Вселенной

и укрепляется союз земли и неба. Хочу, чтоб люди стали

лучше и были бы пред господом предстать достойны,

которому служу, но имени которого не помню я.

И искушенья прочь гоню».

«Поговори за нас, – сказали люди Топильцину[15]. –

Ты любишь спрашивать и говорить».

И Топильцин сказал:

«Мы знаем твое имя, хотя не ведаем, кто ты.

Не наше дело, откуда ты, но знать хотим,

куда идешь. Слыхали мы, что ночью буря страшная

тебя стрелой сюда метнула.

Нам непонятны твои речи.

Но мы хотим тебя послушать и поглядеть,

что станешь делать.

Быть может, пользу принесешь, как обещаешь.

Будь у нас. Поставь здесь дом.

Дадим тебе мы женщин, слуг.

А ты нам дашь потом сынов и освежишь

кровь нашего народа».

«Я буду с вами. Жить буду рядом с вашими домами.

Но женщины мне не нужны. Я не имею права тешить плоть

и радоваться, глядя на потомство.

Все люди станут мне сынами.

Всех стану одинаково любить. Да будет так».

«Пусть будет так, – ответили ему. – Потом нам скажешь, что

означать должны твои неясные слова».

За две недели он ослаб – болели его израненные ноги, и на

носилках четверо его несли носильщиков – тамемес[16].

 

Вот так его пути в Анауак было положено начало.

Ему навстречу люди выходили, оповещенные заранее,

сердечно радовались его приходу.

«Идет Кецалькоатль! Настала новая пора для древнего

Анауака! Добро пожаловать. Пусть будет сладостен и легок

его путь по нашим землям».

Ему несли цветы и птичьи перья. Так шел до Тулы он.

Кацалькоатль примечал красоты, богатства мест.

«Здесь буду править. Буду строить. Буду делать», – он

говорил и приносил благодаренье небу.

Ему встречалось множество людей на этих землях.

«Все будут братьями, сынами мне. Я стану ими

управлять, – так говорил себе он, воздавая

должное своей отваге. – Я изменю обычаи,

сменю богов, введу здесь новые обряды.

Я сделаю их равными, богатыми, свободными и добрыми».

Ему построили большую хижину, где он стал жить: в ту

пору люди Тулы умели мастерить лишь хижины из листьев

и шестов. И дали в услужение помимо Татле и Акатля

тех четверых тамемес, что принесли его сюда.

Весь первый день Кецалькоатль не выходил и размышлял.

На следующий день он вместе с Татле вышел из дому.

Весь город обошел он с мальчиком, не обронив ни слова.

С плеч и до пят его спускалась мантия блестящая,

им смастеренная из птичьих перьев. Шел он медленно

и величаво. Всем на диво была его огромная и стройная

фигура; будто средь хижин шествовал сам бог с нагим

и смуглым человечком.

Все на него глядели с восхищеньем.

«Какой большой и светлокожий, сильный Кецалькоатль, –

шептались люди, – Жить с нами будет».

И многие в молчанье шли за ним до самого порога.

На третий день готовился народный праздник: пленных,

двух чичимеков[17] диких, захваченных в бою воителями Тулы,

жрецы отдать богам собрались в жертву. Пленники едва

умели говорить по-человечески, как люди.

Жителей всех разбудили стуком: по полым чурбакам

стучали палками, сзывая насладиться зрелищем кровавым

убиения богам на радость, как требовал обычай старый.

Пленников готовились, взяв за руки и за ноги, швырнуть

на плоский камень голою спиною книзу, грудью кверху.

Четыре палача-жреца должны были держать их крепко.

Пятый – кремневый нож нацеливал в грудную клетку,

чтобы рассечь ее и вынуть сердце.

Горячее, трепещущее сердце преподносили богу:

попотчевать его изысканным деликатесом, испить

дать крови человека – венца земных созданий,

которому вся живность остальная служит пищей.

Готово было все для ритуала. Восхода солнца ожидали.

Крича и плача, жертвы отбивались, но их нещадно били

под смех всего народа и по каменьям волочили.

Избитых, раненых втащили на самую вершину пирамиды.

Но тут пришел Кецалькоатль и снова, раскрыв объятья,

подняв руки, стал подниматься по ступеням вверх,

к святому жертвенному алтарю на храме.

«Остановитесь, братья!» – несся его громоподобный

голос. Смолкли все.

«Кецалькоатль я, поведать вам хочу сегодня что-то.

Во-первых, кто нам право дал чужой распоряжаться

кровью? Мы можем проливать лишь кровь свою.

И во-вторых, я обещаю дерево заставить петь,

 свистеть по-человечьи».

Жрецы, возившиеся с жертвами, зло огрызнулись:

«Не мешай. Таков обряд! Разгневаются боги!

Так было, и так будет! Тому учили предки нас!

Таков порядок, заведенный в мире!»

«Нет, это не порядок мира, – сказал Кецалькоатль. –

Есть и другой, намного лучше. Я за него стою!

Но нам не время спорить. Я лишь прошу их казнь

на полдень отложить, пока я не заставлю дерево запеть».

«Да будет так», – вожди сказали.

«Нет», – им ответили жрецы.

«Да будет так», – сказал народ,

глаз не сводивший с чужеземца.

При всех Кецалькоатль снял мантию

и принялся за дело. Нож взял кремневый, пламень

запалил, нашел полено толстое и сердцевину выжег

в нем, три прорези проделал, вставил клапаны к полудню.

Деревянный барабан гудел и выл под его пальцами.

«Заставил петь он дерево», – возликовал народ, услышав

звуки и ощутив магическое свойство ритма.

«И вправду он чудесные умеет делать вещи».

Кецалькоатль играл, играл, играл на тепонацтле[18].

Гулкий и дробный перестук звучал как музыка, как танец,

и стали люди танцевать, не чувствуя жары полуденного

солнца; не видя, как оно клонится к горизонту.

Плясали упоенно, позабыв о зрелище манящем смерти.

Прекрасный голос дерева увлек их души и умолк лишь

ночью, в полной тьме.

Кецалькоатль встал и так сказал: «Да, братья,

нашему творцу угоднее веселье целого народа,

чем убиенье одной жертвы. Музыка в движение приводит

небо, землю. Вселенная в своем движении ритмична.

Взгляните на круженье звезд, восходов и заходов солнца.

Найдем и мы свой ритм в природе, поняв

ее круговращенья.

И будет танцевать народ, как в танцах движутся созвездья.

 Сольемся с ритмом всей Вселенной, возвысим собственные

души, и это господу угодно будет: мы жизни нашей

быстротечность восполним нравственною красотой».

И снова стал играть на тепонацтле.

«Будь проклят глупый наш народ, презревший

собственных богов! Зря время истекло за этим шумом,

обряд кровавый наш нарушен!

Солнце уже ушло от нас в Миктлан и жаждет

крови человечьей, чтоб завтра запылать огнем.

Все знайте, – так жрецы сказали, – не музыка на небе

держит солнце, – его удерживает ваша кровь!»

Уставший танцевать народ заколебался.

«Коль так, – вскричал Кецалькоатль, – отдам я кровь

свою! Тебе даю ее, народ, терзаемый сомненьем, чтобы

отныне братьев не умерщвлять на камне!»

Сказал и раны снова разбередил свои. Под ним земля

вмиг забурела пятнами.

«Вот кровь моя. Ее я проливаю по воле собственной,

чтоб не лилась чужая.

И эту заповедь мою усвойте по истеченье ночи:

не причиняйте боли понапрасну, не проливайте крови,

кроме той, что вам принадлежит.

Я проливаю кровь не для того, чтоб двигались светила, –

они не плавают в крови, а подчиняются законам ритма.

Я проливаю кровь свою, чтоб вам не проливать чужую.

 Источником я стану общего согласия и мира.

Спасибо, господи, что уготовил мне судьбу

быть родником и дал мне собственную волю,

которой суждено теперь быть светочем во мгле!»

Скрывая слезы, кровоточащие не отирая ноги, побрел

Кецалькоатль в свою лачугу.

За ним шла свита, тоже чуть не плача.

Народ рассеялся, молчащий, потрясенный.

Так завершился третий день Кецалькоатля в Туле.

И с той поры он сделался наставником людей в Анауаке.

 

Вскоре пришел со знатью Топильцин к Кецалькоатлю;

тот поучал своих людей волокна красить, ткани ткать.

 «Кецалькоатль, – они сказали, – мы пришли.

Ты должен нас надоумить и наставить.

Хотим послушать твои речи.

Народ наш больше не желает богу гнать пленных

на заклание. Жрецы же в гневе. Угрожают оставить нас.

В растерянности мы. Не знаем, что нам делать».

«Все просто, – им отвечал Кецалькоатль. – Кто хочет

быть слугою бога, да будет господином собственных

страданий и ближним их не причиняет. Кто хочет кровь

пролить, пусть льет свою, а не чужую.

Нет жертвы большей, чем желанием и радостью своею

поступиться и боль стерпеть из-за другого.

Распоряжаться же чужою болью – равно что красть

у человека душу или волю».

«Ты задал нам задачу и велишь задуматься о многом.

Ты разбиваешь вдребезги тот мир, что создан предками,

где жили мы без всяких споров. Мы верили, что кровь –

любимейший нектар богов, в особенности кровь героев

и военнопленных. Наш наилучший дар богам».

«Кровь богу не нужна людская. Ему угодна добродетель.

Кровь – сила наших поколений и только нам нужна

для жизни.

Она бурлит в людских телах, ее своим сынам родители

дарят, а в землю попадая, она гниет, как плоть.

Бог не вампир. Его услада – добродетель.

Лишь наша добродетель ярким светом рассеивает

мрак Вселенной».

«А что такое добродетель, та, о которой нам толкуешь?»

«Давать заветное свое и ничего не требовать взамен».

«А что это – заветное, которым мы должны делиться?».

«Всего три вещи составляют суть сокровенную людей.

Но только две всегда угодны богу: любовь и боль.

Любовь – объединяет, боль и страдания – разъединяют.

В том состоит гармония Вселенной. Приобретенье –

и расплата. Вот так поддерживается равновесье,

 зовущееся в мире правосудьем божьим.

Так понимаю я и говорю. А третье свойство человека –

знание. Однако же оно питает высокомерие и тщеславие».

«Всегда так странно говоришь, Кецалькоатль.

Понять тебя нам очень трудно.

Нам непонятно, почему страданье человека

и его боль угодны богу.

Наверное, жесток тот бог, в которого ты веруешь,

коль рад страданьям он своих же собственных творений.

Доселе подносили мы богам кровь и цветы. И никогда

не помышляли им дарить свои страдания».

«Цветы, – сказал Кецалькоатль, – любови воплощение.

Но вы так и не поняли меня.

А может быть, и я себя не понимаю.

Ведь я – лишь крохотная точка на земле,

почти ничто я в беспредельности небесной.

Нет, мой господь – не бог жестокости и боли.

Я говорил: благословляет добродетель он,

того, кто делает добро, кто отдает.

А человеческая суть – страданье и любовь».

«Страданье или кровь, – промолвил Топильцин. – Да,

странен мир твой. Я его совсем не понимаю.

Зачем страдание? Зачем оно?».

«Не нам судить творца, – сказал Кецалькоатль. –

В ответе будем за свои деянья. И будем мы замаливать

свой грех. Ибо греховно знать, не понимая сути».

Покинули его вожди в смущенье и меж собою толковали:

«Да, есть, наверно, у Кецалькоатля эта добродетель.

Теперь мы знаем еще меньше, но все ж отныне не желаем,

чтоб приносили в жертву человека».

Они людей созвали, и народ решил покончить

с жертвоприношением на храме.

«Не отдадим людей богам», – так было сказано жрецам.

«Вы олухи! – ответили жрецы. – Наш мир лишается ума!

С чередованием времен приходит новая пора, она уже

не будет нашей. Мы гибнуть не хотим здесь с вами.

Мы возвращаемся на север; пойдем на дальние равнины

и снова скроемся в пещерах. Там сохраним дух нашего

народа, который стал уже не тем. А вы тут оставайтесь

с Кецалькоатлем, с этим горлодером, танцором, плаксой.

Но мы еще сюда вернемся или вернутся наши дети, чтоб

выдрать бороду у этого злодея, укравшего сердца людей!»

Сказав все это, завернули они богов в сухие шкуры

и тронулись, глубоко злобу затаив, в свой путь на север.

Многие заколебались и было двинулись вслед за жрецами.

Но тут явился вдруг Акатль с огромным тепонацтле,

и Татле прибежал с своею тростниковой флейтой, которую

он смастерил с Кецалькоатлем вместе.

И четверо тамемес с бубнами пришли и колокольцами,

что тоже сделать пособил Кецалькоатль, и стали

музыканты в бубны и барабаны бить; запели флейты.

Снова проникла музыка в сердца людей.

Волненье улеглось.

«Кецалькоатль сделал чудо! Он голосами птиц

наполнил тонкие тростины!»

«Быстрей идем! – жрецы шипели, стремившиеся вдаль. –

Нельзя позволить, чтобы шум и нас околдовал, лишил

последних сил, заставил повернуть назад».

И со своей поклажею спешили дальше, губы прикусив

и хмуря брови. Кое-кто последовал за ними.

«Мы без богов теперь остались!» – кричали женщины.

«Кецалькоатль нам сделает других, великих!» – юноши

сказали им. И страх пропал, все танцевали до упаду.

А пленники использовали случай и бежали.

 

Наутро снова знать пришла к Кецалькоатлю; он обучал

людей искусству красить волокно. Успехи были налицо.

Вожди дивились, глядя, как родятся узорчатые ткани.

«Что вас тревожит?» – их спросил Кецалькоатль.

«Сказать пришли мы, нет у нас ни бога и ни культа,

Никто не объяснит, что будет впредь и что нам делать.

И вот стоим мы тут и смотрим, как из-под рук твоих

выходит чудо и как ты делаешь фигурки из волокон».

«Так что же вас тревожит? – переспросил Кецалькоатль. –

Я вам сказал, что все вокруг нас – музыка и ритм.

А мир подобен этой ткани: смотрите, как бежит уток[19].

Вот так и каждый из людей себя вплетает нитью

в ткань мироздания, во славу господа,

что украшается сей дивной тканью».

«Да будет так, как говоришь, – ответили вожди. –

Наверное, это прекраснейшая ткань на свете».

«Да, – им сказал Кецалькоатль. – Ткань дивная,

ведь соткана она из добрых и дурных деяний;

и только бог ее всю может видеть целиком;

светила дня и ночи на ней сверкают искрами,

камнями драгоценными».

Они стояли, глядя, как он работает, как направляет.

«Нет богов у нас, – вожди твердили. – Ведь жрецы,

ушедшие на север, их с собою взяли.

И спрятали до возвращенья. Дай новых нам богов,

которым станем поклоняться».

«Но бог един, – сказал Кецалькоатль. – Он создал небо,

землю, все на свете. Он – наш отец и наша мать.

Я не могу его вам дать. Он всюду и везде».

«Не видим мы его, – сказали знатные. – Понять не можем,

зачем он должен быть един. Ведь в мире все несхожи,

все нападают друг на друга.

Любая тварь заступника имеет, но только своего,

и лишь по-своему уберегается от своего врага.

Оленя быстрые спасают ноги, а тигра – острые клыки.

У одного – рога, а у другого – когти;

одни меняют кожи цвет, другие убивают ядом.

Все разнолики, разнородны.

Так как же может бог один всех защитить и уберечь?

Растенье, злак, вода, огонь – всяк выглядит особо

и подчиняется своим законам, живет под вечною

защитой собственного бога».

«Вы мне не верите, – сказал Кецалькоатль. – Но бог

един и всемогущ и мог бы даже сотворить других богов,

коль все бы было так, как говорите».

«А твоего, большого бога, – его кто сделать мог?»

«Никем не сделан он, и сотворенью мира положено начало,

когда отсчитываться стало время, а он – вне времени

и вне пространства. Был, есть и будет. Всюду и везде».

«Не понимаем мы, – они сказали. – Нам видеть надо,

надо трогать. Твои слова – и всюду и нигде, они над

нами не летают, их не поймаешь и не свяжешь в связку.

Очи наши не видят слов твоих – они уходят с ветром.

Дай нам богов, для нас понятных, чтобы несли покой

народу и были бы ему по вкусу».

«Если мне надо дать, я посажу для вас крест-дерево;

его объятия любви всегда раскрыты и страданьям.

Вот истинное Дерево Вселенной, как повелел назвать

я этот знак, что возвещал мое пришествие».

«Дай нам его», – они сказали.

«Я завтра Древо посажу. Сегодня буду мастерить».

И смастерил. На следующий же день народ увидел

Кецалькоатля, на себе тащившего огромный крест.

И все сбежались к тому месту, где он своими сильными

руками в песок воткнул сработанную крестовину.

«Знак этот почитайте. Древо это есть истина и путь.

Ствол землю накрепко соединяет с небом. Ветвь левая –

любовь, а правая – страданье. Ему служите вы, как богу

моему, который вездесущ и всемогущ».

«Да будет так, – сказал народ довольный. – Теперь

у нас есть новый бог, в него мы будем верить, – бог

самого Кецалькоатля. Теперь есть тот, кто может

нас направить; и оградить, и поддержать в тяжелый час;

кто даст покой, кто принесет победу над врагом!

У нас есть бог для наших войск!

Мы будем почитать его, ему молиться.

Но как нам к милосердию его склонить, если нельзя

лить кровь?» – спросили у Кецалькоатля.

«Я научу вас изготовлять прекрасные изделья из каменьев

и из металлов драгоценных.

Я научу вас музыку ему дарить.

Я научу вас танцевать и петь.

Я научу вас из цветов плести гирлянды,

фимиам курить, но, главное, вам надо так вести себя,

как я вас буду наставлять.

Об этом позже. А сейчас пусть вера будет Дереву опорой».

Так он сказал, и люди были рады.

Кецалькоатль уединился, чтобы предаться размышлениям.

Но день истек, и снова все пришли в смятенье.

Те четверо тамемес, что на плечах тащили с гор

Кецалькоатля, изнуренного постом, и были преданы ему,

просили разрешить им крест его изображением украсить.

Желая угодить ему, они соорудили, смело и искусно,

пернатую змею и водрузили ее на крест, чтоб тот

нарядным выглядел и не качался сиротливым.

Наряд креста понравился, взор радовало украшенье.

Там собралась толпа, когда пришел Кецалькоатль.

Увидел крест он под змеей, отпрянул, побледнел.

«Что это? – закричал. – Я знаю! Это – зло! Гордыня!

Моя гордыня, удушающая Дерево мое! Откуда здесь змея?»

«Мы сделали. Ты сам позволил. Образ твой. Чтоб знали

все, чье это Древо; чтоб видели: заступник ты его

и покровитель!»

«Нет, – простонал Кецалькоатль. – Я не достоин,

вижу, креста я не достоин, и не быть мне под его защитой!

Снимите с Дерева мой образ! И разорвите в клочья!

Дикое кощунство! Я сам украшу Дерево смиренно, но мне

не опереться никогда на это Древо.

Теперь я знаю. Понял я: во мне земного слишком много.

Тщеславие и честолюбие меня переполняют».

Он умолк. Был раздосадован самим собою.

А люди ничего не понимали.

«Невежды мы! Не знаем, чем угодить ему! Чем ублажить!

Он не такой, как мы! Нам надобны жрецы, им ведомы

божественные тайны! Пусть нам дает жрецов! Попросим!»

Они змею, однако, не порвали, а спрятали в пещере,

чью тайну охраняли кактусы-нопали.

Так начал насаждаться тайный культ змеи пернатой.

В теченье долгих дней Кецалькоатль не видел крест,

не украшал его, не обращал людей в иную веру, не звал

народ и мрачен был. Но люди мук его не понимали.

Не вытерпел Акатль, пришел к нему и так сказал:

«Ты молчалив и грустен. Нас не учишь, ни слова нам

не говоришь, не предаешься размышленьям.

Скажи нам, на кого ты злишься?

Кто рвет когтями твое сердце?

Что может сделать для тебя тот, кто нашел тебя у моря?

Ты руки опустил и смотришь вдаль. И песен не поешь,

не веселишься, не играешь. Что сделать мне?

Проткнуть себе язык и уши, как это сделал Татле?»

«Что ты сказал? Что сделал Татле?»

Того тотчас же привели, своей он кровью был измазан.

«Что натворил ты, мальчик?» – охнул Кецалькоатль.

«Боль причинил себе, чтобы к тебе вернулась радость.

Чтобы опять играл на флейте ты. Чтоб снова сети плел,

ходил со мной и вел меня за руку.

Для этого принес я жертву».

«Что за нелепость! Хаос в мыслях, мной порожденный.

А я еще желал им объяснить законы мирозданья!

Громкие слова и царственные позы, хотя не знаю даже,

кто я таков, откуда.

Долго еще придется думать мне, и сомневаться, и искать.

Туман окутал разум. Не помню я, как отправляли где-то

культ этого креста; не знаю более я ученье это, не ведаю,

как дальше поступать.

Я слишком был высокомерен и тщеславен. Да, лучше мне

все делать самому руками. Смиренны руки и скромны».

И он сказал Акатлю так:

«Впредь будешь ты о почитанье Дерева заботиться,

о празднествах, о соблюденье ритуалов. Кровь позабудь,

пусть будут только песни, благовонья и цветы. Назначишь

дни обрядов, празднеств, искуплений. Год я беседовал

с тобой. Ты должен был чему-то научиться».

И он пошел на площадь людям сказать об этом.

«Жители всей Тулы! – раздался звучный голос, который

нравился народу. – Вот человек, земли сын вашей.

Он за волосы вытащил меня из моря. Ему пришла пора

заботиться о Древе, посаженном тут мною. Вас он научит

культу и обрядам. Я не достоин, я – тщеславен.

Он – скромен, он пригоден.

Акатль радеть о Древе будет, научит Древу поклоняться,

а я хочу узнать ваш край, узнать людей получше,

учить их засевать поля, брать все, что нам дает земля.

Я не хочу вносить смущенье в ваши души.

Мне надо вспомнить. Надо поразмыслить.

Нельзя вести вас торными путями».

Народ согласен был с решением Кецалькоатля.

Нуждались люди в тех, кто занимался бы священными

делами, дабы вернулись общее довольство и порядок,

вернулись радость, танцы, песнопения дней прежних.

 Вот так случилось, что Кецалькоатль решил увидеть

земли, где довелось ему прожить полвека и два года.

Он вышел из дому со свитой. И Топильцина взял с собой.

 «Я научу тебя распоряжаться благами, добром людей,

которых многому я обучаю. Идем со мной, – сказал. –

Пусть нас сопровождают те, кто знает здешние места».

Возрадовался Топильцин: он прыток был и любознателен.

Не всем понравилось, однако, что Кецалькоатль оставил

одного, кто должен был радеть о соблюденье культа,

 и одного того, кто должен был добром распоряжаться.

В сердцах иных проснулась зависть, но в пору ту

она еще молчала.

Пошел в поход Кецалькоатль, надев большую мантию

из перьев, украсив голову плюмажем[20]. А Татле за руку

его держался радостный: не зря принес он свою жертву.

Пристально в краях чужих Кецалькоатль смотрел на землю:

там хороша она для кукурузы, здесь – для хлопка, тыквы,

перца, всяких фруктов. Прикидывал, где воду сохранять;

приглядывался к камню, годному для обработки

и строений; золото искал и самоцветы; дичью богатые

угодья примечал. Не тратил даром время он в пути.

Все зарисовывал Кецалькоатль на тонких срезах кактусов

или коры древесной. Люди, застыв, глядели, как чертит

он шипами, обмакивая «иглы» в сок растений.

«Искусен ты во многом и умен, Кецалькоатль».

«Я передам свое уменье вам. Богатым будет весь народ.

Появятся здесь мастера, появятся художники, Тольтеки».

Но вот отряд достиг далеких гор, и Топильцин сказал:

«Нельзя идти нам дальше или придется воевать. Здесь –

земли диких чичимеков. Они воинственны и порознь живут,

гоняются по лесу за зверьем для пищи».

«И к ним приду я с добрым словом. Но не так скоро –

позже, когда на землях наших будет изобилье».

«От них не жди добра, – ответил Топильцин. – Ни слова

не говорят они и знают лишь свой промысел нехитрый,

чураются всех чужеземцев. У чичимеков нет вождей,

никто не властвует, и молятся они на солнце, звезды,

но без жрецов, а просто так. Их жизнь дика, сурова,

коротка. Они просты, как дротики прямые».

«Но если чичимеки таковы, они меня поймут скорее!

Мы в будущем придем сюда, теперь же в Тулу

возвратимся.

Хочу я знать, заботится ль Акатль о Древе».

С образчиками и рисунками даров земли они

назад пошли.

Поход весь продолжался месяца четыре, может, три.

Но вот среди холмов увидели они дома родимой Тулы.

«Здесь мы воздвигнем новый город Тулу. Гордостью

народа станет он. Новые дома построим мы

из тесаного камня

и, чтобы радовался взор, покрасим все их яркой краской».

Акатль бросился встречать Кецалькоатля.

«Все делалось, как ты велел. Народ доволен новым богом,

и дни назначены, когда народу петь и танцевать положено.

У нас теперь четыре тепонацтле, флейты, много бубнов

и колокольцы. Тот играет, кто проявил уменье

и терпение. Указано, кому на площади мести.

Но Дерево не украшали мы.

Не знаем, как о милостях его просить,

как и о чем с ним говорить.

Оно ведь не имеет сходства ни с человеком,

ни со зверем или птицей.

Ты обхождению с ним обучи.

Скажу тебе еще: народ толпой идет к пещере,

где, как слыхал я, змей пернатый спрятан.

Все говорят, он – твой близнец, тебе дающий силу,

а Дерево тебя, мол, иссушает.

Ходят слухи, что ради твоего здоровья змею

приносят в жертву голубей и всевозможную летающую

живность: это тебе должно дать силы труд продолжить

на благо нашего народа. Что надо делать?»

«Ты пойди, – сказал ему Кецалькоатль, – и посмотри,

что происходит там, в пещере. Какому культу служат,

и не творится ли чего дурного».

 

Акатль так и поступил. Отправился в пещеру к ночи он,

когда людей в селении сморил глубокий сон и знать

о том никто не мог. Когда Акатль дошел до цели,

луна багровая уже висела на западе в углу небес.

Проник в пещеру он так тихо, что ни один из четырех

тамемес, принадлежавших к свите малой Кецалькоатля

и смастеривших змея, его не видел.

Они молились, в жертву голубя принесши;

кровь живая потрескивала на жарких углях,

а рядом плавился копаль[21] янтарный.

Дым благовонный, полнивший пещеру, дурманил их.

Все четверо сидели на земле, качаясь тихо и ритмично.

Острыми шипами кололи уши, сквозь язык

протаскивали жилы.

Кровь текла. И в отсвете жаровен стены пламенели.

Змей будто шевелился. Люди монотонно пели.

Чудилось, что змей глядит своими круглыми зелеными

глазами из обсидиана[22].

Щурились глаза, блестели, как живые.

И, словно зачарованный, Акатль смотрел

в зрачки змеиные.

Душистый дым копаля и запах подгоревшей

крови странные будили чувства в нем.

Ритм пения завладевал всем телом; рухнув на колени,

он тоже начал шепотом высказывать свои желанья.

Тамемес пристально глядели на него, но продолжали

делать свое дело. Акатль им руки протянул,

и они иглы тонкие охотно

дали с жилами ему, и он стал

тоже муки принимать.

«И вправду змей – его близнец и брат, – шептал

Акатль. – Он все и всех соединит.

Он ум и силу даст Кецалькоатлю,

Кецалькоатль нам очищение и силу принесет.

Да, это его образ, эхо матери, искавшей сына в небе,

когда его искал я на море и на земле».

«Да! – бормотали четверо тамемес. – Понятен

этот образ нам, а тот – сухой и голый!

Дерево унылое и не похожее ни на кого.

Здесь – образ и близнец Кецалькоатля!

Тот, кого Кецалькоатль хочет, но не знает;

тот, кого он сам признает в пору ту,

когда в его мозгу рассеется туман,

и вспомнит он свой мир, припомнит мать,

которую ты видел в облаках».

«Без ведома Кецалькоатля мы будем

здесь змее молиться,

пока день воцарения ее во храме не настанет. Здесь

будем души изливать, – сказал решительно Акатль. –

Днем стану крест обхаживать

и выполнять все ритуалы.

Ночью же мы будем приходить сюда, где обитает бог

Кецалькоатля, брат-близнец,

который должен вознести его на небо.

Истинный и настоящий бог, пославший нам

Кецалькоатля. Да будет дар его благословен!»

Акатль на следующее утро пришел к Кецалькоатлю

и простодушно так, совсем бесхитростно сказал:

«Я был в пещере, как тебе хотелось. На каменном полу

змея валялась грязная. Ее и не заметишь сразу.

Бывают люди там, когда грозу им надо переждать».

«Ну, если так, – сказал Кецалькоатль, – то следует ее

помыть, пыль отряхнуть. Не вижу ничего плохого в том,

чтобы заботиться о ней: ведь ее перья так прекрасны,

не раз они мне плечи прикрывали».

Так, с этого момента и, может быть, не ведая об этом,

Кецалькоатль поддался искушению стать богом[23].

 

Тольтеки-созидатели

В ту пору был Кецалькоатль во цвете лет.

Он отличался статью, стройным сильным телом.

Он был хорош собой.

Любил гулять в нарядной мантии,

носить плюмаж из разноцветных перьев всяких

и восхищать народ.

Его боготворили: он на других не походил,

он был красив, достоинства исполнен

и, не отказывая никому, всем людям помогал,

всех направлял, сообразуясь с уменьем

каждого, и рады были все.

Действительно, пришла пора иная.

Он приказал одним трудиться в поле, другим – ремесла

изучать. Он показал, как надо сообща работать,

труд и плоды работы по справедливости деля.

Он научил возделывать поля, снимать богатый урожай

и воду сберегать, каналы проводить

к засушливым местам.

Он научил их хлопок разводить и делать пряжу, ткани.

Он научил отлавливать силками птиц и рыбу

брать сетями.

Он научил их плотницкому делу. Шкуры их научил дубить

и краски добывать из раковин, из почвы, соков всяких.

Он научил их покрывала ткать, узорчатые, многоцветные.

И золото искать в реке, металлы плавить разные,

поделки ювелирные изготовлять из ярких самоцветов;

он научил их эти камни шлифовать, гранить до блеска.

Он научил их возводить дома,

архитектурные ансамбли.

Он так им говорил:

«Вы будете – Тольтеки, будете художники и мастера.

О вас пойдет большая слава, и скоро весь Анауак

придет сюда у вас учиться, вами восхищаться.

И знайте, есть два способа благодаренья бога: ему

дарить свою, приобретенную страданьем добродетель

 иль, не страшась тяжелого труда, брать от него дары

покорно те, что милостиво нам ниспосылает.

О первой говорил я, жертвенную смерть отвергнув.

Теперь хочу учить вас жить, трудиться,

пожинать плоды земли

и добывать всего так много, чтоб воздавать

нам богу за доброту его».

 

Немало времени прошло с тех пор, когда

в последний раз

он был на площади, где воцарилось Дерево Вселенной,

которому оказывал Акатль положенные почести.

Обряды соблюдались, да, однако, толпами

шел к гроту люд с дарами

и подношеньями змее пернатой.

В заботах был Кецалькоатль

и не хотел расспрашивать об этом,

не разговаривал с Акатлем.

Акатль меж тем все истовей, все горячей

молился змею. Видел он: растут и крепнут

мудрость и могущество Кецалькоатля,

возносится в красе и благоденствии Тула.

Акатль был счастлив: смыслом полнилась его вся жизнь.

Однако у Кецалькоатля в доме Татле подрастал.

 «Ты сын мне, плоть от плоти, –

говорил Кецалькоатль. –

Я передам тебе все знания и власть. И еще больше ты

прославишь эти земли».

А Татле с малых лет не много говорил,

но много думал.

Лишних слов не молвил, но схватывал все на лету.

Глаз не спускал восторженных с Кецалькоатля,

ни на шаг от него –

все с ним, все рядом – не отходил.

«Ты будешь тем, кем я хотел быть сам», – твердил

Кецалькоатль и приучал его к суровой,

скромной жизни.

«Я стану тем, кем ты захочешь меня видеть», –

Татле отвечал.

Однако юноша не чувствовал себя счастливым.

Он видел, что Кецалькоатль живет в тумане.

 

Как раз в то время у Кецалькоатля появилась страсть к

поделкам драгоценным и роскошным.

Он украшал себя издельями из золота, чальчиуите[24]

и шествовал по улицам, чтоб его видел весь народ.

А людям нравилось глаза таращить на Кецалькоатля

в мантии из ярких перьев, в золоте, в блестящих

драгоценных ожерельях.

Им любовались, пуще восхваляли.

В ту пору он надумал дом построить с многими

обширными покоями.

«Воздвигну зданье я на радость нашему народу.

Там будем мы хранить народное добро.

Там станут жить кокомес все мои, служители народа.

Там буду я и впредь учить делам полезным».

Прошло немало времени, пока соорудили этот дом:

по центру – круглый, с четырьмя огромными крылами,

раскинутыми к западу, востоку, северу и югу.

В глубоких кладовых хранили урожаи, ибо полным-полны,

набиты до отказу были амбары, ямы, закрома.

Дом строился в те годы, когда росло богатство Тулы.

Слагался он из тесаных камней,

а сверху были асотеи[25].

Из всех окрестных областей несли материалы, глыбы,

как повелел Кецалькоатль.

Дом рос не быстро: соблюдали гамму красок,

четыре цвета чередуя в камне и в декоре.

Народ открыто восхищался зданием и дом охотно строил,

дом на холме высоком, реявший над Тулой[26].

Тольтеки – люди так звались – узнали роскошь,

сытость, сладостный досуг,

вкусили от щедрот земных, как обещал Кецалькоатль.

«Великою он силой обладает. Мы сделались богаты,

голода не знаем с ним.

К чему ни прикоснутся его руки, что ни увидит глаз,

все обращается в красу и изобилие».

Они были горды, были довольны. Они еще трудились

там, куда их направлял Кецалькоатль сам.

Росла и крепла Тула.

Шли отовсюду люди к ней, дивились ее мощи.

Многие остаться в городе хотели, блага иметь,

что там по высшей справедливости делились.

Топильцин, как приказал Кецалькоатль, разделял

богатства так, чтобы всем жителям всего хватало.

Были довольны все, ибо добра у всех прибавилось.

Трудились тоже много. День-деньской в работе.

Шесть лет прожил Кецалькоатль среди Тольтеков.

Дом радости народной почти построен был, ломились

от припасов закрома.

И вот тогда он принял новое решенье:

«Богаты наши земли, плодородны. Так пусть познают

благоденствие там, за горами.

Мы посетим владенья чичимеков.

Я призван выполнить

свой долг и миссию. Их жизнь я лучше сделаю,

я научу их жить совместно, объединю в селения,

им покажу, как землю обрабатывать и возводить

удобные жилища».

«Пусть их живут, как жили раньше.

Ведь дикари они, –

заметил Топильцин, – у них царит насилье,

порядка никакого в помине нет.

Как вольный ветер, носятся они. Никто не направляет

их, ничто не держит дома. Пусть сами, как хотят.

Нам дел хватает в собственных краях».

«Но я принадлежу не только этим землям.

Все люди мои братья, всем должен дать я,

что имею. Я принесу им благоденствие из Тулы», –

молвил Кецалькоатль.

«Остерегись, подумай. Ты их не знаешь.

Слов они не понимают: звери дикие», –

не соглашался Топильцин.

«Пойду, – сказал Кецалькоатль, – и выполню

долг жизни всей моей.

На этот раз ты не пойдешь со мной,

коли идти не хочешь.

Отправлюсь сам, один со свитою».

«Не надо, не ходи один со свитою!

Позволь пойти с тобой, взять воинов умелых,

привыкших драться с ними, знающих повадки

чичимеков, их образ жизни странный», – просил упрямо

Топильцин.

«Но я не подчинять иду, иду я к ним,

как к вам пришел:

нести им счастье жизни и учение

о прегрешении и строгом

искуплении грехов».

«Давно не говорил ты о грехах и искуплении, – заметил

Татле, слышавший их спор; ему тогда уже семнадцать

минуло годов. – Давно не навещал ты Дерево,

которое сажал на площади.

Оно ростков не дало и не выросло;

торчит там одиноко».

«Да, Татле, я не говорил, но размышлял о том,

о чем сказал ты. Разум мой в смятенье был.

Теперь же Дерево велит добро мне насаждать

не только здесь, делиться счастьем с братьями другими.

И даст оно свои ростки».

«Но чичимеки нам не братья! – крикнул Топильцин. –

На этих землях исстари живут, ни с кем

не схожи, злы, всеядны

и подбирают даже падаль.

Чтят только солнце, острый дротик.

И любят убивать, и сами умирают скоро.

Ты нас не покидай, здесь есть кому тебе внимать

и брать все у тебя, что знаешь.

А ты желаешь идти туда, где от тебя

не ждут добра и где тебя добром не встретят».

«Нет, должен я идти, я не могу

жить тихо,

когда еще так много дел».

И, собираясь в путь, велел позвать Акатля.

В ту пору стал Акатль важною персоной.

Люди его чтили:

он был служитель Дерева, привел Кецалькоатля к ним

и насаждал с тамемес вместе культ брата-близнеца,

культ змея, который направлял Кецалькоатля

без его ведома и воли.

Носил Акатль одежды те, что первым на себя надел

Кецалькоатль. С губ и ушей его свисали украшения

из золота и перьев.

Казалось, он потряхивает бородой –

густой, лохматой, яркой.

Поступь Акатля стала величава, а речь немногословна.

Он вошел и так сказал:

«Ты повелел позвать меня, мой господин. Я слышал, –

хочешь нас оставить, отправиться в край чичимеков.

Желаешь образумить их».

«Да, – отвечал Кецалькоатль. – Тебя позвал, чтобы

ты взял то Дерево, что высится на площади,

и приказал тамемес, несшим меня,

когда я направлялся в Тулу,

Дерево нести за мною в земли чичимеков.

Вместе с нами пойдут и музыканты в путь, играющие

на тепонацтле, флейтах, бубнах».

«Пусть Топильцин пойдет с отрядом», – молвил Акатль.

«Нет. Для чего нести насилие туда, где есть насилие?

Я принесу им Древо Жизни и начертаю путь.

Я принесу им ритм Дерева.

И, кроме музыки, ничто с собою не беру».

«Да будет так, как ты сказал. Не пожалеть бы нам потом».

«Велю еще, – его прервал Кецалькоатль. – Сделай так,

чтобы покончить с культом змея. Я знаю все.

Иначе я по возвращении своем прикончу

змея собственной рукой!»

Смолчал Акатль, но слезы на глаза невольно навернулись.

Едва лишь заалел восток, Кецалькоатль выступил в поход

с своею небольшою свитой, в которой был и Татле.

Четверо носильщиков крест на плечи взвалили.

Воинов с оружием среди них не было.

Одни лишь музыканты да мастера-умельцы.

Но Топильцин, ни слова не сказав, взял небольшой отряд

и двинулся вослед за ними.

Долго Кецалькоатль шел, пока вступил

на землю чичимеков, но еще много дней бродил,

не видя ни души единой.

Шатаясь от усталости, ему сказали его люди:

«Кецалькоатль, мы не нужны, наверно, этим диким.

Они быстры, как ветер; как воздух нам не видимы.

Лишь что-то промелькнет вдали или дыхание почуется

вблизи, но никого нет перед нами».

Кецалькоатль распорядился разбить в долине лагерь.

Когда отряд привал устроил, так сказал он:

«Будем жечь костер все ночи кряду. Вокруг него играть

мы станем на деревянных инструментах.

А рядом крест воткнем и подождем здесь тех,

кого мы ждем, кого мы ищем.

Они придут, их привлечет гармония и свет.

Свет и гармонию я подарю, внесу в их жизнь».

Три ночи полыхал костер и музыка играла,

но без толку, хотя огонь был виден хорошо,

а горы музыке вторили эхом гулким.

Одни койоты[27] отвечали воем и тигры рыком.

А Топильцин сидел в засаде, но за горой, не близко.

И вот к четвертой ночи они явились тихо.

Подкрались неожиданно.

Их было множество.

Все нагишом, вооруженные камнями, палками.

То выдалась ужаснейшая ночь, наполненная воплями.

Их первым в отсвете костра заметил Татле.

Он медленно поднялся, увидав фигуры смутные во мраке,

 блеск глаз обсидиановых сверкавших и шевеленье

легкое их длинных грязных косм.

«Пришли!» – шепнул негромко Татле.

Все замерли.

И только слышался горящих веток треск да вой койотов.

«В добрый час, – сказал Кецалькоатль и встал, однако

в этот миг упал на землю Татле, дротиком сраженный.

«Нет! Нет!» – вскричал Кецалькоатль громким голосом.

И дикари его передразнили хором пересмешливым:

«Нет! Нет!» – И град камней обрушился на беззащитных.

«Где взять оружие!» – кричали некоторые в страхе.

«Не нападать! – сказал Кецалькоатль. – Я не поддамся

снова искусу свершить насилие!

Играйте, тепонацтле, флейты!

Я обращу к ним слово!»

Мантию он распахнул, раскинул руки и вскричал:

«О чичимеки! Братья!» – но камень ему в губы угодил,

в грудь впился дротик, он упал близ тела Татле.

«Крест спрячьте!» – выдохнуть сумел он, и сознание

окуталось тьмой ночи беспросветной.

Четверо тамемес ринулись к Кецалькоатлю:

тут же дротики на них посыпались и камни.

Четверо упали замертво.

Тольтеки обезумели от ужаса.  Одни невольно кинулись

во мрак и оказались меж чичимеками, которые

их палками забили. Другие, что у костра остались,

страстно о помощи своих богов моля, тоже убиты были.

Горе! Никто не убежал, не спасся.

Воинственные крики чичимеков резким эхом, как дротики,

отскакивали рикошетом от стен ущелья.

Дикие плясали на тепонацтле, жгли в костре обломки

и флейты на куски ломали, смеясь и радуясь, как дети.

Они топтали крест, когда, губами шевеля невнятно,

хотел встать на ноги Кецалькоатль.

Но снова дротик впился в тело, и он упал.

Пять острых наконечников кремневых сидели крепко

у него меж ребер и в ногах.

Тут вдруг послышался клич боевой отряда Топильцина:

средь ночи воины его с дороги сбились.

Свой чичимеки тотчас прекратили шабаш.

Четверо взвалили на себя Кецалькоатля, другие –

всех остальных Тольтеков, раненых и мертвых.

Их женщины и дети ждали охотников с добычей, с пищей.

Угли еще тлели, когда с отрядом появился Топильцин.

Очнулся Татле и, рыдая, с трудом заговорил:

«Они его похитили! Они его уносят! Отца уносят!

Света меня лишили! Веры! Один среди насилия!

Сегодня ночью Зло неистовствует!

Дерево сломали, нас дротиками закололи!»

 

Три дня, три ночи воины бежали, стремясь отвоевать

хотя бы тело своего Кецалькоатля.

Не чуя ног, бежали воины за чичимеками.

Те уходили в горы. Их догнали.

Бой был жесток и короток.

Все десять чичимеков, от ноши тяжкой обессилевших,

были разорваны на части.

Опять Кецалькоатль лежал, к земле прижавшись грудью.

Остатки перьев мантии его красивой прилипли к телу,

приклеились к спине, к ногам засохшей кровью.

Издалека опять казался он пернатым змеем.

Уставшие, разгоряченные резней кровавой,

ниц пали воины, увидев: жив их Кецалькоатль.

И, на носилках зыбких из плащей его неся,

они тихонько стали с гор спускаться,

часто в дороге обмывая и перевязывая раны.

Все наконечники из тела вынули, но он не приходил

в сознание. Водой и самым чистым медом его отпаивали.

Однажды ночью, на привале, Кецалькоатль поднял голову,

заговорил, запел на странном чуждом языке.

Все слушали с благоговеньем и сказали:

«Нет, он не может умереть! Вернется с нами!

Будет жить на благо сильной и великой Тулы!

Он мать-змею зовет!

Ее зовет Кецалькоатль на языке своем!»

И вновь прислушались растроганно и удивленно.

Отряд добрался до долины, где некогда горел костер.

Кецалькоатль был плох. Осунулся и бредил. На щеках

румянец лихорадочный играл.

Смахнув слезу, промолвил Топильцин:

«Ты пал, Кецалькоатль, не защищаясь!

Предупреждали мы тебя!

У дикарей гуляет ветер в голове,

а ноги легкие, как дротики.

Им ничего не ведомо и ничего не нужно.

Ты ничего не смог сказать тому,

кто понимать тебя не в силах!

И ты не мог дать ничего тому,

кому, помимо вольной воли, не надо ничего!

Я говорил тебе!» – В отчаянье он

рухнул на колени и бил нещадно кулаком

по собственным губам.

Отряд ускорил ход.

Из Тулы им навстречу люди торопились.

Дошло туда ужасное известие,

которому отказывались верить.

«Похитили Кецалькоатля чичимеки.

Украли его дикие, чтоб съесть и укрепить свой дух.

Похитили Кецалькоатля».

На площади, на улицах людские слышались стенанья.

«Они похитили Кецалькоатля!

И снова мы останемся одни, совсем одни на всей земле

и будем слезы лить, как дети!

Останемся одни на белом свете!

Останемся одни на всей земле!

Останемся одни, в слезах, как дети!

Останемся одни!»

Акатль торжественно вступил на площадь,

поднял руки в спокойствии необычайном.

На нем была большая мантия из перьев,

а борода пернатая его дрожала и блестела

в отблесках закатных солнца.

Сказал он так, отчетливо и громко:

«Тольтеки! Братья! Слушайте!

Кецалькоатль не умрет!

Он может нас покинуть лишь по воле собственной,

а не по воле тех, кто хочет

распорядиться его жизнью!

Он пережил ту ночь и ураган и более не хочет умирать

Так говорил он! Нет, не умрет!

Но мы должны ему дать силу.

Готов теперь народ помочь ему вернуться из тумана.

Мы из пещеры змея принесем на площадь.

Отныне будем змею поклоняться,

плясать и пеньем ублажать его!

И будет жертвоприношение: взамен пусть силу даст

он брату страждущему.

Мы же змею кровь сердца нашего народа отдадим!

Кецалькоатль не умрет!»

Народ утешился.

Одни пошли к змее в пещеру, другие за город –

встречать Кецалькоатля.

 

Воины несли его, не зная отдыха ни днем, ни ночью.

Он прибыл в Тулу без сознания, без сил.

Вернулся с ним и крест полусожженный из похода.

Его встречали все от мала до велика.

И отнесли его в Дом радости народной,

в зал самый светлый и огромный, но недостроенный.

Там стены перьями и тканями убрали и тело умирающее

возложили на мягкую широкую циновку.

Акатль и знахари не отходили от него, водою обмывали,

меняли снадобья и бдели ночь, его былые силы призывая.

Но улучшенья не было, никто не мог помочь.

На следующий день Акатль к народу обратился:

«С жизнью пришел он к нам и будет жить. Но подоспело

время славить и возвеличивать нам брата-близнеца

для исцеления Кецалькоатля!

Теперь мы из пещеры вынесем змею и солнцу отдадим.

Мы вознесем ее на пирамиду и будем строить для нее

другой прекрасный храм, как нас учил Кецалькоатль.

На камнях храма нового мы знаки высечем змеи пернатой

и нарисуем ее красками такими, какие ей угодны будут.

Но прежде сделаем иное.

Пусть кровью люди оросят дорогу к храму от пещеры,

омоют кровью ложе для змеи.

То будет жертва нашей доброй воли. Жертва тех, кто

сердцем предан нашему Кецалькоатлю.

Кецалькоатль нуждается в великой жертве!

Своим страданием отгоним его боль!

Отгоним своей болью его смерть!

Дадим кровь его брату-близнецу!

Мы не останемся одни на белом свете!

Он снова за отца нам станет!

Он снова будет с нами!

Нам более не быть во тьме!

Он будет свет наш, истина и путь!

Об этом брата-близнеца его просить мы будем –

пусть нам его вернуть поможет. Мы отдадим свое

и для себя попросим.

Пусть каждый сделает, что должен сделать!»

Народ послушался Акатля, и оросил от храма

до пещеры дорогу кровью и слезами.

Людские слезы, кровь людская обитель новую змеи омыли.

К рассвету следующего дня змею пернатую

уже влачили из пещеры.

Неистово трещали тепонацтле, флейты пели, гудели

раковины одержимо.

Дикий шум ни на момент не утихал, пока змею

и Древо Жизни несли на пирамиду-храм.

Акатль шел впереди, поддерживая голову змеи.

На нем сияли золотые украшения и драгоценности

Кецалькоатля, красивые одежды развевались.

Но вот змея уже на пирамиде.

Ее обсидиановые очи грозно, таинственно блестели.

Акатль заботливо поправил ее наряд из перьев

многоцветных. Действительно она была великолепна.

Торжественный обряд окончился к заходу солнца,

потом Акатль велел народу к дому собираться,

туда, где был Кецалькоатль, и шепотом просить

за жизнь отца, молиться за него.

Так люди в точности и поступили.

Акатль меж тем поил змею своею собственною кровью.

И горевал, что боль тамемес четверых убитых

не может слиться с его болью.

Тех молчаливых четверых тамемес, что так безропотно

переносили тяготы судьбы своей.

Акатлю в этот миг недоставало их; к ним он взывал

о помощи и звал обратно в жизнь.

Так истекла той ночи половина.

Акатль пришел в экстаз.

Он оторвался от реальности, от мира.

Он стал змеей.

Он стал самим Кецалькоатлем.

Он стал его отцом и матерью.

Он стал самой Вселенной, вращавшейся вокруг

своей срединной точки.

И солнце и созвездья плыли медленно вокруг него,

а он, почти не сознававший ничего, легчайший,

невесомый, был в центре мироздания.

Он плохо понимал, течет ли время, –

вечность или миг.

Внезапно световой поток разлился речью,

а звезды все, сверкнув, оборотились словом,

и он услышал свое имя.

«Акатль!» – его почтительно и тихо Татле звал,

испуганный страдальческим лицом, безумными глазами,

искусанными в кровь, мученически сжатыми губами.

«Ты сделай что-нибудь! Кецалькоатль умрет!

Проснулся он, но нас не узнает! Он много слов сказал

на языке, нам непонятном. Кричал: “Бог! Человек! Народ!”

и снова там лежит, как мертвый!»

«Иду, – сказал Акатль чуть слышным голосом. – Я снова

вытащу его на берег. Опять схвачу за бороду!

Опять поить, кормить его я буду! Верну его на землю!

Я дам его любимому народу!

Я это сделаю! Я сделаю! Я видел!

Пойду за ним в пылающую сердцевину всей Вселенной!

За ним пойду во мрак и в бурю!

И вытащу его на землю, в другую половину мира

своими сильными руками, своею кровью!

Настало мое время, я ухожу! Иду!»

Он встал, качаясь как во сне.

Те люди, что с ним рядом были, его глазами

проводили молча и потом сказали:

«Дух змеи в него вселился! Сделался Акатль другим!»

Пред ним все расступились, потупившись и руки опустив.

Придя на площадь, он сказал:

«Велю я в центре здесь разжечь огонь.

Большой огонь, какого Тула не видала.

Вы сделаете так.

Когда уйду я, тут, на месте этой пирамиды,

воздвигнете великую обитель для змеи».

Затем Акатль побрел нетвердыми шагами к дому,

где на циновке замертво лежал Кецалькоатль.

В бреду он сбросил покрывала и донага раскрылся.

«Брат мой, брат! – проговорил Акатль. – Иду!

Иду тебя я возвратить. Я знаю путь!

Ты указал дорогу во Вселенной,

что пролегает по ее двум половинам!

Ты указал мне путь, достойный человека.

Я доберусь до самого Омейокана.

Там буду тем я, кто я есть,

и быть совсем я перестану.

Ты же вернешься в Тулу к тем, кто ждет тебя и любит,

 кому даешь ты столько благ и кто их радостно приемлет.

Я вызволю тебя из мрака.

Я поспешу, путем пойду наикратчайшим».

Акатль умолк и в голову поцеловал Кецалькоатля.

Он опустился рядом наземь и словно бы окаменел, покуда

люди не подошли и не сказали:

«На площади костер большой пылает,

какого не видали в Туле.

И солнце на небо восходит».

«Пора, настал мой час. Пойду. Иду».

Акатль встал, и шаг его был тверд.

Поднялся на верх пирамиды и обратился к людям.

Кое-кто его услышал:

«Я – Се Акатль[28].

Я первый человек грядущих лет.

Я узел первый, прошлое связующий с грядущим.

Да буду не последним я узлом!

Дойду до берега, спасу из моря дух Кецалькоатля,

мятущийся в тумане и забвенье. Иду в Омейокан,

в Двойное место, где все живет, но все мертво.

Иду я, бренный человек, но с волей твердою,

с желанием разбить те обе половины,

свой мир создать.

Из света, из любви.

Когда-нибудь он будет на земле.

Кецалькоатль возвестил о том из тьмы, из своего

забвения всей силой доброй своей воли.

Я тоже действую по доброй воле и тем ему

уподобляюсь.

Я стану его братом-близнецом[29].

Ему подобным, двойником.

Я искра в бесконечности светил.

Я сделаюсь звездой.

Я знаю, кто я есть.

И знаю я, куда иду».

Акатль пернатым змеем обвил себя – грудь, шею, руки.

И молча, медленно сходить стал по ступеням.

Вступил в костер без колебаний.

На миг сверкнуло ярче пламя,

и в небеса взметнулась искра.

«Его взлетело сердце! Сердце!» – в толпе прошелестело

ветром, и снова очень тихо стало.

А утром в тот же день, когда еще плясало пламя, вдруг

хлынул ливень.

И огонь погас, дожди шли трое суток.

К концу дня первого Кецалькоатль пришел в себя,

и началось его выздоровленье[30].

 

Се Акатль

«Акатль, брат Акатль!» –

то были первые его слова

из глубины сознания. –

Ты снова дал мне мед и воду,

брат Акатль! Где ты?»

Акатль не приходил.

Весь первый день дождей он звал Акатля.

Тот не шел. На день дождей второй явился Татле.

«Напрасно кличешь Се Акатля, отец Кецалькоатль. Нет его.

Ушел в Омейокан. Вступил в огонь по доброй воле.

Взлетело в небо его сердце. Теперь дождем он к нам

приходит. Пошел Акатль на берег мира двух половин.

Он за тобой пошел, теперь ты снова с нами. Ушел он

вместе со змеей, сказал, что он твой брат-близнец».

«О боже мой!» – шепнул Кецалькоатль. В день этот слова

больше не сказал. Закрыл глаза и погрузился в долгий

сон. На третий день позвал он Татле:

«Ты отныне мой самый младший, самый давний друг.

Меня не бросишь, не покинешь до той поры, пока мой путь

не завершится на земле. Поможешь мне остаться тем, кто

есть я ныне. Твой взор остер, меня ты видишь лучше,

чем сам себя я вижу. Созови народ, пусть все придут,

не устрашась дождя, одевшись просто. Пусть люди все

услышат и узнают: беру себе второе имя».

И Татле Топильцина попросил, хотя тот был печален,

к дому созвать народ, где выздоравливал Кецалькоатль.

Лил дождь, но все на площадь шли в волненье радостном:

«Зовет Кецалькоатль нас. Его вернул нам Се Акатль».

Кецалькоатль взошел на асотею в тунике белоснежной.

Татле и Топильцин его держали под руки.

Дождя потоки с неба низвергались.

«Тольтеки!» – он сказал чуть слышно. Всем вспомнился

его громоподобный голос. Люди, поблизости стоявшие,

вслух повторяли слово каждое, чтобы все знали,

о чем он говорит в раскатах грома.

«Запомните мое второе имя, отныне стану зваться я

не только лишь Кецалькоатлем. Я дважды заново родился з

десь! Все более срастаюсь с этим краем! Мне имя новое

дается той водой, что с неба падает, и наступлением

моей эпохи! Я зваться буду Се Акатль, Первый стебель,

как символ первой связи тесной времени с землею.

Так звался мой близнец, а он и я – одно и то же.

Он дважды спас меня и навсегда вошел мне в душу.

Так звался тот, кто пламенем ушел, вернулся ливнем.

Так звался брат-близнец. Я тоже буду – Се Акатль,

Первый стебель, который изначально Змеем назван.

Ушел он, чтобы сохранить мне жизнь: я возродился.

Я получаю имя от воды, смывающей любую грязь и пепел.

Я поселяю имя новое в груди, теперь тут оба сердца

бьются, как две частицы равные, мне богом данные.

Обоими сердцами любить я буду эту землю.

Идите, люди, и зовите меня отныне также Се Акатлем».

Народ, ликуя, разошелся: опять средь них Кецалькоатль,

а в сердце Се Акатль у него, родимый брат-близнец.

День минул и другой. Кецалькоатль обратился к Татле:

«Сын, первым, с чего начну я, когда ко мне вернутся

силы, станет строительство великой пирамиды, которую

хотел построить Се Акатль. Ему ее мы посвящаем.

Она прекрасной будет и высокой. На всех ее террасах

Змей обоснуется пернатый, окрашенный в четыре цвета;

его краса достойна станет боли Се Акатля».

«Красивой будет пирамида», – задумчиво промолвил Татле.

Юноша разумен был не по годам. Он так затем сказал:

«Кецалькоатль, ты мне – отец родной. С тех пор как

полумертвым тебя я на песке нашел и палкой уколол,

прошло немало лет. Ты завладел моею волей, я за тобой

вослед иду, пока, как ты сказал, твой путь не кончится

земной. Меж тем я стал почти мужчиной, и больно мне

теперь смотреть на этот мир. Печалит многое меня.

Спросить хочу и получить ответ.

Я видел, как Акатль преобразился: он не был в этом

мире, когда я влез на пирамиду – молить его для твоего

спасенья что-то сделать. И видел я: без всяких колебаний

он ринулся в огонь, как будто бы спешил на праздник.

Мне жутко вспомнить: вспомню – пробирает дрожь.

Я говорил себе и говорю сейчас: а нужно ль это было?

Нужны ли на земле страдания? Нужна ли наша боль?

Та боль, которую мы сами допускаем и даже радуемся ей?

К чему она? Иль что-нибудь дает? Зачем нам глупое

и жгучее страданье, которое является без спроса,

как дротик настигает, насмерть бьет, и пожирает,

и жизнь нас заставляет ненавидеть, его родившую.

Нужно ль страданье, господин? Или оно – та плата,

что с нас за все берется в мире, где мы живем? Или

страдание, как дым копаля, уходит ввысь, пьянит богов?

Зачем оно, мой господин, зачем? Я видел: мучился,

пылал огнем и сделался водой он. Для чего?»

«Молчи, мой Татле, помолчи. Ты говоришь такое, мальчик,

о чем не смею думать. Нет у меня ответа, нет монеты,

чтобы отдать за твой вопрос. Могу лишь разделить

с тобою боль, что причиняет мне мое незнанье.

Да, Татле, я не знаю!

Однажды спрашивали старцы у меня о том же, но тогда

нельзя им было не ответить.

Теперь ко мне взывают молодость и смерть Акатля,

и отвечает им мое неведенье: не знаю, Татле!

Я как в тумане. Знаю только я, что следую судьбе;

не вправе изменить порядок, сложенный по воле бога.

Знаю только, что я его люблю и утверждаю;

не ведаю ответа, но всех жалею;

и что по собственной по доброй воле

страдание приемлю точно так же, как я приемлю бога.

Не думай и не терзай себя вопросом, ибо молчание

в ответ – страшнейшее и беспредельное страданье».

«Что слышу я, Кецалькоатль! Так, значит,

думать, и любить,

и мучиться – одно и то же:

страшное и беспредельное безмолвие.

Но есть ведь все-таки предел?

Не ты, так кто же даст ответ? Где мне искать?

Чем отплатить тому, ответить кто бы мог?»

«Акатль нашел ответ, мой Татле. Знаю я. В него вошла

любовь, он преисполнился желаньем дать».

«Но нет его и нет ответа».

«Ты, Татле, хочешь знать, а он достичь хотел, и он ушел».

«Отец Кецалькоатль! Хочу я плакать, о всех и обо всем!

Хочу на части разорваться и каждой частью улететь

на поиски ответа: найдя его, возликовать на небе

и на земле. За все мне больно, о Кецалькоатль!

За мир мне больно. И за бога».

«Страдаешь, Татле. Плачь. С тобой я тоже плачу, сын!»[31]

 

Пирамида

Кецалькоатль поборол болезнь,

но не спешил начать

строительство великой пирамиды

в честь Акатля.

Прошло уж больше года,

а он все изучал движенье звезд

с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков.

С вождями Топильцин к нему пришел и так сказал:

«Кецалькоатль, народ горит желаньем строить пирамиду,

храм для змеи, такой, какого нет на свете.

И строить его будем мы, как ты предначертаешь».

«Я не забыл о храме, Топильцин. Он будет выходить

на все четыре части света и отражать ход дней и лет.

И вот я небо изучаю с мудрейшими из мудрецов-Тольтеков.

Чтоб отраженье было точным, соединяем наши знанья.

Но до сих пор я не могу решиться.

Великая постройка много времени отнимет, много сил;

ей надо быть великой, как огонь, что поглотил Акатля».

«Это деяние, достойное Тольтеков», – заметил Топильцин.

«Но, – возразил Кецалькоатль, – устанем мы, и нет

у нас людей для грандиозного строительства.

Замыслил я ее сложить из колоссальных тесаных камней.

Одна доставка этих глыб всецело исчерпает наши силы.

Не все Тольтеки могут быть отправлены на возведенье

пирамиды. Кто на полях, кто в городе: все люди заняты

делами, которые нельзя оставить. Теперь не могут жить

без благ, о коих не слыхали ранее».

«Народ желает храм создать, Кецалькоатль. Мы сможем!»

«Не выдержать нам, Топильцин, ведь должно строить

пирамиду, достойную величья Се Акатля».

«И всемогущества змеи пернатой, – добавил Топильцин. –

Пойду спрошу совета я у нашего народа».

Наутро он пришел к Кецалькоатлю со словами:

«Народ воздвигнет пирамиду, какую ты задумал. Будем

мы работать с самого восхода и до захода солнца.

Желаем чтить мы память Се Акатля, дань уважения отдать

сверкающему брату-близнецу».

«Да будет так, – сказал Кецалькоатль. – Лишь бы потом

раскаяться нам не пришлось».

 

Спустя примерно год после сожжения Акатля затеялось

строительство великой пирамиды в его честь.

Она росла, и с нею вместе росли мощь и богатство Тулы.

И земли все Анауака ее признали превосходство.

Все области соседние зависеть начали от сильной Тулы

и ее власти не могли противиться.

Тогда-то начали Тольтеки другим давать тяжелую работу,

которую уже считали низкой.

Огромнейшие глыбы камня катили на катках деревянных

по всем дорогам к площади центральной в Туле.

И на своем горбу тащили люди из дальних мест

материалы, чтобы прославить, возвеличить Тулу.

Уже не местные – другие везли, терпели, волочили.

Но все ж сооруженье храма не подвигалось быстро.

«Рук нету для работ тяжелых, уже не по сердцу

Тольтекам труд простой, и нет людей для этого труда», –

вздохнул Кецалькоатль.

«Так надо привести людей издалека, – промолвил

Топильцин. – Давно я думаю и говорил об этом.

Мы сможем показать народам всем Анауака мощь Тулы.

Их соблазним богатствами и вовлечем в торговлю с нами,

 пообещаем обучить искусствам разным».

Народы ближних областей поддались явному соблазну

и в Тулу потянулись, где их ждали тяжкие оковы.

 

«В Туле кроме каменной растет другая пирамида, –

заметил как-то Татле. – Люди пришлые у нас становятся

фундаментом. Почти не вижу лиц знакомых, и нет теперь

уже ни равенства, ни братства: к нам чуждый тянется

и разношерстный люд, который нам не так легко любить,

хотя любить ты учишь всех, Кецалькоатль».

«И сам я, Татле, думаю, что надо нам построить здание

людское стройное из этой массы, подобно храму нашему,

иначе здесь нарушится порядок».

Кецалькоатль, однако, снова занялся законами скитания

светил и скоро позабыл о том намеренье своем.

Нехватка рук тем временем все больше возрастала.

Все реже вкатывали и тесали камни.

А тут как раз торговцы в Тулу возвратились, те, что

по воле Топильцина ходили в земли чичимеков.

Вернулись, но не все. Ограбили их, многих перебили.

Люд дикий дел не знал торговых и не хотел торговли.

В ярость пришли Тольтеки от нападенья чичимеков

дерзкого, и Топильцин стал уговаривать Кецалькоатля:

«Ты остановишься на полпути, если свое благое дело

не завершишь на землях чичимеков.

Их лютая жестокость мешает нам вести торговлю.

Они не знают и не могут. Дать не дают – просить не просят. Никчемный люд, отродье дьявола, преграда и помеха для всевластья Тулы».

«Они не пожелали меня слушать, – сказал Кецалькоатль. –

И не умеют они слушать».

«Так надо научить их, – молвил Топильцин. –

Услышать им пора твой зов!

Ведь стал он истиной для всех Тольтеков.

Пора им научиться чтить и одарять сверкающего

брата-близнеца, тебе родного.

Пора узнать им, что они живут по-скотски, что можем мы

их наконец спасти.

Пора им прекратить убийства и жить в согласии,

под сенью Древа твоего».

«Не знаю, – отвечал Кецалькоатль, – справедливо ли

вести сюда их силою, ибо иначе их не переделать».

«Наш долг – так поступить, – ответил Топильцин. –

Мы выше их, и следует учить нам тех, кто ничего не знает.

Анауаку должно славить нас и умножать богатства Тулы».

«Но можно ль устанавливать согласье силой?», –

пытался возражать Кецалькоатль.

«Сам видишь, – не сдавался Топильцин, – что сила

поддается только силе и что бессилен разум там,

где нет желания ему внимать.

Пришел ты к ним со своим вещим словом, но рот

они тебе разбили и барабаны растоптали, убили наших

братьев. Теперь прикончили торговцев.

Так будут они действовать и впредь, доколе твердая

рука не остановит бег тупоголовых буйволов,

не обратит их в истинных людей, сынов земли толковых,

которые умеют жизнь ценить, не превращать ее

в короткий, страшный миг, как они это делают сейчас».

«Но, – слабо возражал ему Кецалькоатль, – им ничего

не надо из того, что мы им можем дать».

«Нам тоже ничего не надо было до твоего прихода.

Теперь мы жить не сможем без того, что мы имеем».

«Однако вы с охотой все воспринимали», – сказал

задумчиво Кецалькоатль.

«Так научить их надо все воспринимать с охотой.

Таков наш долг. Ты показал нам, как давать, учить,

как надо наставлять».

Кецалькоатль, поддавшись уговорам Топильцина, решил

идти войной на чичимеков. Те перед силою Тольтеков

не устояли, сдались или попали в плен.

И пленных стали заставлять работать на постройке

пирамиды, прислуживать владыкам Тулы.

«А ты к ним с кротостью ходил, – презрительно сказал

Кецалькоатлю Топильцин. В своей он власти укрепился

с тех пор, как стал военачальником Тольтеков. – Они

лишь уважают силу. Мы их разбили, и они смирились;

мы делаем их лучше и покажем, как строить пирамиды».

Кецалькоатль смешался и молчал.

Смущение его заметил Татле.

Однако храм Акатля вверх устремлялся не по дням,

а по часам, и снова стал Кецалькоатль безмятежно

ход изучать светил небесных.

Но вот однажды услыхал он вопли грузчиков-тамемес,

старавшихся укрыться от плетей, гулявших по их спинам.

От отвратил глаза от звезд и вместе с Татле, ставшим

теперь почти мужчиной, пошел к дороге, ведшей в Тулу,

и там увидел скопища лачуг и жалких хижин, где обитали

пришлые работники и чичимеки-пленные.

«Здесь люди мрут от непосильного труда, – заметил

Татле, – и, я думаю, они не понимают, за что им выпала

судьба суровая такая».

«Да, – Кецалькоатль сказал, – наш храм заметно вырос.

И те, кто там внизу, раздавлены тяжелой пирамидой.

Придумать что-то надо».

И он наведался в дом Топильцина.

Тот сидел среди военачальников высоких.

Кецалькоатль сказал:

«Подумай, помоги мне, Топильцин. Я видел сам недавно,

как мучаются люди, пришедшие издалека; их всех здесь

смерть подстерегает, а многих смерть уже взяла».

«Да, такова цена великой пирамиды!

Не нам, Тольтекам, быть внизу, под каменными глыбами!

Мы – наверху, из пыли мы восстали; теперь в пыли

пусть возятся они!» – ответил Топильцин.

«Но пусть нам пыль глаза не застит! – сказал ему

Кецалькоатль. – Не пирамида будет, нет, а камня

голого нагроможденье, если согласие и общее стремленье

не заложить в постройку нашу.

Высоки горы на земле – не ими славен наш творец.

И будет возвеличен брат-близнец тогда, когда приложим

к делу собственные силы и каждый камень с радостью,

с охотой своей рукой поднимет человек».

 «Прекрасные ты произнес слова, Кецалькоатль! Ты ими

полнишь уши мальчишки Татле. Вы много размышляете

и много произносите красивых слов.

Моя же доля – погонять людей не сказками, а кулаками.

Толпа людей – река, с рекой напрасно толковать.

Ее направить в русло надо, туда она и ринется,

а там и стихнет, присмиреет.

Ты повелел: так нужно сделать, и я доставил их сюда.

Одни погибли. Гибнут и другие тоже. Страдают многие.

А разве не страдаем мы? Ты сам перестрадал немало.

Таков закон, один для всех».

«Не о страданьях речь. Меня страшит несправедливость.

Когда-то жили эти люди как хотели, нам были чуждыми.

Теперь же из-за нас приемлют муки. Где справедливость?

Мы не воздаем им по заслугам и забираем все у них».

«Не торопись, Кецалькоатль.

Ты слишком долго на небе светила изучал

и время измерял точнейшим протяженьем нити.

Уже давно мы не живем так просто, как вначале.

Все было бы понятно и легко, когда бы мы все те же были

и справедливость прежнею была.

Но мы уже не так просты и примитивны.

Ты сам внес изобилье в нашу жизнь, с богатством нашим

нам не к лицу быть простаками».

«Желал я изобилья всем и потому учил труду, ремеслам.

Моим желаньем было все добро делить по высшей правде,

по нуждам всех. Тебе я поручил распределять богатства».

«К чему скорбеть, Кецалькоатль? У этого потребности

одни, а у того – другие.

Когда нас было мало, непритязательная жизнь

нас всех равняла.

Теперь же это трудно.

Мы различны, и стало много нас.

Так делать, как того желаешь, – ныне невозможно.

Сейчас всего важней, чтоб властвовал один, другие –

подчинялись. Тогда великое сотворено быть может в мире».

«Нет, Топильцин! Не только власть.

Должна быть правда, справедливость.

И каждый должен получать свое».

«Прекрасно, – молвил Топильцин, – “свое” Тольтеков –

то, что нас восславит, существованье наше оправдает.

Это “свое” зовется пирамидой, ее велел построить ты,

и строится она во славу нашу, во имя брата-близнеца».

«Я дорого за это заплатил, – сказал Кецалькоатль. –

Позволил взять я чичимеков силой, но не могу теперь

позволить людям, теперь, когда во многом разобрался,

терпеть мученья и страдать.

Хочу собрать их всех и выслушать, найти мне надо выход.

В делах, касающихся всех, нельзя довольствоваться

мненьем одного. Пусть скажут люди, как помочь народу».

«Зачем нам слушать всех, Кецалькоатль? Мы, Тольтеки,

хозяева земли. Мы знаем многое, и правим тоже мы.

Зачем самим отказываться нам от верховодства?»

«Речь здесь об общих интересах. И разве люди созданы

не все по образцу единому, по одному подобию?».

«Подобны люди все, но ведь не все – Тольтеки.

Ты сам избрал народ, с которым ты живешь, и мы тебе

прием достойный оказали, с тобой величия достигли;

мы лучше всех и будем жить, как нам велит судьба.

Мы властвуем. Зачем пренебрегать нам властью?

Кто знает, есть ли справедливость выше нашей?

Коль говорить о справедливости, я требую ее для нас,

Тольтеков, ибо имеем все мы: власть и знания.

Тут спору нет, и незачем нам вровень быть с другими».

«Нет, надо быть, – настаивал Кецалькоатль, – и блага

равно получать, которые я всем предназначаю».

«Подумай, не спеши, Кецалькоатль! Не делай зла народу,

что сердце подарил тебе, в тебя поверил, шел с тобой

и взял к себе. Всем тем, кто чтит тебя, кого ты любишь,

кого учил и кто пока еще с тобой во всем согласен».

«Твои высокомерные слова смущают мою душу, Топильцин.

Они вселяют страх; я слышу глас разбогатевшего народа.

Ты был доволен всем. Не думал я, что наши общие слова

и действия друг другу станут чуждыми, покинут нас

и разбредутся по миру, как от родителей уходят дети,

и станут жить от нас отдельно, жить сами по себе,

да так, как раньше мы и думать не могли.

О том не помышлял! Нелегок труд – построить храм.

Но слушай, Топильцин, и знай!

В основе пирамиды, что строим мы для брата-близнеца,

лежать не будет наш позор!

Восстановлю я справедливость, установлю порядок новый!»

«То будет справедливость не Тольтеков,

мы не позволим трогать Тулу! Даже Кецалькоатлю!» –

крикнул Топильцин.

Кецалькоатль от дерзости такой оторопел, а Топильцин

ушел с вождями из покоев.

В знак удовольствия вожди его похлопывали по спине.

Кецалькоатль, грустный, озабоченный, сидел один.

Тут Татле подошел, спросил:

«Что растревожило тебя, отец Кецалькоатль? Может быть,

звезда по небу движется не так, как ты предвидел?»

«Нет, не звезда меня тревожит – люди, Татле. Светила

ясною своей красой заставили меня забыть о людях.

Звезды, кстати, идут своим незыблемым путем,

и надо только разгадать движения их закон.

А поведение людей не подчиняется закону.

Не смог я вычислить и распознать их мыслей ход.

Живем мы на небесном теле, оно идет точнейшею дорогой,

однако люди руководствуются тем, что их душе угодно, –

и произволом и свободой. Сейчас они хотят одно, а завтра

подавай другое. Сегодня презирают то, чего вчера желали.

Одни полны любви, другие – ненавидят. Одни дают, другие

отнимают, а позже будет все наоборот.

Над нами – гармоничный небосвод, под ним – запутанный

клубок противоречий».

«Ты прав, – ответил Татле. – Мне непонятен мир людей,

хотя я тоже человек. Бывает, и себя не понимаю.

Я всех люблю, и все мне ненавистны. То слышать не хочу

и видеть никого, то жизнь готов отдать за всех.

Стараюсь я людей всех равными считать, в ответ же

я неравенства повсюду слышу голос».

«Мой Татле, ты не горячись. Ты молод. Молодость твоя тебя тревожит и сбивает с толку.

Мы все равны, и все мы братья.

Мы все родились и умрем по воле нашего создателя.

Все боремся за то, чтобы нам выжить и стать лучше.

Татле, можешь ли сказать ты: тот имеет право жить,

а этот – не имеет прав на жизнь?

Сейчас случилось так, что, постигая сложную науку неба

и ратуя за плодородие земли, я позабыл о Дереве,

посаженном на площади когда-то мною. Я пренебрег им,

и оно плодами не пожелало одарить Тольтеков, которых

изобилие сделало надменными, познание – чванными,

богатство – лютыми, жестокосердными.

Я в этом сам повинен, Татле! Мечтал их повести

по верному пути, но не сумел препятствий одолеть

и воспротивиться соблазнам.

Ты, только ты в сомнениях юности своей, в раздумьях

о моих делах, которые творил я на твоих глазах,

меня понять хотел, хотя еще не обладаешь мудростью».

«Напрасно ты казнишь себя, Кецалькоатль. Ты доброе

творил для этого народа. Он возмужал со мною вместе.

Я вырос, следуя твоим словам, делам и мыслям».

«Нетрудно обучать ремеслам, земледелию, Татле.

Постичь мой разум может ход светил небесных. Но дух,

характер человеческий в его замысловатости и глубине

превыше пониманья моего.

Мне думалось, достаточно воззвать, но словеса и речи,

как птицы, улетают. Не смог я собственным примером

заставить сильных позабыть врожденную наклонность

к выгоде своей использовать ту силу, которой их

природа наделила».

«Я чувствую, отец Кецалькоатль, ты прав, но в частых

спорах с Топильцином не смог найти я вразумительный

ответ. По сути, задает он мне мой собственный вопрос.

Коль сильные сильны, так почему бы не вкушать им блага

все земные? Они умеют у земли отнять ее богатства.

Зачем делить их с теми, кто ничего не может?

Старыми, больными, глупыми.

Или природа создана не так, как надо?

Сколько юродивых хотело бы стать на пути у тех,

кто остальных опережает.

Ведь Топильцин достиг великой власти благодаря себе.

И он теперь Тольтеками повелевает.

Головы они пред ним склоняют, с тобою лишь о том

толкует он, чего решить не в состояньи сам.

Скажи, зачем создал творец людей и хилых, немощных,

и очень сильных?»

«Способен размышлять ты, Татле. Но вопрос не прост.

Ответ таков: нам надо разложить на чаши легкие весов

груз добродетелей и злодеяний.

И все же этот метод – не доказательство для всех,

а субъективный аргумент в защиту той или иной оценки.

Скажи, кто лучше: сильный, грабящий того, кто слаб,

иль тот, кто милостыню подает, не чувствуя потери,

поскольку ранее сам украл у сильного злодея?

Обычно презирают немощных, больных и слабых.

Но кто судья? И если сильный мощью судит, то позже суд

над ним свершит сильнейший. Здесь все мы – люди, всем

нам светит единый свет, свет разума людей: он

освещает части вечного пути, те, что положено

пройти нам в отведенное природой время.

И значим только этот свет, а он зажжен для всех, кто

жизнью награжден, кто на земле живет.

Да разве сила с разумом и совестью сравнится?

Она под стать бездумной тяжести большого камня!

Сознанье придает особый смысл твореньям божьим,

их заменить ничто не может.

Не сомневайся, Татле, верь, что ты полезен!

И лучше тем, кто страждет, силу отдать свою,

чем применить ее себе во благо!»

«Наверное, все так, как ты сказал, Кецалькоатль.

Не мог я выразить словами мысль. Добродетель!

Какое странное понятие – добродетель! Лишь у людей

оно имеет смысл, ты говорил о том нередко.

Но объясни, куда уходит добродетель, в которой жжем

мы наши жизни?

Или она возносится, как дым копаля, как муки наши,

чтобы богам дать силы? Или она – дар наш творцу

во имя его бессмертья? Добродетель!»

«Да, Татле. Добродетель! Как мера лучшего на свете,

как те весы, где в чашах доброе и злое, любовь и боль,

свет и потемки, тоже порой скрывающие добродетель.

Она – весы для нас, людей; и таково ее конечное

предназначенье».

«Весы, терзающие душу, тело мне. Кецалькоатль!

Я не умею, не могу себя на их две чаши разложить!»

«Научишься, мой Татле! Познаешь ты удовлетворенье,

радость, но и страдание большое испытаешь! Взгляни-ка

на меня: сгибаюсь я под тяжестью огромной пирамиды,

которую любовь моя к Акатлю и собственное честолюбие

взвалили на плечи людей, чтобы изгнать воспоминания

о поражении моем на землях чичимеков и о нежданной

гибели Акатля!

Это – ужасный памятник моей гордыне, воздвигнутый на

муках и на крови бедных и плененных!

Но это я, клянусь, исправлю!»

Строительство великой пирамиды завершалось.

Кецалькоатль позвал к себе всю знать и Топильцина, но

не откликнулись они. Три дня он звал их. Все напрасно.

На день четвертый сам пошел.

Кецалькоатль узрел впервые роскошные покои Топильцина,

дворец, построенный руками чичимеков, что были в личном

услужении у главного военачальника Тольтеков.

«Как мог я так увлечься звездами, чтобы забыть дела

земные!» – подумал вдруг Кецалькоатль и сказал:

«Прекрасное жилище ты себе построил, Топильцин!»

«Ты сам строительству учил меня, Кецалькоатль!»

«Не для себя я воздвигал Дом радости, меня туда внесли». «

А я соорудил дом только для себя, отдохновенья своего,

себе на радость. Я много воевал, и мое тело, уставшее

от ран, должно познать покой и мир».

«Да пребывают все герои в мире и покое, Топильцин!

Наверно, вправду ты устал, коль не явился на мой зов!»

«Зачем спешить, Кецалькоатль? Тебе подумать время дал.

Одумаешься и поймешь меня. С соратниками говорил

о мощи я и о величье Тулы, о всех твоих намереньях.

Мы порешили так: величье Тулы куда важней твоих речей

красивых. И никому не властвовать на этих землях,

кроме Тольтеков. Чтиться будут законы только наши!

Мы – здесь, и здесь пребудем, как вечный снег

на вулканах древних Анауака».

«Я ни о чем еще не говорил, но уже слышу заносчивые

речи, вижу грозящий палец твой. Мы слишком хорошо

друг друга знаем и вместе издавна идем, чтобы теперь

рвать нашу дружбу».

«Никто не рвет ее, Кецалькоатль! Тольтеки мы и навсегда

останемся народом, который ты избрал, чтобы Анауак

достиг величья. И не откажемся от наших благ!»

«Но их дал я вам! Думаю, что было б справедливо

блага свои с другими поделить!»

«Ты видишь сам, Кецалькоатль: не мы, а ты переменился!

Не позабуду я, что ты нас обучил всему, что знаешь.

Не обесценивай своих великих дел, от нас за это плату

требуя: такого уговора не было.

Учились мы, но и работали, страдали тоже только мы.

Теперь ты просишь нас делить добытое добро с разбитым

и плененным нами диким людом.

Нас просишь собственное горло им подставлять под нож,

который в руки дикарям вложить должны мы тоже сами.

Желаешь ты богатства Тулы делить среди народов всех

Анауака, а нас заставить хочешь снова ходить в тряпье,

в грязи копаться. Нет! Пусть ныне в ней копаются они,

и с ними начинай сначала, если хочешь!

И поделись своим, а нашего не трогай!»

«Молчи! Стал дерзок, Топильцин! Не смог я вымолвить

и слова! Не слушаешь и не желаешь слушать, будто сам

готов разбить мне губы, рот заткнуть!

Я требую лишь справедливости для всех. Смотреть мне

больно на величье Тулы, растущее на муках и страданьях.

Мне больно наблюдать, как возгордился ты и позабыл

о людях остальных и допускаешь нищенство и голод там,

где вижу я зажиточность и роскошь!»

«Ты это допустил, Кецалькоатль, со всеми нами!

И жалостью себе не растравляй ты душу, не забывай

об избранном тобой народе».

«Нет, Топильцин, вы для меня – не избранный народ.

Люблю я тех, кто первыми сюда пришли, люблю и тех,

кто позже вслед пришли за ними!

Я всем хочу платить одним и тем же!»

«Кецалькоатль Тольтекам изменяет!

Кецалькоатль любит чичимеков,

которые его едва не растерзали!

Кецалькоатль отрекся от народа!

Любуясь звездами и не имея женщин, Кецалькоатль

бредит, помешался!

Сошел с ума!»

«Молчи ты, дерзкий Топильцин!» – И по губам его ударил

он тыльной стороной ладони.

Людей обволокла давящая, густая тишина.

Кецалькоатль встал и в гневе удалился.

За ним никто не поспешил. Все окружили Топильцина,

наперебой стараясь успокоить и утешить.

«Кецалькоатль не наш! Кецалькоатль – не Тольтеков!

Он – их стрела, он дротик чичимеков!»

 

Кецалькоатль созвал при помощи своих друзей-кокомес

разноплеменный люд, рабов, к подножью новой пирамиды,

которая уже уперлась в небо.

Он всем сказал, что людям путь быть может прегражден,

но чтобы все же, внемля его зову, пришел народ

в назначенное время – вечером, к заходу солнца.

А сам, торжественный и гневный, ждал там со свитой.

И Татле рядом был, испуганный, дрожащий от волненья.

Меж тем иноплеменные все прибывали: одни рабы бежали

от охраны, но стражи, увидав Кецалькоатля, рабов

преследовать не стали; другие, крадучись, пробрались

к храму или с Тольтеками явились, еще не знавшими

о происшедшей ссоре.

Как только площадь вся заполонилась народом пришлым,

Кецалькоатль поднял руки.

«Народы все Анауака!

Кецалькоатль обращается ко всей земле и хочет

грусть свою поведать, свое горе!

Я вижу муки там, где я желал бы видеть счастье!

Я вижу нищету, хотя принес сюда я процветанье!

Вражда и ненависть бушуют там, где я старался и мечтал

построить гармоничный мир!

Теперь все вижу это и кричу: нет, так не будет! Нет!

Хочу сказать я вам, что всем принадлежу я равно;

Анауаку и его всем землям принадлежат богатства, нами

здесь накопленные.

Их символ – эта пирамида, возле которой мы собрались!

Да будут прокляты побои и кнуты!

Да будет проклята несправедливость!

Да сгинет нищета!

Я здесь при всех провозглашаю: порядок новый я введу

на этих землях; всем окажу благодеяния, но мне нужна

 поддержка общая и воля добрая вас всех.

С испугом смотрите вы на меня, Тольтеки, но говорю:

вам нечего бояться, коль будете со всеми справедливы.

Вас сделаю еще богаче, когда другим научитесь давать.

Тольтеки, чтоб ввести порядок новый, нужна мне ваша

помощь. Вы любите меня, и мне не сделать ничего

без вас на этих землях.

Так создадим из всех народов мы народ единый, братский

и будем ради общей цели жить.

Кецалькоатль весь Анауак, все равные народы вместе

в мир правды и обилья поведет.

Скажите тем, кого тут нет, сообщите людям всем,

что завтра поутру вот здесь, на этом самом месте

мы обсудить порядок новый соберемся».

Он кончил говорить, и чичимек один, по имени Маштла[32],

негромко, робко его спросил:

«Кецалькоатль, великий властелин Тольтеков, могу

к тебе я обратиться от имени народа моего?»

«Да, можешь», – отвечал Кецалькоатль.

«Дай нам свободу вместо изобилия! В краях далеких

мы жили сами по себе, а тут живем в жестоком рабстве.

За годом год идет, мы все таскаем камни, землю роем,

гору делаем для чуждого нам бога.

Жить тяжело, мы понимаем многое и видим: всех мы

ниже, мы на дне, где смешивают с грязью нас и топчут.

Ты Тулы властелин! Ты вел войска! Ты взял нас в плен!

Ты здесь повелеваешь! Так прикажи нам дать свободу!

Хотим опять быть в наших землях, хотим опять бежать

за буйволом и за оленем. Дороже это благ твоих

и справедливостей великих, которые раскаянье твое

сулит нам дать».

«Ты прав, – прервал его Кецалькоатль. – Не я,

раскаянье мое здесь молвит слово; поэтому содеянное

зло хочу я искупить. Хочу, чтоб жили все в довольстве,

в сытости, забыв навек о горестях».

«Нам дела нет до вашей сытости. Мы против рабства,

ставшего привычным для Тольтеков и приносящего им то,

что ты зовешь хорошей жизнью».

«Я принесу вам счастье!» – закричал Кецалькоатль.

«Верни тогда свободу нам! Кто скажет, что есть счастье?

Кому решать, какое счастье мы хотим?

Иль, может, ты решишь, в своем красуясь паланкине

и обучая нас обтесывать каменья, что мы на спинах

окровавленных таскаем?

Не нужно нам благополучие Тольтеков!

Ни ваши тепонацтле, ни флейты ваши не нужны!

Претит нам тяжкий дух людских огромных масс, насильно

согнанных в селенья!

Хотим решать свою судьбу мы сами!

Хотим быть счастливы, как счастлива стрела, свободная

и вольная, как ветер! Вот что желаем мы, Кецалькоатль,

не вашу жизнь с ее поделками, ее нарядами, которыми

Тольтеки свою естественную прикрывают наготу!

Дай нам свободу! Дай свободу!»

«Быть не может, чтобы так мыслили все чичимеки! –

сказал Кецалькоатль. – Здесь ждет вас безопасность.

Жизнь вашу скрасят блага многие. А там, у чичимеков,

век ваш краток, люди гибнут в погоне вечной за зверьем –

за вашей пищей, которую добыть вам удается не всегда.

Здесь – щедрая земля, дарящая плоды зимой и летом».

«Позволь нам умирать своею смертью! Пусть наша жизнь

плоха и коротка, но наша!

Страшна пусть наша смерть, но она наша!

Дай нам свободу, если даже она – убийца чичимеков!

Дай нам свободу – мы навечно тебя забудем вместе

с раскаяньем твоим и справедливостью обещанной твоей

и всех строителей святилищ-пирамид забудем!»

Хотел было ответ держать Кецалькоатль, но воины

его вдруг окружили, и войско целое напало на людей,

 заполонивших площадь, их толкая и нанося дубинами удары.

«Работать! Хватит болтовни и жалоб! Дела у нас стоят,

а тут мятежник Маштла затеял разговор с заступником

всех чичимеков диких – Кецалькоатлем!»

«Стойте, Тольтеки-воины, – вскричал Кецалькоатль. –

Не обагряйте руки кровью пленного и безоружного народа!»

И он пытался вырваться со свитой из тесного кольца

Тольтеков, но их схватили всех, связали, кроме Татле,

который выскользнул и бросился туда, где чичимек Маштла

звал соплеменников своих к побегу.

Его воинственные вопли, похожие на вой койота и рычанье

тигра, тревожили сердца и души чичимеков: им слышались

призывы диких предков к охоте и сраженьям.

«Идемте в наши земли, чичимеки! Идемте! Биться! Убивать!

И умирать! Но в наших землях!»

И бросился Маштла на стражу с голыми руками, за ним –

его товарищи. На громкий крик сбежались те, кто ранее

прийти не смог. Неравный завязался бой.

Немало чичимеков воины прикончили на месте.

Но большинство потоком безудержным из Тулы ринулось,

и многим удалось бежать. Был воздух полон радостью

и криками победными «свобода!».

А с чичимеками бежал и Татле, несший полуживого

Маштлу. Тольтеки со своим оружием тяжелым не в силах

были продолжать погоню.

Скоро сумерки, потом ночная мгла сокрыли беглецов,

не замедлявших легкий шаг.

Покой и тишь вновь воцарились в Туле.

Кецалькоатль привязан к паланкину был

и под усиленным конвоем препровожден

в Дом радости народной, который стал

ему темницею надолго.

 

Прошло не больше года после описанных событий, в целом

тринадцать лет с закладки чудо-пирамиды, когда она

в конце концов закончена была и выглядела так, как

представлял ее себе Кецалькоатль[33].

Четыре каменных гиганта, похожие лицом на Се Акатля,

поддерживали кровлю на вершине.

Народ Тольтеков вскоре позабыл побоище. Для освященья

пирамиды в честь брата-близнеца большое празднество

устроили и множество кецалей[34] жертвенных змее

преподнесли, дабы к Кецалькоатлю разум возвратился

и он бы снова возлюбил Тольтеков.

Перьями цветистыми украсили Дом радости народной,

его теперешнее место заточенья.

Вот так закончилось строительство великого святилища

Тольтеков.

Один из братьев-близнецов на небе пребывал, другой –

в темнице[35].

Узники

Его доставили в Дом радости народной.

Он сам пошел туда, разгневанный и огорченный,

разбив свой паланкин,

сорвав веревки с рук.

«Связать мне руки может только

воля Тольтеков общая и время:

время их ропота и моего пути обратного».

Он не хотел, чтобы его несли.

«Я должен сам идти, кокомес, – так он сказал друзьям. –

Пришла пора мне вновь ходить босым и землю чувствовать

под голыми ногами. Иду я в заключенье и желаю идти

босым и снова ощутить всю необъятность, ширь земную.

Я в этот Дом попал израненным, а ныне буду узником».

Он снял с себя тунику и, не глядя, отбросил в сторону.

А стражники, из самых преданных отрядов Топильцина,

людей совсем не замечали, на грозных кукол походили.

Старуха из толпы его тунику на лету схватила: махая ею,

шла впереди Кецалькоатля в Дом радости народной,

где многочисленные стражи уже стеной стояли плотной.

«Кецалькоатль взят в плен!» – кричала женщинам старуха,

а те, его под стражей увидав, разутого, с повисшими,

как плети, голыми руками и с бородой всклокоченною,

стали вопить и слезы проливать:

«Наш господин взят в плен!»

«Поплачем, – старая сказала. – Плачьте!

Взяли в плен Кецалькоатля.

Суд хотел вершить он, а его судили!

Опору нашу подрубили! Не понимаю я, что происходит:

друг против друга, люди против властителя,

властитель против всех.

Мне страшно, дети мои, страшно!

Поплачем о Тольтеках, о Кецалькоатле!

Мы сами взяты в плен.

И кем же? Теми, кого любим.

Мы будем плакать обо всем; о том, чего не понимаем,

о громе, грянувшем с небес, когда все было тихо!

Поплачем, сестры, о призыве Кецалькоатля:

ему не внял его народ.

Поплачем о страданиях Тольтеков!

Страх и волнение, волнение и страх сердцами овладели.

Где наш отец, где путь, где истина? Все вдруг исчезло.

Поплачем о страданьях сына, что руку поднял на отца.

Поплачем мы о тех, кто прав и кто не прав.

Поплачем, люди: пленником стал господин наш,

он пленен своим же собственным народом!»

 

Все плакали, скорбя, не веря в то, что происходит.

 

Под плач толпы вошел он в дом, где заперли его в одной

из комнат, отдельно от его всех слуг, от свиты.

Остался он в полнейшем одиночестве.

Лишь старой женщине и молодой было позволено входить

к нему: прислуживать, готовить пищу.

Вот так Кецалькоатль в невольном заточении своем

открыл – впервые для себя – мир женщин.

Поначалу дни многие он голодал, хранил молчанье.

А женщины с него глаз не сводили, когда без устали

он комнату шагами мерил. Душой страданье понимали.

«Съешь что-нибудь, наш господин! – ему твердили. –

Тело живо, когда накормлено. Съешь для того,

чтоб силу дать страдающему сердцу! Боль сердца утоли», –

они молили и тихо пищу подносили к его губам.

Так близко в первый раз они его лицо узрели и на него

смотрели робко, изумленно.

Однако большую часть времени он проводил один.

«Я одинок, как был, когда попал на этот берег.

Я одинок, как буду, если пора моя уйти настанет.

Сейчас мне снова надобно найти себя.

Меня покинул брат Акатль. Меня оставил сын мой Татле».

Ища себя, искал Кецалькоатль и бога своего,

но и его нигде не находил.

Вокруг – лишь ужасающая тишина и беспредельное

молчанье, тревожащие душу страхом.

«Безмолвие в пустоте – судья и грозный и жестокий,

когда в разладе сам с собою!»

Часами он сидел недвижно, не призывая в утешение

ни боль, ни покаянье.

Молчание слилось с бездействием.

Он был на грани безнадежности, но грань не преступал.

Присутствие нежное двух женщин с нежными руками

и нежным голосом смягчало душу, скрашивало бытие.

Так проходили дни и ночи.

 

Однажды утром к нему явилась группа военачальников

и разорвала тишину, в которой находился узник.

Но Топильцина не было средь них. Кецалькоатль сидел

спокойно на циновке и не поднялся – он их не видел.

Был далеко его отсутствующий взор.

Пришедшие молчали.

Уэмак[36] шагнул вперед и произнес: «Кецалькоатль!».

Но имя в воздухе висело долго.

Не смели воины словами тишь нарушить.

Все грустно и понуро ждали.

Кецалькоатль вдруг медленно поднялся, молвил ласково,

как будто к женщинам-служанкам обращался:

«Пришли судить меня иль убивать?

Пришли Тольтеки судьями к Кецалькоатлю?

Или ко мне явились палачи?

Пришла пора над мною суд вершить?

Я здесь, Тольтеки. Здесь, один пред всеми вами.

Один я на пути своем незавершенном.

Кремень, раздробленный громадой камня.

Моя свобода скована. Мое желанье сплющено.

Не жажду больше ничего во тьме безмолвия.

На что Тольтекам надобен кремень разбитый?

Для наказания? В пыль истолочь его хотите?

Для наказания! Оповестить Анауак желаете, мол, Тула

так велика, что покарать смогла Кецалькоатля.

О мудрость справедливости! Успокоение совести!

Казнит брат брата! Кара, наказание, чужие муки!

Ведь ими судьи собственный народ дурманят!

Чего хотят Тольтеки от меня?

Чтобы я умер иль страдал?

Кецалькоатль так скорбит, что ни страдать, ни умереть

сейчас не может».

И снова тишина тяжелая всех придавила.

«Нет, Кецалькоатль, – сказал Уэмак. – Мы, Тольтеки,

судьями твоими быть не вправе.

Нет для тебя у нас ни кары, ни закона!

Ты нас разбил! Обезоружил!

Затихла Тула без тебя, в твое отсутствие. Нас тоже

молчание пугает и тревожит!

Подавлены мы все и все разобщены! В смущении великом!

Не знаем мы, как поступить с Кецалькоатлем.

С тем и пришли мы. Сам решай.

Никто тебе тут не судья, Кецалькоатль.

Как надобно с тобою обойтись Тольтекам?

Как, спрашиваем, Туле поступить с Кецалькоатлем?

И знать желаем, что сделает Кецалькоатль с Тулой?

Зачем ты нас оставил? И почему, как бог, обрушился

на свой народ? Зачем разбил ты то, что нам теперь

уже не склеить? Случилось почему так и зачем?»

«Не спрашивай меня! Не знаю сам я, Уэмак.

Словно огонь неведомый мне душу опаляет.

Бывают дни любовью к людям-братьям он сердце жжет мое,

и всем хотел бы делать я добро.

Я ощущаю силу безграничную предназначения своего,

мощь сеятеля. И тогда влечет меня на все дороги бытия!

И волны доброго желания накатывают на душу морским

прибоем и душу всю мою терзают, ранят, разрывают!

В другие дни, напротив, в сердце входит холод,

огромный холод Теутлампы[37], и я в комок сжимаюсь.

Вижу ничтожность всю и незначительность своих деяний.

В такую пору важными мне кажутся лишь тысячи очей

ночного небосвода.

И я бросаю землю, отхожу от всех ее невзгод,

песчинок крохотных в безбрежности Вселенной.

Но вот я вижу слезы, вспыхнувшие звездами, и снова

 сердце возгорается, и снова открываются передо мной

пути земные.

Я горе-поводырь, не знаю, как идти:

вперед, назад ли, спотыкаюсь.

Беда я для Анауака.

Вот потому все так, Тольтеки!»

«Что делать нам тогда с Кецалькоатлем?» – они сказали.

«Жаль тебя! – промолвил Уэмак. – Но ты нам связываешь

руки! Лишились мы и разума, и силы! Что делать Туле?»

«Знаю я, что делать с этим телом, в котором копится

печаль или бушует пламень! Знаю сам, что вам со мною

делать! Проклят будь Кецалькоатль ваш!

В недобрый час пришел в Анауак он со своим ученьем

о покаянье и грехах, с умением, с любовью в сердце!

Будь проклят я, близнец, не ринувшийся тоже в пламя!

Но знаю я, что мне с собою делать!

Однако вам скажу, что не желаю умирать.

Останусь здесь, в уединении, пока не подойдет

 мой смертный час.

Жить буду в заточенье я, Тольтеки! Но повторяю вам:

хочу я жить, смотреть, как станут скрючиваться руки.

Хочу смотреть, как жизнь течет, хотя бы и в безмолвии.

Хочу еще я быть. Быть чем-то на земле, и чувствовать ее

своими голыми ногами, и ощущать струящийся свет звезд

своими волосами.

Хочу я быть среди всего.

Я этого хочу, Тольтеки!

И более не опечалю я народ, живущий в моем сердце!

Один останусь здесь и никогда не выйду к людям.

Своей судьбой распоряжаться станете вы сами.

Такой мой приговор и твердое мое решенье, Уэмак.

Пусть Топильцин не опасается Кецалькоатля,

и надобности нет кончать с змеей и убивать меня,

я в заточении останусь здесь.

Когда Тольтеки в будущем предпримут дело новое, тогда

Кецалькоатль даст все, что сможет дать, и сделает

все то, о чем попросят, а не то, что мне нашепчет

собственное честолюбие!»

«Да будет так, – ответили вожди. – Согласна Тула

с приговором! Кецалькоатль останется один ждать смерти!»

О том сказали Топильцину, и он одобрил приговор, хотя

тревога в сердце шевельнулась: видел он, что многие

соратники уже желают властвовать, желают править.

Кецалькоатль остался в одиночестве.

Потом пришли к нему две женщины.

«Мой господин Кецалькоатль чему-то рад?» – спросила

Сиуатль[38], служанка молодая. Она ни разу не видала улыбки

отблеск на лице у пленника.

«Смеюсь я, ибо стал я сам себе судьею, вынес приговор!

Вступил на путь, который больше никуда меня не поведет!»

Возликовала Сиуатль и засмеялась.

Заулыбалась и старуха.

«Радуйтесь и песни пойте, – сказал Кецалькоатль. –

Пойте песни на этих землях, мной любимых.

Пойте, уже свершился суд надо мною!»

«А приговор каков?» – спросила с любопытством старая,

и Сиуатль тотчас тихое прервала пенье.

«Останусь узником я здесь, отшельником. Лишь вы или

другие женщины прислуживать мне будете, готовить пищу».

«Будем мы», – сказала Сиуатль решительно и твердо.

«Как долго в заточении промается наш господин?» –

спросила древняя старуха.

«Столько, сколько осталось мне до часа смерти».

«Смерти! Всюду смерть! – прошепелявила старуха. –

Смерть бродит возле нас, как жадного койота самка!

Так и глядит глазницами пустыми, своею голою кивает

головой и щерится клыками острыми!»

«Но господин не может умереть, – сказала Сиуатль. –

Он не такой, как мы. Я не могу поверить, что он умрет,

что голова его оборотится в гладкий череп!

Мой господин прекрасен! Он бессмертен!

И приговор исполниться не может».

«Нет, Сиуатль, все гибнет на земле. Кецалькоатль тоже

пойдет туда, куда уходят все. Не может он бессмертным

быть, не может и не должен!»

«Но господин мой – бог, издалека пришедший!»

«Нет, Сиуатль! Не божество, а человек я бренный.

Взгляни на эту руку; ты видишь руку человека, который

бурей выброшен сюда, который падал часто и окончит

жизнь, когда его пора настанет».

Нежно взяла Сиуатль Кецалькоатля руку, держала долго

в маленьких ладонях, лбом к ней прижалась и сказала:

«Нет, господин мой – бог и не умрет!»

«Зачем сейчас о смерти думать, – сказал Кецалькоатль, –

сейчас, когда я оживаю, когда испытываю радость оттого, что суд свершился надо мной».

«А что есть смерть?» – спросила Сиуатль.

«Жужжанье тусклое во мраке», – ответил ей Кецалькоатль.

«Потом, – шепнула Сиуатль, – мы будем те, кто есть?»

«Не знаю, Сиуатль! Я не знаю! Сомненье мне мешает

со смертью примириться. Буду ль тем, кто я есть?

Останешься ли ты такою же, какая есть?

Ответь мне, Сиуатль, что думаешь об этом ты?»

«Когда бы я от родов умерла, мне говорили мудрецы,

попала б я в прекрасный сад с детьми своими».

«Когда бы умерла. Но если будешь жить? К тому же

жить примерно? Откуда ждать нам воскрешения?

Дарит его нам жизнь иль смерть? Мир странный создан

на земле, где смерть людей, а не реальная их жизнь

их будущее бытие определяет, хотя должно бы быть иначе.

Когда солдат здесь гибнет от тяжелых ран и умирает,

он отправляется в чудесный сад.

И в счет былая жизнь уж не идет.

А разве, Сиуатль, жизнь, полная воспоминаний,

минут решающих, поступков добрых, злых деяний, в счет

не берется? Только смерть? Она повелевает?»

«Я думаю, что смерть всего превыше, – сказала Сиуатль. –

Превыше нашего рождения, когда детей мать охраняет.

Мы терпим голод, холод, но мы с нею, мы не сироты.

В смерти, господин, мы одиноки».

«Да, одиноки мы. И ты права. Одни среди творений всех

земных. А может, не среди; быть может, мы – конец

творений. Я полон дум, сомнений и потому не умираю».

«Смерть – это койота самка, древняя, голодная и злая.

Ей в масках нравится бродить, – вмешалась старая. –

Койотиха облезлая, ее мне хочется прикончить!»

«Смерть хочешь ты убить? Смешно! Зачем?» – спросил ее,

смеясь, Кецалькоатль.

«Чтобы самой не умереть! – ответила старуха. – Как ты,

желаю жить я!»

«День придет, и жить расхочется. Когда-нибудь я сам

не пожелаю дольше жить. А посему пусть поживет еще

койотова подруга на этом свете».

«Нет, жить хотеть я буду вечно», – прошамкала старуха.

«А ты что скажешь, Сиуатль?» – спросил ее Кецалькоатль.

«Я буду жить хотеть, пока живет мой господин!

Умрешь, и я умру!

Но ведь Кецалькоатль бессмертен, правда?»

«Нет, Сиуатль. Кецалькоатль смертен».

«Я бы желала одарить тебя бессмертием», – шепнула

тихо Сиуатль.

Все трое смолкли. Старая задумалась, потом сказала:

«Так почему же не одаришь ты его бессмертием?»

«Я? Как сделать это мне?»

«Ты подари ему детей! – ответила старуха старая,

оставив их наедине.

Вот так произошло, что в ночь того же дня, когда

судил себя Кецалькоатль, соблазну стать бессмертным он

поддался и понял истину Омейокана, Двойного места,

двуединства, где все есть два, чтоб воедино слиться,

но ощущать себя всегда двумя.

И он почувствовал, как в нем, в глуби его взметнулись,

дрогнули, забились целые миры: соприкоснувшись, бурю

света и искры молний высекли они как раз в средине

всей Вселенной, там, где рождаются, где умирают;

в срединной точке всех туманностей небесных.

 

У Сиуатль родились двое – сын-мальчик, дочка-девочка.

При родах дочери мать умерла.

 

Стал Татле узником вторым. Бежал он с чичимеками.

Под сумрачным покровом грозной ночи заглохли крики их,

и только слышался стук пяток по земле да шум дыхания

людей, не прекращавших бег свой до рассвета.

Маштла, с трудом за всеми поспевавший, свалился наземь.

«Плох Маштла! – едва дыша воскликнул Татле. – Стойте!

Поможем раненому! Стойте!»

Люди, от завоеванной свободы пьяные, остановились

вдруг на траве, росой им ноги омывавшей, и поняли,

что им дозволен отдых.

И увидали серое лицо Маштлы: пролил он много крови.

Окончен бег, но их сердца стучат, и людям чудится –

не солнце светлое навстречу им плывет, а вся равнина

мчится навстречу яркому светилу.

«Он умирает и умрет, – они сказали. – Помощи не хочет.

Один умрет. Бежим! Скорее, дальше!»

И большинство собралось бег продолжить.

«Не можем бросить мы его, как загнанного зверя! –

им крикнул Татле. – Стойте! Первым он вслух спросил,

призвал к побегу! Ему помочь должны мы!»

«Нам нельзя задерживаться здесь! Они идут за нами!

К вечеру нам надо до горы дойти!» – кричали беглецы.

«Иль убежать не сможем мы. Догонят нас. А он умрет.

Он прах уже. Идем!» – настаивали многие.

«Ведь он вас спас, ведь он вас вел. Не можете вы тут

его оставить на растерзание сопилотам[39]».

«Он был лишь голос чичимеков. И все мы так же мыслили,

и так сказать могли бы мы.

Все мы уйти стремились. Нету у чичимеков знати.

Мы все свободны. Он свободен.

Мы за собой не тащим мертвых. Он свободен.

Уходит он, но только в смерть! Бежим! Бежим».

И все ушли.

Остался Татле, дрожавший от усталости и холода:

остался юный сын Маштлы того же возраста, что Татле:

он проводить отца желал в небытие.

А чичимеки вновь продолжили свой неустанный бег.

Земля затихла скоро, не отвечая на легкие удары ног,

их смуглые тела скрыл утренний туман.

Густая тишина накрыла всех троих на росяной траве.

Лишь частое дыхание Маштлы иглой прокалывало тишь.

Ни Татле, ни его товарищ знать не знали, как провожают

в смерть. Они Маштлу удобней уложили, пучок травы

под шею сунули, прикрыли раны листьями и стали ждать,

когда его согреет солнце.

«Еще что делать будем, Татле?»

«Брат, ничего не будем! Но одного его мы не оставим.

Пусть знает: встретим с ним его час смерти, с собой

возьмем его последнее дыханье и дальше станем жить.

Пока отгоним сопилотов: не выклевали б раньше срока

ему глаза. Теперь нам только это остается делать!»

Вдали еще мелькали на холме фигурки беглых чичимеков.

А юноши на корточках возле Маштлы сидели, ждали молча.

Утро разгоралось, солнце стало жарким и разбудило

Раненого. Пить ему хотелось, но негде было взять воды.

На всей равнине не было ни капли: да хоть бы и была,

в чем принести ее? В ладонях?

Маштла все пить просил, чуть двигались сухие губы.

Юноши сидели возле и на него смотрели, мух отгоняли,

над полутрупом уже жужжавших.

А сопилоты кружили в небе, но не снижались.

Юношам не довелось узнать, знал или нет Маштла,

что с ним они самоотверженно час его смерти ждали.

Ночь с холодом пришла. Прижавшись к раненому, оба его

своим теплом согреть хотели.

Он умер на заре, их сон не потревожив: смерти его час

пришел без них, подкрался незаметно.

Когда день новый воссиял, Маштла уже успел остыть

и, как трава, был окроплен росой.

Они направились на поиски воды, чтобы самим напиться.

Еще не начали кружиться в небе сопилоты.

Вдруг Татле понял, словно очнувшись от побега и после

бденья возле полумертвого, омытого росою; понял

и зарыдал: любимого отца он бросил, Кецалькоатля.

Шел впереди другого юноши, а слезы светлые катились

из-под ресниц, но никому, кроме него, знать не дано,

о чем он плакал: как никто, кроме горы, не знает, почему

текут вниз горные ручьи.

Бежать от отца-Кецалькоатля было равно, что бежать

от самого себя, от колебаний и терзаний юности.

Вступал он в мир свободы первозданной, но становился

узником, самим собой плененным, попавшим в заточенье

одиночества. Узнал он муки голода и жажды и погоню

изнуряющую за добычей, бег скорый во спасенье жизни.

Страх и сиротство. Страх, одиночество, не оставляющие

минуты для размышлений. К тому ж усталость, холод.

Однажды ночью, после охоты длительной за олененком

загнанным и тут же съеденным, разговорился Татле

с сыном Маштлы, с которым вместе дичь поймал,

о том, что вовсе не касалось их дел насущных.

Оба насытились и отдыхали.

«Зачем пошел ты с нами? – допытывался сын Маштлы. –

Ведь ты же мог не уходить!»

«Хотелось жить мне жизнью чичимеков.

Отец твой звал к свободе страстно,

вы были слабые и беззащитные, и захотел я к вам.

Но чичимеков, вас, нигде не вижу».

«Нет чичимеков, – юноша ответил. – Нет.

Здесь всяк сам по себе. Мы сходимся и разбредаемся.

Соединяемся и вновь расходимся.

Как воздух мы, рассеянный вокруг;

как быстрая стрела, своим путем летящая,

хотя и стрелы иногда сбираются в колчан.

Нет пастырей у нас, нет божьих слуг и нет вождей.

Наверное, хотел вести ты чичимеков, как господин твой

учит и ведет Тольтеков».

«Может быть, я этого хотел. Я видел – слабы вы,

несчастны. Может, наставить вас желал.

Теперь я вижу, что свободу, природой данную,

не удержать: она уходит.

Чичимеки ушли из Тулы. Если живы – они свободны».

«Это так, – ответил юноша. – Теперь и ты свободен,

не военачальник даже ты, никто, ничто».

«Да, – согласился Татле, – я свободен!»

На следующий день упал он с высоты и ногу повредил.

Его нашел в ущелье сын Маштлы и ждал, пока сознание

вернется к Татле.

«Ты ногу поломал, – сказал он. – И не сможешь бегать,

теперь охотиться не сможешь!»

«Так помоги же мне!» – взмолился Татле.

«Не знаю как. Своему отцу хотел помочь, но даже

смерти час его я пропустил. Я ухожу!»

И он ушел, оставив Татле одного.

«Теперь и вправду я свободен, – молвил Татле. –

Но я не должен умереть. Тем более один. Я не умру!»

И постарался выжить. Выжил.

 

Он снова стал искать людей, но в Тулу возвращаться

не захотел калекой.

И, по горам скитаясь, по долинам коренья, травы дикие

сбирая, набрел однажды на пещеры, где жили

семьи тех жрецов, что Тулу бросили в надежде

туда еще когда-нибудь вернуться.

И Татле снова потерял свободу, став пленником

людского общества.

Когда бродил он по горам и долам, стараясь голод

заглушить, жевал он травы разные, и пил пейоте[40] сок,

и за порог видений странных преступал.

Пред ним развертывался радужный, волшебный мир,

где под воздействием дурманящих растений метались

его мысли одинокие, отчаянно свободные.

В его мозгу свои рождались звездные туманности,

светившиеся красочными перьями, сплетавшиеся змеями.

В мир свой вводил он тех, кто принимал его с почтением.

Стал Татле называться Колченогим из края сновидений[41].

 

Засуха

На следующий год после того,

как в заточении стал жить Кецалькоатль,

сушь страшная обрушилась на земли все обширные Анауака,

 и засуха семь лет их жгла без передышки.

Меж тем Кецалькоатль в своей темнице

засеял ниву собственную.

Древняя старуха всему народу с гордостью сообщила:

«Наш господин Кецалькоатль в утробу семя

бросил, семя в утробу девушки тольтекской!

В Анауаке вырастут сыны Кецалькоатля!

Кецалькоатль найдет свое бессмертие в народе нашем».

Возликовали все кокомес и празднество устроили веселое

и шумное в хоромах Дома радости народной.

А Сиуатль отдельно поселили и знаки уважения большие

оказывали ей. Когда она порой из дома выходила в город,

беременные женщины ее благословляли, одежд касались.

Топильцина вдруг охватило беспокойство.

«Кецалькоатль взял женщину и корни пустит в наших

землях. От нашей девушки набрался сил, и умирать он

не захочет. Теперь хотеть он будет жить, как раньше.

У нас прибавится забот: что станем делать со щенками?

Как тигры, вырастут они и захотят сожрать Тольтеков.

Их надо вовремя убить!» – вслух думал Топильцин.

«Не ты – злость дикая твоя так говорит, – ответил Уэмак. –

Нет. Даст теперь Кецалькоатль Тольтекам кровь свою

не для страданий, а по любви.

Теперь мы породнимся с ним, с его делами через детей

его родных и кровных, рожденных здешней женщиной.

Кецалькоатль отныне нашим вправду станет, врастет он

в наши земли и урожай вернет им.

Надо и нам вернуть Кецалькоатля.

Детей его мы убивать не будем.

Они и наши дети тоже, от плоти плоть».

«Но больше он не нужен нам, – отрезал Топильцин. –

Все знаем мы и даже лучше понимаем, чем он, блуждающий

в тумане сострадания и вечно думающий о других,

а не о нас одних, как мы хотели бы».

«Он в чем-то прав, отеческие чувства ко всем питая,

и этому нас научить желает», – ему ответил Уэмак.

«Нет, ничему нас не научит сухое Дерево Кецалькоатля», –

упорствовал военачальник Топильцин.

«Ростками свежими оно нас одарило. Доволен был бы

Се Акатль новыми Анауака перьями. Сыны Кецалькоатля

узами крепчайшими его соединят с Тольтеками.

Былые узы разрубив, он новые завяжет.

Кецалькоатль нам многое отдал.

И Тула многое еще взять может у него».

«Нам надо было с ним покончить, пока детей не наплодил

он. И будут тут они ни то ни се, – цедил сквозь зубы

Топильцин. – И сами места не найдут себе, как Татле,

чья душа спокойствия не ведала, словами исходила,

искала то, чего нигде не сыщешь. Я думаю, нам следует

убить детей Кецалькоатля».

«Нет, – молвил Уэмак, – они Тольтеки, как и мы,

а мы навек отвергли жертвоприношение: таков был первый

уговор народа нашего с Кецалькоатлем».

«Не жертва это, – Топильцин сказал, – а удаленье зла».

«Нет, говоришь о жертве злобе собственной и страху

своему. Смущен душой ты, Топильцин.

Ведь ты любил Кецалькоатля.

Шел за ним, ты спас его от чичимеков.

Но вот, вкус власти ощутив, которую тебе мы дали,

ты вдруг его возненавидел. В тебе неистовствует то,

чего ты сам не понимаешь. Ты стал похож на Татле.

И спор ведешь с самим собой».

«Нет ненависти у меня к нему, я просто не нуждаюсь

в нем и знаю хорошо, чего хочу.

Не Татле я, дурашливый птенец.

Я человек, желающий распространить мощь Тулы далеко,

до двух больших морей.

У Тулы есть свое великое предназначение.

Желаю я крепить могущество Тольтеков».

«Но то же самое желал Кецалькоатль!»

«Не то же самое, – ответил Топильцин. – Кецалькоатль

не любит нас, Тольтеков. Он любит всех людей.

А что такое люди? Нет их, нету.

Тольтеки есть, есть чичимеки; есть созидатели,

есть дикари, но нет людей вообще.

А если нет – нельзя и сделать ничего для них.

Одни слова и общие понятия. Люди!

Ложь большая Кецалькоатля!

Стена из состраданья, препятствующая нашей Туле

усиливать свое влияние.

Ты видел сам – бежали чичимеки, которых поучать желал

Кецалькоатль: они бежали вслед своей свободе, нарушив

установленный порядок в Туле!»

«Я думаю, – промолвил Уэмак, – хотел Кецалькоатль

в Тольтеков преобразить всех чичимеков так же, как он

желает сделать Тольтеками своих детей.

Возможно, нет людей вообще, как думаешь, но могут быть

одни Тольтеки. День настанет, все будем мы Тольтеками;

сольемся все в один большой народ.

Я думаю, желает этого Кецалькоатль».

«И ты играешь всякими словами! Ты ученик его и заражен

словами. Слово!

Теперь детей иметь он будет кровных!

А сколько родилось детей от его слов!»

«Пусть так. Но, Топильцин, ты слов боишься.

Боишься ты Кецалькоатля. И всех детей его.

Наверное, ты и меня боишься?

Чего страшишься, Топильцин?»

«Никто не страшен мне, и менее всех ты!»

«Тогда оставь в покое нас, детей Кецалькоатля всех –

по слову и по крови! Оставь в покое и себя, родного

сына всех помыслов и дел своих!»

«Я никому не сын! Я только сын своей земли и никого

в покое не оставлю! Я думаю, нельзя позволить здесь

родиться отпрыскам Кецалькоатля».

Однако все вожди свое с ним выразили несогласие,

и Топильцин им уступил, но повелел в темницу бросить

и Сиуатль, дабы народ не знал детей Кецалькоатля

и не считал их лет, пока судьба не повернет иначе.

 

Вот так родилось первое дитя – мальчишка светленький,

как солнце. Старуха древняя весь дом оповестила:

«Дочь наша солнце родила!

Второе солнце здесь взошло!

Он светел, как зерно, а волосы желты, как у маиса!»

Такая новость вырвалась на волю, и народ, который все

 еще любил Кецалькоатля, доволен был.

Не радовался – гневался, страшился Топильцин, а Уэмак

пел, ликовал и веселился.

 

Кецалькоатль видел, как родился мальчик, маисовый

початок, и тайну разгадал исконной связи всех людей.

«Иди, зарой, – сказал старухе он, – ты в землю пуповину.

Пусть эта животворная таинственная нить, связующая

поколения, пусть эта бесконечно малая воронка в мире

беспредельном меня привяжет к этим землям и навек

соединит с потомками. Пусть не забудется, пока мы все

не станем целым и единым».

И обратился к сыну, плакавшему на руках у матери:

«Нить порвана! Нас было двое, теперь втроем мы, трое.

О удивительное таинство творения! Сын мой, ты – кто-то,

ты уже есть. И вознесем благодаренье богу за то,

что здесь ты, с нами.

Всюду кровь! Пришел ты с муками и с кровью, и первый

вздох твой обратился плачем. Теперь понятно мне:

кровь наша соединяет муки и любовь, как пуповина,

что сгнивает в глуби земной.

Ты сделан мною, сын, и вот он – ты, подобие меня.

Ты соткан из волокон мук и страсти, смеха и рыдания.

И будешь скоро ты на грани всех возможностей,

для выбора судьбы ты силу возымеешь.

Ты станешь указателем путей и мерою богатств и нищеты.

Орлом ты станешь и змеею.

В страданье воплотишь Вселенной совесть,

а хохотом достоинство людей восславишь.

Смех искони тебе присущ, как и свобода.

И ты сумеешь петь, и голос громкий твой расслышат

в всеобщем хоре Теутлампы.

Я знаю твоего рожденья час, но мне неведомы глубины,

 из коих появился ты.

Не знаю я, как сложится твоя судьба.

Но ты пришел, как я.

Как все пришли и приходили ранее и как придут потом

по неизведанным дорогам поколений.

И ты пойдешь, пока себя не изживешь; пойдешь при свете

совести своей – своей и более ничьей, являющей собой

предел того, чему нет края и конца.

Она – одна, всего одна, и ты есть только ты, один

и неделим. Ты – нéкто!

Ты – в жизни, сын мой, жив!

Ты плачешь. И плачу я с тобою вместе!»

 

Народ не знал дитя, не видел мать. Слыхали только люди:

Кецалькоатль заточен навеки, к восстанью призывал он

чичимеков, нарушил твердые порядки Тулы, помог врагам.

 

А через год после рожденья мальчика жар небывалый

землю жег.

В году том не было ветров, которые несут

с собой дожди, гиб урожай без капли влаги.

«Не смог расчистить ветер путь дождю, – вздыхали

землепашцы. – Все потому, что не пришел Кецалькоатль

в пернатой мантии взглянуть, как мы возделываем землю».

И кто-то начал говорить, что ливень тоже в заточении,

как золотистый сын Кецалькоатля.

Однако в эту пору жизнь не вызывала недовольства.

Еще не истощились давние запасы, и Тула продолжала

жить богато. Чтобы отвлечь внимание народа, Топильцин

предпринимал военные походы все дальше, в глубь чужих

земель: оттуда пищу приносили и приводили пленных.

Он приказал дома большие строить для самых неспокойных

предводителей, и души их успокоение и радость находили.

На следующий год дождей почти совсем не выпадало.

Водохранилища стояли без воды: она давненько растеклась

без надобности всякой по старым и запущенным каналам.

Однако неохватные богатства Тулы и экспедиции военные

спасали положение: нужда не ощущалась.

Но тем не менее распространялись слухи, особенно среди

Тольтеков-земледельцев, что в заточении с ребенком,

похожим на маисовый початок, находится и ливень.

Последующие годы все тяжелее становились, и началось

для Тулы лихолетье. Не только шли к концу припасы:

народы многие, от засухи страдавшие,

к границам Тулы шли искать спасенья, и приходилось

воинам-Тольтекам в нередкие вступать сражения.

Уже бродили чичимеки по землям Тулы, воинство которой

в боях и стычках сильно поредело.

На год шестой совсем Тольтекам худо стало.

Никто не верил в Топильцина, у власти он держался тем,

что знати потакал и щедрые дары давал военачальникам.

Но сытых и довольных было мало, а неимущих много.

Отчаяние и голод грозили вылиться в восстание.

Возглавил недовольных Уэмак, стал Топильцину возражать

и требовать раздела полного и справедливого запасов;

он требовал идти просить плененного Кецалькоатля

вернуться в Тулу и опять вести ее к благополучию.

Беда пришла на год седьмой.

Отчаявшийся Топильцин, покинутый войсками, утративший

былую власть, послал за колдунами, ушедшими на север:

хотел просить их о совете.

Ночью тихой его посланцы с ними возвратились.

Они пришли в звериных шкурах, без всяких украшений.

Грязные, нечесаные, в струпьях. Пришли и гордо заявили:

«Велел призвать ты нас.

Не знаем мы, зачем нас кличет могущественный Топильцин,

любимый сын отродья дьявола, что волшебством

своим убил обычаи народа и строит пышные хоромы,

чтобы там нежились сыны земли, которые Тольтеками

теперь зовутся: они совсем забыли о богах,

а ныне проявляют недовольство.

Чего от нас теперь ты хочешь, Топильцин?»

«Хочу дождя!

Лишения терпят наши люди и поднимают бунт.

Вокруг меня – враги, изменники. Лишь накормив народ,

верну порядок и спокойствие Туле».

«Проси воды у своего Кецалькоатля!»

«Не мой он! Если был, не будет больше!

Он не в своем уме, хотел покончить с мощью Тулы.

Сейчас он у меня в плену, с женой и малым сыном.

Народ волнуется и требует его освобождения. Толкуют,

мол, пленение первенца, сынка белесого, как зреющий

початок кукурузный, маису нашему расти мешает».

«Кецалькоатль народил детей!?» – спросили удивленно

колдуны, один из них добавил:

«Вот почему так страшно гневаются боги!»

«И все-таки скажи нам, Топильцин, чего ты хочешь?»

«Хочу дождя! Потрескалась земля, засохла. Жажда, голод.

Мрут люди. Станем скоро мы добычей легкой для других.

Хочу дождя! Я воин. Нет у меня волшебных сил.

Мне нужно колдовство, и боги мне нужны: их можете

умилостивить только вы».

«У нас бездождье тоже, – ответили они. – А это значит –

Тескатлипока в гневе. Все поклоняются змее, забыли

о Тескатлипоке все, кроме нас: ему приносим жертвы мы

в пещерах дальних и уединенных».

«Что я могу? Что должен делать я? – спросил он тихо их.

Молчали долго колдуны, на Топильцина глядя пристально

и напряженно. Забеспокоился военачальник.

«Нужна великая нам жертва», – они ему сказали.

«Мы принесем любую!» – он ответил.

«Отдай нам сына-первенца Кецалькоатля!»

«Да будет так!» – он с радостью сказал.

«И охраняй в дороге нас!» – потребовали колдуны.

Тогда же ночью первенец Кецалькоатля похищен был

и тайно передан жрецам.

Никто и никогда не смог дознаться в Туле, куда пропал

ребенок, светлый, как маис.

Ходили слухи, мол, живет в Майабе[42] он, на землях Ица[43],

где чтят его и называют Ку-Куль-Кан[44].

 

А старая старуха поняла, что жить уже ей расхотелось,

и радовалась, что койотиха не умерла. Старуха призвала

ее сама и с нею медленно ушла, иссохнув.

 

Кецалькоатль, услышав о пропаже сына, Дом покинул,

и не отважился никто ему дорогу преградить.

Так велика была его беда, что слов не находилось

и не нашлось ни у кого. Искал он мальчика, но тот

как будто в море канул.

 

Дождь не шел. Напротив, сильные пожары сжигали Тулу

и грозили ее с лица земли стереть.

Народ, Кецалькоатля увидав, стал слезно умолять его

от наказания людей избавить.

Но он не слышал никого, лишь кликал сына.

И люди все, что с ним ходили, тоже искали мальчика.

Уэмак был вместе с ними, и в своих поисках толпа

дошла до пышного дворца – жилища Топильцина.

«Отдай мне сына, – дрогнул Кецалькоатля зычный голос, –

сына мне отдай! Я сделаю, что хочешь!»

«Нет! Умри!» – ответил тот и кинулся к Кецалькоатлю.

Уэмак успел встать между ними, а народ, ворвавшись

во дворец, обезоружил стражу.

«Прочь! Уйди!» – рычал свирепо Топильцин.

«Верни детеныша!» – рычал и Уэмак.

«Нет у меня щенка проклятого, хозяина дождя. Отдал его

Тескатлипоке я, чтобы вернуть благополучье Тулы!» –

промолвил злобно Топильцин.

Кецалькоатль вздрогнул и кинулся орлом, а его пальцы

змеями обвили горло Топильцина и начали душить.

Все замерли, оцепенели.

Но тут Кецалькоатль тело сникшее отбросил от себя

и громким шепотом сказал:

«Нет, быть того не может! Быть не должно!»

И вышел в окружении испуганной толпы.

«Дождя! Воды!» – его просили люди.

«Сын, мой сын! Где сын?» – стонал Кецалькоатль.

«Воды! Дождя! – упрашивал народ. – Ведь наши дети

гибнут, мрут от жажды, с голоду! Да, наши сыновья,

такие же, как сын твой первородный!»

Очнулся вдруг Кецалькоатль, услышав крик души народа,

увидев слезы на глазах отцов сквозь собственные слезы.

И как когда-то ранее, как много лет тому назад, созвал

людей и прежним голосом своим громоподобным, звучным

так им сказал:

«Воды нет в Туле! Не в силах я помочь вам, люди.

Только веру могу я вашу укрепить.

Я сына собственного отыскать не в силах, но поддержу я вашу веру.

Пути ветров и туч дождливых неисповедимы.

Не знаю я, как снова их сюда вернуть. Но сделаю я то,

что должен сделать.

Природа людям не дала дождем повелевать. Полетом

ветра и исходом вод не может человек распоряжаться.

Но вашу веру в силах поддержать я.

Взойду на пирамиду, как Се Акатль; поститься стану,

претерпевать лишения, пока к нам не придут дожди

или пока я не погибну. Искусство дождь привлечь мне

не дано, как недоступны нам небесные каналы.

Я прибегаю к умерщвлению плоти, когда ни разум,

ни умение уже не в помощь мне и не по силе рук моих.

Чтобы призвать дожди, могу я только тело истязать

и смерти медленной его предать.

Тольтеки, верьте! С вами верю вместе.

Иль небеса разверзнутся, или меня не будет!

Одно из двух. Увы, нелепая затея. Но только так могу

я сделать в своем бессилии, в беде своей. Я верую».

Потом торжественно и молча взошел на пирамиду и начал

пост, который сорок дней он соблюдать зарекся.

А Топильцину больше не хотелось власти, той ее малой

толики, что он еще имел в народе, слезами утолявшем

и голод свой, и жажду. Почувствовав на горле когти

смерти и услыхав ее жужжанье тусклое во мраке,

он власти радость потерял.

«Я больше не хочу командовать, – сказал он, – горек

власти плод, когда приходит поражение.

Все забывается, что было ранее,

и помнят лишь последний, глупый шаг.

Я не могу командовать. Есть силы, которыми не управляю.

Не знаю, что мне делать дальше.

Здесь властвовать и править сможет тот, кто власть имеет

над дождем, а мне такое не по силам. Дождь могут боги

только вызвать; я сделал все уже, что мог».

«Ты сделал преступление, – ему ответил Уэмак. – Ты

уговор начальный наш нарушил, ты предал нас злодейски».

«Великая потребовалась жертва», – промолвил Топильцин.

«Но не пошел ведь на заклание ты, а жертвовал чужим

страданьем. И не богов, а собственную злобу ублажал».

«Пусть так, – ответил Топильцин, – но не раскаиваюсь я!

Ведь должен кто-то был за нашу Тулу пострадать.

Во всяком случае, командовать я больше не желаю!»

«Да, Топильцин. Сказать вернее, ты уже не можешь!

Ты мало значил, но и эту малость отнял Кецалькоатль

у тебя при вашей встрече. Все видели: он мог тебя убить,

но смиловался над тобою».

«Да, так. Я думаю, вы все должны объединиться и решить,

как надо поступить со мною».

«Мы все уже объединились и скоро вынесем решение!»

Посовещавшись, люди знатные явились к Топильцину,

который ждал их, сидя на полу один, в пространство

устремив невидящий потухший взор.

«Мы порешили, Топильцин. Командовать не можешь ты!

И больше не сумеешь!

Мы выдадим тебя Кецалькоатлю.

Пусть он тобой распорядится.

Мы ждем больших событий.

Пока же вместе станем властвовать, сообща. Так будет».

«Будь, что будет! Мне все равно», – ответил Топильцин.

И все пошли к Кецалькоатлю.

Он сидел, поджав под себя ноги, там, на вершине пирамиды,

перед воздвигнутым им вновь крестом;

в жаровне глиняной благоухал копаль.

Шел день пятнадцатый, как начал умерщвление плоти он.

Кецалькоатль к той поре уже заметно постарел и сдал.

Седые пряди в волосах, а под глазами резкие морщины.

Двадцать шесть лет провел он в этих землях, а народ

все так же чтил его, пред ним благоговел.

Тольтеки знатные взошли на пирамиду под самый вечер.

И Топильцина привели с петлей веревочной на шее.

Кецалькоатль сидел, как статуя, с закрытыми глазами.

Теплый мягкий ветер чуть колебал его седую бороду.

До заточения волосы его, как смоль, были черны.

«Послушай, господин, – промолвил Уэмак, – всем тем,

что нам дает земля, не управляет больше Топильцин.

 И не командует; добро, плоды и злаки не распределяет.

Он власти не имеет, иметь ее не хочет,

мы тоже не желаем власть оставлять ему.

Теперь ты к нам вернулся; к ногам твоим его бросаем

и приговора ждем: скажи, что делать с ним, как быть».

«Снимите петлю. Развяжите. Не зверь он – человек

заблудший, сраженный властью и убитый жизнью».

И, обратившись к Топильцину, сказал ему невозмутимо:

«Тебя я снова вижу, как видел в тот далекий год, когда

ходил за мной ты в горы, где покаянье за грехи

я приносил. Я искупал свое насилие, теперь за муки

я страдаю этой иссушенной земли.

Тебе немало зла я причинил, как видно, Топильцин!

И как должна была испортиться твоя душа, чтобы

считал ты добрым делом убийство сына моего!

Я много времени об этом размышляю.

Ты, словно земли здешние, куда я внес одно смятение,

почувствовав себя источником добра.

Пришел я раньше времени сюда, как спора,

залетевшая случайно и погубившая посевы.

Принес я вред, распространить добро желая.

Кто знает, может быть, и можно, распространяя зло,

творить добро!

Что злом считать, а что добром?

Что и кому важнее?

Несчастный пленник! И несчастны мы, все обитатели

земли, несущие прекрасный светоч совести и разума,

но каждый шаг свой мерящие горем.

Нелепо мир наш сотворен!

Не знаю, почему, зачем, откуда приходят к нам страдания:

от них хотел я уберечь людей!

О сын мой! О Тольтеков дети!»

Молчал окаменевший Топильцин, уставясь в землю.

«Что нам делать, что будем делать с Топильцином?»

«Но подобает ли Кецалькоатлю судьею быть на этот раз? –

спросил он их. – И не придется ли судить мне брата?

Вы хотите, чтобы теперь ему я вынес приговор?

Но в чем винить его? Что сам лишился власти он?

Тогда его уже постигла кара!»

«Скажи, что делать с ним», – стояли на своем Тольтеки.

 «Себя судить я только вправе».

«Но он сгубил твоего сына», – они сказали.

«Боль моя не утолилась бы любою местью, – ответил им

Кецалькоатль. – Могу ли наказанием утешиться?

Я больше вам скажу: я даже не желаю утешенья!

Хочу я сам распорядиться своим горем и боль терпеть,

лишь бы на эти земли дождь вернулся.

И если воля добрая на свете ценится, считается хоть

малой добродетелью, желаю добровольно я за дело общее

страдать, за то, чтобы вода опять пришла в Анауак.

Ни мести не хочу, ни наказания, ни утоленья боли!

Лишь бы вернулся дождь на эти земли!

Тольтеков дети пить будут воду или себя предам я

смерти. Я не судья ему, Тольтеки!

Оставьте одного меня с моим страданием по доброй воле,

дабы оно хотя б удовлетворенье малое мне принесло!»

В молчании благоговейном спустились люди с пирамиды.

Шел рядом с ними Топильцин, он снова стал одним из них.

Петля, душившая его, осталась наверху, как задремавшая

змея, и на нее смотрел Кецалькоатль.

Шло время, он все смотрел на бичеву, не отрываясь.

Потом подумал про себя:

«Пойдут дожди, и перья отрастут у змея Топильцина».

А Топильцин, сжав плотно губы, сдерживая слезы, плелся

к домам своим, к дворцам.

На день двадцать шестой поста Кецалькоатля подули

ветры. Поднялись в небо вихри пыли, закрылось

солнце пеленою серой.

«Соединяются опять земля и небо, – радовались

люди. – Зло уходит. Кецалькоатль призвал к нам ветер.

Скоро ливень протянет руки нам!»

И снова родилось доверие.

А наверху, на пирамиде, Кецалькоатль раковину взял,

разбил и половину большую себе на грудь повесил.

Так родилось «Сокровище ветров»[45].

На день сороковой поста Кецалькоатля вдруг наползли

со всех сторон большие тучи, загрохотали небеса,

и хлынул дождь, могучий дождь.

Народ пошел вверх за Кецалькоатлем – и увидали все,

как он рыдает. Дождь и слезы, соединившись, каплями

сверкали на поседевшей бороде.

«Ты дождь нам дал, Кецалькоатль!»

«То сын мой возвратился! Дайте мне первый маисовый

початок, что родится в Анауаке на полях».

Когда маис созрел, ему початок дали; он с тех пор

его на сердце рядом с «Сокровищем ветров» носил.

Его вниз на носилках под звуки флейт и тепонацтле,

под радостные крики опустили, и тут Тольтеки вдруг

увидели, что стал Кецалькоатль стар.

Был подпоясан он веревкой, что Топильцина связывала,

и Топильцин знак понял, снова другом сделался и верно

в свите слуг-кокомес служил ему до самой своей смерти,

что наступила вслед за тем, годами несколькими позже.

Крест с пирамиды сняли, поставили опять на площади

и стали чтить как божество дождя и ветра благодатного.

Так через двадцать и шесть лет после того, как он

остался в здешних землях, Кецалькоатль понял,

что вернулся на позабытую дорогу Дерева Вселенной[46].

 

Возвращение Тескатлипоки

В пещерах древних, в северных краях,

где в заросли колючие сплетаются кусты

и дуют леденящие ветра,

готовились жрецы вернуться в Тулу,

куда и двинулись они спустя полвека и два года

после того, как стал там жить Кецалькоатль.

Пришли не те, кто удалился, – их дети, внуки, и тогда,

когда звезда Кецалькоатля закатилась.

В период засухи родился в катакомбах тех

Тескатлипока по имени Титлакауан[47],

и он привел их всех обратно.

Со временем скопилось много люда разного в пещерах:

детей родилось множество, и множество пришло издалека,

и стал господствовать там культ Тескатлипоки.

«Сам по себе ты ничего не значишь, сын наш, – говорили

Титлакауану и его братьям. – Жизнь ничего не значит.

В мир ты пришел дать силу солнцу, которое питать ты

должен кровью врагов заклятых.

Много недругов у солнца нашего в Миктлане; надобно

ему божественный напиток пить и сильным быть, чтобы

всегда торжествовать победу.

Таков обряд, таков порядок.

Цель жизни человека такова:

вином поить кровавым солнце наше.

Мы ради этого живем, во имя этого мы умираем.

Существование солнца и земли зависит лишь от человека.

Предназначение твое велико, но сам не значишь ничего.

Ты не венец творения, а сотворенного всего опора,

кормилец, без которого погибнет солнце.

Все прочее значения никакого не имеет.

И ничего не стоит разум человека,

а в Туле восседает тот, кто этого не понимает,

кто там народ мутит, кто нам мешает,

кто нас изгнал и нас не признает».

В пещерах боги старые нашли надежное укрытие:

в землю зарыты были в знак того, что им

совсем не место там и возвращенья своего

им дожидаться надо.

 

Кецалькоатль, однако, в Туле могущество свое крепил,

и колдуны не делали попыток его оттуда выгнать.

Нет, не они нашли удобный первый случай.

Тот случай сам представился жрецам,

когда позвал к себе их Топильцин,

когда они дошли до самой Тулы

и возвратились с первенцем Кецалькоатля.

Но не пробил еще час наступленья их,

ибо во время праздника большого жертвоприношения,

когда богам отдать готовились ребенка, в ночь,

когда испробовали люди дурманящих напитков,

когда взвихрилась бурая земля, сливаясь с низким

черным небом, и все кругом искрилось красным, желтым,

белым при беснованье туч и жутком грохоте небес,

 а дождь осиливал земную сушь,

тогда Кецалькоатля сын исчез.

Исчез он вместе с Татле, увечным с дикими глазами,

который зелье колдовское давал пить людям грозной

ночью, без устали отварами из трав всех угощая.

И больше их никто не видел.

Быть может, вследствие дождей обильных,

которые плоды дарили им и полнили водою реки,

они добрались до земель Майаба, к людям Ица,

куда, как говорили, с запада явился Ку-Куль-Кан,

Пернатый Змей, учивший их иным обрядам и земледелию,

искусству, ремеслам новым.

Но это уж история другая,

и не о ней здесь речь ведем, –

история о братьях-близнецах, дошедших до других земель.

 

Лишь через двадцать и шесть лет после великой засухи

жрецы сумели волю свою выполнить, и снова, наконец,

Тескатлипока в Тулу возвратился.

 

Все эти двадцать и шесть лет, как прежде,

Кецалькоатль был повелитель и хозяин Тулы.

Ликуя, радуясь дождю, его сопровождал народ, когда

сошел он с пирамиды.

И так же, как в тот день, день вознесенья Се Акатля,

он, опираясь на кокомес, слабым голосом,

чуть слышным в реве грома, заговорил с Тольтеками,

и все его слова Уэмак громко повторял:

 «Я, Се Акатль Кецалькоатль, стал снова господином Тулы.

Народ Тольтеков так желал, так повелели дождь и ветер.

Вступаю в старость я, в преддверье своего конца.

Дано опять мне править Тулой и правду сущую искать.

Я верю, будет время, когда и мир и справедливость

средь всех народов воцарятся, но это не моя заслуга,

сил не хватает у меня.

Я часто спотыкался, падал.

И грудь моя не раз с землей сливалась, но я вставал.

И вам принес благополучие и вред, страдания и радость.

Во всем имеются две стороны, в моих деяньях – тоже!

Я здесь порядок наведу и правосудие вершить я стану

среди Тольтеков.

Я этому отдам остаток жизни. И будет правосудие

Тольтеков согласоваться с волей их.

Но никогда не выйду более из Дома радости народной.

Отсюда буду править я, порог дворца не преступая.

Останусь вашим пленником, но голосом моим отныне

будет Уэмак, как прежде был им Топильцин.

Таков обычай будет новый; мы, соединенные дождем,

жить будем все сплоченно, как зерна спелого маиса».

Вернулось в Тулу после ливней благополучие прежнее,

росло ее могущество, и множились ее богатства, блага;

влияние ее дошло до моря на востоке.

В долинах гор гремело эхо голоса Кецалькоатля,

прозванного Господином Ливня, Сыном Креста и Ветра.

В эпоху новую, блаженную и тихую, совсем изнежились

разбогатевшие Тольтеки; кроткими и добродушными

Тольтеки сделались, ибо не думали о нищете и голоде.

Но колдуны на севере замыслили недоброе.

 

Красавицей родилась дочь Кецалькоатля.

Тринадцать лет прошло после великой засухи; ей было

лет в ту пору восемнадцать.

Красою славилась она в Анауаке, но никогда

не покидала Дом радости народной.

Жила с отцом одна, лишь в окружении прислужниц-женщин.

Она была прекрасна, люди все гордились ею.

В пору ту достигла Тула верха благополучия и мощи:

Кецалькоатль был мудр, был справедлив. Он диктовал

законы добрые, учившие терпимыми быть, солидарными.

Вводил обряды, правила, как чтить и почитать

сверкающего брата-близнеца, ветры, дожди и крестовину

деревянную, что к берегу его когда-то принесла.

Цветы красивые и перья, музыка и благовония дарами были

благодарственными тем, кто обитает в небесах.

Но чтобы в благоденствии не забывать о боли,

он ранил ноги острыми шипами,

а кровь смывал глубокой ночью в источнике,

что назывался Шипакоя.

 

В ту пору сочен и обилен зрел маис.

Початки спелые так были тяжелы, что человек

не больше двух мог унести.

Под стеблями маиса тыквы наливались круглые, огромные.

Других плодов и злаков тоже было вдоволь.

Сбирали хлопок: белый, розовый, телесный, желтый.

И птицу разводили в Туле всякую: шитолей и сакенов,

кецальтотолей и тлаукачтотолей[48];

певчих птиц любили и с удовольствием слушали;

растили дерево какао, бобы какао знали всех сортов.

Все было в Туле, все, чего душа ни пожелает.

Всего хватало у Тольтеков, не голодали, не нуждались.

Когда Кецалькоатль к народу обращался или желал

сообщить о чем-нибудь, на холм высокий возле Тулы,

что назывался Цацитепек[49], глашатай восходил и громким

голосом оповещал народ о приказаниях Кецалькоатля,

и голос этот долетал до самых дальних мест, до моря.

То был Текпана[50] глас, глас общества, всем возвещавший

о празднике, работе или отдыхе.

Народ обогатил, украсил жилье Кецалькоатля светлое.

Четырехкрылый дом посредине круглым был, как раковина

вещая «Сокровище ветров».

Четыре разметнувшихся крыла его покрыты были:

первое – зеленым камнем чальчиуите,

второе – бирюзой и серебром,

а третье – ракушками белыми и красными;

четвертое – прекрасной древесиной, а также перьями

всех птиц цветистых.

Огромные богатства накопились в доме у Кецалькоатля.

Была сладка жизнь, безмятежна.

Кецалькоатля дочь все хорошела.

А колдуны на севере недоброе замыслили.

Они нередко слышали о красоте девицы-дочери,

об удивительном великолепии Тулы.

Уэмак, хотя не мал был его возраст, хотел бы в жены

взять ее; хотели и другие полководцы и сыновья их.

Дочь Кецалькоатля, однако, мужа не искала и счастливо

жила с отцом, служила культу Дерева Вселенной.

«Настало время дочери твоей взять мужа, – молвил

Уэмак. – Ей должно кровь Тольтеков обновить».

«Да, время, – отвечал Кецалькоатль. – Но желанья нет

ни у меня, ни у нее. Она цветет в девичестве своем.

А пока девственна она и радуется жизни, не будет горя

в нашей Туле, и не смущай ей душу чистую.

Пусть светлой видит она жизнь в своей невинности.

Она ребенок, пляшущий, поющий возле Древа Жизни».

Но вот однажды девушке дозволили впервые Дом покинуть,

пойти на площадь, где ради празднества великого

торговцев множество собралось.

Когда она там появилась, радости и восхищению людей,

Тольтеков всех предела не было.

И в этот миг с земли, где он на корточках сидел,

Тоуэньо[51] встал нагой, во всей своей мужской красе.

Товары предложил свои: магические чудодейственные

травы, которые он с севера принес.

Смешалась девушка, зарделась, убежала, а дома места

долго себе она нигде не находила.

Женщины-прислужницы заметили ее волненье.

Минули восемь дней, она в торговые ряды вернулась,

но Тоуэньо не нашла и тотчас бегом бросилась домой,

где не могла скрыть от других смятенья своего.

Прошли другие восемь дней.

Она опять вернулась, снова увидала Тоуэньо.

Он был наг и путь ей преградил, цветы

и травы предлагая.

«Возьми их, – он сказал. – Ты – самая прекрасная!

Должна ты подарить отцу потомство.

Ведь поколение новое – это победа жизни, рода

над смертью и над тьмою.

Венок цветов во мраке ночи, трав аромат во времени.

Надень венец, найди покой!»

И он пошел по площади.

Она смотрела ему вслед, прижав к груди цветы и травы.

Понурившись, брела домой.

С тех пор, казалось, захворала, к еде не прикасалась.

«Что за недуг осилил мою дочь? – спросил Кецалькоатль,

тосковавший без танцев, песен, ласки щебетавшей с ним

рядом девушки. – Что за болезнь ее прибила?»

В ответ ему служанки-женщины сказали:

«Наш господин, ее недуг – Тоуэньо, нагим он всюду ходит.

Его дочь ваша увидала, теперь она больна любовью».

В отчаянье пришел Кецалькоатль. Не спрашивая более,

укрылся в самой дальней комнате. И размышлял:

«Велик мой грех. Я сам нарушил целомудрия обет,

желал я стать бессмертным, и взял себе я женщину.

Теперь же дочь моя и плоть моя от плоти сама казнит

себя телесной мукой!»

Шла кругом голова: в мучениях не находил он утешенья.

А дочь не поправлялась. Страдала молча, бессловесно.

Цветы увяли, смолкли песни, а птичьи перья потускнели –

она не видела, не замечала.

Кецалькоатль пришел ее проведать:

 «Что происходит, дочь моя, с тобою?»

«Меня томит желание и стыд, отец! Не знаю, что во мне?

Тоска изводит мою душу, огонь нутро мое сжигает!»

«Что за причина, дочь моя?»

«Мой господин, я видела мужчину!

На площади увидела впервые, в первый раз мужчину!

И поняла: я женщина, но не похожая на остальных,

ущербная, несовершенная!

И с той поры меня переполняет чувство жгучее, тревожное,

совсем мне непонятное».

Не смог свой гнев сдержать Кецалькоатль и закричал:

«Не допущу, чтоб над невинностью желание возобладало!

Я не хочу, чтобы ты девочкой смешливой и веселою

быть перестала! И запрещаю об этом думать!

Нет, не сорвешь ты плод! Не это древо жизнь тебе дает!

Я не позволю, не хочу. Ты каяться должна!»

«В чем каяться, отец? – спросила дочь печально. –

Тревога и желание мной овладели сами, против воли.

Была захвачена врасплох я. В чем мне каяться, когда

удар предательский, как молния, пронзил мне тело?!»

«Тогда борись! Сопротивляйся! Преодолевай!»

«Но что должна преодолеть я? Что?»

«Терзания плоти! Похоть! Принес я девственность

твою в дар нашему творцу. Не навлекай его немилость!»

«О господин! – сквозь слезы девушка сказала. – Ответь,

как через жизнь пойду? В неведенье жила сначала,

потом нагрянули желанье и тоска, теперь впадаю в грех!

И надо покаяние нести, плоть умерщвлять, колоться

иглами магея[52]!

Кровь лить пылающую, чтобы искупить свой грех... Какой?

Не понимаю! Нет! За что падет немилость,

немилость божья на меня?»

«За то, что жаждешь плоти!»

«Но разве это грех мой?»

«Зло. Наслажденье – зло, владеющее телом, которое

не хочет воле подчиняться!»

«Но, господин! Не понимаю: боль – добро, а наслажденье –

зло постыдное?

Зачем сотворены мы странно так и так нелепо?

Лучше бы жить мне без желаний с закрытыми глазами,

как раньше, но и без страданий. Зачем не указал мне

путь ты к жизни без всяких мук?»

«В ней нет и добродетелей! – сказал Кецалькоатль. –

Не раз я размышлял о том, о чем ты говоришь сейчас.

Существовать спокойно, без удовольствий, без страданий

и без желаний; не видеть, где добро, где зло: жить

без стремлений, без всяких самоограничений! Спокойно!

Нет, моя воля против спокойствия, сражаться хочет

в этом мире, ибо лишь бог стоит превыше зла, добра,

покой вкушая вечный.

И потому я падал, поднимался.

Только в риске, в деяньях дерзновенных нахожу я

путь к добродетели!»

«Но в чем тут добродетель?

И кому надобна она, когда бы загасила я огонь,

что жжет мое нутро, и стала тело понуждать забыть

о продолжении рода!».

«Творцу, тому, кто ценит добродетель, должна ты в дар

нести грядущее потомство и жажду род свой продлевать!»

 «Но, господин, тогда иссякнет кровь моя живая!

И для меня ход времени прервется!

Не заструится больше кровь моя в веках. Та кровь,

что от тебя исходит и когда-то в тумане прошлого

 была сотворена, бурлила, а теперь ее бег скорый вдруг

оборвет покой?!

Но почему, мой господин?

Или велика так, достойна я, чтобы дать крови вечное

спокойствие? Пожертвовать потомством ради добродетели?

Не самое ужасное ли это себялюбие?

Властитель, неужели положено мне стать концом?

Концом продленья рода?»

Был несказанно удивлен Кецалькоатль, услышав вдруг

от дочери своей такие речи, открыв в ней женщину.

И молвил тихо:

«Сделай это ты для отца!»

И дочь ответила в слезах:

«Пусть будет так».

И удалилась.

Недуг, однако, не прошел, и с каждым днем ей было хуже.

Служанки-женщины в тревоге к Кецалькоатлю прибежали.

Он недвижим сидел, подобно изваянию.

«Наш господин! – они ему сказали. – Девушка страдает.

Она плоха. Терзается ее душа и борется с природой,

с призваньем женщины вступает в спор. За что ей муки?»

«Нет, – закричал Кецалькоатль. – Тут хворь. Болезнь.

Недуг, сразивший ее тело. И его надо победить.

Его осилит ее воля!»

«Да, господин, но лишь ценою жизни!

Дочь твоя зачахла.

Хворь эту, господин, зовут любовью.

Но любовь не хворь!»

«Это – желанье, тигром бросившееся на ее невинность».

«Это – ее удел. И молодость зовет всегда всех женщин

к продлению рода. Как тигр, жестока и сильна природа

и девушку убьет, иссушит, коль ей не подчиниться!»

Но был Кецалькоатль тверд и непреклонен.

А девушка все чахла и хирела и еле говорить могла,

когда отец пришел взглянуть на дочь.

Взглянул и испугался:

«Ты побеждаешь свое тело! Ты грех свой искупаешь,

ты честь моя и моя радость!»

«Нет, я побеждена! И скоро кровь моя, как ты желаешь,

спокойствие найдет. Тогда ты сможешь предложить ее

всевышнему, который ценит добродетель.

Я скоро перестану быть радостью твоей большой и буду

памятью твоей великой чести».

«Ты дочь свою, – сказали женщины, – приносишь в жертву

слову, ей непонятному: грех, добродетель и раскаяние.

Тобою ее воля связана! И две любви причиной будут

ее смерти: одна – к отцу, другая – к детям.

Умрет за прошлое и за грядущее».

«Нет, не умрет, – вскричал Кецалькоатль. – Я не желаю!»

«Ты – нет, она желает».

Но дочь молчала, и еще долго царствовала тишина,

которую отец нарушил:

«Пусть приведут к ней Тоуэньо», – так приказал и вышел,

удрученный, сломленный.

В дни свадебных торжеств, приведших всех Тольтеков в

смущение великое, он во дворце своем уединился.

Вот так, при помощи любви и жажды продолженья рода,

посеял Титлакаун – а им и был Тоуэньо – распри среди

Тольтеков, недовольных Кецалькоатлем, дочь отдавшим

голому и дикому торговцу колдовскими травами.

Но девушка, став женщиной, вновь расцвела, хотя ушла

из дома своего отца Кецалькоатля.

Так начался обратный путь Тескатлипоки, который ровно

через тринадцать лет нанес Кецалькоатлю пораженье[53].

 

Исход

Богатства Тулы не скудели.

Она владела всем Анауаком.

Ее намерения благие, большие

силы и торговля горы дальние уже перешагнули.

Образ жизни праведный, культ брата-близнеца

способствовали благодатной жизни.

Но возле сердца Тулы тигр не спал: пройдет немного

времени, и он когтями станет рвать ее утробу.

Тигр гордый и веселый, сильный, как сам Кецалькоатль.

В расцвете мощной юности своей он отвечал презреньем

и улыбкою на ненависть Тольтеков, которые сорвать

цветок Кецалькоатля не сумели.

Ходил всегда полунагим, в одном набедреннике – мацтле.

Ловкий тигр. Он не имел соперников в бросании мяча.

Могущественный тигр, который побеждал сильнейших,

над всеми явно насмехался.

Отцы, смотревшие, как их сыны валяются в пыли, обиды

терпят и молчат в ответ на смех победный, не смогли

снести однажды унижений и так сказали Уэмаку:

«Как видно, много сил у Тоуэньо! Он ловок в играх,

дерзок в речи, нагл в смехе. Он хитростью взял дочь

Кецалькоатля. Чужеземец, явившийся к нам ниоткуда,

торговец травами, бродяга, дикое животное.

Настало время испытать Тоуэньо в деле трудном,

рискованном, не здесь, у стенок для мяча.

Там, далеко за снежными горами и озером огромным,

люди Коатепека[54] нашей препятствуют торговле и грабят

наши караваны. Пусть воинов возьмет и силу всю свою

и злость в сражении покажет».

«Разумно говорите вы», – ответил людям Уэмак и тут же

повелел призвать Тоуэньо-Титлакауана.

«Мне говорят, силен ты, за мячом гоняешься, как тигр, –

сказал он. – Время подошло гоняться по-тигриному

за недругами Тулы. Пора расстаться с брачным ложем,

где счастьем наслаждаешься, урванным у Тольтеков.

Коатепек покажет нам, действительно ли ты силен.

С моими воинами выступишь в поход».

Титлакауан с презреньем усмехнулся и пожал плечами.

«Выйдешь завтра», – Уэмак сказал.

«Да. Выйду завтра», – молвил Титлакауан».

 

В поход отправился торговый караван:

носильщики-тамемес с грузами, а с ними воины, уговорившиеся

бросить Титлакауана и тамемес без всякого оружия

на землях вражеских Коатепека.

Дошли они до места с яркими цветами и разбрелись

поодиночке кто куда, чтобы не вызвать у него

ни подозрений лишних, ни боязни.

Так и остался Титлакауан один с тамемес.

Люди в страхе возле своей тяжелой клади озирались.

Он им сказал:

«Придут рожденные в Коатепеке, чтобы убить нас.

Воины прославленные Тулы с бабочками, вижу я, пошли

сражаться, с мотыльками!

Без сомнения, с победой возвратятся воины храбрейшие!

Нам надо подготовиться к сраженью.

Жуйте эти травы, которые даю, и храбростью наполнятся

сердца носящих грузы, силой мощною нальются ваши руки».

Дрожали в страхе те, кто кладь носить привык, но голосу

его они повиновались.

«Мы тихо будем ждать их здесь, потом мой клич на бой

поднимет вас, и ничего вы не страшитесь».

Вот появились люди Коатепека.

Погоня за Тольтеками для них окончилась полнейшей

неудачей. Теперь они, от радости вопя, собрались

поживиться легкой и богатою добычей.

Самые ретивые уже приблизились к тюкам с товарами,

но Титлакауан со страшным воплем бросился, как мяч,

запущенный умелою рукою, на предводителя людей

Коатепека и ему череп с ходу размозжил.

Носильщики-тамемес, брызгая слюной и выпучив глаза,

с рычаньем диким кинулись на нападавших.

Те остолбенели.

Мига оказалось предостаточно, чтобы они разбиты были

в пух и прах.

После сраженья краткого и давшейся легко победы так

приказал Титлакауан:

«Свяжите пленников друг с другом. Теперь они кладь

нашу понесут. Продолжим путь, доставим мы товары

за горы, куда идем!»

И все пошли своей дорогой. В положенное время в Тулу

возвратились.

Воины Коатепека грузы новые тащили на себе.

 

А днями несколькими раньше в Тулу возвратились

воины-Тольтеки, радостно кричавшие:

 «Титлакауана больше нет!

Погиб он в землях Коатепека!

От страха с места двинуться не мог!

В сражение вступить не захотел!

Он предпочел судьбу тамемес разделить!

В мячи играть – одно, играть со смертью – совсем другое!

Титлакауан к нам больше не вернется!»

Уэмак возрадовался и сообщил Кецалькоатлю:

«Зять твой, Тоуэньо, годился лишь на то, чтоб девушек

влюблять в себя, играть в пелоту[55] и смеяться.

Когда же важное мы дело ему дали, он оробел, остался

в Коатепеке и разделил судьбу носильщиков трусливых.

Он не достоин был разбавить кровью своей слабой

Кецалькоатля кровь.

Великую обиду ты нанес Тольтекам, дочь отдав чужому

и голому, как рыба, дикарю!

Но люди смелые Коатепека

за Тулу отомстили и за нас!»

Кецалькоатль – состарился он после свадьбы дочери

и стал прихварывать – в ответ не произнес ни слова,

взглянув на Уэмака.

Тот смолк и вышел из покоев.

«Пусть дочь моя придет», – велел Кецалькоатль.

Она предстала перед ним, как никогда, красива.

Он не видал ее с тех нор, как приказал найти Тоуэньо.

Слезы нежности застлали очи человека старого.

«Я понял, почему мои глаза теряют силу. Ты ушла.

После того как ты меня покинула, я чувствую себя

чужим здесь, в этих землях. Один я, одинок.

Ты, дочь моя, ты тоже одинока!»

«Нет, господин, не одинока. Титлакауан вернется скоро,

и сын его живет в моей утробе».

«Твой сын, что слышу, дочь! Твой сын, который нас

разъединит и разлучит навеки!

О, как далек я от своих истоков!

Все жиже кровь моя становится!

Я старый и чужой пришелец на этих землях, полных солнца,

чей блеск уже не вынести моим глазам.

Твой сын. Его отец остался на землях Коатепека!»

«Не понимаю, господин. Титлакауан там не останется,

к родному сыну возвратится он, ему не терпится своим

сородичам родного сына показать».

«Сказал мне Уэмак, со слугами остался он, не захотел

вступить в сражение и больше не вернется.

Сына твоего знать будет только дед.

Дед одряхлевший и усталый, который видит: близок

его конец, и время истекло».

«Течет людское время, господин, но не для Титлакауана:

предназначение свое еще не выполнил он в этом мире.

Преемником твоим он сделается!

А потом мой сын его заменит, мой сын, твой внук.

Так прорастешь корнями в этих землях, залитых

ярким солнцем, и внук твой будет ими любоваться,

когда тебя уже не станет.

Ты быть желал бессмертным, чтоб род твой вечно

жил на свете, лишь по приказу времени роняя прах

и пепел на эти земли».

«Титлакауан – преемник мой?!

Но он уже не существует!

Титлакауан не возвратится!»

Внезапно белым сделалось ее лицо, и слезы выступили

на глазах, но тут же справилась с собой она.

«Титлакауан ввек не умрет и умереть не может!

К нам он вернется!

Я пойду и буду ждать его!»

Она ушла, оставив старца одного в глубоком горе.

«Как далеки мои истоки! Как близко жизни окончанье!

Дочь! Мой сын! Что стало с моим сыном

в необозримости земной?

А Татле! Жив ли Татле в земной враждебности?

Нет дочери, ушла.

Я семя, спора!

Как велика земля и как громадна!

Как тяжек груз! Как путь мой долог!»

В тот день не мог он покаяние нести, большая боль

терзала сердце в ночи, во мраке одиночества.

Его глаза, давно утратившие блеск, туманились слезами.

На следующий день вернулся Титлакауан с тамемес,

махавшими оружием людей Коатепека, которые тащили

на спинах на своих поклажу.

Был полдень, солнце в силу полную блистало.

Криками и свистом люди о радости своей оповещали Тулу.

Титлакауан шел впереди, почти нагой, с одною палицей

в руках, с презрительной улыбкой на лице, внушавшей

страх и ненависть Тольтекам.

Уэмак и его люди вышли посмотреть, в чем дело.

Страх, удивление, неудовольство овладели душами

властителей тольтекских.

Титлакауан расправил гордо плечи пред свитою Уэмака.

«Уэмак! – сказал он. – Воины твои храбры и славны.

Всласть насмотрелся я, как бабочек они крошили.

Уборы головные их из ярких перьев сами, как бабочки

и как цветы, сверкали.

Красиво было зрелище! Дубины их, наверное, измазались

пыльцой цветов и мотыльковой пылью!

А палица в моей руке пропитана коатепекской кровью.

Вот этой кровью. Посмотри! – взревел он и в прыжке

тремя ударами три головы вмиг расколол: три пленника

свалились сразу наземь.

«Уэмак! Крови жаждут боги, а благостные воины твои,

способные охотиться на бабочек и рвать цветы, кровь

вражью проливать не пожелали.

Они оставили товары на произвол судьбы, и я – игрок

в пелоту и безоружные тамемес кладь защитили, в путь

пустились дальше.

Вот правда истая, Тольтеки!»

Люди, отвыкшие от вида свежей крови, заволновались,

закричали, зашумели.

Титлакауан, увидев это, снова повысил голос:

«Запах крови стал неприятен для Тольтеков!

Смерти ныне не могут противостоять Тольтеки!

Они забыли о борьбе, о жизни, крови, смерти!

Братья, напомним боязливым людям о смысле смерти

и значении крови! Доставим удовольствие богам! –

ревел он и с тамемес вместе стал убивать подряд

всех пленных; те, не защищаясь, бежать пытались.

Народ, остервенев, кричал: «Смерть! Смерть!»

И, обо всем забыв и разум потеряв, толпа набросилась

на пленных и стала бить их, убивать.

Шум оргии кровавой услышал во дворце Кецалькоатль,

в тиши уединения своего.

«Что там случилось? – он спросил. – Кто так кричит,

что даже я за толстыми стенами слышу?»

«Вернулся Титлакауан, – ему сказали. – Пленников

привел и убивает их в присутствии Уэмака, а тот

как каменный стоит, не хочет и смотреть.

Народ волнуется, кричит: “Смерть! Смерть!”»

«Тигр кровожадный! Титлакауан! Отродье колдовское!

Внука, внуков моих отец! Иду я! Я иду к народу!

И пусть на площадь дочь мою тотчас же приведут!»

Так он сказал и хлыст велел подать. Накинул мантию

на плечи, надел роскошный свой плюмаж, сел в паланкин

и приказал нести себя на площадь.

Когда он появился там, уже окончилось побоище:

все пленные убиты были, трупы сваливали в кучу.

Тольтеки нехотя тела таскали, носильщики пустились

в пляс под гулкие удары тепонацтле, и некоторые люди

к их танцам присоединялись.

Но большинство стояло в стороне и с ужасом глядело

на устрашающий спектакль: груда человечьих трупов

в лужах крови под светлым, жарким солнцем.

Уэмак ушел поспешно в сопровождении своих людей.

Титлакауан, грудь горделиво выпятив, стоял неподалеку.

Плюмаж победоносца украсил его голову, и краской руки

были обмазаны малиновой и желтой, плечи мантией

полуприкрыты, а на шее вздрагивали ожерелья.

Всюду радостно победу славили, кричали:

«Титлакауан! Титлакауан! Титлакауан! Титлакауан!»

Тут показался паланкин Кецалькоатля.

С приближением старца вопли замирали.

Замерли. И стало тихо. Солнце жгло.

Не видели Кецалькоатля люди много лет.

Лишь знал народ, что существует где-то он, хотя

и не присутствует нигде; жила еще его былая магия.

Посеребрились волосы, и борода бела, а щеки старые

изрезаны морщинами, но властный взмах руки и взгляд

пронизывающих глаз заворожили всех.

Сползла улыбка с губ Титлакауана и спряталась совсем,

когда в волнении дочь Кецалькоатля прибежала.

Спустился старец с паланкина и встал пред Титлакауаном

во весь свой исполинский рост, тряхнув волос

густою гривой.

Народ, оцепенев, смотрел на них.

Безмолвие вдребезги разбил Кецалькоатль:

«Тигр, пятнистый тигр! Вот кто ты.

Кровожадный трус, исполненный коварства!

Дочь моя, не муж вернулся твой, а тигр кровавый!

Его не разглядел я ранее, к роду нашему он стал

причастен из-за желанья твоей плоти!

Взгляни же, дочь! Людская кровь омыла его когти!

Теперь я узнаю его стеклянные глаза,

посыпанные прахом прошлого!

К нам прошлое вернуться хочет!

Но нет, его еще здесь нет, Титлакауан проклятый!

Здесь властвует пока Кецалькоатль!

И не войдешь ты в Тулу! Время – не твое!

Я – Се Акатль Кецалькоатль!» – вскричал он, хлыст

схватил и стал нещадно бить Титлакауана.

Тот, врасплох застигнутый, старался сбросить мантию

 и ожерелья, сковывающие все его движения.

Дочь Кецалькоатля, мужа обнимая, пытаясь оградить

от режущих ударов, сама от них уберегаясь, мешала

всем его попыткам защищаться.

А старец бил его, стегал, крича:

«Я – Се Акатль Кецалькоатль! Это – мое время!

Это – моя Тула! Тигр, проклятый тигр!» Хлестал их,

пока оба, муж и жена, в пыль не свалились. Кровь людей

Коатепека смешалась с кровью, каплями из-под хлыста

летевшей в стороны.

Остановился он тогда, когда не в силах больше был

их бить, и на руки упал своих кокомес.

Народ опомнился и начал песнопение в честь змеи

пернатой и во славу мудрого Кецалькоатля.

Почти лишившись чувств, отправился он во дворец.

Все люди молча шли за паланкином.

На площади остались Титлакауан и дочь Кецалькоатля

вместе с тамемес. Позже, взвалив на плечи грузы,

носильщики с супругами ушли из Тулы.

Кецалькоатль, добравшись до дому, уединился в зале.

«Снова один средь всей земли, – сказал он. –

Без жены, без дочери, без сына! Тула! Моя Тула!

Детище мое и кровь моя! О, Тула! Тула!»

Долго потом к полуночи ходил он на источник Шипакоя

и после принесенных покаяний кровь с ног смывал.

Ему минуло уже восемьдесят лет.

Он стар был и печален.

Тула его не видела после расправы над Титлакауаном,

лишь в воздухе его присутствие витало и было климатом,

средой и духом Тулы.

Но было то присутствие не человека – то царство имени

его, скорее, было.

Тула Кецалькоатля!

Стар он был и болен, немощен и сморщен и научился

уходить от всяких дум, бежать от них, часами

в зале сидя неподвижно.

Метеоритом плавал во Вселенной: еще сама история,

но больше не ее пружина.

Его уже ничто не трогало – ни боль и ни страдания.

Ни собственные, ни чужие. И ничего знать не хотел

о бедах он, о радостях иль благодати. И отводил глаза

он в сторону, когда ему рассказывали о горестях,

болезнях или крови!

В его присутствии невидимом Тольтеки обособились,

изнежились и распустились. Лень, досуг, безделие

и благоденствие их тело портили и слабой волю делали.

Лишь Уэмак и его воины едиными и собранными были.

Но войско таяло, а люди воинами быть не жаждали

и об опасности совсем не думали.

Титлакауан же наносил удары, строил козни.

Козни строил и наносил удары.

Сын его, Кецалькоатля внук, с ним вместе против

Тулы и Кецалькоатля шел.

А мать, забытая в пещерах со всеми женами другими

Титлакауана, была несчастна.

 

Медленно, но верно подтачивалась сердцевина Тулы,

хотя слыла она богатой несказанно и все завидовали ей.

Богатство портило Тольтеков, в часы безделья люди

предавались изысканнейшим наслаждениям.

Неимущие, простолюдины – тамемес и масеуалес[56], –

потом и знатные, богатые к употреблению зелья, трав

дурманных пристрастились. Те травы с севера Тоуэньо

получал. Он возвратился в Тулу со своими и стал

победу исподволь ковать, раскалывая стан Тольтеков.

Союзниками были ему травы. Союзниками были люди,

вводившие других в волшебный сон галлюцинаций.

Носильщики и неимущие шли сами к Титлакауану.

Он войско создавал из недругов-завистников богатой

Тулы; из чичимеков, культ опьяненья отправлявших,

и из Тольтеков недовольных, основы Тулы колебавших.

Все тяжелее Уэмаку править становилось.

Кецалькоатль все больше уходил в себя.

С трудом он допускал к себе людей. Когда же видели его,

бывало, он не говорил ни слова, вдаль смотрел.

А Уэмак сражался и немало лет оборонял единство Тулы.

Она еще цвела на зависть вражьим многим легионам.

Но вот до Уэмака слухи доползли, что нападение

готовится на Тулу, и охватили его страхи, ибо Тула

опасности не сознавала, пела и снами тешилась.

Уэмак стал тоже стар, не мог он воодушевить людей,

их пробудить к сопротивленью. Он слишком прост был,

слишком прозаичен.

Пришлось идти к Кецалькоатлю.

Но даже Уэмак с трудом проникнуть смог в его хоромы.

В зале, убранном большими перьями, сидел тот взаперти.

Уэмак вошел и так сказал:

«О господин наш, Тула гибнет! Всем конец приходит!

С севера идет Титлакауан с большими силами на Тулу.

Мало нас, народ опасности не чует, живет как хочет:

он танцует, на ветер богатства те пускает, что накоплены.

И некому встать на защиту города. Сам я бессилен».

«Вижу, стар ты, Уэмак! Равно как и я!

Но Тула мощь свою растратить не могла.

Она сумеет защитить себя!»

«Нет, господин мой, не сумеет!

Она мощна, но прогнила насквозь.

Отсутствие твое ей сильно повредило.

Уже нет духа общего, что всех объединял.

Уже не думает никто об остальных.

И ты здесь, в четырех стенах, забыл об интересах наших.

Ты должен что-то сделать, господин, или погибнет Тула!

Здесь будет властвовать Титлакауан, растопчет змея он

пернатого и всех заставит чтить Тескатлипоку!»

«Титлакауан! Тескатлипока!»

«Ты должен сделать что-то, Кецалькоатль!

Дух укрепить Тольтеков!

Им указать на грозную опасность, направить волю их!

Поговори ты с ними, господин!

Пусть знают – здесь Титлакауан сломает все.

День превратит он в ночь.

Жизнь сделает он смертью!

Все он пожрет, как тигр ненасытный. Скажи им, господин!

Лишь ты, всесильный, можешь сделать благо Туле».

«Уэмак, – сказал Кецалькоатль. – Уже давно я сделать

ничего не в силах, даже – для самого себя.

Я много дней ни с кем не говорил и бесконечно долго

здесь пребываю в покое полном, и полной пустоте,

где даже бога нет!

Без ненависти, без любви, без наслаждений и страданий.

Лишь время долгое течет – то время моего отсутствия».

«Но Тула?! С Тулой станет что, Кецалькоатль? Ты полон

лишь самим собою, даже в своей великой пустоте.

А Тула? Станется что с Тулою Кецалькоатля?

К нам с севера идут народы и все с землею сравнивают

на своем пути! Что будет с нашей Тулой?»

«С Тулой, Уэмак? О Тула! Жизнь вся в этом имени моя.

Но кто сейчас и что есть Тула?

Нет никого из тех, кто был со мной, когда пришел я.

Умерли они, ушли! Их нет! А Тула существует!

И все еще нуждается вот в этом пришлом старце.

Что может сделать для нее один и одинокий? Ничего!

Так предоставь же Тулу, Уэмак, ее судьбе, ее решенью!»

«Кецалькоатль, пойми! Ведь Тула загнивает изнутри!

Дурманом зятя твоего отравлены все люди!

Действительность для них – что в дымке горизонт,

а жизнь – сплошные удовольствия.

Кецалькоатль, Тула гибнет, ей – конец!»

«И мне конец подходит! Скоро замкнется круг мой, Уэмак.

Еще немного, – змей пернатый вопьется в хвост себе!»

«Ты! Вечно ты!»

«Я! Вечно я, Уэмак! Вот мой грех! Кецалькоатль я,

в себе носящий Се Акатля!»

«Ты стар, Кецалькоатль! И ни о чем тебя бы не просил,

когда бы сам имел я силы! Но силам всяким есть предел.

И буду я повержен в прах, если народ мне не поможет,

не встанет на свою защиту.

Люблю я Тулу, не хочу ее погибели;

я не хочу, чтоб от нее осталось на земле

одно воспоминание, чтобы остались пепел и руины!»

«Пепел и руины! Равно, как я! – сказал Кецалькоатль, –

Развалины и пепел. Это – я».

«Ты, снова ты! Все – ты! А как же Тула?

Или тебе уже не до нее? Очнись ты, дряхлый старец!

И не пришел бы я к тебе, коль не был ты единственным,

 кто может к жизни снова воззвать глупцов-Тольтеков.

Очнись же, старец мудрый!

И сделай что-нибудь для Тулы!

Встань и очнись, потом хоть умирай. Спаси нас!

Ты – единственный. А впрочем, что ты можешь сделать?

Молчать и слюни распускать, глядеть куда-то вдаль?

К кому пришел я? Маска ты, пустая, сморщенная.

Прах и воспоминания! Кецалькоатль! Прах и руины!

О старость, старость! Проклята пусть будет старость,

что губит все, свергает все, кончает все!

Ты больше не Кецалькоатль.

Ты – немощный старик, жалеющий себя.

Кецалькоатля Тула потеряла.

Нет более Кецалькоатля!

Пусть небеса разверзнутся!

Погаснут пусть светила!

Нет более Кецалькоатля!» – Уэмак умолк и вышел,

плача от злости и отчаяния.

А старец впал в задумчивость, как будто тихо спал

с открытыми глазами.

Затем поднялся медленно, приблизился к дверям и стал

под солнцем тщательно разглядывать свои сухие руки

с пятнами и голубыми венами, со скрюченными пальцами.

«Да, стар, совсем старик! Трясутся руки, ноги гнутся!

Я – стар! Нет более Кецалькоатля! Кецалькоатль стал

немощным трусливым старцем!» – он кричал.

На крики тихие его сбежались верные кокомес.

Он стонал:

«Я немощный и дряхлый старец. Проклят будь навеки

сей ветхий старец, звавшийся Кецалькоатлем!

Тула одинока! Кецалькоатль – немощен и жалок!

Будем оплакивать мы Тулу!

Вы, кокомес, вместе со мною

будете оплакивать кончину Тулы!

Плачьте же, кокомес!

Будем плакать, как плачут старые и женщины!

Идут к нам люди с севера, я слышу их шаги тигриные,

дыхание койота слышу я, а встретит здесь врага

бессильный старец, побежденный до своего сраженья!

Так плачьте же о Туле старца, жизнь свою отжившего!»

«Восстань, о господин! – кокомес молвили. – Ведь ты –

Кецалькоатль. Земель властитель всех.

Возглавь опять своих людей!

Воодушеви народ умелым словом. И поведи его к победе.

Огромна Тула и велика, нельзя ей дать погибнуть.

Смилуйся и снова ты взвали тяжелый груз забот

народных на собственные плечи!

Зови народ! Зови народ к победе!»

Кецалькоатль вздрогнул, долго колебался и наконец

сказал решительно и твердо:

«Кецалькоатль Се Акатль не умер.

Бьются в его груди два сердца братские.

Ни смерть, ни время не должны, не могут раздавить,

сломить, осилить волю человека.

Кецалькоатль даст силы Туле наперекор угрозе поражения

и времени истекшему!

Пусть сунутся сюда все тигры севера!

Их ждет с хлыстом Кецалькоатль!

Тула над ними верх одержит!

Завтра же велю собрать на площади народ!

С ним будет говорить Кецалькоатль снова – пусть даже

и в последний раз!»

Кокомес тотчас побежали весть радостную сообщить

Уэмаку, и он, воспрянув духом, стал созывать народ.

 

А в этот самый день Титлакауан решил Кецалькоатля

одолеть, покончить с ним.

Призвал он старика по имени Иумекатль и так сказал:

«Пора ему покинуть Тулу. Там будем мы отныне жить.

Он стар, – добавил Титлакауан, – но любит молодость,

желал бессмертия. И мы перехитрим его, обманем.

Две вещи отнесешь ему: вот это зеркало, и он увидит

тело собственное и убедится, что он дряхл.

Потом ты дашь ему напиток-пульке с травами волшебными,

и юным он себя почувствует».

Иумекатль взял зеркало и в путь пошел, к Кецалькоатлю.

«Ему поведайте, – сказал он стражникам, – что Туле

страшная грозит опасность и пришел вассал дать

силу его телу, дабы он снова править мог Тольтеками».

Кецалькоатль уединился и предавался размышленьям, ибо

на следующее утро ему с народом встреча предстояла.

Но все-таки упорство странного пришельца, обещавшего

вернуть ему былые силы, преграды и препоны одолело,

и перед ним предстал Иумекатль с зеркалом.

Вошел и так сказал:

«Мой господин Кецалькоатль, тебя приветствую.

Пришел я, господин, сначала показать тебе твое же тело».

«Добро пожаловать, старик. Откуда ты? И что толкуешь

там о теле о моем?»

Иумекатль речь продолжил:

«Мой господин, я твой вассал, и я пришел с гор дальних

Ноноуальтепетля[57]. Взгляни на собственное тело!»

Дал зеркало Кецалькоатлю и сказал:

«Взгляни и постарайся в зеркале себя узнать!»

Кецалькоатль посмотрел, пришел в испуг и вымолвил:

«Если вассалы меня таким узрят, они сбегут».

Увидел веки он опухшие, глазницы черные и сеть морщин

на белом и бесформенном лице.

«Нет, никогда не покажусь вассалам я, останусь здесь».

«Да что ты, господин? Ты не печалься.

В тех же землях, откуда это зеркало, где видишь ты

себя плохим и старым, есть зелье, чтобы сделать снова

тебя здоровым, юным.

Позволь призвать мне брата моего Койотлинауаля.

Тебе напиток принесет он этой ночью.

Ты выпьешь зелье – станешь утром бодрым и веселым

и будешь говорить, как раньше, со своим народом».

«Ты глупостями слух мой тешишь! Я стал со временем

и стар и слаб, и зелья нет волшебного такого, чтобы

вернуло мне все то, что время отобрало».

«Ты слышал, думаю, – сказал ему Иумекатль, – что есть

на свете впадина, где время и земля соприкасаются.

Оттуда, из глубин ее, сок животворный льется;

глотнуть его я дать тебе хотел».

«Ты вздор несешь!» – сказал Кецалькоатль.

«Похоже вздор, но правду, – не отступал Иумекатль, –

правду чистую, как это зеркало. Ведь твой вассал,

принесший в зеркале всю правду тела твоего, печется

лишь о счастье Тулы.

Что потеряешь ты, испробовав напиток брата моего?

Боишься умереть? Ты уже стар, и твое сердце жаждет

смерти, таящейся в позоре явственном твоих морщин.

Испей, мой господин! Что ты боишься потерять?

Ведь если завтра ты не появишься перед народом,

ты будешь обесчещен, и не спасется Тула.

Пей зелье, господин! Что может потерять старик?»

«Да будет так! – сказал, смеясь, Кецалькоатль, –

Пусть приведут Койотлинауаля.

Что старику терять, все потерявшему?

Пусть он приходит!»

Койотлинауаль пришел глубокой ночью.

Принес он сок в сосуде деревянном, в обрубке полом

дерева, где пчелы дикие копили мед.

Кецалькоатль был в думы погружен, когда ему сказали:

пришел Койотлинауаль.

Велел он чужеземца привести.

«Койотлинауаль я, – тот сказал. – Иумекатля брат.

Пришел я, как и он, с отрогов гор Ноноуальтепека.

Принес напиток юности, который силу даст твоему сердцу

старому, и снова мощным станешь ты на благо Тулы».

«Знаю много и много видел я, – сказал Кецалькоатль. –

Напиток, что так хвалишь ты, существовать не может.

Все же решился я его отведать. Чего лишаться старику,

познавшему свое бессилие?»

«Сперва мизинец обмакни, напиток терпок, как вино».

Кецалькоатль попробовал, ему понравилось, и он сказал:

«Я выпью три глотка».

Койотлинауаль сумел его заставить выпить больше.

А напоив Кецалькоатля, Койотлинауаль дал выпить зелья

слугам – каждому по пять глубоких чашек, и стала

свита вся мертвецки пьяной».

 

«Айн! Яаа! Нья! Инье! Айн!»

Солнечные блики сверкали снизу, сверху, всюду.

Но их глаза сверкали ярче.

Их яркие глаза косили.

Солнце сверкало в средине Теутлампы.

«Айн! Яаа!»

Сиуатль! Испей со мною зелья жизни и бессмертия!

«Яаа! Инье!»

Сиуатль! Идет ко мне! Иди скорее!

Двоится мир, ты там, на берегу другом.

К тебе иду! Я перепрыгну. За тобой иду!

«Айн! Яаа! Айн! Яаа!»

Какие радужные краски, но их глаза блистают ярче.

Все вещи движутся по кругу и в красной дымке исчезают.

О Сиуатль, Сиуатль,

да будем мы с тобой бессмертны.

И для меня жива ты вечно,

вечно юная! О Сиуатль!

Пей со мной! И подавай сосуды с медом!

Мир необычен, и велико солнце.

Даль горизонта радугой искрится.

Красивы птицы в дивном опереньи,

что в небо поднимаются высоко.

Но туча вдруг передо мной

сокрыла небо черной массой.

Тигр с севера пятнистый,

дочь сожравший, к нам подползает.

Он прыгает и застит солнце!

Я буду биться насмерть!

Забью его до смерти!

Огромен я, как земли Тулы,

как облака и волны моря.

Зеленый я и красный[58].

Кокомес, братья, дайте мою мантию пернатую,

мой стяг и знаки-символы мои!

А за руку возьму я сына малого,

белесого початка – сына с златыми волосами.

Другой рукой держу я Татле.

Пусть знают люди братьев!

Где мой Акатль? Акатль!

Ты возвести мое пришествие!

Кремень подайте мне.

Я разобью его, и пять осколков острых

пусть поразят убийцу Титлакауана!

Прекрасно солнце, согревает все краски тела моего.

Да, молод я, могуч. Я тот, кто прибыл.

Я таков, каков я есть!

«Айн! Яаа! Ин! Яаа! Инье! Айн!»

Тольтеки, разбредайтесь по земле, по всем краям!

Да, я таков, каков я есть! Я есть, я кто-то!

Пять наконечников кремневых всажу в убийцу-тигра!

Пять наконечников кремневых его прикончат! Пять!

«Айн! Яаа! Инайа! Инье! Яаа!»

Могуч, велик Кецалькоатль!

Приносит он с Востока ветер.

И дождь приносит, раздвигает он обе половины.

Могуч я, Се Акатль Кецалькоатль!

Я властелин обеих половин![59]

О Тула, Тула, моя Тула! Ты будешь вечно жить!

Нет, ты не станешь грудою руин и праха!

Под этим солнцем дивным и горячим

всегда останешься ты юной.

О Тула! Дочь! О Сиуатль!

С Востока ветер!

Пусть сюда приходит ветер!

«Айн! Яаа!»

Кокомес верные мои!

Несите вверх меня, летите!

Велики и крепки мы. Се Акатль! Из камня сделаны,

шлифованного солнцем, ливнем, ветром!

Пусть дует Ветер!

Пусть веет Ветер!

Сумерки!

Йоуальи Ээкатль!

Мрак и Ветер!

 

Испуганно народ смотрел, как он вопил со слугами

своими пьяными. Большая маска зелено-красная

его лицо скрывала старое.

Полунагой, он выставил на обозренье общее всю немощь

тела своего. Он пожелал быть поднятым на пирамиду,

но паланкин кокомес взяли прежде, чем он вскарабкался

туда, и наземь он упал.

Уэмак поднял его с земли и на руках унес, как малого

ребенка, поняв, что Тулу не спасти.

Пришел Тескатлипока!

 

Четыре дня лежал без памяти Кецалькоатль.

Уэмак его на каменное ложе положил и там оставил.

Сам он пошел готовиться к защите Тулы.

Титлакауан с войсками был уже неподалеку.

Иумекатль и Койотлинауаль шли с ним, всласть оба

посмеялись над старцем захмелевшим.

 

На пятый день Кецалькоатль проснулся и произнес

с трудом, чуть слышно:

 «Я допустил оплошность, родину покинув.

И да смягчатся души тех, кого здесь нет...

Пусть радуется жизни и поет лишь тот, кто веки вечные

живет в родимых землях».

Кецалькоатля речь услышав, заплакали и опечалились

кокомес, а вскоре песню затянули:

«В чужих хоромах так и не нашлось богатых украшений

для властелинов наших. Не носит в волосах своих

каменья драгоценные Кецалькоатль.

И ждет его корабль праведный не здесь, а на путях иных.

Пока он здесь, поплачем».

Кецалькоатль не плакал. Долго, молча он размышлял.

Потом сказал им:

«Да, корабль мой праведный, наверно, на иных путях.

Пойду искать. Вернусь на берег. И уйду.

Причиной войн и разрушений я не стану.

Круг в бесконечности описан, и цикл мой завершен.

Пора мне уходить. Отец меня мой призывает.

Пойду искать свой праведный ковчег.

На берег снова возвращусь. Народ покину.

Ухожу. Все кончено, всему конец».

 

Ушел он из пустого дома, былого Дома радости народной,

оттуда, где так долго жил, где обитал Кецалькоатль

Се Акатль, где он работал и творил, где опьянен был

и откуда он вышел старый, побежденный.

Велел все уничтожить ценности из золота и серебра

и украшения из перьев, раковин и бирюзы.

И в ночь на пятый день он, не замеченный никем,

покинул Тулу. За ним пошли до берега пять юношей.

На берег моря выброшен он был волной тому назад

чуть более полувека – пятьдесят два года.

По белоснежной бороде катились слезы[60].

 

Пророчество

Когда он проходил Каотитлан,

там встретил дерево – огромное, иссохшее, корявое,

казалось, на него похожее,

и окрестил он исполина именем «Ауэуэте»[61] – «старец».

Кокомес поняли, что он уходит навсегда,

его догнали, вслед пошли.

Они играли на тонких флейтах,

тихо били в бубны и барабаны-тепонацтле.

Прошел он земли Тлалнепантлы, где отпечатки рук его

на камне видны. То место стало зваться Темакпалько[62].

Его кокомес спрашивали:

«Господин, куда путь держишь?»

«Я иду в Тлапалу[63]. К Востоку тянется ее земля.

Отец меня зовет. К нему иду».

«А Тула? Что с ней будет? Ты на кого ее бросаешь?

Кто будет покаянье налагать?»

«Я потерял ее, – сказал Кецалькоатль. – Не смею теперь

быть за нее в ответе. Все разом обернулось против.

Все разом сгинуло. Мой час настал.

Иду я к своему отцу, в края родные возвращаюсь.

Змея себя за хвост схватила, и время наступило

пожрать ей самое себя».

Он отдыхал возле источника, зовущегося ныне Коапан[64] –

«змеиная вода», и приказал в него все драгоценности и

флейты бросить, что были у его кокомес.

Прошел он между гор заснеженных, высоких, звавшихся

Иштлаксиуатль[65] и Попокатепетль[66].

В горах замерзли многие его кокомес.

В конце концов с ним дальше побрели пять юношей.

Прошел он по Чолуле[67], где люди встретили его, узнали,

с ними остаться звали. Но он не захотел, оставив

за себя там юношу из тех, что шли за ним, и тот

от имени его в Чолуле лет двадцать был жрецом змеи

и прославлял дела и память добрую Кецалькоатля.

От места к месту и от грусти к грусти добрался так

он до морского берега, где в море Коацакоалькос

река широкая впадает. Дальше устья не захотел идти.

«Мой берег – здесь. Там, далеко – Восток и отчий дом:

туда иду, туда я возвращаюсь».

То было время года, когда пронизывающий ветер

дул сильно и было холодно.

 

Он с юношами четырьмя плот из деревьев делать стал

и захотел, чтобы стволы чешуйчатые были точно змеи.

Плот странный, вырезной, змеиный получился.

Перед отплытием в ночи поднялся ураган: свирепо ветер

между деревьями ревел и гнал песок по берегу.

Кецалькоатль чувствовал смертельную усталость. Пал

наземь, грудью к берегу прижавшись, раскинув руки.

Землю целовал, кусал в отчаяньи, а слезы хлынули

из тусклых глаз. Здесь плакал он в последний раз.

«Земля моя, земля – чужая! Я на твоем краю, на берегу, на берегу

своем последнем.

И своей жизни снова на краю, как раньше и как вечно!

Земля и время! Скоро я уйду, как Се Акатль.

Он – в огне, а я – с водой. Вода и пламень!

Я сейчас, закрыв глаза полуслепые, все вижу прошлое,

но впереди я ничего не различаю.

О мир мой возмутившийся! О сын мой затерявшийся!

И дочь моя пропавшая! И Тула моя гибнущая!

Скоро и я сгину. Я, утративший себя!

Кецалькоатль, потерявший свое «я»!

Все, все бунтует, перевертывается вкруг себя,

вокруг друг друга и вокруг меня.

Мой мир бунтует, все содеянное мной уходит от меня.

Круг замыкается. Все гибнет.

Все норовят сгубить друг друга.

Время губит землю! Камень брошенный дырявит время,

пустоту, а корни точат камень; коренья гложет зверь,

жизнь зверя обрывает человек, а человека – бог!

Бог. Где же бог? Кто он, что не бунтует?

Кто тот, что дальше Омейокана двуединого?

Превыше всех возможностей? Кто он – спокойный

и недвижный? Бог! Где же бог?

Я пред тобой сейчас, пока я есть, пока еще я что-то,

таков пока, каков я есть. А потом? А завтра что?»

Безмолвие легло на побережье, утих свистящий ветер.

Встал на ноги Кецалькоатль и, повернувшись к юношам,

вскричал:

«Кецалькоатль Се Акатль, Первый стебель, Змей пернатый

Это – я, еще я существую!

Слушайте! Теперь я будущее вижу!

Отход мой близок, я уйду один. Уйду и скоро буду там,

где мой отец. И мой уход не потревожит никого.

Внимайте, слушайте! Оповестите всех, что возвращение

мое жизнь здешнюю изменит, потревожит!

Вернусь я! Возвращусь! Люблю я эти земли чуждые, мои,

где прожил пятьдесят два года, где я грешил и каялся.

Я возвращусь! Придут мои собратья!

Слушайте! Внимайте!

Боги обратятся в дьяволов!

Властители – в вассалов!

Рабы – в ничто!

Все боги ваши рухнули! Напрасно чтите их».

Поймут все это почитатели Тескатлипоки.

Я вижу, вижу я все то, что они увидят в будущем!

Внимайте, слушайте и то услышите, что видеть они будут,

что будут говорить жрецы Тескатлипоки:

Свершилось предсказание... Они идут.

Весь мир, все люди содрогнутся, в ужасе метаться

станут. Словно бы землетрясенье почву заколышет,

закорчится и задрожит земля, и пред глазами затанцуют,

закружатся предметы все. Настанет царство мракобесия.

Охватит всех отчаянье. И люди соберутся вместе,

чтоб плакать, плакать, плакать.

И кругом головы пойдут у всех. Приветствовать друг

друга будут слезно и со слезами расставаться,

все станут утешения искать взаимного, ласкать детей,

младенцев, приговаривая:

“Горести идут к нам, дети! Сможете ли вы перенести

все то, что надвигается на нас”, – отцы им скажут.

Матери им скажут тоже: “Дети, сможете ли вы перенести

весь этот ужас? Беды страшные, что ждут нас впереди?”

Что ждет нас впереди? Кто примет на себя удар?

О, раньше я могучим был! Но смертная тоска сжимает

сердце, жжет оно, как будто жгучим перцем начинено.

Они идут. Они пришли.

Пришли большой толпой, вздымая тучи пыли. С копьями

и палками железными, блестящими; с ножами гнутыми

и длинными, как волны моря; в мантиях больших железных,

звякающих, словно колокольцы. И в шлемах из железа.

Руки и ноги тоже – в железе кованом.

И кажутся они железными людьми под солнцем.

Воинство металлом все сокрыто: платье, тело, головы –

везде железо; шпаги из железа, щит и копье – железные.

Псы страшные несутся вместе с ними иль впереди них,

с ними отдыхают. Рычат, из пасти пена вылетает.

Псы исполинские с висячими ушами, с огромным языком,

с горящими глазами, с зрачками желтыми, с худым

иль толстым животом, как дьяволы свирепые, храпящие,

взъерошенные, пестрые, как ягуары.

Люди же скрывают тело. Только лица открыты взорам,

лица белые, как известью измазанные, лица.

Волосы – черны, но чаще рыжие. И бороды их –

рыжие. То – дети солнца, бородатые, пришедшие с востока.

Прибыв на эти земли, их господами станут.

Люди белые, эпоха новая...

Готовьтесь к их приходу!

С неба сходит близнец-брат белый, мальчик светлый;

Дерево святое белое опустится с небес.

Издалека их вопль услышите: он возвестит приход.

А с их приходом ночь для нас наступит!

Все приберут к рукам – и лес и камень. Белые стервятники

земли. И вылетит гремящий пламень из рук их длинных,

но до поры до времени они припрячут яд и петли,

чтобы потом своих отцов травить и вешать.

Встречайте же гостей рыжебородых, отмеченных печатью

божьей. Они идут просить у вас даров и жертв!

Земля воспламенится! Потухнет небо синее и разорвется

в клочья дыма белого. Подходит время страшное.

Рабами станут люди, слово, камень, дерево – все канет

в рабство с их пришествием.

Увидите со временем все сами.

Мир переполнится печалью.

И дернется крыло, и дрогнет сердце края здешнего

в день их явленья страшного.

Животные везут их на себе, и выше кровель всех они

домашних. Лошади их тащат на своем хребте,

а колокольцы звякают, звенят на лошадиных шеях, звонко

звякают, сливаясь с ржанием вспотевших лошадей;

а с лошадей пот наземь льет, и пена в стороны летит,

подобно брызгам мыльной пены. И на бегу они ногами

бьют, как будто камень кто дробит. Земля дрожит,

когда бегут они, и рушатся дороги.

Мир рухнул. Грянул гром, сверкают молнии, дым стелется

в низинах, дым расползается повсюду и обращает день

во тьму, дым плотно землю пеленает и нависает над

страной: мутится разум от дымящей серы.

Печальная и грустная звезда льет свет во мраке ночи.

Тоска и страх пополнили дома безмолвием.

Лишь тихий, душу леденящий трубный глас за дверью

раздается тех домов, где обитает знать.

Кто мертв – не понимает. Но поймут живые.

Жизнь словно замерла, иссякла...

Все бросайте! Будь проклят мир! Что делать нам?

Умрем! Нас скоро уничтожат! Мы встретим смерть!

Чего вы ждете здесь? Не будет больше Мексики.

Навеки сгинула она. Идите. Время кончилось.

Вот что нас ждет. Вот что грядет.

Наступит время новое. А дальше – ничего не слышу, не вижу ничего. Они придут».

Сказал Кецалькоатль так и замолк до следующего дня[68].

 

На берегу покоя

День новый народился мрачным.

Туча темная, тяжелая застряла между землей и небом.

Выл ветер, волны хлесткие стегали неприютный берег.

Пена с песком взбивалась, дыбилась в едином месиве.

А ветер сильный бороду Кецалькоатля белую трепал,

когда поднялся он и юношей-кокомес разбудил:

«Осталось Дерево одно поставить мне на плот из змей.

Мне помогите Дерево соорудить».

Они все сделали и крест на плот поставили.

Он мантию свою на крест набросил – парусом затрепетала

мантия под ветром сильным.

Море его нагим увидело, как много лет тому назад.

Его сухое тело в брызгах пены словно покрылось чешуей.

Он так сказал:

«Года и луны, сутки и ветра приходят и уходят.

Кровь тоже устремляется на берег своего покоя,

как устремляется она и к мощи, к трону.

Трон был, и мощь была. И долго кровь моя текла.

Теперь она покоя хочет. Пришли мой день и год.

Иду я в бурю, в море. Я ухожу.

Иду я к месту своего покоя.

Я – на своем последнем берегу».

Торжественно взметнули юноши его одежды: подхваченные

ветром, они взвились, как бабочки иль как цветы.

Склонились юноши к ногам Кецалькоатля, он положил

на головы юнцов дрожащие худые руки.

Они три раза сталкивали в море плот, и все три раза

плот назад им море возвращало.

Он попросил его к кресту веревкой крепко привязать.

И вот в четвертый раз огромная волна плот унесла

змеиный, где связанный Кецалькоатль в конце концов

соединился с Деревом Вселенной.

Мехико, 31 марта 1965 г.[69]

 

Эпилог

Услышав о прибытии каравелл Кортеса, властитель всех

ацтеков, царь Моктесума[70] молвил:

«Наш господин Кецалькоатль прибыл, ибо желал он снова

прийти к нам, возвратиться и снова в землях наших

жить и нами править».

С Кортесом встретившись, сказал злосчастный Моктесума:

«О господин наш, после мук и страшных испытаний сумел

ты, смог вернуться в Мексику, в наш общий дом.

Садись же на свою любимую циновку, на свой трон: его

храню я несколько последних лет лишь для тебя.

Ибо давно учили цари, твои вассалы: старый Моктесума,

Ацаякатль, Искоатль[71], Тисок[72], Ауицотль[73], которые свое

положенное время тоже хранили трон твой.

Правили они здесь, в этом городе, прекрасном Мехико,

под покровительством которого живет отныне твой народ.

О, если бы усопшие могли однажды посетить живых!

Хотел бы я, чтобы хоть кто-нибудь из наших предков

смог видеть чудо дивное, что предо мной предстало:

воочию я вижу пред собою всех пережившего властителя

и господина нашего. Не сплю я, не во сне я вижу:

увидел наяву твое лицо!»

Соратники Куаутемока[74] младого, «Павшего Орла», царя

последнего ацтекского, так говорят:

«Когда щиты мы опустили и потерпели пораженье,

тот год под знаком Третьего жилища был, по счету

дней был годом «Уно Серпиенте» – «Змеи пернатой».

 

Это было Апреля 14-го. В год 1823-й, когда Независимость

стала реальностью. Высший Конституционный Конгресс

Мексиканский принял декрет:

«Герб наш отныне будет таков: Мексиканский орел,

левою лапой поправший нопаль, что растет на скале,

средь воды; правой же лапой держащий змею,

клювом терзающий острым ее.

Знак геральдический будет ветвями двумя окаймлен:

 от лавра и дуба, в соответствии с образом тем, что

избрало правительство первых борцов, сражавшихся

за Независимость».

Эпилог завершен 2 мая 1965 г. в Национальном Дворце[75].

 

Поэма удивительная. Она – и литературная, и философская, и просто жизненная проблема: может ли человек стать богом и кому это нужно? Будут ли от этого люди жить лучше, будут ли они умней и будут ли более знающими? Для того чтобы человеку стать богом, ему нужно пройти немало трудностей и перенести тягостей. Кецалькоатль является ярким примером того, как можно жить и работать для человека и ради человека.

Учение Кецалькоатля было сформировано Высшими сферами Космоса. Кецалькоатль получил звание культурного героя, и в какой-то мере это научное определение свидетельствует о том, что он смог «достать», если можно так сказать, информацию из Высоких сфер Космоса и использовать ее для улучшения жизни народов Мексики.

В поэме Х.Л. Портильо мы читаем, что Кецалькоатль принес людям свои знания и хочет им их подарить. На страницах этой поэмы разыгрывается нешуточная борьба со жрецами, борьба старого с новым, чужого со своим. Борьба эта долгая и тяжелая. Люди подошли к новому этапу своей Космической эволюции, и пришел человек, чтобы выполнить свой долг: принести новые знания, поставить науку на новую основу, включить в науку метанауку.

Удивительно написанная поэма во многом является историческим источником, ибо жизнь Кецалькоатля – человека, который многое перенес и многое сделал и для своего народа, и для культуры своей страны, – известна мало. Так получилось, что именно Кецалькоатль был забыт историей, – очень трудно сказать почему. Однако всегда найдется тот, кто в нужный момент расскажет о выдающейся личности другим.

Не вся жизнь Кецалькоатля рассказана в этой прекрасной поэме, но и того, что нам подарил талантливый поэт Х.Л. Портильо, достаточно, чтобы понять, что собой представлял гениальный Кецалькоатль – человек, через которого Высокий Космос проводил свои идеи и помогал планете Земля идти в космических рядах.

Очень трудно оценить роль Кецалькоатля для других планет, но для планеты Земля она была уникальна. Его удивительное творчество продвинуло нашу планету в ее эволюции. Он сыграл значительную роль в переходе Земли из Четвертой эпохи, когда погибла Атлантида, в Пятую. После гибели Атлантиды началась Пятая эпоха нашей истории, которая сформировала Пятый вид, или Пятую расу жителей планеты Земля, – по выражению Кецалькоатля, «Пятое солнце» осветило планету.

Вопрос – бог или человек Кецалькоатль? – решился самой историей. Конечно, он был человеком. Человеком с огромными способностями, умением философски мыслить и прекрасно понимать, что собой представляет Космическая эволюция во Вселенском масштабе.

Кецалькоатль-человек был творец и яркий культурный герой. Его творчество создало культуру Центральной Америки – многое, что не было известно ни Тольтекам, ни ацтекам, было принесено в Америку именно Кецалькоатлем. Он принес людям знания о выращивании маиса, научил их находить и обрабатывать драгоценные камни, строить прекрасные здания, создавать мозаики из цветных и золотистых перьев птиц, следить за движением звезд, вычислять даты по календарю. Практически Кецалькоатль выполнял функции культурного героя. Эволюция восходила вверх по спирали, и сознание людей изменялось, а вместе с сознанием менялся и сам Кецалькоатль-человек.

Он стал мудрым и знающим, как Великий Учитель, и в то же время он жил на земле, страдал и любил, как человек. Земные эманации нередко окутывали его плотной майей, сбивая с божественного пути.

В конце концов он исчез. Жрецы говорили, что он уплыл на восток, в другую благодатную страну, но обязательно вернется. И тогда в сознании ацтеков Мексики смешались бог Кецалькоатль и исторический Кецалькоатль, миф и легенда. Это смешение кончилось весьма трагично. Ацтеки были почему-то уверены, что Кецалькоатль носил бороду, но какой Кецалькоатль – бог, жрец или Учитель, они не могли сказать точно. И когда с востока появились паруса испанских конкистадоров и на берег сошел бородатый Кортес, все стоявшие на берегу люди решили, что вернулся Учитель и жрец Кецалькоатль, а может быть, и сам бог – Пернатый змей. Как и любое заблуждение, оно имело печальные последствия – жестокое покорение миролюбивых последователей Кецалькоатля и разрушение государства ацтеков.

Но как бы то ни было, философская система науатль, созданная Кецалькоатлем-Учителем, еще долгое время поддерживала дух ацтеков в их неравной борьбе с испанскими завоевателями. И как последние ни старались разрушить культуру ацтеков, созданную их богами и Учителями, им это не удалось. Ацтеки уберегли от уничтожения и оставили память о Великом Учителе и философе Кецалькоатле. То, что он, как одноименный бог, был связан с Высшим в своей созидательной деятельности, не оставляет никаких сомнений.

 

---

 

Печать E-mail

• Назад
• Вперёд